Текст книги "Повести о совести"

Автор книги: Анатолий Егин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Ну, голубушка, в таком тоне я с вами разговаривать не намерен. Прошу покинуть кабинет.

Дама удалилась, раздраженно хлопнув дверью.

На следующий день профессор пригласил к себе доцента Шинкаренко:

– Виталий Карпович, а не хотелось ли вам принять на себя одну из моих обязанностей?

У Виталия загорелись глаза, он давно мечтал, он ждал, когда шеф начнет его выдвигать.

– Вам, моему первому доценту, хочу поручить консультировать пациентов в обкомовской лечебнице. Мне, честно говоря, жалко тратить время на осмотры здоровых людей, а посему прошу вас заняться этим. Говорить ты умеешь, убеждать тем более, а главное, как хирург и ученый созрел для этих целей. Однако не забывай, будешь в чем-то сомневаться, зови, разберемся вместе.

Луганцев даже не спрашивал согласия Виталия, он все прочел в его светящихся счастьем глазах. Шинкаренко, будучи обкомовским зятем, знал, что значит быть рядом с сильными мира сего, но если не мира, то хотя бы области.

– Постараюсь не подвести, Александр Андреевич!

Самому же Луганцеву не нужно было тянуться к партийным начальникам, они и без того уважали профессора, ибо почти у каждого кто-то из родственников был пациентом талантливого врача. Сам первый секретарь обкома Алексей Михайлович Просвещенцев любил побеседовать с известным ученым на самые разные темы. Они говорили не только о развитии здравоохранения и образования, но и о новых премьерах в театрах, строительстве библиотек. А иногда вечером просто гуляли по городу, любуясь новыми зданиями лучших архитекторов страны и не менее талантливых строителей. Луганцев часто брал на такие прогулки маленького Сашу и вообще он в любое свободное время старался быть с сыном. Александру Андреевичу очень хотелось воспитать себе достойного наследника, у него не получилось это со старшим сыном, потому он всю свою любовь отдал второму, озорному и сообразительному мальчику.

В один из таких прогулочных вечеров Просвещенцев задал профессору вопрос:

– Александр Андреевич, не расскажете ли вы мне, что за спор вышел у вас с женой нашего заведующего отделом Звонникова?

Луганцев сначала не понял о чем идет речь, но потом вспомнил женщину, которая грозилась вызвать его на ковер к секретарю обкома.

– Алексей Сергеевич, я думаю, что это не стоит вашего внимания.

– И все же.

– Да так, вздорная толстая практически здоровая баба требовала отправить ее в Москву, но что ей там делать, она нас с вами переживет, не отличаясь особым интеллектом.

– Зато властью над мужем отличается, тот, перепуганный, прибежал ко мне жаловаться на ваше грубое отношение к ней. Я обещал поговорить с вами. Вот и говорю. Живут на белом свете людишки, вырвутся из грязи в князи, а ума-то княжеского взять неоткуда. Ладно, разберемся.

Луганцев молчал, настроение было подпорчено неприятным воспоминанием. Просвещенцев заметил:

– Ну, извини, Александр Андреевич, но не спросить я не мог. Это больше для меня нужно, чтобы знать, с какими кадрами работаю… Профессор, а не хотите ли прогуляться до гастронома? Меня жена просила гречки купить.

Зашли в новый, только что открывшийся магазин на проспекте имени Ленина. Покупателей было немного, прошли в бакалейный отдел.

Молодая женщина-продавец спросила:

– Что хотите?

– Будьте добры, взвести килограмм гречневой крупы.

– Мешочек давайте, взвешу.

– Какой мешочек?

– Какой? Какой? Для крупы мешочек.

– Нет у меня мешочка. А в бумажном кульке товар отпустить не можете?

– У меня нет бумаги, во всем магазине нет и не было. Люди с мешочками к нам приходят, ты сбегай домой, возьми у жены мешочек, не в шляпу же тебе взвешивать.

Алексей Михайлович снял шляпу и протянул продавщице, та поставила шляпу на весы и насыпала в нее гречки.

– А теперь позовите мне директора магазина, – попросил секретарь обкома.

– Много хочешь, дед. Будет наш завмаг с каждым встречным-поперечным разговаривать, он у нас строгий.

– Я тоже. – Просвещенцев достал из кармана удостоверение. – Прочтите, пожалуйста, и позовите директора.

Продавщица лишилась голоса. Бледная от страха, она лишь только открывала рот, пытаясь сказать слова извинения. Ее коллега, девушка из соседнего отдела, почувствовала что-то неладное и помчалась за начальством.

Хорошо одетый мужчина с прилизанной прической быстро подходил к покупателям, постепенно расплываясь в верноподданнической улыбке.

– Алексей Михайлович! Сам Алексей Михайлович! Какими судьбами? Рад вас видеть в нашем гастрономе.

– Судьбами покупателей, простых покупателей зашли мы к вам, товарищ завмаг. Вот вам шляпа, извольте угощаться, необыкновенно вкусный продукт.

Директор магазина был ни жив ни мертв, но очухался быстро.

– Прошу в мой кабинет.

– А вы уверены в том, что он ваш? – Секретарь обкома партии повернулся и пошел к выходу.

– Прогулка у нас сегодня нервозная получилась. Я вам испортил настроение, мой дорогой профессор, наша советская торговля мне, – после паузы сказал Просвещенцев.

– Мне не менее вашего, Алексей Михайлович. Один только Сашка удовольствие получил. Видели бы вы, как он смеялся, когда вам в шляпу гречку сыпали.

С тех пор упаковочная бумага в магазинах города и области была всегда.

Наутро снова была работа, единственная отрада Луганцева, приносящая радость и огорчение, и опять радость от успеха в операционной, от успехов учеников в трудах научных. И как не радоваться, две докторские диссертации у Кудрякова и Шинкаренко окончательно вырисовывались. Фёдор опережал, у него остался хороший задел при подготовке кандидатской, сейчас доцент только добавлял, расширял, находил новые подходы к консервативному и хирургическому лечению больных, и эти методы давали эффект. Виталий отставал, только перевалил на вторую половину работы, его порой приходилось подстегивать, но он не торопился. Шинкаренко получал удовольствие от другого, от того нового дела, которое поручил ему шеф, это удовольствие было сравнимо только с поеданием печенья с маслом.

Виталий Карпович любил беседовать с пациентами, рассуждать при них об имеющихся у них болезнях, он подробно, порой метафорично рассказывал им о сути заболевания. Больные с отрытым ртом слушали доктора, удивляясь его глубоким знаниям и возможностям предвидения. К такому хирургу не страшно было ложиться на операцию. Особенно Шинкаренко обожали дамы, с восторгом убеждавшие мужей, что нет на земле лучше доктора, чем Виталий Карпович. Высокий рост, плавность в движениях, мягкий бархатный голос, неторопливость – все это вызывало у пациентов уверенность в успехе. Еще больше внимания доцент уделял высшим чинам и членам их семей, здесь он превосходил сам себя. А если что-то вдруг складывалось не так, он объяснял это уникальностью организма высокопоставленного больного и тот был доволен своей неповторимостью и необычностью в этом мире.

Луганцев никогда не опускался до низкопоклонства и расшаркивания, он ненавидел сюсюканье, а тут только потому, что его не отвлекают от науки и настоящего дела, даже похваливал Шинкаренко за подобное подобострастие, а у того от радости и диссертация отошла на второй план, за спиной продолжали расти крылья.

Александр Андреевич все больше и больше опирался на Кудрякова, на операциях Фёдор Трофимович почти всегда был первым ассистентом, шеф уже несколько раз доверял ему оперировать на сердце, чаще стал консультировать его по научной работе. В душе Луганцев решил, что преемником должен стать Фёдор. Это заметили и другие сотрудники клиники, до Шинкаренко же дошло, когда он отметил прохладное отношение к себе многих, даже Фимкин говорил с ним без прежнего подобострастия. Виталий поделился сомнениями с Лидой, умная женщина давно заметила, что муж все дальше отходит от верной дороги, и покачала головой:

– Виталик, Виталик! Ты думаешь, купаясь в похвалах людей, тебя превозносящих, ты долго протянешь. Луганцев, похоже, плюнул на тебя, если не поставил крест. При таком отношении к науке ты ему не нужен. Он ученый, понимаешь, ученый! А ты слушатель медных труб. Кудряков скоро доктором наук станет, а ты придворным мастером клизменных дел. Если сейчас не опомнишься, ни я тебе не помогу, ни Господь Бог.

Шинкаренко не спал всю ночь, ему очень не хотелось вновь садиться за диссертацию, но выхода не было. Амбиции перевесили, Виталий через силу заставил себя работать. Шеф с удовлетворением заметил научную активность доцента. «С кем не бывает. Ну, расслабился человек, однако вовремя опомнился и, главное, без тычка, без нравоучений опомнился», – думал профессор. Шеф и представить себе не мог, что Лида и есть главный «тычок» и мотор Шинкаренко, она же исполнитель его теоретических изысканий. Лидия Васильевна, не слишком загруженная на работе в организационно-методическом кабинете больницы, больше уделяла внимания дому и детям, дочери и сыну, однако, главным ее ребенком оставался муж, теперь она жестко ставила перед ним задачи, которые порой сама и решала. Виталий Карпович встрепенулся, приободрился, стал меньше спать, старался везде успевать, но печенье с маслом любить не перестал.

Неугомонный руководитель клиники был не только безудержен в делах, но и в отдыхе. В погожую летнюю субботу в конце рабочего дня он усаживал в «Победу» своих доцентов и сына, за ними на «Москвиче» спешили ассистенты, все мчались за Волгу или на Дон, ставили рыболовные снасти, варили уху и выпивали. А почему бы и нет, всем известно, что суп из рыбы он и есть суп, уха – это когда с рюмочкой русской водочки, потом другой и третей. Вот это уха!

У костра засиживались до утра, сколько было рассказано баек, сколько анекдотов! Бывали и курьезные случаи, да еще какие.

Как-то подъезжали к берегу Ахтубы, по дороге купили в сельском магазине свежего хлеба, колбаски и плитку прессованного чая. Калмыцкий чай был тогда в моде, на природе готовить его было проще простого: бросил в котелок, прокипятил, в чашку добавил молока и порядок. В полночь дело дошло до чая. Саша Птицын отправился заваривать. В темноте долго не мог найти плитку в рюкзаках, а потом нащупал на земле рядом с машиной, посетовал, что заварка вывалилась из мешка, отряхнул, поломал и – в котелок. Чай пили не спеша, со смаком, угомонились в три часа ночи. Проснулись, солнце было уже высоко.

– Эх, чайку бы сейчас свеженького! – промолвил шеф.

– Сейчас исполним! – дружно отозвались орлы. Один набрал в котелок чистой воды, другой раздул костер, Виталий достал из рюкзака нетронутую плитку чая, а Фёдор спросил:

– Мужики, мы вчера одну плитку чая покупали?

– Одну… – процедил Птицын.

– А что же мы ночью пили?

Все дружно расхохотались, обратив внимание на множество высохших коровьих кизяков вокруг машины. Саня Птицын опустил голову:

– Рубите, братцы, виноват!

– Но вы же все вчера пили чай с удовольствием, нахваливали. Вкусно же было, – вмешался профессор. – Ну, с кем не бывает. А если у кого живот подведет, вылечим.

Птицына еще долго подкалывали, зато никогда больше не гоняли чай заваривать.

Профессора Луганцева все время теребило начальство, предлагали избираться депутатом, но он каждый раз отвечал одинаково:

– Я привык относиться к делу серьезно. Депутат должен работать, заботиться о народе. Я и так проявляю заботу о людях и немалую, а раздваиваться не могу, два дела сразу ни у кого не получались и у меня не получатся. Так что буду заниматься тем, что знаю.

Но в делегации, выезжающие в города-побратимы, профессора включали постоянно, побывал он во Франции, в Японии и не без пользы для своей науки, достойно представляя советскую медицину. Луганцев имел много наград обкома и облисполкома, были оформлены документы на награждение его орденом. Вскоре во время одной из совместных прогулок Просвещенцев посетовал:

– Представили вас, Александр Андреевич, к ордену Ленина, но не прошло. В Москве сказали: «Был бы профессор членом партии, вопросов бы не было», потому на днях будем вручать вам орден Красного Знамени. Может, пора уже в партию вступить, друг мой?

– Не имею права, я не атеист. Я ведь иногда в сложные моменты жизни к Господу нашему Иисусу Христу обращаюсь, и представьте себе, он мне помогает.

Секретарь обкома партии ничего не ответил, а что подумал, знает один Бог, которого для коммунистов не существовало.

Александр Андреевич Луганцев торопился жить, он с жадностью глотал этот божий дар – жизнь, будто понимал, что Господь отвел ему не так много лет. Бог всегда рано забирает к себе людей талантливых, неравнодушных к жизни, видимо, они нужны ему больше там, чем на грешной земле. В один из дней ранней осени Бог забрал и Луганцева, забрал мужика, не дожившего до шестидесяти лет, мужика в расцвете сил, забрал в одночасье. Обширный инфаркт и нет человека в образе человеческом, осталось только обездвиженное тело, которое много умело, которое все прекрасно делало. А где душа? Где-то рядом, но никто не знает, где именно. Похороны были многолюдными-печальными. В траурном карауле стояли секретари обкома, первые лица исполнительной власти, ведущие хирурги страны. Прощаться со знаменитым врачом пришло полгорода. Весь город скорбил, облачился в траур. Последнее слово говорили начальники и ученики, которые клялись продолжать дело учителя и заботиться о его семье. Гроб в могилу опускали под залпы салюта, хоронили-то полковника медицинской службы запаса.

Часть третья
Фанфары

Через три дня после похорон профессора Луганцева в обком партии пригласили ректора медицинского института. Секретарь, курирующий здравоохранение, после расспросов о делах в вузе задал вопрос:

– Кого предполагаете назначить на должность заведующего кафедрой вместо безвременно покинувшего нас Александра Андреевича?

– Временно исполняющим обязанности, – уточнил ректор Григорьев. – Заведующих кафедрой выбирает по конкурсу ученый совет института.

– Ну, конечно же, исполняющим обязанности, – исправил свою оговорку секретарь обкома.

– Первым доцентом на кафедре является Шинкаренко Виталий Карпович, его и назначим, а там посмотрим, кто первым из доцентов станет доктором медицинских наук. Доцент Кудряков уже представил диссертацию в ученый совет института имени Вишневского, назначены оппоненты, но срок апробации пока не определен. Шинкаренко тоже активно работает.

– Шинкаренко, это хорошо, это правильно. Я слышал об этом докторе прекрасные отзывы пациентов. Полагаю, он будет достойным продолжателем дела своего учителя.

Григорьев на это ничего не ответил, хотя был прекрасно осведомлен обо всех делах в хирургической клинике, точно знал, кто есть кто не только там, ибо длительное время стоял у руля здравоохранения области.

Шинкаренко как временно исполняющего обязанности руководителя представлял декан лечебного факультета Олег Васильевич Боголюбов, доцент кафедры акушерства и гинекологии. После представления Виталий пригласил друга в свой старый маленький уютный кабинет:

– Ну что, обмоем? – спросил хозяин.

– Я бы с удовольствием, но сегодня на пятом курсе собрание, мне обязательно там нужно быть. Да и обмывать сейчас не стоит, ты же пока врио, раньше чем изберут на ученом совете, обмывать не стоит, плохая примета. Еще совет хочешь?

Шинкаренко кивнул.

– Учти, мой друг-товарищ, хотя ты и без меня это знаешь, тебе на пятки наступает Федя Кудряков, смотри, обойдет, он парень способный и не из ленивых.

– Знаю Олег, знаю. Я уже начал пахать, как негр.

– Давай паши, переезжай в профессорский кабинет и паши.

– Ты же только говорил о плохих приметах. Пахать буду здесь, пока сорок дней со дня смерти шефа не пройдет, и трогать в его кабинете ничего не буду, хотя его научное наследие разобрать бы надо, разложить все по полочкам и продолжить намеченные им исследования.

– Продолжите. Коллектив у вас работоспособный, умный. Удачи вам. Бывай, друг мой.

Сорок дней пролетели быстро, хотя в клинике был траур, медсестры все время ходили со слезами на глазах, каждый угол напоминал им об Александре Андреевиче. Доктора тоже чувствовали, что нет уже той каменной стены, на которую в случае чего можно было опереться, нет того мощного локомотива, который неустанно тащил всех вперед.

Шинкаренко старался изо всех сил копировать покойного шефа, был строг, придирчив, пытался держать коллектив в кулаке. На утренних планерках устраивал обсуждения предоперационных заключений, требовал от врачей знаний многих методов оперативных вмешательств и споров с собой не допускал.

Вскоре к новому начальнику зашел Александр Сергеевич Птицын и прямо, без обиняков начал разговор:

– Виталий Карпович, ты был не прав на сегодняшней утренней конференции, зря Шишкова обидел. Парень говорил о методе Литмана, это новая венгерская методика, недавно в журнале опубликована. Ты что не читал?

В воздухе долго висела пауза.

– Читал не читал, какая разница. Ты что считаешь, этот сопляк больше меня знает?

– Ну, больше тебя вряд ли, если брать в общем, но по данному вопросу больше, раз ты не читал.

Виталий хотел вспылить, но сдержал себя.

– Спасибо, Саша, что зашел и сказал. Извини, дел у меня сейчас выше крыши, архив шефа разбираю.

– Желаю удачи. – Птицын аккуратно закрыл за собой дверь.

Вот тут-то Шинкаренко дал ход эмоциям, он ходил по кабинету, мысли лихорадочно кружились в голове: «Ишь, нашелся хлюст! Защитник сопляков! Да этому Шишкову еще учиться и учиться, а он лезет, как прыщ на заднице. Надо бы приостановить это воспаление. А Птицын?! Любимчик шефа, правозащитник долбанный, с ним надо что-то делать, а то так и будет постоянно указывать. Он что себя равным со мной считает? Кишка тонка! Надо присмотреться, кто еще такой же, и отправить этих птичек на свободу, пусть полетают в другом месте».

Свою диссертацию Виталий не открывал два месяца. Решил так: «Наведу порядок, рассажу все по своим шесткам, зажму в кулак, тогда и за научную работу браться можно. Шинкаренко всегда искал возможность увильнуть от науки, заниматься ею ему было противно, он всегда искал оправдания своему научному застою.

Как-то под вечер к новому шефу заглянул Фимкин, светясь верноподданической улыбкой.

– Знаете ли вы, Виталий Карпович, что Кудрякову назначили дату апробации докторской?

– Слышал уже. Ну и что? У нас с тобой нет способов это остановить или хотя бы притормозить.

– А если есть?

– Есть, так выкладывай.

– Выложу. Жалоба! Нужна жалоба в высшую аттестационную комиссию.

– Жалоба, товарищ Фимкин, это мерзко, хотя и эффективно. Однако что мы в ней напишем.

– А это обдумать нужно. Например, можно написать, что исследования выдуманы, взяты из воздуха, а больных таких вообще не было или были, оперировались, но потом не обследовались, отдаленных результатов нет.

– Как ты это сделаешь? На каждого больного полно различной медицинской документации. Хорошо, я подумаю.

– Только думайте быстрее, шеф.

– Ты меня еще и учить будешь?

– Прошу прощения.

Весь вечер и ночь Шинкаренко терзали сомнения: «Сделать подлость, а вдруг раскроется, тогда конец всему, но не сделать, Кудряков защитится, точно выгонит меня из клиники. Куда я тогда пойду? Ехать в другой город? Так в Волгограде у меня все налажено. Да и дело покойного Луганцева кто продолжать будет? Этот тупой угрюмый Федя? Нет, ради продолжения славных дел клиники я обязан что-то сделать». И он решился.

На следующий день Виталий Карпович дал задание Фимкину изъять из архива больницы двадцать-тридцать историй болезни пациентов, с которыми работал Кудряков. Хитрован Фимкин уговорил архивариуса, даму, любившую «принять на грудь» рюмочку, другую, выдать ему медицинскую документацию без регистрации в журнале, пообещав вскоре вернуть. Высохшая и слегка пожелтевшая бумага очень хорошо горела в печке семейной дачи отца Генриха. Такая же участь постигла журналы регистрации анализов, которые внезапно исчезли из лаборатории после ночного дежурства доктора Фимкина. Не прошло и трех дней, как в Москву ушло письмо с сообщением о фальсификации данных в докторской диссертации доцента Фёдора Трофимовича Кудрякова.

Генрих Борисович доложил новому шефу о проделанной им работе, тот похвалил его и приказал забыть навсегда.

– Без всякого сомнения, Виталий Карпович, уже забыл, – сказал жалобщик и устремил пристальный взгляд на доцента.

Шинкаренко без слов все понял, он был готов, подошел к шкафу, достал папку с бумагами:

– Это незаконченная работа твоего коллеги Вани Реброва, погибшего в автомобильной аварии, почти готовая кандидатская диссертация по анестезиологии. Я ее нашел в архиве Александра Андреевича. Бери и об этом тоже забудем. Мы квиты?

– Так точно, шеф!

Виталий все рассчитал точно. Не дай бог Фимкин откроет рот, тогда и ему будет что сказать, молчание спасет обоих, а у исполняющего обязанности заведующего кафедрой появится еще один ученик, ибо любая диссертация идет в зачет руководителю работы.

Вишневскому доложили о письме по поводу диссертации Кудрякова.

– Какая-то чушь собачья, – возмутился Александр Александрович. – Это же доцент покойного Луганцева, а тот никогда и ничего не выдумывал и Федю я знаю, он парень простой, открытый, такие не лукавят. Что ж, прокатитесь на Волгу, посмотрите документацию и готовьте апробацию к намеченному сроку.

Комиссию из института имени А. В. Вишневского Шинкаренко встречал на вокзале сам, хорошо разместил, неплохо угостил, для работы предоставил свой кабинет. Москвичи все факты, изложенные в письме, проверяли тщательно и недосчитались двадцати семи случаев, указанных в диссертации. Нет, они как бы были, их оперировали, но после операции не видели, не обследовали, хотя свидетели утверждали, что обследовали. Однако утверждения утверждениями, а документов нет. Написали протокол, один экземпляр вручили ректору Волгоградского медицинского института и отправились в столицу.

Виктор Павлович Григорьев читал протокол вместе с проректорами и деканами, все тяжко вздыхали, все, кроме Боголюбова:

– Этого не может быть! Это наглая ложь! Это провокация!

– Провокация не провокация, а факт налицо, – подвел итог ректор.

– Как-то странно, – продолжал декан, – уж очень выборочно исчезла документация. Надо бы проверить остальные документы.

– А что это даст? Даже если кто-то и изъял истории болезни, где их искать и у кого? – высказался Георгий Хорошилов, работавший в то время секретарем парткома института. – Давайте дождемся окончательных выводов Москвы. Но я уверен, Фёдор не виноват, его подставили.

Сразу после совещания Боголюбов поехал к Шинкаренко. В кабинет декан вошел без стука, не поздоровавшись:

– Ты что творишь, Шинкарь? До чего ты докатился, Виталик!

Шинкаренко встал из-за стола, удивленно округлил глаза, но страха скрыть не мог.

– Ты что как с цепи сорвался, друг мой? – Голос Виталия дрожал.

– Я тебе больше не друг, тварь поганая!

– Я бы попросил без оскорблений! Что я тебе такого сделал?

– Не мне, шинкарёнок подлый. Если бы мне, я бы тебя тут же прибил, ты меня знаешь!

– Тогда чем и кому я навредил?

– А ты не знаешь? Знаешь! По глазам вижу, знаешь, Виталик, подлая твоя душа. Феде Кудрякову навредил. Ты жалобу в Москву состряпал?

– Ты что с ума сошел, Олег?

– Это ты с ума сошел, сволочь! Ты! Скажи, пожалуйста, кому поклепы выгодно на Фёдора возводить? Тебе, гад! Только тебе. Ты это уже делал в сорок пятом, помнишь, как меня оговорил?

– А ты докажи, – сорвалось с языка у Шинкаренко.

– Я и доказывать не буду. Я на сто процентов уверен, и ты это прекрасно понимаешь. – С этими словами Боголюбов резким ударом правой врезал бывшему другу прямо в глаз. – А теперь ты доказывай, что это сделал я. Козел!

Олег Васильевич покидал клинику хоть с какой-то степенью удовлетворения. Он не знал, что делать с клеветником, действовать его методами Боголюбов не мог, а дуэли давно запретили. Очень жалко, что запретили.

Виталий Карпович сидел в рабочем кабинете до поздней ночи, сгорая от злости на всех, но только не на себя, он строил планы мщения Олегу. Перед уходом домой несколько успокоился, открыл свою диссертацию. «Ничего, я вам всем еще покажу, кто такой Шинкаренко! Защищу докторскую, пойду дальше, по головам пойду этих проклятых правдолюбов-боголюбов». Домой пришел за полночь, жене сказал, что напали на него уголовники, требовали денег, но он отбился. На следующий день на работу не пошел, сказался больным гриппом, лежал на диване целыми днями и гасил в себе злобу, та постепенно уходила, особенно в моменты, когда Виталий ел печенье с маслом.

По выходе на работу Шинкаренко позвонил Белоусов, председатель комиссии, приезжавшей проверять жалобу, и предложил исключить из диссертации Кудрякова двадцать семь спорных случаев, пополнить новыми исследованиями и вновь представить к защите.

– Все будет исполнено! Все сделаем, как вы решили! Спасибо вам и привет Александру Александровичу, – елейным голосом пропел Виталий.

На том конце молча положили трубку.

Доцент Шинкаренко нарочито громко говорил о выводах комиссии по жалобе, предупреждал всех об ответственности за достоверность научных исследований.

– А вам, Фёдор Трофимович, необходимо лучше и больше трудиться. Я позабочусь о том, чтобы ваших больных госпитализировали вне очереди.

– Спасибо, Виталий Карпович, вы очень любезны, – с трудом произнес Кудряков. А после этого запил горькую.

Пил Фёдор месяц, пил два, Шинкаренко его не трогал, действовал по принципу «не бей лежачего», проявляя, как ему казалось, благородство к павшему. Однако, как только Кудряков «вышел из пике», Виталий отправился к ректору и предложил перевести Фёдора Трофимовича на другую кафедру. Григорьев даже обрадовался такому подходу. Виктор Павлович, опытный руководитель, давно понял, что вместе эти два доцента могли работать только под руководством талантливого и властного Луганцева, без него были несовместимы. Кроме того, другая хирургическая клиника осталась без руководителя, его министерство направило работать ректором в один из сибирских медицинских институтов.

Кудряков с жаром взялся за дело, много оперировал, но больных по профилю его диссертации было мало, а прооперированных ранее полноценно обследовать не мог, не было той аппаратуры, которая была в родной клинике. Грустно, но так. В этой жизни надо не только беззаветно пахать, но и оглядываться, присматриваться к тем, с кем работаешь.

Зато Шинкаренко почти полностью успокоился, уверовал в свою непогрешимость.

«А что?! – думал Виталий, – кто устроил Кудрякова заведовать кафедрой? Я! Так что мы теперь на равных. Посмотрим, кто кого обойдет!»

Еще легче стало на душе у Виталия Карповича после того, как он узнал о внезапной кончине Олега Васильевича Боголюбова, который в последнее время работал на износ, без сна и отдыха: кафедра, деканат, научная работа, а в выходные дни только научная работа, только докторская диссертация. И вдруг внезапно оторвался тромб, закупорил сосуды сердца, обширный инфаркт – и нет человека. Что к этому привело? Может, старые раны, может непосильный труд, а может, и бывшие друзья. Человека не стало, ушел он в мир иной, не успев ни с кем попрощаться. Олега Васильевича любили все, особенно студенты, гроб с телом декана они несли до кладбища на руках.

Шинкаренко на похороны не пришел, заболел, бывает же такое, заболел и все тут, но на душе у доцента стало теплее. Бывает и так в жизни – у большинства людей душа болит, плачет, а у некоторых, наоборот, порхать начинает. Ох, как много разных, очень разных людей живет на земле.

Итак, путы сброшены, Кудряков на другой кафедре, критиканы вообще в мире ином, весь коллектив клиники полностью признал Виталия Карповича единственным руководителем, вот теперь для укрепления авторитета нужно избавиться от «стариков», отправить их в самостоятельную жизнь. Институт развивался, были открыты новые факультеты, а значит, новые кафедры. Шинкаренко ходил к ректору, как к себе домой, вносил предложения, от которых нельзя было отказаться, как можно отказать любимчику обитателей обкомовских стен. Как же не стать заведующим новой хирургической кафедрой опытному хирургу, доценту и секретарю парткома Георгию Владимировичу Хорошилову, а другу его закадычному Александру Птицыну главным врачом главной больницы области. Теперь в клинике остались молодые да опытные низкопоклонники, бери в руки и лепи, что хочешь, конечно, если «лепщик» мастер.

Сам же заведующий кафедрой наконец-то занялся диссертацией и, как всегда, вместе с женой, работа была сделана и защищена только через три года после смерти незабвенного учителя. Многолетняя мечта сбылась, теперь Виталий именовался не иначе как профессор Шинкаренко, которому почет и уважение, который стал депутатом городского Совета, которого зовут на официальные приемы, включают в делегации, отправляющиеся за границу, и никто не покушается на его авторитет. А тут еще, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Заболела дочь одного из секретарей обкома. Врачи долго обследовали девушку и решили, что в брюшной полости какое-то воспаление, требующее вмешательства хирурга. Дело было ночью, позвонили Шинкаренко, тот обещал быть. Больная и родственники томились в ожидании, девушка кричала от болей, обезболивающие препараты не вводились, чтобы не смазать симптомы болезни. Профессор пришел только через час, осмотрел больную и велел готовить ее к операции. Родственникам объяснил, что очень похоже на стронгуляционную непроходимость кишечника, то есть одна кишка захлестнула другую, образовав сдавливающую петлю.

Операция длилась не один час, хирургам пришлось удалять часть омертвевшего кишечника. Однако все было исполнено чисто и надежно.

Родственники в полном составе дожидались профессора, тот, как всегда, красочно нарисовал картину страшной катастрофы в животе и рассказал, как они с ассистентом ловко со всем справились.

– Еще часок-другой и мог бы начаться перитонит, вот тогда бы было намного хуже, – заключил Шинкаренко.

– Профессор, спасибо вам за ваши золотые руки и доброе сердце, – поблагодарил секретарь обкома партии. – И позвольте вас спросить, почему вы так долго добирались до больницы, были какие-то препятствия?

– Нет, препятствий не было, но не так близок пеший путь от моего дома до больницы. Бегом бежать не мог, предполагал, что будет операция, а на нее уставшими не ходят.

– Так у вас что нет служебной машины?

– Нет и никогда не было, и у учителя моего профессора Луганцева не было.

Утром секретарь обкома пригласил к себе заведующего финансово-хозяйственным отделом и поставил ему задачу. Через неделю у профессора Шинкаренко появилась персональная «Волга» с водителем и круглосуточный доступ к дежурным машинам обкома КПСС. Персональные машины в медицинском институте имели теперь два человека – ректор и Виталий Карпович.

«Вот так-то. Всех обошел! Это, пожалуй, не хуже печенья с маслом», – тешил себя мыслью Виталик.