Текст книги "Повести о совести"

Автор книги: Анатолий Егин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Здравствуйте, товарищ Суконцев. Простите, не знаю вашего имени-отчества.

– Меня зовут Игорь Борисович, – скривившись, не здороваясь, ответил Суконцев и предложил профессору присесть.

Луганцев поблагодарил и отодвинул стул подальше от стола.

– Так вот, профессор, я хотел бы знать, когда вы пресечете свое аморальное поведение?

– И в чем, по-вашему, выражается мое аморальное поведение?

– Вы мне еще задаете такие вопросы! А не вы ли живете со студенткой Белоусовой в своем служебном кабинете? А не вы ли бросили жену и сына.

Суконцев выскочил из-за стола и, брызгая слюной, начал обвинять профессора во всех смертных грехах, он размахивал руками, рассказывал о том, как коммунистическая партия борется за укрепление семьи, увеличение рождаемости, упрекал Луганцева об уходе от линии партии, от учения товарища Сталина. В тот момент, когда секретарь парткома стал угрожать Александру Андреевичу исключением из партии, тот заулыбался.

– Вы что смеетесь, Луганцев.

– А что же прикажете мне плакать в то время, когда вы несете полную чушь, рассказываете небылицы. И смею вам заметить, товарищ партийный секретарь, для того, чтобы человека исключить из партии, его хотя бы в нее нужно принять.

Пауза долго висела под потолком партийного кабинета. Глаза у Суконцева готовы были вылезти из орбит.

– Так вы хотите сказать, что не являетесь членом партии. А как же вы стали профессором?

– Дорогой мой, я полагаю, вам известно, что ученые степени и звания присваивает ученый совет, а не партком.

– Да как вы смеете принижать роль партии!

– Нет, это вы! Вы сейчас уронили честь руководителя парторганизации своим незнанием ее членов. Это ли не принижение высокого звания коммуниста. – Луганцев встал. – И советую вам по вопросам разного рода сплетен меня больше не беспокоить. Прошу не вмешиваться в мою личную жизнь. Я как-нибудь сам во всем разберусь. Кроме того, не вздумайте третировать студентку Белоусову, она порядочная, честная, трудолюбивая девушка. А в райком дорогу я знаю не хуже вас. Будьте здоровы, доцент.

Вагон качнуло на повороте, Луганцев открыл глаза. Профессор сел на полке, одна из бабушек всплеснула руками:

– Слава богу! А мы уже волнуемся. У вас все в порядке, молодой человек? Вы пять часов лежали тихо, как мышка, ни храпа, ни вздоха.

В наших старых головах каких мыслей только не пробежало. Ну и ладно, что все хорошо. Давайте чай пить.

– Спасибо, мои хорошие. Спасибо вам за заботу. Чай мы с вами еще попьем. Я чертовски проголодался и, пожалуй, пойду в ресторан, съем хороший кусок мяса.

В ресторане посетителей было мало. В те годы пассажиры провиант покупали на станциях, это были пирожки с капустой, отварной картофель да сушеная рыба, питались на своих местах. В ресторан ходили только люди с хорошей зарплатой.

Пока жарился бифштекс, Александр Алексеевич выпил коньячка, закусил бутербродом с черной икрой, съел порцию малосольной семги, мясо тоже было очень вкусным. Настроение, навеянное воспоминаниями, улучшилось. Профессор «махнул» еще рюмочку пятизвездочного армянского, набрал бутербродов, пирожков и отправился в купе угощать бабушек. Те засуетились, накрыли купейный столик и с удовольствием приступили к чаепитию.

– Вы, похоже, какой-то начальник? – спросила одна из попутчиц.

– Если и начальник, то самый маленький. Я врач-хирург.

– Все ясно. А то мы смотрим, у вас руки холеные.

Луганцев постарался перевести разговор на другую тему, но это ему не удалось, беседа все время крутилась вокруг болезней и больных, он извинился и опять запрыгнул на свою полку. Не успел профессор закрыть глаза, как мысленно сразу представил Галю. Александр Андреевич вспомнил их разговор в тот день, когда он вернулся из парткома.

– Галина, к великому сожалению, нам временно придется прекратить совместную работу.

Девушка подняла глаза, в них стояли слезы.

– Как прекратить? Почему прекратить?

– Нас с вами обвиняют в любовной связи.

– Но ведь это неправда! Кто обвиняет? На каком основании обвиняет?

– Обвиняет Суконцев, секретарь парткома, основание очень простое – сплетни, зависть и нежелание понять того, что происходит на самом деле. Я думаю, что этот перерыв будет временным, он нужен больше вам. Мне-то они ничего не сделают, а студентку Белоусову можно обвинить во всех, даже не совершенных грехах или исключить из института.

– Но меня еще никто никуда не вызывал и никто ни в чем не обвинял.

– Однако это не исключено в ближайшее время.

Луганцев подошел к девушке, обнял ее, она разрыдалась, а он почувствовал, как она ему дорога, как ему хочется защитить это милое создание, чтобы она никогда и никого не боялась, не плакала и не страдала.

Профессор как в воду глядел, на следующий день Галю пригласил Суконцев. Пучеглазый человек полагал, что если ему не признался профессор, то студентку он раскрутит, расколет, прижмет и тогда придет конец этому спесивому хирургу, которого все и всюду хвалят, но ему, секретарю парткома, удастся показать истинное лицо ловеласа.

– Вы что себе позволяете, студентка Белоусова, – говорил на повышенных тонах Суконцев. – Вы что не понимаете, что разбиваете хорошую советскую семью?

– Конечно, не понимаю. Не понимаю того, что я не делаю, – спокойным уравновешенным тоном ответила Галина.

– Тогда что же вы делаете ежедневно в кабинете профессора?

– Работаю, готовлю картотеку историй болезни, причем в основном в то время, когда заведующего кафедрой нет в кабинете.

– А когда он возвращается, вы переходите работать к нему в постель?

– Да как вы смеете?! Вы что себе позволяете?! Я девушка честная, ни один мужчина меня не касался. Может, вам справку от гинеколога принести?

Суконцев засмеялся, обнажив свои желтые зубы:

– Милочка моя, я врач со стажем и знаю, как и кому выдаются справки. Нам в партком «липы» не надо.

– Хорошо, тогда назначайте комиссию, я готова пойти на эту унизительную процедуру ради чести.

Суконцев осекся, в голове молотком стучала трусливая мысль: «А вдруг, правда, она девушка, тогда мне конец. Что делать? Как быть? Ладно, пусть катится к чертовой матери, а к Луганцеву я как-нибудь по-другому подберусь, найду способ».

– Что ж, – произнес после паузы секретарь парткома. – Пожалуй, мы так и поступим. Идите, пока учитесь и ждите вызова на комиссию.

Гале хотелось все рассказать Луганцеву, но раз договорились пока не встречаться, значит, будет принимать решения сама. Правду все равно не победить.

В это же время, когда Галина беседовала с Суконцевым, Александр Алексеевич написал заявление о разводе и отнес его в суд. Через неделю в главной газете Приуралья напечатали объявления о том, что гражданин А. А. Луганцев возбуждает дело о разводе с гражданкой Т. И. Луганцевой Таких объявлений о разводе других пар было еще штук двадцать, ибо советские и партийные органы использовали и такие методы психологического воздействия. Профессору очень неприятно было читать это объявление, а для доброхотов и суконцевых это было главное чтиво, они читали такую информацию раньше передовиц.

Секретарь парткома потирал руки, кричал при каждом удобном случае, что не место в рядах воспитателей молодежи людям, которые бросают своих собственных детей. Каким образом долетел этот крик до Москвы, никто не знает. По всей видимости, донесли доброхоты, но помимо подлецов, есть еще в жизни настоящие друзья, которые не выпячиваются и делают добрые дела молча.

Борис Васильевич Петровский, профессор кафедры общей хирургии Второго Московского медицинского института, приехал в гости к уже знаменитому хирургу Александру Александровичу Вишневскому. Двум прошедшим ад войны хирургам было о чем поговорить, чем поделиться, а в конце беседы Петровский спросил:

– Луганцева Александра Андреевича не забыл?

– Как я могу забыть своего тезку. В нашем институте каждый день его вспоминают, сосуды-то по его методе шьем, лучше пока никто не придумал.

– Так знай, что над нашим другом нависла беда. Мужик развелся. Причин не знаю, да и нужны ли они нам. Так вот, теперь третируют его в Приуральском институте, чуть ли не звания профессорского лишить хотят. Спасать коллегу надо.

– Твои предложения, Борис Васильевич?

– С ним и приехал, с предложением. Знаю, что в Сталинградском мединституте конкурс объявили на замещение должности заведующего кафедрой хирургии, ряд коллег из нашего вуза уже заинтересовались. А не отправить ли нам туда Луганцева? Ты знаешь, что в Сталинграде еще ни один хирург всерьез грудной хирургией не занимался, а Александр Андреевич начинает на пищеводе оперировать и очень серьезно начинает. Так вот, прошу тебя, Сан Саныч, переговори с отцом, пусть за Луганцева перед министром похлопочет.

– Идея хорошая. Сталинград растет, из руин поднимается, там сейчас все передовое и населения уже больше чем до войны было, а в медицине подвижек мало. А что касается разговора с министром, так я и сам с Ефимом Ивановичем поговорю, мы с ним еще до войны не один пуд соли съели, он человек толковый, думаю, и Луганцева знает.

Министр здравоохранения СССР Ефим Иванович Смирнов лично говорил с секретарем Сталинградского обкома Поспеловым, просил обновить все планы развития здравоохранения в области и представить их в министерство, порекомендовал для развития хирургии избрать на должность заведующего хирургической кафедрой профессора Луганцева, одного из лучших хирургов страны. Был у министра разговор и с ректором Приуральского мединститута, которому он почти в приказном порядке советовал прекратить гонения на Луганцева и сообщил, что в ближайшее время министерство предложит ему другую работу.

Суконцев негодовал, но в горкоме ВКП(б) на него цыкнули:

– Ты хочешь потягаться с министром, членом ЦК?

Но Суконцев кипел и не остывал, он решил мстить Луганцеву через «любовницу» и у Белоусовой стали возникать проблемы со сдачей семестровых зачетов. Некоторые предметы студентке приходилось пересдавать по три раза, но преподаватели не могли выполнить указание секретаря парткома о недопуске девушки к сессии, при каждой пересдаче она отвечала все лучше и лучше, на экзаменах получила отличные оценки.

Петровский позвонил Луганцеву рано утром.

– Здравствуй, Александр Андреевич! Знаю, что ночуешь в рабочем кабинете, потому звоню пораньше. Не разбудил?

– Здравствуй, Борис Васильевич! Конечно, не разбудил, я птица ранняя. Уже час определяю направления исследований своим ассистентам по огнестрельной травме и нахожу много перспективного для добротных диссертационных работ.

– Это хорошо. Я тоже тебе перспективу хочу предложить. Мы недавно с Сан Санычем Вишневским были на приеме у нашего министра Ефима Ивановича Смирнова. Ты тоже с ним знаком.

– Не раз встречались на разных совещаниях во время войны. Крепкий умный мужик, дискутировать умеет будь здоров!

– Так вот, он сейчас подбирает кадры для Сталинграда. Город растущий, там сегодня работает цвет Союза, медицину тоже решили поднять на уровень, соответствующий статусу города. В местном мединституте объявили конкурс на замещение должностей заведующих на нескольких кафедрах, в том числе и хирургической, мы рекомендовали тебя.

– Ну спасибо, други мои! Без меня меня женили.

– Ты еще конкурс пройди. Некоторые наши коллеги из московских институтов собираются туда документы подавать.

– Пройду конкурс, обязательно пройду. У меня сейчас другого выхода нет. Полагаю, раз ты знаешь, что я в кабинете живу, знаешь и почему.

– Знаю, и не я один.

– Спасибо, братцы! Вы с Александром настоящие друзья!

– Ты при встрече и Ефиму Ивановичу спасибо сказать не забудь.

– Не забуду. Никогда не забуду ни вас, ни Смирнова.

На этом коллеги по хирургическому цеху распрощались. Настроение у Луганцева давно не было таким прекрасным, как сегодня от ощущения, что он не одинок, что есть на свете настоящие друзья, люди высокой пробы.

Вечером после операции профессор спросил дежурившую санитарку Белоусову:

– Ты что-то совсем меня забыла, не заходишь.

– Вы же запретили мне!

– Но я же сказал, что запрет временный.

– Неужели пришло время?

– Пришло, моя девочка, пришло!

Галя сгорала то нетерпения и через полчаса постучала в кабинет шефа. Вошла, остановилась у двери и оробела, с места сдвинуться не может. Александр Андреевич подошел к девушке и услышал, как волнительно бьется ее сердце, оно не стучало, оно грохотало на весь кабинет, на глаза накатывали слезы.

– Ты что, Галочка? Что с тобой?

– Вы не понимаете, профессор? Я же люблю вас! Я жить без вас не могу, мне плохо без вас.

Луганцев прижал ее к себе и тоже испытал нежное волнение, как тогда, в юности, когда влюбился в односельчанку Настю. Вот и сейчас на душе было чисто и светло, Александр почувствовал, что их сердца с Галей начали биться в унисон, он поцеловал девушку в лоб и еще сильнее прижал к себе ее трепещущее тело. Однако губы подруги просили другого поцелуя, и они его получили.

– Я тоже к тебе неравнодушен, девочка моя! Я тоже соскучился по тебе.

Она начала целовать его лицо, приговаривая:

– Хочу быть всегда рядом с вами, хочу ждать вас с работы, рожать вам детей, хочу стать вашим другом на всю жизнь. Без вас я себя уже не мыслю.

Луганцев все слушал молча и ничего не отвечал, хотя в душе он решение принял, он чувствовал каким-то пятым или шестым чувством, что это до конца жизни, что это именно та женщина, которая ему нужна, а он нужен ей. Александр мысленно благодарил Бога, что послал ему настоящую любовь хотя бы в середине его жизни.

– Давай присядем, поговорим, Галя… Я на днях уезжаю, моя красавица, уезжаю в Сталинград для участия в конкурсе на заведование кафедрой в тамошнем институте. Будет все хорошо, вернусь, заберу тебя с собой на Волгу.

Галя сияла, она тут же поняла, что профессор, по сути, сделал ей предложение.

– Я согласна хоть куда, хоть на Северный полюс, но только рядом с вами.

– На Северный полюс не надо, я белых медведей боюсь, – пошутил Александр Андреевич. – И давай так, раз мы порешили быть вместе, ты перестанешь мне выкать. Идет?

– Я постараюсь. Мне просто нужно привыкнуть. Так, что если «выкну», не обижайся. Хорошо?

– Хорошо. А сейчас беги, работай, а то хватятся тебя.

Галина ушла, а тепло, оставленное ею, еще долго грело душу профессора.

«Похоже, черная полоса закончилась», – подумал Александр. Подошел к иконе и помолился Матери Пресвятой Богородице, попросил ее хранить Галю и дать ей силы жить с таким непростым мужиком, как он.

* * *

За окнами вагона показался Сталинград, город-стройка. Прошло пять лет, как здесь разбили немцев, австрийцев, итальянцев и румын, а в городе еще преобладали руины, хотя много времянок, бараков, небольших частных домов было построено, а среди них поднимались красивые здания, между которыми уже вырисовывались широкие проспекты, улицы, скверы с молодыми деревцами.

Заседание ученого совета готовились провести в лекционном зале восстановленного старинного здания института на улице Пугачевской, это был анатомический корпус, начало всех начал для людей, посвятивших себя медицине. Луганцев ехал по Сталинграду на трамвае, который резво бежал по рельсам, между просветами домов мелькала Волга, но все ее величие приезжий профессор увидел, когда вагон сбежал вниз, в пойму реки Пионерки. Правильно пелось в песне: глубока, широка, длинна. Река и город почему-то сразу стали Александру Андреевичу родными, ему казалось, что он приехал сюда не впервые, что он здесь бывал, что все здесь ему дорого. Это чувство он принес с собой на ученый совет и очень волновался, ему очень хотелось жить и работать в Сталинграде.

При обсуждении кандидатуры профессора Луганцева о нем очень тепло высказались профессора хирурги А. Я. Пытель и Г. С. Топровер, пользующиеся у сталинградских медиков непререкаемым авторитетом, они дали избираемому профессору характеристику как высокому профессионалу.

Избрали Александра Андреевича единогласно. Ректор попросил Луганцева как можно быстрее завершить свои дела в Приуральске и переехать в Сталинград, дабы скорее освоиться в новой клинике и успешно начать новый 1948/49 учебный год.

Прощание с Приуральском было недолгим. Луганцев попытался встретиться с сыном, но тщетно. Он привел в порядок дела на кафедре, тепло попрощался с коллегами, собрал свой небогатый скарб, состоявший в основном из книг, купил себе и Галине новую одежду и – вперед. Поезд повез молодых на Волгу. Брак регистрировали в Сталинграде.

Сталинград! Тебя любили все: коренные сталинградцы, потому что здесь родились и выросли, солдаты, защищавшие Волжскую твердыню, и люди, приехавшие восстанавливать город, – любили его, как мать любит свое дитя. Сталинград рос и развивался, хорошел, радовался жизни, сияя под ярким солнышком юга, но по ночам плакал вместе с матерями России и Украины, Белоруссии и Грузии, Армении и Казахстана и многими другими мамами на краю и в центре мира. Сталинград – очень интересный город, насквозь пропитанный печалью и одновременно светящийся от возрождающейся молодой и красивой жизни.

Полюбили Сталинград и Луганцевы, здесь они создали семью, приобрели новых друзей и вместе со всеми строили город. А строить город не значит создавать только дома и дороги, город строят и те, кто рожает детей, воспитывает их, учит, лечит, ставит новые спектакли, пишет стихи, вещает по радио, варит сталь или просто готовит пищу в многочисленных столовых, а если город строят с чистыми помыслами и открытым сердцем, то он всегда прекрасен. Таким и был Сталинград, город-герой!

Александр Андреевич тоже строил, вернее, перестраивал кафедру на свой лад, но шашкой с маху не рубил. Профессор познакомился, присмотрелся, хирурги в основном все были неплохие, но особой тяги к науке не испытывали, ходили, что называется, по проторенным тропам. Из общей массы выделялся доцент Светлогорский, человек с добрым сердцем и золотыми руками. Алексея Сергеевича любили все, и больные и медперсонал. За долгие годы жизни в городе его узнавали почти все жители, о нем рассказывали байки. Сказывали, как-то возвращался Светлогорский поздно ночью домой после операции и встретили его лихие ребята.

– Здравствуй, дядя! Шуба у тебя больно хорошая, похоже, и кошелек полный, а нам выпить-закусить не на что. Так что раздевайся, мил человек, – произнес мелкий фраерок.

Алексей Сергеевич снял шубу, шапку и тут раздался грозный голос главаря:

– А ну ша, братва! Это же наш хирург Светлогорский, дурьи ваши головы. Таких людей надо знать в лицо. Извините, Алексей Сергеевич, ради Христа! – Он врезал подзатыльник фраерку. – Одевайтесь, уважаемый. А ты, Сиплый, проводи доктора до дома и денег ему дай за моральный ущерб.

Такие люди, как Светлогорский, всегда опора, на них всегда положиться можно. Доцент тоже с уважением принял Луганцева, а когда увидел, как он оперирует, сказал врачам:

– К нам приехал прекрасный хирург и неординарный человек, гонять вас будет, как сидоровых коз, и поделом, а то некоторые из вас зажирели, через губу переплюнуть ленятся. Так что думайте, кому с новым шефом по пути, а кому быть на обочине. Я вот, например, хочу тряхнуть стариной.

Месяца через три Луганцев понял, кто чего стоит и уже знал, что больше половины сотрудников его темпа не выдержат, будут уходить. Необходимо готовить смену и лучше набирать молодежь, учить ее, лепить из молодых хирургов то, что надо.

Профессор собрал членов студенческого хирургического кружка при кафедре, рассказал им о своих планах, сделав особый акцент на развитии грудной хирургии, поведал о возможности заняться научными исследованиями и сразу предупредил, что работа будет нелегкой и ради нее нужно быть готовыми пожертвовать многим. Студенты слушали внимательно, молчали и вопросов не задавали, нельзя было понять, дошла до их сознания информация или нет. Под конец заседания выступил староста кружка Виталий Шинкаренко, говорил в основном правильно, радовался, что теперь кафедру возглавил известный ученый, и хирургия в Сталинграде поднимется на новый уровень, призывал ребят поступать в клиническую ординатуру. Все бы хорошо, но говорил Шинкаренко больше лозунгами, которыми в то время пестрили газеты, это несколько насторожило Луганцева.

Когда профессор возвращался в свой кабинет, Светлогорский напросился на аудиенцию.

– А этот Виталик, староста наш, обкомовский зять.

– Не понял? – удивился Александр Андреевич.

– Ну, тесть у него секретарь обкома Поспелов.

– Это я понял, неясно, мне к чему эта рекомендация.

– Шинкаренко обязательно придет к нам в ординатуру. Вот я и подумал, сколько нашей клинике можно в бараках да времянках ютиться, пора бы в нормальные корпуса перебираться. В первой советской больнице почти восстановлен хирургический корпус. Так пусть мальчик и похлопочет.

– Алексей Сергеевич, несолидно нам с вами такие вопросы через мальчиков решать. Я и сам к Поспелову могу на разговор напроситься. А парень этот не так прост, как кажется. Он уже сейчас сознательно или подсознательно выделяет себя из общей массы, ему нравится быть выше других, мы с просьбой обратимся, все сделает, чтобы выполнить, но как бы потом понукать нами не стал.

Через неделю Луганцев встречался с ректором института, докладывал о своих планах, рассказывал о проблемах клинической базы.

– Сами понимаете, Виктор Фёдорович, что бараки не годны для палат, тем более для операционных залов. Внутренняя отделка помещений не может выдержать хорошей асептической обработки, а нам ее необходимо делать ежедневно. В клинике скоро начнут выполняться операции на органах грудной клетки, не дай бог инфекция, все может быть перечеркнуто или, по меньшей мере, ухудшит наши результаты. Клинике необходимы помещения, сделанные из кирпича, основательные стационарные здания со специальной внутренней отделкой. Есть предложение перевести нас в первую советскую больницу.

– Я бы рад, но не все от меня зависит, – ответил ректор.

– А вы не против, если я сам в обком партии схожу.

– Сходите, тем более что вами на днях интересовался Поспелов. Только перед обкомом зайдите в облздравотдел, чтобы и они в курсе дела были.

– Спасибо за совет. Полагаю, все будет хорошо.

В облзравотделе возражений не имели. Но в городе, испытывающем крайнюю нужду в зданиях и помещениях, хозяин был один – обком ВКП(б), иначе и быть не могло.

Василий Трофимович Поспелов принял Луганцева без проволочек. Познакомились и с первого взгляда понравились друг другу, оба прямые, целеустремленные, беззаветно любящие работу. Секретарь обкома интересовался не только рабочими планами профессора, о которых говорили подробно, но и бытом.

– Как устроились? Где живете с молодой женой?

– Для Сталинграда даже очень неплохо. У нас отдельная комната в одном из больничных бараков. Знаете же больницу № 11 в районе завода «Красный Октябрь»?

– Конечно, знаю. Знаю в этом городе все, стараюсь ничего не упускать, иначе нельзя, люди у нас хорошие, однако спрашивают строго. Но все-таки, думаю, что негоже жить в бараке столь уважаемому специалисту.

Поспелов попросил соединить его с директором завода и продолжил беседу:

– Что ж, Александр Андреевич, планы ваши считаю серьезными. Хотя в делах медицинских разбираюсь в общих чертах. Будет вам новая база и там, где просите. Как только там закончится ремонт, переходите, я сегодня же дам соответствующие поручения.

В это время зазвонил телефон, соединили с директором металлургического завода «Красный Октябрь» Матевосяном.

– Здравствуйте, Паруйр Апетнакович! Хочу спросить, вы все жилье в коттеджах на Малой Франции распределили?

– Плохой был бы я армянин, если бы не имел запаса.

– К нам в город прислали известного хирурга профессора Луганцева.

– Слышал, слышал. Семья у него большая?

– Нет. Пока вдвоем с женой.

– Для такой семьи найду. Завтра во второй половине дня пусть профессор придет ко мне. Заодно и познакомимся.

Через два дня Луганцевы переехали в одну из половин нового домика со всеми удобствами на берегу Волги. Не долго пришлось ждать и переезда клиники на новую базу. В первой советской больнице освоились быстро, и началась работа, тяжелая хирургическая работа.

Со стороны казалось, Луганцев спешил, гнал, но это было не так. Он ставил новые задачи по подготовке к операциям на органах грудной клетки, определял сроки, часто давая на исполнение несколько дней, если доктор не управлялся, не ругал, пытался разобраться в причинах невыполнения. Профессор всегда придерживался принципа «простить – это значит понять» и чаще понимал, однако, не терпел праздности и лени. Александр Андреевич работал по двенадцать и более часов в сутки, ибо рутинной работы в клинике никто не отменял, доктора до сих пор переваривали наследие войны, лечили болезни, накопившиеся у людей в это страшное время. И днем, и ночью хирурги не выходили из операционных; аппендициты, непроходимость кишечника, которую в народе называли заворотом кишок, огромные камни почек, глистные инвазии, типа эхинококка, опухоли, туберкулез, требующий хирургического лечения – да каких только диагнозов не было в этой чехарде событий.

Главное всегда остается главным, а главным было движение вперед. Медицинскую литературу читали все: доценты, ассистенты, аспиранты, клинические ординаторы. Но в городе, где сгорели почти все библиотеки, научной литературы было мало, ездили в Москву и в Ленинград, Горький и Казань, старались что-то заполучить в личных библиотеках коллег. Конечно, больше всех читал Луганцев, он не раз добрым словом вспоминал учителей своей гимназии, которые неплохо научили его французскому языку. Профессор был счастлив, когда получил несколько статей из Будапешта от Б.В. Петровского, который был на несколько лет командирован в Венгрию. Александр Андреевич поднял из архивов больниц Сталинграда все истории болезни больных, которые оперировались по поводу травм грудной клетки, их было больше двадцати, но оказываемая помощь в данных случаях сводилась лишь к обработке и ушиванию ран поврежденных органов. А как же быть с опухолями или кавернами легких, где нужно удалять больные доли органа, как быть с травмами и рубцовыми сужениями пищевода? Их нужно оперировать так же широко, как на кишечнике, ибо больные с нелеченой патологией органов грудной клетки были чаще всего обречены на смерть. Луганцев думал, искал, дискуссии по этим вопросам в клинике и на более высоких уровнях были жаркими, но каждая из них хоть на шаг двигала решение вопросов вперед.

Однако человек жив не только работой, профессор умел и отдыхать, он считал, что жить на Волге и не иметь лодки – это неправильно. В магазинах лодок с мотором тогда не продавали, а умельцы на Руси всегда были и будут. Александр Андреевич выторговал себе самодельную лодку с автомобильным мотором и по воскресеньям рассекал волжскую волну вместе со своей любимой Галей.

В июле дождей в Сталинграде почти не выпадает, солнце поднимается ранней ранью, долго-долго идет по большой дуге небосвода, оно разогревает все, пытаясь поджарить людей и природу. В такое время лучше быть у воды, нежиться в ласковой прохладе реки. В такой день середины лета Луганцевы были в лодке. Завезли на глубину пару переметов крючков по пятнадцать каждый, ткнулись носом судна в песок на острове и давай купаться, загорать и просто болтать о разном. Галя уже получила диплом, муж знал, что она собирается стать терапевтом и одобрял это, негоже женщине заниматься тяжелым хирургическим трудом. Загорая на песочке, Александр Андреевич поинтересовался судьбой однокурсников жены:

– Ну что друзья твои институтские, устраиваются на работу? Кто из них самый талантливый?

– На мой взгляд, самый способный Олег Боголюбов, начитан, умен и руки не крюки.

– Не знаю такого, но раз руки не крюки, должно быть, в хирургию пойдет.

– Он ходил в кружок на твоей кафедре, а потом профессор Сыроватко переманил, так что он в ординатуру по акушерству и гинекологии поступает.

– А Шинкаренко как по-твоему?

– Неплохой мужичок, но себе на уме. Знания есть только благодаря жене Лиде. Ты знаешь – она дочь Поспелова. Так вот, она его и толкает, им руководит, обтесала, окультурила, и он в последнее время начал высоко себя нести. К тебе в ординатуру поступить хочет.

– Уже поступил. А то, что им руководить можно, это хорошо для дела, пахать будет, как папа Карло, а там посмотрим. А ты у меня психолог.

– Я буду терапевтом и постараюсь стать хорошим врачом. Очень хочу научиться слышать не только сердца, но и души больных.

Солнце припекало все сильнее и сильнее, нужно выбирать снасти, иначе рыба начнет портиться в теплой воде. Рыбы наловили много, почти с каждого крючка снимали судаков, лещей, небольших сазанов.

– И куда нам столько? – спросила Галя.

– Сварим, поджарим, соседей угостим, а остальное завтра девчатам в операционный блок отнесу, пусть себе ушицу сварят.

Операционный блок – это святая святых любого хирургического отделения, и медсестры там работают особые. Стать операционной сестрой мечтают многие, но не каждая может, не каждой дано выдержать такой труд. Операционная сестра моется на операцию на час раньше хирургов, готовит операционный столик так, что бы все инструменты, которые нужны для данного оперативного вмешательства, были, а для этого нужно знать ход операции, да еще и предусмотреть все неординарные случаи. Все должно быть у хирурга под рукой и ничего лишнего… Под конец операции, пока не начали зашивать рану, санитарки считают использованные салфетки, которыми сушили рану от выпота крови, сестра считает все, что осталось на столе, и не только салфетки, но и шарики, и тампоны. Если все совпадает, тогда хирурги начинают послойно зашивать рану, моют руки, оформляют медицинскую документацию, лечат других больных, а операционные сестры, отправив больного в палату, наводят порядок и готовятся к следующей операции. Девчатам необходимо сделать сотни салфеток, складывая их так, чтобы все обрезанные края оказались внутри, чтобы ни одна ниточка не оторвалась и не попала в рану, ибо даже маленькое инородное тело в организме человека вызывает воспаление. Потом сестры стерилизуют инструменты, операционное белье, облучают кварцем операционные залы, одним словом, работа с утра до вечера. Бывает, операция длится пять-шесть часов. Бывает, две или три подряд, тогда до полуночи на работе, а дома муж, дети и там тоже все должно быть в полном порядке. Операционные сестры – женщины уникальные!

У Луганцева отношение к операционным сестрам было особенно уважительное, он никогда не позволял ни себе, ни своим помощникам повышать голос на сестер. В те моменты, когда операционная сестра вдруг замешкается, профессор нестрого просил ее сосредоточиться, это действовало лучше любого окрика. Как-то во время операции старшая операционная сестра подала Александру Андреевичу не тот инструмент, он попросил ее быть внимательнее, та напряглась и до конца операции ошибок не повторяла. Уходя из операционной, Луганцев обратил внимание на печальные глаза старшей, но ушел молча, однако зашел в оперблок через час, сестры в это время ловко делали салфетки.