Текст книги "Повести о совести"

Автор книги: Анатолий Егин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Рос из руин центр города, открылся драмтеатр имени Горького, работали киноплощадки, танцплощадки, цирк шапито. Конечно же главными посетителями учреждений культуры была молодежь. Лида начала приобщать Виталия к искусству, при первой возможности ходили на концерты, в театры, кино, а вечером сердобольная Дарья Михайловна стелила другу дочери постель в кабинете мужа, который почти все время проводил в поездках по области.

Началась летняя сессия, Лида пригласила Виталия готовиться к экзаменам вместе и тот почти месяц жил у Поспеловых. Однажды вечером Василий Трофимович усадил своих дам за стол и задал вопрос:

– А скажите вы мне, дорогие мои, на каких правах у нас живет молодой человек?

– На правах моего однокурсника, – ответила дочь, – вместе к экзаменам готовимся.

– Я так и думал. А как, вы полагаете, думают наши соседи?

– А как им еще думать? – вступила в разговор жена.

– Да так, как думает весь простой народ. У незамужней девушки живет парень, не родственник, не законный муж, значит, любовник, а отец ее, секретарь обкома партии, с высоких трибун говорит, что семья это опора социалистического общества. Ну ладно дочери любовь глаза застила. А ты, мать? «Вот тебе, Виталик, мягкая перинка, чистая простынка, полотенце. Вот супчик с разварочки и кусочек мяса». Хорошо устроился парень, помалкивает и счастливо улыбается, ни тпру… ни ну. Не мне же идти делать ему предложение: «А не хотели ли вы взять в жены мою дочь, Виталий Карпович?» Значит, так! Если не сделает предложение в ближайшие дни, пусть катится в общежитие и не позорит нашу семью.

– Папочка, родной мой, мне еще два года учиться, а замуж выйдешь, ребенок появится, как институт заканчивать? С ребенком-то нелегко.

– А как же другие? Ты это когда барыней стала? Я недавно в механическом институте был, так там половина студенток беременные. Для страны детей рожать нужно, а не хочешь рожать до диплома, в своих учебниках почитай, как предохраняться.

– Хорошо, я подумаю, поговорю с Виталием.

Шинкаренко, проходивший в туалет, случайно подслушал вторую половину разговора в гостиной, был напуган до полусмерти. «Жених» быстро шмыгнул в кабинет, где они готовились к экзамену по терапии, открыл учебник, но читать не мог, глаза не видели текста, в них стоял туман, голова была переполнена мыслями.

– Что делать? Как быть? Любит ли он Лиду? Она-то его точно любит. «Любит не любит, о чем ты, дурак, думаешь. Женись, будешь как сыр в масле кататься, каждый день печенье с маслом есть. Тебе повезло! А ты: любишь не любишь, жениться не жениться. Завтра же делай предложение, проси у отца руки дочери. А вдруг откажет? Да нет, не откажет, Лида не даст. Но отец главнее, он приказать может, стукнуть кулаком по столу… Балбес ты, Виталька! Стукнет, выгонит… Ну, выгонит и выгонит, а не посватаешься, точно выгонит. Попытка не пытка».

На следующий вечер жених явился к Поспеловым с букетом цветов и бутылкой шампанского и попросил у родителей руки и сердца Лидии. Василий Трофимович несколько минут молча смотрел на Шинкаренко, соображая, кто поведал Виталию о вчерашнем разговоре, дочь или жена, а когда решил, что это все равно не имеет особого значения, сказал:

– Мы в принципе не против. Так, мать? А ты со своими родителями советовался?

Виталий опустил голову.

– Тогда поступим следующим образом, вы сдаете сессию, ты берешь невесту и везешь знакомить со своей родней. Придется она им по нраву, осенью свадьбу сыграем.

В июле молодые приехали в Николаевскую слободу. Лида очень волновалась, входя в дом Шинкаренко. Виталий представил девушку как свою невесту. Карп Петрович крякнул, кашлянул:

– А секретарь из области Поспелов ваш родственник?

Виталий поспешил ответить за Лиду:

– Василий Трофимович ее отец.

Шинкаренко-старший ничего не ответил, стоял, будто в рот воды набрал, молчал и краснел, краснота постепенно поднималась от шеи вверх, окрашивая щеки, уши, нос, даже седеющие волосы, казалось, сделались красными.

Галина Прокофьевна всплеснула руками и, выпучив глаза, запричитала:

– Ой, лишенько, лишенько!

– Ты что, мать, от счастья с ума спятила? – Карп Петрович старался как можно ласковее произносить слова. – Сын невесту в дом привел. Дивись, яка гарна дивчина, здорова, при теле, при фигуре, а что до лица, та ж с него воду не пьют.

Виталий был готов провалиться сквозь землю.

– Вот так, дорогие родители, хватит языками молоть. Выделите Лидочке комнату, мы переоденемся, сбегаем на Волгу обмыться с дороги, а вы стол накройте, мы голодные.

– Так вам шо отдельно стелить?

– Мама, я понимаю вашу радость и растерянность. Но я же русским языком сказал, что Лида мне не жена, а невеста. Свадьба осенью будет.

Пока молодежь купалась, пришедший в себя Карп Петрович промывал жене мозги.

– Дура ты старая! Лихо до тэбе прийшло, тупа баба! Радость! Радость в дом пришла! Сын женится! И не на вдовой Верке женится, а на дочери самого секретаря обкома нашей партии. А ты: лишенько – химера чертова.

Галина Прокофьевна молчала, понимала, что опростоволосилась, ее так и подмывало уколоть мужа за его «с лица воду не пьют», но побоялась, за это и ухватом по спине получить можно.

А дальше Шинкаренки старшие до конца своей жизни были с Лидой ласковы и обходительны, стелились перед ней, как степная трава по ветру.

Молодые возвращались с Волги веселыми, Виталий постоянно целовал невесту, шептал на ушко ласковые слова. Лида смеялась и виду не подавала, что высказывания родителей жениха были ей неприятны, мать научила ее владеть собой. Невеста быстро оценила интеллект будущих родственников и сказала себе: «Мне с ними не жить, а Виталия я переделаю, воспитаю так, как нужно мне».

Стол у Шинкаренко всегда был на славу, выпили, закусили до отвала, женщины занялись своими делами, мужики вышли на улицу покурить.

– Ты уверен, что по себе дерево рубишь? – спросил отец.

– Уже срубил, батько, только зачистить осталось.

Карп Петрович с ухмылкой глянул на сына:

– Только мне непонятно, кто кого зачищает.

Сын не ответил, отец решил промолчать.

На второй день отдыха Виталий объявил родителям, что в земле возиться не будет, а если что-то нетяжелое делать, то только в перчатках.

– Все! Мне нужно руки беречь, на них не должно быть ни ссадин, ни царапин, пальцы должны гнуться, как у гармониста. Я хирург, мне уже на операции мыться разрешают.

– Конечно-конечно, сынку, отдыхай, отъедайся, делай что хочешь, лишь бы хороший хирург из тебя получился. Закончишь учебу, глядишь, в нашу больницу пришлют.

– Нет, батьки, даже не думайте, я профессором хочу стать.

Мать схватилась за голову и запричитала.

– Опять кудахчешь, старая! Хочет профессором, нехай будет профессором. А ты цыц!

Свадьбу играли глубокой осенью, после празднования тридцатой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Хотя сказать, что свадьбу играли, было бы неправильно. Василий Трофимович потребовал не устраивать «пира во время чумы». И правда, народ еще оставался полуголодным, продовольственные карточки обещали скоро отменить, но пока никаких указов не было. Поэтому студенческую группу собрали у Поспеловых дома, а родители отправились в обкомовскую столовую, где был накрыт небогатый стол – котлеты с картофельным пюре, привезенные Шинкаренками сало и домашняя колбаса. Выпили за прочный семейный союз молодых, попили чайку, поговорили.

У молодежи стол был примерно таким же, только вместо водки портвейн да к чаю подали печенье с маслом.

Часть вторая
Учитель

Александр Андреевич Луганцев вошел в купе седьмого вагона поезда «Уфа – Адлер», две бабушки посмотрели на него скромно-печальным взглядом, он все понял.

– Здравствуйте дамы! – приветливо произнес профессор и улыбнулся. – Какую из верхних полок прикажете занять?

Седовласые женщины выдохнули, не ожидая такого быстрого разрешения их «сложного вопроса»:

– Ту, которая по правую руку от вас. Спасибо вам, молодой человек, вы очень внимательны!

Александр Андреевич застелил постель, аккуратно повесил пиджак и отправился было в туалет переодеваться, но не менее внимательные чем он бабушки встали с мест:

– Что вы! Что вы! Вы переодевайтесь здесь, мы в коридоре подождем.

Они тут же вышли, прикрыв дверь купе.

Сорокатрехлетний хорошо физически развитый хирург одним махом взлетел на верхнюю полку, положил голову на подушку, облаченную в слегка сыроватую наволочку, и закрыл глаза.

Поезд тронулся, бабульки вернулись в купе, увидели, что сосед дремлет, и заговорили шепотом, который не был слышен из-за постукивания колес на стыках и скрежета металла на поворотах. Луганцев не спал, он думал. Это был редкий случай, когда он спокойно мог подумать о своей судьбе, которая привела его к сложным служебным и семейным перипетиям, а он первое время не обращал внимания, как ему казалось, на бытовые мелочи, продолжал работать, работать и работать. Работа для Александра всегда стояла на первом месте и никак не иначе, он жил ради работы, он наслаждался работой. Так Луганцева приучили родители. В его обязанности, как и двух братьев и сестры, всегда входили дела по дому, в огороде, помощь на сенокосе и уборке урожая, подмога престарелым соседям. Мама часто брала Сашу с собой убирать в фельдшерском пункте их большого села недалеко от Вятки. Мальчик сначала шарахался от окровавленных простыней и бинтов, но потом понял, что фельдшер лечит, а иногда без крови вылечить нельзя. Любопытный малец с интересом рассматривал блестящие медицинские инструменты, они отражали свет, играли бликами, он видел в них что-то таинственно-завораживающее, волшебное, предвещающее добро и счастье.

Однажды Сашу застали в тот момент, когда он подглядывал в окно кабинета, где фельдшер принимал больных. Парнишка пытался объяснить родителям, что он хотел увидеть, как и чем медик лечит пациентов, но его не поняли и наказали. После земской школы отрока отдали в гимназию, он окончил ее с отличием, однако учиться дальше не пошел, умер отец, Александр остался в семье за старшего. Но как только подросли младшие братья, поступил на медицинский факультет Казанского университета.

В 1931 году Луганцев получил диплом врача, началась его трудовая деятельность в сельской больнице. Сельчане не видели, когда доктор ест, когда спит, а он, если не принимал больных, не делал медицинских манипуляций, то сидел над книгой, очень уж хотел стать хирургом. И стал им, меньше чем за десять лет написал две диссертации, был утвержден в звании профессора, возглавил кафедру в Приуральском мединституте.

Началась Великая Отечественная война, тяжелая, изнурительная война с большим количеством убитых и раненых. Тысячи медиков, начиная с санинструкторов и заканчивая докторами эвакогоспиталей, где лечились бойцы с наиболее тяжелыми ранениями, пытались вернуть в строй солдат и офицеров, а если не вернуть, то хотя бы облегчить им жизнь на «гражданке». Профессор Луганцев дома почти не появлялся. Как главный хирург приуральских эвокогоспиталей был на работе, молодая жена Тамара не видела его порой месяцами, он бывал то в одном госпитале, то в другом, оперировал, анализировал летальные исходы, проводил научные дискуссии, спорил, учил, старался не повторять ошибок. Со стороны казалось, что он торопится жить, и это было так. Александр все время боялся, что не успеет вовремя сделать то или это, что-то упустить, не в то время прооперировать, он спешил, но никогда не лез сломя голову, в хирургии это недопустимо. Идя на операцию, необходимо знать пять, десять, а лучше двадцать способов ее исполнения. Профессор никогда не стеснялся спрашивать у опытных и даже начинающих врачей, что они думают по поводу того или иного больного, как бы они его оперировали. Иногда не получал ответа, в этих случаях он читал научную литературу, думал сам. Так Луганцев усовершенствовал проведение множества оперативных вмешательств.

Диапазон хирургической помощи в те времена был широк. Оперировали все от мелких суставов до черепной коробки, на всех органах живота и забрюшинного пространства, только в грудной клетке делать все не получалось и над этим думали многие восходящие звезды отечественной хирургии. К концу войны хирургия как отрасль медицины шагнула вперед не только технически, но что самое главное, научно. Хирурги во всем мире были готовы приступить к проведению операций на сердце, легких и труднодоступном тогда пищеводе.

В те редкие дни, когда Луганцев бывал дома, жена постоянно корила его, обвиняла в нелюбви к себе и сыну.

– Томочка, милая, потерпи. Закончится война, тогда будем все время рядом. Ты подумай, а как же другие женщины, у которых мужья все годы войны на фронте!

– А я за профессора замуж выходила, а не за солдата. Я-то думала…

– За профессора, говоришь, выходила, так и понимай профессора. Ты что полагаешь, профессор царь Горох, царствует, лежа на боку? У меня на первом месте сейчас раненые. Понимаешь, раненые!

Но Тамара не унималась, Александр «пылил», хлопал дверью и всецело уходил в работу, которая его спасала от ворчливой жены.

Война закончилась! Победу праздновали с открытой душой и чистым сердцем. Праздник прошел, стало чуть-чуть полегче, не поступало так много тяжелых раненых, но будни все-таки остались тяжелыми. С теми, кто еще лечился, необходимо было разобраться спокойно и по-мастерски. Больные больными, а еще были горы историй болезни выписанных и умерших, их надо отсортировать, обобщить и писать научные статьи, диссертации, дабы опыт работы приуральских госпиталей стал достоянием всех докторов страны. Так поступали везде, во всех уголках нашего огромного государства, потому как врач без анализа и учебы не врач, а ремесленник.

Луганцев по-прежнему жил работой и на работе. Тамара продолжала ворчать и попрекать, хотя Александр Андреевич почти каждые сутки ночевал дома, бывало, правда, что иногда и ночью стоял у операционного стола.

– Что с тебя толку, приходишь в десять вечера, поужинаешь, уткнешься в газеты. Ни поговорить с тобой нельзя, ни поделиться бабьими делами, – сетовала жена.

– Бабьими заботами нужно с бабами делиться. Мы, мужики, в ваших делах ничего не понимаем. Ты же врач, Тома, взяла бы какой-нибудь раздел работы по анализу документации на себя, глядишь, и диссертацию написала.

– Я в твоих профессорских делах тоже ни бум-бум. Я баба, Саша! Мне ласки хочется, тепла, уюта.

– Ты считаешь, у тебя нет уюта?

– Да не такого уюта, не стульев и кроватей, а уюта сердечного.

– Ну, прости, родная. Не люблю я этих телячьих нежностей, ты же знаешь.

Луганцев переживал, он понимал, что жена отчасти права, что сын растет без его участия, вспомнил, как его учил жить отец и твердо решил по выходным быть дома, гулять с сыном, возить его на природу, уделять больше внимания жене. Однако и это не улучшило семейных отношений.

– Умчитесь на своем мотоцикле то в лес, то на эту чертову рыбалку, а я все время одна.

– Томочка, я люльку к мотоциклу купил. Так что в следующий выходной ты с нами.

– Не нужен мне твой мотоцикл, я на нем ездить боюсь. Профессор называется, давно бы уже машину купил.

– На машину пока денег не скопил.

– Значит, в Москву постоянно мотаться за свой счет у тебя деньги есть, а на машину нет. Сдается мне, и бабенка у тебя в столице завелась, ее и подкармливаешь.

– Тома! Не мельчай, не уподобляйся базарным бабам. Ты же прекрасно знаешь, что я на научные симпозиумы езжу. В столице новая плеяда хороших хирургов выросла: Вишневский-младший, Борис Петровский, Бакулев. С ними интересно, они двигают нашу хирургию вперед и меня за брата родного почитают.

После таких разговоров Луганцеву не хотелось идти домой, где постоянно видел раздраженную, злую жену, а он, воспитанный с детства православным христианином, старался избегать ссор. Он искренне верил в Бога, хотя церковь последние годы не посещал, их почти все разрушили и разорили, но в его кабинете, в укромном уголке всегда стояли три иконы: Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и его ангела святого равноапостольного князя Александра Невского. Профессор молился перед сложными операциями и чувствовал, что Господь помогал ему в сложных случаях найти выход из положения, поставить больного на ноги.

В начале сорок седьмого года Луганцев почти не бывал дома, жил в своем служебном кабинете, и это заметили все. Персонал клиники старался не беспокоить руководителя в вечернее и ночное время, лишь медсестры операционного блока, пытаясь накормить шефа ужином, приглашали его на картошечку, которой в Предуралье было много и готовить из нее умели множество разных блюд. Профессор скромничал, не всегда приходил, тогда сердобольные и заботливые девчата потихоньку приносили еду в кабинет.

Луганцев работал без устали до глубокой ночи, а в этот день решил лечь спать уже в двадцать три часа, но в дверь кабинета постучали.

– Александр Андреевич, дежурный хирург очень просит вас в операционную.

Халат, маска, шапочка и профессор уже смотрит в рану. Врач объясняет:

– Больной постутил с болями в животе, симптомы раздражения брюшины были налицо, анализы подтвердили воспалительный процесс. Учитывая, что в животе пальпировалась большая опухоль, на операцию пошли большим среднесрединным доступом. При ревизии, аппендикс действительно воспален, но опухоль к нему не имеет никакого отношения. Я таких образований раньше не встречал.

– Очень нежно удаляйте червеобразный отросток, а я пошел мыться. С опухолью разберемся вместе.

Опухоль выглядела, как детский воздушный шарик, в диаметре сантиметров тридцать, только внутри был не воздух, а жидкость. Все это было очень похоже на эхинококковое поражение печени. Луганцев встречался с такой патологией раза два до войны, читал статьи С. И. Спасокукоцгого, однако с такой большой и малоподвижной кистой дело иметь не приходилось. Мысль работала быстро, руки – уверенно. Профессор вскрыл фиброзную оболочку, образованную организмом вокруг опухоли, и бережно, аккуратно, чтобы не повредить кровеносные сосуды и желчные пути, вылущил паразита из печени, обработал ложе, ушил, потратив на все про все какой-то час.

Когда в предоперационной доктора мыли руки, снимали халаты, Луганцев сказал своим ассистентам:

– Киста большая, но не огромная. Не было бы войны, не были бы отвлечены почти все врачи на борьбу с военными ранами, эту кисту обнаружили гораздо раньше. Пять лет люди не осматривались профилактически, да и сейчас к врачу на прием нелегко попасть, вот и носят люди в животах всякую пакость. Сегодня же нужно написать письмо медицинскому начальству. Необходимо проводить профосмотры, а дальше уже наша работа по лечению выявленной патологии.

Внесены все записи в историю болезни и операционный журнал, пора в постель, но не тут-то было. Операционные сестры, эти неугомонные приветливые женщины с умелыми руками и чистым сердцем, зазвали на чай, как им, голубушкам, отказать, как обидеть, ведь старались. И действительно, к чаю подали картофельные драники, такой вкусноты профессор еще не ел.

– И кто же у вас такой искусный повар?

– Да есть у нас санитарочка Галя, студентка третьего курса.

– А ну-ка, Галя покажись, – позвал Луганцев.

В сестринскую комнату, которая всегда существует при входе в операционный блок, вошла девушка, одетая в аккуратный приталенный халат и глянула на профессора бездонными голубыми глазами.

– Галя, где вы научились так вкусно готовить картофельные оладьи?

– Я выросла в Белоруссии, а там это национальное блюдо, существуют десятки рецептов его приготовления. Если вам понравилось, могу готовить хоть каждый день и каждый день разные.

– Спасибо, милая девушка, спасибо! Я рад, что вы такая умелая.

– Она не только готовить горазда, она быстра и сообразительна и все-то у нее получается, – похвалила санитарку старшая операционная сестра.

– Ладно, не перехвалите девчонку. Она вон зарделась вся, как осенняя калина. Спасибо вам, красавицы мои. Пойду, вздремну.

Профессор пошел, а Галя смотрела ему вслед, любуясь его уверенной, твердой походкой.

Через день придя на дежурство, Галя уговорила санитарку, которая убиралась в кабинете профессора, поставить на стол Александра Андреевича тарелку с драниками. Луганцев обнаружил блюдо уже поздним вечером и с удовольствием съел оладушки с чаем.

«Ну и девчонка! – подумал он. – И зачем это она? Влюбилась, что ли? Но вряд ли. Я для нее старик, лет на двадцать старше. Видно, просто угодить профессору хочет, это не дело. Угождать нужно работой и знаниями».

Утром Александр Андреевич распорядился пригласить Галю к нему, но ее в клинике уже не было, ушла на занятия. Только через день к вечеру девушка робко постучалась в дверь кабинета шефа.

– Санитарка Белоусова прибыла по вашему приказу.

– Ну, во-первых, я не приказывал, а приглашал, во-вторых, возьмите стул и присядьте к столу.

Галя, очень волнуясь, присела и опустила голову.

– Вы что, красавица моя, головушку повесили? Я пригласил вас, чтобы сказать спасибо за драники и попросить впредь этого не делать и не потому, что они мне не понравились, а потому, что вы со своей мизерной санитарской зарплаты не должны кормить профессора. А может, у вас богатый муж?

– Я не замужем и никогда замужем не была, – чуть не заплакав, сказала Галя.

Луганцев уловил настороженно-волнительное настроение девушки, встал и погладил ее по голове.

– Ну что же вы так разволновались, неужели я такой страшный?

Она покачала головой, и слезы градом покатились из ее глаз.

– Галина, голубушка, успокойтесь, пожалуйста. Лучше расскажите мне о себе.

Галя немного повсхлипывала, затем вытерла слезы.

– А что о себе рассказывать, я ничего особенного не успела сделать за свои двадцать лет. Отец был военным, командовал батальоном, служил в Белоруссии, мы с мамой при нем. Началась война, нас эвакуировали, приехали сюда, к маминой сестре. От отца вестей не было, в сорок втором году на наш запрос ответили, что пропал без вести. Мама умерла в сорок четвертом от пневмонии, вот мы с тетушкой и живем вдвоем, она работает на заводе, я учусь.

Александр Андреевич молчал и думал: обычная военно-послевоенная судьба. А сколько их, таких обездоленных людей, сколько судеб обокрала война, скольким исковеркала жизнь?! Много таких, много, тысячи, если не миллионы.

– Что ж, девочка моя, будем жить, будем! Таким, как ты, придется поднимать страну из разрухи и рожать детей, больше детей, тогда и жизнь станет другой.

– Я это понимаю… Могу идти работать?

– Сейчас пойдешь. – Луганцев вытащил из кармана пиджака деньги и протянул Галине.

Та отпрянула в сторону как черт от ладана.

Не возьму ни за что и никогда. – На глазах девушки опять появились слезы, с которыми она и покинула кабинет шефа.

«Вот старый дурак, – корил себя профессор, – взял и ни за что обидел девчонку. К ней нужно подход найти, дать возможность заработать, ибо драники свои носить она все равно будет, не отступится, характер такой».

Александр Андреевич не ошибся, через день драники, приготовленные на этот раз по-другому рецепту, с морковью, стояли у него на столе. Однако в этот раз Галю он приглашать не стал, искал другой повод.

Луганцев с детства не боялся черновой работы, все любил делать сам от начала до конца, но когда увидел гору историй болезни только одного из госпиталей, понял: здесь работа для всей кафедры и даже больше. Поэтому документацию профессор распределил на всех сотрудников кафедры, в том числе и на клинических ординаторов второго года обучения. Задание было простое: распределить все истории по нозологическим единицам, сформировать папки, заполнить карточки, в которые внести основные данные о болезни, включая анализы. Свою часть историй Александр Андреевич разложил быстро, а заполнять карточки времени не было, вот тут-то он и вспомнил о Галине и пригласил студентку к себе:

– У меня для вас есть работа. Если согласитесь, нужно заполнить титулы карточек, а клиническая часть за мной. Согласны?

– Конечно, да! Я рада буду помочь вам, профессор.

– Работать будете у меня в кабинете в свободное от занятий время. Полагаю, что я вас не стесню. Вот вам аванс. – Луганцев протянул студентке деньги.

– Нет-нет, не нужно! Я и так сделаю.

– Так не будет. Я нанял вас на работу и обязан вам заплатить, не заставляйте меня сердиться.

– Хорошо-хорошо, я больше не буду, – ответила девушка, как нашкодивший ребенок. – Если позволите, я приступлю сейчас.

– Вы вольны выбирать время сами, чем быстрее сделаете, тем больше получите премиальных.

С работой Галина справилась за десять дней. Профессор все внимательно посмотрел, придраться было не к чему, все заполнено точно и каллиграфическим почерком.

– Молодец! Похвально, работа прекрасно и быстро сделана. Это достойно награды. – Луганцев протянул студентке пять сотенных ассигнаций.

– Это много, профессор. Это больше моего месячного оклада санитарки.

– Вы удивительная девушка, Галя! Вы пытаетесь учить профессора, а значит, вы думаете, что он меньше вас знает. Берите и торопитесь тратить, а то скоро денежная реформа, как бы нынешние рубли не обесценились.

– Простите, Александр Андреевич, у меня и в мыслях не было учить вас. Да как же это можно! Простите!

– То-то же. Прощаю. И запомните: дают – бери, бьют – беги. Скоро у вас такой работы прибавится.

На следующий день заведующий кафедрой объявил, что все отсортированные истории болезни сотрудники могут сдать студентке Белоусовой для заполнения титулов карт, дабы не тратить на это свое драгоценное время.

Галя упорно трудилась, работы у нее было не на один месяц, а потому она оборудовала в одном из подсобных помещений хирургического отделения лежанку, где часто ночевала. Чем чаще девушка видела профессора, тем больше открывала в нем новых черт, ей все в нем нравилось, она престала бояться, когда он сердился, она рада была видеть его любого, веселого и уставшего, чем-то недовольного и задумчивого, лишь бы только видеть его, его одного. Она влюбилась.

Луганцев тоже волновался, когда Галя долго не появлялась, он думал о ней, ему необходимо было ощущать ее присутствие рядом и тогда работалось легко и споро. Друг с другом они говорили мало, работали себе, каждый делал свое дело. Беседы велись только за чаем, о котором всегда заботилась Галя, и к чаю готовила что-нибудь вкусненькое, за что профессор ее всегда хвалил.

Но однажды Луганцев заметил какую-то тень на лице студентки, она была менее быстра, чем обычно, задумчива и без искры в глазах.

– Что случилось, Галина Викторовна?

Она молчала.

– А я думал, мы друзья и можем доверять друг другу.

– Тетя у меня заболела и, похоже, серьезно.

– Что за болезнь? Диагноз поставили?

– Да что-то по-женски. Мне и говорить неудобно.

– Ты не обидишься, если я назову тебя дурочкой? Немедленно, сейчас же вызывай к тете «скорую», а как скажешь диспетчеру тетин адрес, передашь трубку мне. – Луганцев пододвинул телефонный аппарат к Галине.

Студентка сделала все, как велел Александр Андреевич.

– Здравствуйте, говорит профессор Луганцев, соедините меня со старшим врачом смены… Доктор Спиридонова, вызов на улицу Шаумяна считайте моим, пациентку доставьте в гинекологическое отделение нашей больницы, ее осмотрит мой коллега, заведующий кафедрой акушерства и гинекологии.

Профессор положил трубку и устремил свой строгий взгляд на Белоусову:

– Голубушка моя, ты поняла, почему я тебя назвал дурочкой? – И не дав девушке ответить, продолжил: – Да потому, что ты уже почти врач, а для врача нет срамных органов, все органы важны, без любого жизнь неполноценна. А тебе говорить неудобно. Стыд! Срам! Разве я вас этому учу? Думаю, и другие профессора говорят вам то же самое. Еще раз услышу, накажу, несмотря на нашу дружбу… Сейчас же одевайся и – в гинекологию встречать тетю.

Тетю прооперировали, она через пару недель была дома, племянница ухаживала за ней, а у самой в голове часто всплывали слова Александра Андреевича «несмотря на нашу дружбу… дружбу… дружбу».

Хороша страна наша Россия, прекрасная, просторная, открытая и люди в ней в основном добрые, отзывчивые, однако, среди добрых встречаются еще и добренькие с необыкновенной простотой. Так вот, эти просто добренькие человечки считают, что без их помощи, без их советов человечество может запросто погибнуть. Эти доброхоты знают все и обо всех, потому что передают информацию друг другу почти со скоростью света и каждый, получив новое сообщение, пытается привнести в него свое, рожденное его собственной фантазией, и спешит, спешит передать знакомым и незнакомым, лишь бы поделиться. В народе эти новости метко называют сплетнями, поскольку в них быль и небыль переплетены так, что порой одного от другого не отличишь.

Новость о том, что ее муж живет с молодой студенткой, Тамара Луганцева получила сразу после празднования Нового 1948 года.

– Вот подлец! Ведь тридцать первого декабря приходил, мне и сыну подарки приносил, пытался что-то говорить о сохранении семьи, подонок. Да не подонок – сволочь! Правильно я его отшила, выгнала скота безрогого. Ну и артист: «Тамара, давай поговорим, у нас же сын». Нет у тебя больше никакого сына, мой бывший муженек, не подпущу к ребенку! – Так Тома изводила себя дня три, а потом поделилась с соседкой-доброхоткой, та, конечно же, дала ей совет:

– Ты, милочка, напиши в партком института о проделках твоего муженька, там быстро найдут управу на «профессора кислых щей». Там покажут, как детей бросать.

Не прошло и недели после разговора двух соседок, как в кабинете профессора Луганцева зазвонил телефон.

– Здравствуйте, профессор, вам звонит вновь избранный секретарь парткома доцент Суконцев.

– Здравствуйте, товарищ Суконцев. Я весь – внимание.

– Товарищ Луганцев, вам необходимо завтра в тринадцать часов быть в парткоме, разговор серьезный.

– Но позвольте, завтра в это время у меня начнется вторая половина лекции.

– Нет уж, вы позвольте прочитать эту лекцию любому из своих доцентов, а сами пожалуйте в партком.

– Как вам известно, глубокоуважаемый доцент Суконцев, к каждой лекции нужно подготовиться, а доценты у нас на кафедре читают лекции по другой тематике, для хорошей подготовки к лекции необходимо время, а все возможные лекторы завтра с утра задействованы в операционных. Так что я, как освобожусь, постараюсь сразу к вам подойти, но это будет не раньше пятнадцати часов. Будьте здоровы. – Профессор положил трубку, на сердце был какой-то грязный осадок.

Луганцев долго вспоминал кто такой Суконцев, но никак не мог припомнить, хотя наверняка они не один раз встречались в Вузе.

На следующий день, как было обещано, в назначенное время Александр Андреевич переступил порог парткома института. За столом сидел низкорослый лысеющий человек с выпученными глазами, как у больного Базедовой болезнью.