Текст книги "Зарубежная политическая лингвистика"

Автор книги: Анатолий Чудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Китайское Jieji. Когда к концу XIX в. китайские мыслители задумались над политической реформой династии Qing (Цинь), они заимствовали у своих японских предшественников (которые использовали китайские иероглифы типа kanji в японской письменности) практику перевода марксистского понятия «социальный класс», традиционно-изображаемого парой иероглифов, транслитерируемой по-латински как jieji. В этих иероглифах снова видна фигуро-фоновая метафора, найденная в парах особа – соборность и знать – коммонер. Традиционно jieji означало «чин шелка» и метонимически ассоциировалось с иерархией китайских правителей, которые получали жалование в виде шелковой ткани разного качества. С приходом династии Цинь термин вышел из употребления. Как отдельные иероглифы jie значит «ступеньки лестницы» – или шире – «лестница», а ji значит «шелковая ткань», т. е. вообще «ткань».

И графически, и на понятийном уровне jieji как метафорическое представление о политической власти выражает зрительный опыт. С одной стороны, лестница и сотканная из нитей ткань имеют одинаковую структуру: обе образованы вертикальными и горизонтальными элементами, пересекающимися под прямым углом. В то же время лестницу можно использовать по назначению лишь при видимых промежутках между ее составляющими, их «разделенности». С тканью – все наоборот: она пригодна, только если нити неразличимы, так как плотно прижаты друг к другу, иначе, получилась бы сеть, лишенная свойств ткани. Графически традиционное и современное рукописное написание jieji отражают концептуально соотнесенные визуальные символы. Формально левая сторона китайского иероглифа в большинстве случаев содержит семантическую подсказку, а правая – намек на звуковое выражение [Unger 1996: 46–47]. Семантическая составляющая jie (читается «фу» и переводится как «холм») часто встречается в словах со значением «возвышение» и в семантически близких им. Начальный элемент иероглифа напоминает английскую прописную букву B (русская В), крайняя левая вертикаль которой удлинена книзу. При взгляде правее перед глазами возникает параллелограмм, состоящий из двух продолговатых и трех коротких штрихов, расположенных под таким углом, что, по крайней мере, западному глазу они напоминают изображение лестницы в перспективе. Смысловая и звуковая составляющие иероглифа ji рисуют очертания складок ткани. В рукописном же исполнении jie и ji изображаются с изогнутыми вертикальными линиями, но горизонтальные штрихи jie более отстоят друг от друга и визуально более четкие, чем соответствующие штрихи ji. В результате этого, образ jie выше, чем образ ji. Что примечательно, вышеупомянутое различие отражено даже в транслитерации pinyin, так как в jie на один буквенный знак больше, чем в ji. (Благодарю своего студента Банг Жоу за написание этого слова и за исследование его исходного определения в китайских источниках, мне недоступных по причине незнания языка.)

При переводе марксистского понятия «социальный класс» как jieji в экстралингвистическом контексте китайский эквивалент приобретает значение, тождественное паре noble – commoner. Контекст этот практически отсутствовал в Китае даже в конце XIX века. Вместо социальных классов общество все еще традиционнo делилось на shi («люди образованные») и simin («обыватели»). Это противопоставление не учитывало крестьян, составлявших большую часть населения Китая. Кстати, это характерно и для оппозиции noble – commoner. Соотнесенное с социальным классом jieji означало осуществление политической власти маленькой по численности правящей элитой. Так же как в случае с парой noble – commoner, когда на смену династии Цинь пришла новая авторитарная республика, заново пришедший в обиход термин jieji заменил ранее существовавшие различия по высоте между shang и xia — «теми, кто выше» и «теми, кто ниже» [Judge 1996: 33].

Арабское «ru^cat-ra^ciyya». Как отмечает А. Аялон, «до XX века существовало одно арабское выражение, указывающее на политический статус управляемых: ra^ciyya, означающее стадо или стаю домашних животных» [Ayalon 1987: 44]. Соответственно, правителей называли ru^cat, «пастухами», так как в арабоговорящем мире под стадом обычно имелось в виду стадо овец. Фигура пастуха выделялась на фоне практически не отличимых друг от друга животных. Его вертикальный торс контрастировал с горизонтальными туловищами овец, тем самым возвышая его. С ослаблением турецкого господства возникла новая метафора, служащая для представления местной власти: a^cyan, в переводе «глаза» [Ayalon 1987: 66]. Значение этой метафоры, связанное с понятиями центрa и вертикальности, вряд ли нуждается в дальнейших комментариях.

Более ранняя оппозиция типа «пастух – стадо» уходит глубоко корнями в семитскую традицию. Например, в Псалме 23, автором которого считается царь Давид, написано: «Господь – Пастырь мой, и я ни в чем не буду нуждаться… " Однако контраст вертикального положения правителя и горизонтального положения управляемых имел место задолго до этого. Около 1800 г. до н. э. древний вавилонянин называет приближенного царя awilum, «мужчина», а одного из тех, кем правят, – mushkenum – «тот, кто унижается» [Schloen 2001: 285–286]. Шумерская письменность и в более ранние периоды истории характеризовалась схематическим изображением слова «мужчина» в виде повернутой боком верхней части туловища [Kramer 1963: 302], в то время как правители на письме отображались в виде вертикального штандарта: шеста со знаменем или символом наверху и клиновидным основанием. Это основание помещалось в специальном отверстии, обеспечивавшем вертикальное положение [Szarzyсska 1996: 1—15]. По мере того как семитские языки – аккадский, затем арамейский и в конечном итоге арабский – вытесняли шумерский, возникали новые метафоры, каждая из которых моделировалась на основе исходного признака, противопоставляющего отчетливо видимую вертикальную фигуру на фоне лишенных различия горизонтальных.

Метафора в яванском языке (unggah-ungguh). В традиционном Яванском обществе короли правили с помощью так называемых priyayi. Это заимствованное слово образовалось от санскритского priya – «друг»; совпадение с русским приятель, вероятно, случайно. Они могли состоять с королем в различной степени родственных отношениях или не иметь с ним родства, но занимать более или менее высокую должность при дворе. Когда встречались двое priyayi, им нужно было определить, кто достоин изысканных почестей, зашифрованных в krama – эзотерической форме яванского языка, доступной только детям priyayi. Решение зависело от соотношения веса в обществе, обретенного вследствие близкого родства с королем, и важности занимаемой должности. Сигналом о взаимном умозаключении на этот счет служил акт невербальной коммуникации, состоящий из жеста, известного как unggah-ungguh. Оба вытягивали руки вперед, поворачивали их ладонями кверху и двигали ими вверх и вниз. Эти действия, интерпретируемые как имитация взвешивания, визуально символизируют взаимное определение социального положения вертикальным положением поднятых ладоней. Это, в свою очередь, помещало priyayi в центр внимания и делало их заметными на фоне невидимых wong cilik, «маленьких людей», чей низкий социальный статус и образование лишь в рамках примитивной (ngoko) или средней (madya) форм яванского языка не позволяли им исполнять ритуалы почтительности и лишали смысла unggah-ungguh [Errington 1985: 4, 27–40].

Язык волоф: «явная замедленность». В основном носители языка волоф живут в Сенегале, но, как водится в постколониальной Африке, распространены они и в соседних государствах, чьи границы были установлены колонизаторами без учета местного этнического своеобразия. Язык волоф подразделяется на два варианта. Первый из них – waxu gewel – существовал до колониальных захватов, но все сохраняется и традиционно ассоциируется с членами правящей касты. Waxu geer – вторая разновидность языка волоф, богатая средствами эмоциональной выразительности и метафорическим многообразием, используется обычными гражданами. Частотность употребления waxu geer увеличивается по мере уменьшения социального статуса и всецело применяется кастой griot для выражения мыслей, произносить которые было бы недостойным для людей, занимающих более влиятельное положение. Несмотря на то что носители языка волоф соотносят говорящих на waxu gewel и waxu geer с людьми, обладающими или не обладающими властью, наблюдения показывают, что говорящие, как правило, используют обе разновидности в зависимости от того, наделяют ли их социальное положение или непосредственные нужды правом требовать содействия или заставляют их просить милости у собеседника. Следовательно, превосходя всех по рангу, вождь никогда не пользуется waxu geer. Его речь, как и речь других важных особ, отличается «явной медлительностью»: небрежное бормотание, с частыми повторами и грамматическими ошибками. Народ волоф объясняет необходимость властных людей в ограничении себя waxu gewel тем, что иной раз весомость слов может подавить людей ниже по статусу [Irvine 1990: 131–145]. Пусть вес скорее осязаемая метафора, в ней есть и визуальный компонент. Вес имеет значение, поскольку обладающие властью люди могут давить на остальных соотечественников. Таким образом, в концепции языка волоф, и в этом он не отличается от рассмотренных примеров, наблюдается возвышение класса властных людей, а так как большему весу человека соответствует больший размер, то более властные люди визуально представляются увеличенными относительно менее властных. Пусть из описания языка волоф, доступного мне, следует, что фигуро-фоновая метафора носит имплицитный характер, все же она концептуализирует политическую власть.

Заключение. Исторический период взаимодействия носителей английского и арабского языков характеризуется то и дело возникающими на протяжении тысячелетия противоречиями. В течение трех веков с переменным успехом поддерживали мирное сосуществование русские и китайцы, ввиду конфликтов, возникающих на почве расширения России на восток и устремлений Китая на север. Метафорически возвеличивая себя посредством noble, французы завоевали народ волоф, а голландцы, до сих пор называющие свое правительство overheid (то, что выше), подчинили яванцев силой оружия. Хотя эпизоды вражды редки в истории взаимоотношений носителей русского и английского языков, ни события Холодной войны, ни дальнейшее развитие отношений между независимой Россией и США не позволяют говорить об устойчивом взаимопонимании между странами. Эти разногласия не объясняются культурными различиями в понимании политической власти, поскольку рассматриваемые культурные концепции строятся по одному принципу. Безусловно, на различиях в метафорическом представлении политической власти культура не заканчивается, и ничто из сказанного мною не исключает возможности для какой-либо другой культурной особенности стать причиной конфликта.

Нельзя совсем исключать возможность взаимопроникновения культур, нежели следовать независимой концепции, согласно которой я представил свои наблюдения. Общим источником могла бы быть шумерская письменность. Некоторые ученые считают, что шумерская письменность была привезена в индийский город Хараппа торговцами, проделавшими путь вдоль одной реки и вверх по течению другой, где она либо стала известна захватчикам, привнесшим индоевропейскую речь, либо подверглась влиянию местных жителей, т. е. была адаптирована или видоизменена ими. Возможно, написание букв и символов, характерное для шумеров, способствовало распространению разделения правящих и управляемых на основе вертикально-горизонтального различия. Поскольку при взаимодействии культур вполне возможны неточное понимание и, следовательно, всевозможные модификации, то можно предположить, что шумерская система письма, в которой изначально вертикальное изображение туловища преобразовалось в горизонтальное в результате смены столбцового письма на линейное, стала прототипом концепции представлений об обществе в Ведийском языковом сознании. Из лба верховного божества порождались священнослужители, правители – из рук, подданные – из живота, и все это основывалось на труде тех, кто являлся порождением ног божества. Индусские торговцы могли бы выступaть в роли распространителей данной концепции и привнести их в яванский язык вместе с пришедшим из санскрита словом priya, а буддийские проповедники вполне могли донести идеи о вертикальном представлении власти до Китая, где впоследствии сформировалась оппозиция между «теми, кто выше» и «теми, кто ниже». Переняв определенное понимание власти у китайцев, монголы и татары могли бы принести его на Русь. Греция тем временем пришла к переосмыслению политической метафоры, овладев алфавитом, созданным на основе приобретенной ранее слоговой азбуки. Алфавит дошел до римлян, но вызывал у носителей германских праязыков, включая говорящих на древнеанглийском, большие трудности в понимании, так что в итоге в рамках политической сферы сложилось представление о взаимодействии «высоких» и «низких» сословий. Также от носителей германских праязыков оно могло бы распространиться на Руси вместе со словом kniaz' или позже korol'. Предки тех людей, известные позднее как народ волоф, могли не до конца понять все глубже продвигающихся в Западную Африку арабов и поэтому рассматривать вес как отличительный признак пастуха и стада. Тем более что овец они никогда не видели. Аналогичными ли являются оппозиции, отраженные в языках американских индейцев, мне неясно, так как до сих пор мною не найден источник необходимой информации. Не стоит упускать из виду и возможные тихоокеанские связи, хотя при таком подходе значительно снижается степень достоверности гипотезы о происхождении от общего источника.

Вместе с тем гораздо более убедительна гипотеза, которая объясняет частоту визуальной фигуро-фоновой метафоры в представлениях политической власти частным внутриязыковым изобретением, основанным на схожести телесных переживаний. Как бы там ни было, восприимчивость к однотипным метафорам (независимо от их происхождения) должна свидетельствовать о способности людей к осмыслению визуального контраста и вертикального возвышения за счет обращения к своим собственным повседневным, телесным переживаниям.

Наряду с несостоятельностью предположения об обусловленности противоречий между членами различных культурных сообществ в виду кросс-культурного сходствa концептов политической власти, характер этих концепций тоже исключает гипотезу об их способности объяснить, почему одни страны вступают на путь демократизации, а другие сохраняют авторитарное устройство. Фигуро-фоновый контраст правителей и управляемых не препятствует демократизации, а наоборот, способствует ей. С приобретением навыков познания и концептуализации политического давления посредством метафорического представления фигуры на фоне носители любого языка приобретают способность легко вообразить, что было бы в отсутствии этого давления. Все, что для этого нужно, – отнять либо фигуру, либо фон. Так, в поисках независимости от английских сюзеренов американцы составили конституцию, исключив аристократию (nobility) и оставив только третье сословие (commoners). И хотя многие из авторoв этой конституции выступали за сохранение рабства, истребление местных жителей и ограничение влияния населения на политику, потеря одной из составляющих метафорического выражения политического господства постоянно препятствовала достижению их целей. Если рассматривать пару «деятель – коллектив» в политическом дискурсе России последнего десятилетия XX в., бросается в глаза снижение частотности употребления первого понятия и переосмысление второго, которое, в свою очередь, стало использоваться в контексте трудовые коллективы – рабочая сила предприятий, а благодаря процессу приватизации и вовсе вышло за рамки семантического поля политики. Не вызывает сомнения тот факт, что в метафорически представленном понятии силовики воспроизведена «перцептивная выделенность», характерная для парных антонимичных прилагательных, а сочетание управляемая демократия отображает фонетически несвойственную славянским языкам структуру, характерную для традиционной России. Эти примеры являют собой лишь отдаленные отголоски прошлых метафор, связанных с недемократическим правлением, они предвещают столь же медленное движение с множеством провалов и неудач, свойственных процессу развития любого демократического государства.

ЛИТЕРАТУРА

Ayalon A. Language and Change in the Arab Middle East: The Evolution of Modern Political Discourse. New York, 1987.

Errington J.J. Language and Social Change in Java: Linguistic Reflexes of Modernization in a Traditional Royal Polity. Athens, Ohio: Ohio University, Center for International Studies, 1985.

Givon T. Mind, Code, and Context: Essays in Pragmatics. Hillsdale, N.J.: Lawrence Erlbaum Associates, 1989.

Hughes G. A History of English Words. Oxford: UK, Blackwell, 2000.

Irvine J.T. Registering Affect: Heteroglossia in the Linguistic Expression of Emotion // Language and the Politics of Emotion / Catherine A. Lutz and Lila Abu-Lughod (eds.). Cambridge, 1990.

Judge J. Print and Politics: «Shibao» and the Culture of Reform in Late Qing China. Stanford, 1996.

Kramer S.N. The Sumerians: Their History, Culture, and Character. Chicago, 1963.

Onions C.T. (ed.) The Oxford Dictionary of English Etymology. New York:

Oxford, 1966.

Raeff M. La Noblesse et le discours politique sous le regne de Pierre le Grand // Cahiers du Monde Russe et Sovietique. 1993. Vol. 34 (1–2). P. 33–46.

Schloen J.D. The House of the Father as Fact and Symbol: Patrimonialism in Ugarit and the Ancient Near East. Winona Lake, Ind.: Eisenbrauns, 2001.

Sergeyev V., Biryukov N. Russia's Road to Democracy: Parliament, Communism, and Traditional Culture. Brookfield, Vt.: E. Elgar, 1993.

Strang B. A History of English. London, 1970.

Szarzycska K. Archaic Sumerian Standards // Journal of Cuneiform Studies. 1996. Vol. 48. P. 1—15.

Unger J.M. Literacy and Script Reform in Occupation Japan. New York: Oxford, 1966.

Wieczynskii J.L. (ed.) The Modern Encyclopedia of Russian and Soviet History. Gulf Breeze, Fla., 1976/1980.

Зюганов Г.А. Верность. М., 2003.

Протченко И.Я. Лексика и словообразование русского языка советской эпохи: социолингвистический аспект. М., 1985.

Проханов А.А. А ты готов постоять за Россию? // День. 1992. 25–31 окт.

Словарь современного русского языка. М.; Л., 1959.

Черных П. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1993. Т. I, II.

Джордж Лакофф (George Lakoff)

Джордж Лакофф – знаменитый американский когнитивист, создатель теории концептуальной метафоры (совместно с Марком Джонсоном), один из самых известных американских специалистов по политической лингвистике. Закончил Массачусетский технологической институт (по специальности математика и английская литература), в 1965 г. получил докторскую степень по лингвистике в Индианском университете. Преподавал в Гарвардском и в Мичиганском университетах. С 1972 г. работает профессором лингвистики в Калифорнийском университете в Беркли.

Научно-публицистическое исследование «Метафора и война: Система метафор для оправдания войны в Заливе» распространялось автором в Интернете с декабря 1990 г. (опубликовано в 1991 г.) и воспринимается многими специалистами как рубежная, открывающая современный этап развития политической лингвистики. В настоящем учебном пособии представлены фрагменты статьи.

Метафора и война: система метафор для оправдания войны в Заливе (перевод A.M. Стрельникова)

Метафоры способны убивать. Обсуждение вопроса о том, стоит ли начинать войну в Заливе, являло собой целую панораму метафор. Госсекретарь Бейкер представлял себе Саддама Хусейна «сидящим на нашей экономической линии жизни». Президент Буш изображал его «зажавшим в тиски» нашу экономику. Генерал Шварцкопф характеризовал оккупацию Кувейта как продолжающееся «изнасилование». Президент сказал, что США находятся в Заливе, чтобы «защищать свободу, защищать наше будущее и защищать невиновных», и что мы вынуждены «оттеснить Саддама Хусейна». Саддам Хусейн изображался как Гитлер. Важно, буквально жизненно важно понять, какую роль метафорическое мышление сыграло в вовлечении нас в эту войну.

Метафорическое мышление, по своей сути, – ни хорошо, ни плохо; это просто банальность и неизбежность. Абстракции и чрезвычайно сложные ситуации становятся понятны через метафору. На самом деле существует расширенная, и по большей части бессознательная, метафорическая система, которую мы используем автоматически и неосознанно для того, чтобы понять что-то сложное и абстрактное. Часть этой системы посвящена пониманию международных отношений и войны. Теперь мы знаем об этой системе достаточно, чтобы представить себе, как она функционирует <…>.

Важно различать – что метафорично, а что – нет. Боль, увечья, смерть, голод, гибель и ранения любимых не метафоричны. Они реальны, и в этой войне они могли коснуться сотен тысяч реальных людей, иракцев, кувейтцев или американцев.

Война как Политика; Политика как Бизнес

Военные стратеги и стратеги в области международных отношений широко используют метафору анализа «затрат и прибыли». Она происходит от метафоры немецкого генерала Карла Клаузевица, взятой за образец большинством стратегических теоретиков в области международной политики:

ВОЙНА – ЭТО ПОЛИТИКА ДРУГИМИ СРЕДСТВАМИ.

Карл фон Клаузевиц был прусским генералом, чьи взгляды на войну стали доминировать в ходе вьетнамской войны в американских кругах, близких к внешней политике. Они рассматривались как способ рационально ограничить использование военного ресурса в качестве инструмента внешней политики. Клаузевиц, в самых общих чертах, видит войну с точки зрения политического метода анализа «затрат»: у каждого государства есть политические цели, и война может наилучшим образом послужить этим целям. Политическая «прибыль» должна быть на одной чаше весов, тогда как приемлемые «расходы» – на другой. Когда военные расходы превышают политические прибыли, война должна прекратиться.

Здесь в имплицированном виде присутствует еще одна метафора: ПОЛИТИКА – ЭТО БИЗНЕС, где эффективное политическое управление рассматривается как эффективное бизнес-управление. Как и в хорошо налаженном бизнесе, успешное государственное управление должно тщательно следить за расходами и доходами. Эта метафора в политическом преломлении, вместе с метафорой Клаузевица, делает войну материалом для анализа «затрат и прибыли»: определяя выгодные «цели», подсчитывая «расходы», и решая, «стоит» ли достижение целей своих «расходов».

Газета «The New York Times» 12 ноября 1990 года разместила на первой полосе статью, сообщавшую, что «начались общенациональные дебаты о том, следует ли Соединенным Штатам вступать в войну в Персидском заливе». То, как газета описывала дебаты, я называю метафорой Клаузевица (хотя она описывала собственно метафору), и затем поднимала вопрос, «Какова тогда политическая цель страны и какие жертвы мы готовы принести?». «Дискуссия» не о том, насколько подходящей была метафора Клаузевица, а о том, как различные аналитики подсчитали соответствующие доходы и потери. То же относится и к слушаниям в Комитете по Международным отношениям Сената, где метафора Клаузевица явилась основой для большей части обсуждений.

Широкое использование метафоры Клаузевица поднимает живые вопросы: что именно делает ее метафорой? Почему она представляется такой естественной экспертам по международной политике? Как она встраивается в общую систему метафор понимания международных отношений и войны? И что наиболее важно, какие реалии она скрывает?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, давайте обратимся к системе метафорического мышления, которая наиболее широко используется для осознания международной политики. Далее последует дискуссия о роли метафорического сознания в кувейтском кризисе. Первая часть имеет дело с центральными метафорическими системами, использованными в аргументации о кризисе: это система, использованная иностранными политэкспертами, и система, использованная населением в целом. Далее идет речь о том, как эти системы использовались применительно к кризису в Персидском заливе.

Государство как индивид

Государство концептуализируется как индивид, вовлеченный в общественные отношения в мировом сообществе. Его территория является его домом. Он живет в окружении соседей, у него есть друзья и враги. Представляется, что государства обладают врожденными характеристиками: оно может быть мирным или агрессивным, ответственным или безответственным, трудолюбивым или ленивым.

Общее благосостояние государства понимается в экономических терминах как его экономическое здоровье. Серьезная угроза экономическому здоровью может таким образом рассматриваться как смертельная угроза. Если национальная экономика зависит от иностранной нефти, тогда поставка нефти становится «линией жизни» (что подкрепляется образом нефтепровода).

Сила государства в его военной мощи. Зрелость государства – в его индустриализации. Неиндустриализованные страны считаются «неразвитыми», так как индустриализация – естественный этап развития. Страны третьего мира, таким образом, – неразвитые дети, которых необходимо либо научить правильно развиваться, либо дисциплинировать. На те нации, которым не удалось развиться до «нормального» уровня, смотрят как на умственно отсталых детей и судят о них как об «отсталых» нациях. Рациональность – это максимизация выгоды.

В использовании подобных метафор есть скрытая логика: так как в интересах каждого человека быть как можно более сильным и здоровым, рациональное государство ищет способы максимально увеличить свое благосостояние и военную мощь.

Насилие может способствовать получению выгоды. Остановить его можно тремя способами: либо через баланс силы, когда никто по соседству не настолько силен, чтобы угрожать кому бы то ни было. Либо использовать коллективное убеждение и нивелировать насилие. Либо необходим достаточно сильный полицейский, чтобы сдерживать насилие или наказывать его. Такой полицейский должен действовать в рамках морали, в интересах сообщества и с санкции сообщества в целом <…>.

Наиболее распространенная форма дискурса на Западе, где идет война за сведение моральных счетов, – классическая сказка. В ней люди заменяются странами, и получается общий сценарий справедливой войны. Вот, например:

Сказка о справедливой войне

Персонажи: злодей, жертва, и герой. Жертва и герой могут быть одним и тем же человеком.

Сценарий: злодей совершает преступление против невинной жертвы (обычно вооруженное нападение, кража или похищение). Правонарушение происходит из-за дисбаланса силы, и возникает моральный дисбаланс. Герой либо собирает помощников, либо решает выступить в одиночку. Герой несет лишения, переносит трудности, обычно совершая трудное историческое путешествие, иногда за море к коварным землям. Злодей порочен от природы, возможно даже и монстр, и, таким образом, разговаривать с ним не имеет смысла. У героя не остается другого выбора, как вступить со злодеем в битву. Герой побеждает злодея и спасает жертву. Моральный баланс восстановлен. Победа достигнута. Герой, который всегда поступает благородно, доказал свое мужество и достиг славы. Жертва оправдана. Герой получает шумное одобрение вместе с благодарностью жертвы и общества.

В сказке присутствует элемент асимметрии. Герой – смелый приверженец морали, тогда как злодей аморален и труслив. Герой рационален, и хотя злодей может быть хитер и расчетлив, с ним невозможно ладить. Герои, таким образом, не могут договориться со злодеями, они должны их победить. Метафора «ВРАГ КАК ДЕМОН» возникает как результат понимания войны в сказочных терминах.

Наиболее естественный способ оправдать войну с точки зрения морали заключается в применении структуры этой сказки к конкретной ситуации. Это реализуется посредством метафорических дефиниций, отвечающих на вопросы: «Кто жертва? Кто злодей? Кто герой? Каково преступление? Что считать победой?» Каждый набор ответов предоставляет сценарии с различным содержанием.

По мере развития кризиса в Заливе президент Буш пытался обосновать начало войны, используя подобный сценарий.

Правитель как государство

Существует метонимия близкая к метафоре «ГОСУДАРСТВО КАК ИНДИВИД»: ПРАВИТЕЛЬ ВМЕСТО ГОСУДАРСТВА. С помощью этой метонимии мы можем представить себе Ирак как Саддама Хуссейна и тем самым получить одного человека вместо аморфного государства для исполнения роли злодея в сценарии справедливой войны. Именно эту метонимию применял президент Буш каждый раз, когда говорил «Мы должны избавиться от Хуссейна в Кувейте».

Кстати, подобная метонимия применима лишь к тем лидерам, которые осознаются как незаконные. Так, для нас было бы странным описывать американское вторжение в Кувейт словами «Джордж Буш вошел в Кувейт».

Система торговли

Данная система <… > состоит из трех метафор.

Казуальный перенос: результатом является объект, перенесенный с причины на подверженную воздействию часть. Например, санкции рассматриваются как источник экономических трудностей для Ирака. Соответственно, экономические трудности для Ирака рассматриваются, как «идущие» от санкций. Эта метафора превращает решительные действия в перенос объектов.

Метафора Ценностного обмена: ценность чего-либо – это то, на что вы готовы это обменять. Каждый раз, когда мы задаем вопрос, «стоит» ли идти войной на Ирак из-за Кувейта, мы используем метафору Ценностного обмена и метафору Казуального переноса.

Благосостояние является богатством: богатство составляют ценные вещи. Увеличение благосостояния – «доходы»; уменьшение благосостояния – «расходы». Метафора Благосостояние как богатство обладает эффектом перевода качественных характеристик в количественные. Это не только позволяет сравнить качественно разные вещи, но даже дает своего рода правила вычисления прибылей и издержек.

Взятые вместе эти три метафоры представляют действия как коммерческие сделки с сопутствующими доходами и расходами. Перенося понятия из области экономики в область человеческой деятельности в общем, чрезвычайно важно представлять действия как сделки.

Риск

Риск – это действие, предпринятое для достижения положительного результата, когда исход неочевиден и существует значительная возможность отрицательного результата. Так как сфера торговли позволяет нам рассматривать положительные результаты как «доходы», а отрицательные результаты как «расходы», будет естественно представить рискованную затею метафорически как финансовый риск определенного вида, а именно как азартную игру.