Текст книги "Зарубежная политическая лингвистика"

Автор книги: Анатолий Чудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Раздел 3
Антология современной политической лингвистики

В последние годы исследования политической коммуникации активно ведутся на всех континентах, соответствующие публикации регулярно появляются в столь различных государствах, как Новая Зеландия, Пакистан, Тунис, Корея, Южная Африка, Уругвай. Как известно, наука не признает границ, и российский ученый по своим лингвистическим взглядам и методикам может быть ближе к американским специалистам, чем к коллегам с соседней кафедры. Вместе с тем специальные наблюдения позволяют выделить три основных мегарегиональных научных объединения – Североамериканское, Восточноевропейское (постсоветское), основу которого составляют исследования российских ученых, и Европейское, к которому относятся специалисты, работающие в Центральной и Западной Европе. Совершенно особое положение занимают также исследования, выполненные вне Европы и Северной Америки. Представителей каждого из этих объединений связывают не «общее выражение лица» или точный набор признаков, а некоторые черты «фамильного сходства». Именно эти признаки и акцентированы в последующих разделах.

3.1. Политическая лингвистика в Северной Америке

Для представителей североамериканского направления в исследовании политической коммуникации характерны следующие «фамильные черты»: значительная (более половины) доля исследований, выполненных в рамках риторического направления;

– активное использование критического метода анализа дискурса и иных способов демонстрации своей гражданской, политической позиции;

– повышенное внимание к изучению институционального политического дискурса, особенно текстов, созданных широко известными политическими лидерами; показательно, что американские исследователи предпочитают изучать американский политический дискурс и нечасто занимаются сопоставлением политической коммуникации в различных странах;

– повышенное внимание к изучению специфики личностного дискурса и исторического дискурса отдаленных эпох.

Как известно, Северная Америка была и остается одним из признанных лидеров в развитии политической лингвистики: именно здесь работали многие ее основоположники, в том числе Г. Лассвелл, У. Липпманн, П. Лазарсфельд.

Среди работавших в Соединенных Штатах ведущих специалистов, относящихся к риторическому направлению, необходимо назвать Р. Айви, К. Берка, Б. Бэйтса, Дж. Гуднайта, С. Дафтона, К. Джемисон, Р. Карпентера, М. Медхерста, М. Осборна, С. Перри, В. Риккерта, С. Сильберштейн, Р. Скотта, М. Стакки, Т. Уиндта, Ф. Уондера, Д. Хана, М. Харимана.

Как уже отмечалось, работающий в университете Беркли (Калифорния) Джордж Лакофф, который, по существу, заново создал современную теорию когнитивной метафоры, активно занимается и исследованиями политической метафорики. Среди других представителей когнитивной методологии в ее приложении к политическому дискурсу следует назвать таких специалистов, как Ф. Бир, Б. Берген,

Д. Берхо, Дж. Гиденгил, Дж. Льюл, Дж. Милликен, Р. Пэрис, Т. Рохрер, О. Санта Ана, А. Ченки.

Весьма значителен вклад североамериканских специалистов и в развитие методологии дискурсивного направления политической лингвистики. В этом отношении особое место занимают труды Р. Андерсона и В. Бенуа.

Существуют политические феномены, которые особенно часто привлекают внимание американских специалистов. В частности, значительная часть американских публикаций посвящена исследованиям концептуальных метафор, связанных войной в Персидском заливе. Первое исследование было опубликовано Дж. Лакоффом еще в 1991 г. Позднее Лакофф обратился и к исследованию метафор периода Второй войны в Персидском заливе. Проанализировав метафоры, актуализированные администрацией и СМИ США для оправдания этой войны, Дж. Лакофф выделил базовые метафорические (метонимические) модели, которые, дополняя друг друга, занимают центральное место в осмыслении внешней политики в американском сознании.

Дж. Льюл [Lule 2004] на материале дискурса новостей NBC рассмотрел базовые метафоры, актуализированные для осмысления отношений Ирака и США в преддверии Второй войны в Персидском заливе. Метафоры «Ирак – это Вьетнам Буша» и «вьетнамское болото» в американских политических дебатах проанализированы Дж. Гуднайтом [Goodnight 2004].

Детальный анализ «метафорической войны» по косовской проблеме в американском политическом дискурсе представлен в работе Р. Пэриса [Paris 2001]. Как показывает автор, в выступлениях администрации Б. Клинтона и дебатах членов Конгресса доминировали четыре группы исторических метафор: «Вьетнам», «Холокост», «Мюнхен» и «балканская пороховая бочка». Р. Пэрис выделяет два уровня метафорического противостояния политических мнений. Участники дебатов спорили не только об уместности исторических метафор применительно к ситуации в Косово (первый уровень), но и об оценочных смыслах используемых метафор (второй уровень). Например, если мюнхенское соглашение в большинстве случаев рассматривалось как пример нежелания остановить агрессора, то на уроки вьетнамских событий ссылались как противники, так и сторонники военного вмешательства. Противники говорили о невинных жертвах и других ужасах войны, а сторонники считали, что во Вьетнаме американская армия воевала «со связанной рукой за спиной», поэтому не следует повторять вьетнамских ошибок в Косово.

С исследованиями метафор в нарративе войны тесно связаны публикации, посвященные метафорическому представлению событий 11 сентября 2001 г. и их последствиям. Так, К. Халверсон [Halverson 2003] анализирует метафоры в политическом нарративе «Война с террором (11 сент. 2001 – янв. 2002)» и выделяет две основные метафоры, моделирующие осмысление терроризма в американском политическом дискурсе: Антропоморфизм ценностей и Сказка о справедливой войне. Анализ корреляции метафор в американском сознании и событий 11 сентября 2001 г. в сочетании с осмыслением социокультурных причин терроризма представлен в публикации Дж. Лакоффа [Lakoff 2001b].

Метафоры со сферой-источником «Женитьба» в американском политическом дискурсе рассмотрены в учебнике по политической коммуникации Д.Ф. Хана [Hahn 2003]. С. Хайден [Hayden 2003] исследовал политическую эффективность метафор с исходной понятийной областью «Семья». Дж. Лакофф [Lakoff 2004] анализирует две модели со сферой-источником «Семья» во внутриполитическом американском дискурсе. Согласно Модели Строгого Отца дети рождаются плохими, потому что стремятся делать то, что им нравится, а не то, что правильно, поэтому нужен сильный и строгий отец, который может защитить семью от опасного мира и научить детей различать добро и зло. От детей требуется послушание, а единственный способ добиться этого – наказание. Модель устанавливает прямую взаимосвязь дисциплины и морали с благополучием. Модель Воспитывающего Родителя несет смысл тендерной нейтральности: оба родителя в равной степени ответственны за воспитание детей. Дети рождаются хорошими, а задача родителей воспитать их таким образом, чтобы они могли улучшать мир и воспитывать других. Анализируя развертывание этих моделей применительно к различным вопросам внутренней политики (налоги, образование и др.), Дж. Лакофф соотносит политическое доминирование консерваторов с использованием Модели Строгого Отца, а неудачи либералов связывает с особенностями актуализации Модели Воспитывающего Родителя [Lakoff 2004: 5—34].

Экспериментальное исследование по проверке гипотезы Дж. Лакоффа о том, что в основе «левого» и «правого» американского политического дискурса лежат две метафорические модели семьи, провел А. Ченки [Cienki 2004]. На материале текстов из предвыборных теледебатов Дж. Буша и А. Гора (2000 г.) А. Ченки и его коллега независимо друг от друга анализировали две группы выражений: собственно метафоры и метафорические следствия (entailments), апеллирующие к моделям Строгого Отца (SF) и Воспитывающего Родителя (NP). Как показал анализ, Дж. Буш в четыре раза чаще использовал метафоры модели SF, чем А. Гор. В свою очередь, А. Гор в два раза чаще апеллировал к метафорам модели NP. Проанализировав метафорические следствия, А. Ченки указывает, что Дж. Буш опять же в 3,5 раза чаще обращался к модели SF. Вместе с тем исследование показало, что частотность обращения к модели NP у обоих оппонентов была очень близкой, с небольшим перевесом у А. Гора (у Дж. Буша – 221, у

А. Гора 241). Также А. Ченки, проанализировав жесты оппонентов во время дебатов, пришел к выводам, что жесты Дж. Буша и А. Гора сильно различаются и соотносятся у Дж. Буша с моделью SF, а у А. Гора с моделью NP. При этом различия в апелляции к моделям семьи на паралингвистическом уровне еще более показательны, чем на вербальном. Однако, излагая результаты, автор не приводит бесспорных критериев соотнесения жестов с концептуальными метафорами двух анализируемых моделей.

Значительный вклад в развитие учения о когнитивной метафоре внесла теория блендинга. Эвристики теории концептуальной интеграции (блендинга) можно продемонстрировать на примере некогда популярной в Соединенных Штатах метафоры: «Если бы Клинтон был Титаником, то утонул бы айсберг» [Turner, Fauconnier 2000]. В рассматриваемом бленде осуществляется концептуальная интеграция двух исходных ментальных пространств, в котором президент соотносится с кораблем, а скандал с айсбергом. Бленд заимствует фреймовую структуру как из фрейма «Титаник» (присутствует путешествие на корабле, имеющем пункт назначения, и столкновение с чем-то огромным в воде), так и каузальную и событийную структуру из известного сценария «Клинтон» (Клинтон уцелел, а не потерпел крушение). В рассматриваемом примере общее пространство включает один объект, вовлеченный в деятельность и побуждаемый к ней определенной целью, который сталкивается с другим объектом, представляющим огромную опасность для деятельности первого объекта. Очевидно, что в общем пространстве результат этого столкновения не предопределен. Междоименная проекция носит метафорический характер, однако смешанное пространство обладает каузально-событийной структурой, не выводимой из фрейма источника. Если метафорические инференции выводить только из ментального пространства-источника, то Клинтон должен потерять президентский пост. Показательно, что полученные инференции не выводятся и из пространства-цели. В бленде появляется новая структура: Титаник все-таки непотопляем, а айсберг может утонуть. Эта «невозможная» структура не доступна из исходных пространств, она конструируется в бленде и привносит совершенно новые, но понятные инференции.

Важно подчеркнуть стремление многих американских исследователей рассмотреть роль метафоры в развитии социальных процессов. С этой точки зрения особого внимания заслуживают работы Р.Д. Андерсона, посвященные роли метафоры в процессах демократизации общества. В соответствии с его дискурсивной теорией демократизации истоки демократических преобразований в обществе следует искать в дискурсивных инновациях, а не в изменении социальных или экономических условий. По Р.Д. Андерсону, при смене авторитарного дискурса власти демократическим дискурсом в массовом сознании разрушается представление о кастовом единстве политиков и их «отделенности» от народа. Дискурс новой политической элиты элиминирует характерное для авторитарного дискурса наделение власти положительными признаками, сближается с «языком народа», но проявляет значительную вариативность, отражающую вариативность политических идей в демократическом обществе. Всякий текст (демократический или авторитарный) обладает информативным и «соотносительным» значением. Когда люди воспринимают тексты политической элиты, они не только узнают о том, что политики хотят им сообщить о мире, но и о том, как элита соотносит себя с народом (включает себя в социальную общность с населением или отдалятся от народа).

В настоящем разделе представлены статья Р. Андерсона, посвященная метафорическому представлению власти, отрывки из знаменитой интернет-публикации Джорджа Лакоффа «Метафора и Война: Система метафор для оправдания войны в Заливе» и статья Вильяма Бенуа «Функциональная теория дискурса политической кампании».

Ричард Д. Андерсон (Мл.). Richard D. Anderson, Jr

Знаменитый современный американский советолог и славист Ричард Д.ПАндерсон (младший) получил образование в Принстонском университете. В 70—80-х годах XX в. служил политическим аналитиком в Центральном разведывательном управлении США, работал в редакционной коллегии газеты «Нью-Йорк Таймс», был советником по кадрам у конгрессмена Лесли Эспина, в последние годы работает профессором Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Степень доктора философии получил в университете Беркли (Калифорния).

Автор множества публикаций, посвященных политической коммуникации в Советском Союзе (России), США и иных государствах. Член правления Американской ассоциации политических наук. Идея Р. Д. Андерсона о каузальности политических метафор и их предшествовании политическим изменениям получила широкое признание в современной политической лингвистике. Предлагаемая ниже статья была специально подготовлена автором для российских читателей.

О кросс-культурном сходстве в метафорическом представлении политической власти (перевод Е.С. Белова)

Человеческое тело служит основой для многообразной метафорической концептуализации абстракций, в том числе политической власти. Расположение, восприятие, взаимодействие, манипуляция и движение – это процессы, так или иначе связанные с телом и в равной степени знакомые слушателям и говорящим. Это позволяет адресанту предположить, что цель ознакомления слушателя с незнакомыми ему абстракциями может быть достигнута посредством метафорического моделирования с использованием легко узнаваемых телесных образов. Исходя из подобия анатомии людей различных национальностей и схожести телесных переживаний, можно говорить о том, что разноязычные сообщества могли бы моделировать свое собственное метафорическое представление о политической власти, прибегая к одной сфере-источнику. Это предположение идет вразрез с идеями, предложенными «евразийством» в России и американцем С.П. Xантингтоном в его известном труде «Столкновение цивилизаций». В основу названных концепций положено представление о том, что нации различны в своих представлениях о политической власти и эти разногласия обусловливают контраст во внутреннем развитии и непрерывную борьбу культурных сообществ, называемых цивилизациями. Совершенно очевидно, что совпадение языковой формы при выражении одной и той же реалии в разных языках – редкое явление, имеющее место исключительно при общих корнях заимствования. Несмотря на то что в английском и русском языках наблюдается значительное количество совпадений на лексическом уровне, особенно если учесть незначительные расхождения в произношении таких слов, как брат и brother, нас и us или даже отец и father, эти совпадения не могут быть объяснены общими чертами носителей английского и русского языков. Они связаны с общностью лингвистического происхождения, периодическими заимствованиями из русского в английский и наоборот и частым влиянием третьего языка, главным образом греческого или французского. Таким образом, ни соответствия типа democracy – демократия, ни созданные с помощью калькирования people power – народовластие не релевантны по отношению к гипотезе. Что нас интересует, так это схожесть независимых метафор, не обусловленная единым происхождением.

Парадоксальная особенность языка заключается в следующем. В то время как отдельное высказывание – это явление непродолжительное, постоянное его повторение фиксирует разнообразные черты любого естественного языка, остающиеся почти неизменными на протяжении сотен и даже тысяч лет. Как видно из примера брат – brother, говоря о братьях, адресаты повторяли идентичные или близкие по исполнению артикуляционные движения в течение пяти или шести тысячелетий независимо от того, была ли их речь взаимопонятной [Strang 1970: 417]. Как следствие, современная политическая коммуникация любой страны характеризуется использованием метафор и символов, относящихся к далекому прошлому. На протяжении практически всего периода развития языка политическая власть осуществлялась немногим числом правителей над множеством управляемых. Соответственно современное метафорическое представление политической власти отражает базисную оппозицию правители – управляемые.

При тщательном рассмотрении метафор наиболее отстоящих друг от друга языков можно заметить общий признак. Сфера-источник – телесный процесс зрительного восприятия, при котором субъект выделяет определенную фигуру на фоне и затем составляет (компилирует) общую картину, воспринимаемую позже как целостный зрительный образ [Pinker 1997: 211—87]. Аналогично в исходной этимологии каждой из рассматриваемых метафор вершители политической власти представлены некоей фигурой, дифференцируемой на фоне лишенных привилегии власти. В данной статье используется терминология, отобранная из русского, английского, китайского, арабского, яванского языков и языка волоф. Нельзя исключать возможность взаимного влияния этих языков, поскольку контакт между ними либо напрямую, либо посредством арабского или других не названных здесь языков носит очень продолжительный характер. С другой стороны, велика степень разброса выборки и не все из данных языков принадлежат к одной типологической категории.

Политическая власть в русской метафоре. Любая форма политической власти может быть описана как субъект-объектные отношения между теми немногими, кому она дана, и тем большинством, на кого она направлена. Отличительная особенность русского языка состоит в том, что многие слова, используемые для наименования тех, кто осуществляет власть, не являются исконно восточнославянскими. Традиционные номинации князь и король были заимствованы из германского праязыка, царь и император – из латинского, боярин — предположительно из турецкого [Черных 1993, I: 106, 210, 344–345, 431; 1993, II: 361–362]. Таким современным номинациям, как секретарь, министр, президент, депутат русский язык обязан французскому. Пересматривая титул о рангах, Петр I заимствовал шляхетство из польского, а названия некоторых чинов из немецкого и шведского языков [Raeff 1993: 34–35]. Дореволюционные термины государь, дворянин и знать и более поздний председатель имеют восточно-славянское происхождение, но по крайней мере два последних из них, вероятно, образованы от французского с помощью калькирования. Существует мнение, что дворянин может быть производным от немецкого hof (двор (королевский, княжеский)). Изначально дворяне занимали низший ранг в правящем сословии. Только благодаря тому, что обладатель титула царь полагался на них в конфликтах с боярами, положение дворян повысилось [Черных 1993, I: 233–234]. Подобные процессы наблюдаются не только в русском языке. Английские номинации noble, president, senator, member of parliament, representative, secretary и minister происходят от латинских слов посредством французского языка; rule восходит к латинскому, а government пришло из греческого через латинский язык.

Иностранное происхождение политической лексики имеет непосредственное отношение к более широкой версии нашего предположения. Заимствованные слова либо меняют свое графическое обозначение по воле случая, либо модифицируются согласно фонетическим законам принимающего языка. Несмотря на то что – оро– в слове король указывает на восточнославянский вариант, следующий за ним палатализованный л нетипичен, по крайней мере в именах существительных; – арь в слове царь часто встречается в названиях современных русских профессий (хотя нужно редкое чувство юмора, чтобы отнести к одной категории слово царь и такие профессии, как слесарь или токарь), однако только в этом слове ему предшествует одна согласная, а не слоговый корень. На фоне таких исконных слов, как народ и folk, сама чужеродность политической терминологии, обозначающей объект политической власти, создает фонетически заметную фигуру, выделяющуюся на фоне фонетических особенностей исконных слов.

Номинация соборность может рассматриваться как метафора восточнославянского происхождения, созданная для концептуализации качества и характера политической жизни России. Остается спорным вопрос, насколько характерен данный признак российскому дискурсу. Созданное впервые в XIX веке землевладельцем-интеллигентом А. Хомяковым для обозначения качества, присущего Православному Христианству, данное понятие, без убедительных на то оснований, было распространено его младшим коллегой К. Аксаковым применительно к политической жизни, став естественным для традиционной России, но абсолютно неприемлемым во времена Петра I и его наследников [Wieczynskii 1976, I: 82–84; 1980, XVI: 171]. Возможно, последующее ограничение употребления этого понятия внутри узкого круга интеллигентов-дилетантов не позволило лексикографу XIX века Далю включить его в словарь русского языка в виде отдельной статьи. После распада Советского Союза часть современной российской интеллигенции вновь заговорила о соборности как об отличительной черте политики России в сравнении с демократией Запада и присущим ей индивидуализмом. В книге В. Сергеева и НДБирюкова [Sergeyev, Biryukov 1993], уже в заглавии которой выражен контраст между демократией и «традиционной культурой» России, авторы утверждают, что несовместимость соборности с индивидуализмом обусловливает неполноценное функционирование таких выборных институтов власти, как парламент или президентство. Именно на этот аргумент ставила ставку зарождающаяся оппозиция, выступавшая под названием «патриотические силы», создавая добровольные объединения представителей различных взглядов и убеждений с целью формирования прочной коалиции и возрождения подлинной российской государственности [Проханов 1992; Зюганов 2003].

Несмотря на запоздалый характер и узкий круг употребления соборности, данная абстракция суммировала в себе понятия гораздо более конкретные и ощутимые. Основа собор является традиционно общей как для церковной, так и для политической сферы в России, где государство весьма неявно отделено от церкви, если вообще можно говорить о таком разделении. Об этой наразделенности свидетельствуют частые упоминания в хрониках о принудительных постригах в монахи тех, кто попал в немилость за политические убеждения или о заключении в монастыри их жен, сестер, вдов; либо о государственных преследованиях инакомыслящих по религиозным мотивам. Посредством метонимии соборами стали называть знаменитые церковные здания. Приставка и отглагольная основа собробразуют «агентив» собиратель, известный в сочетании с «русских земель» как эпитет, характеризующий Ярослава Мудрого. Номинализация с этой же основой звучала в требованиях императора Павла I, выступавшего за продолжение использования термина собрание вместо общество, ввиду антиправительственной коннотации последнего [Протченко 1985: 127]. В постсоветские времена под именем собор появляются различные самопровозглашенные движения – «патриотические силы»; с принятием Конституции 1993 г. собранием начинают называть законодательную ветвь власти РФ. Во всех вышеназванных примерах (за исключением требований Павла I) собор / собрание относятся к правящему классу, и во всех случаях эта пара являет собой единство, подчиненное высшей инстанции, будь то царь, император или президент.

Чтобы выразить релятивность осуществления политической власти, люди создают метафоры, указывающие на участников этих отношений. Качественные компоненты абстракции соборность характеризуют класс управляемых, а классу правящих характеристики приписываются сочетанием царственная особа. Особа значила больше чем ее близкий синоним лицо; особой именовалось лицо, имевшее вес, признание в обществе [Словарь 1959, VIII: 1142–1144]. И снова мы наблюдаем метафорический образ, в котором особа стоит в стороне, т. е. является видимой фигурой на фоне однородности собравшейся толпы.

Анализируя период перехода от империи к государственному строю, установившемуся после 1917 г., следует отметить дублирование уже знакомой пары-оппозиции соборность / особа в ранее не существовавшей форме. Последователи Ленина, пришедшие к власти в 1917 году и считавшие себя марксистами и атеистами, избавились от теологической составляющей соборности. Тем не менее они подчеркивали свою исключительную роль в управлении и отличие от управляемой ими толпы. Дискурс Советского Союза характеризуется сопоставлением новых понятий: на смену оппозиции соборность / особа пришла пара коллектив / деятель. Конечно, коллектив не выражал того же значения, что соборность; новая власть отчаянно пыталась донести, что их форма правления коренным образом отличается от господства их предшественников. Но с точки зрения этимологии новой метафоры, она была абсолютно аналогична прежней. Вся новизна состояла лишь в замене латинского кон- (фонетически ассимилированного под влиянием следующего согласного) на его точный славянский эквивалент с(о)-, латинской предпрошедшей формы – lect– на семантически эквивалентную славянскую основу глагола-б(о)р-и замене латинского суффикса прилагательного-ив, лишенного флексии и классифицированного носителями современных западноевропейских языков как номинальный суффикс, на такой же суффикс славянского происхожденияность [Onions 1966: 190–191, 489].

Что касается второй части оппозиции, русское слово деятель не выражало изолированность напрямую, но все же обретало нужное сопутствующее значение в контексте. Визуализация образа деятеля достигалась посредством сочетания его с прилагательным видный, а коннотативное значение обособленности – с помощью прилагательного выдающийся. В силу того, что английский и русский языки принадлежат к языковым семьям, утратившим фонетическую оппозицию между аспирированными и неаспирированными звонкими согласными на прото-индоевропейском этапе развития, слова, означающие совершение действия и деления, стали относить к одной группе в обоих языках. Русский глагол делить происходит от неаспирированной формы, в то время как этимологически несвязанный глагол делать производен от аспирированной формы. То же справедливо применительно и к английскому слову deal, семантическое поле которого совпадает с этимологически неродственным do. Исходное значение deal «часть» было вытеснено аффиксированной формой латинского глагола «divide» (вероятно, повторяющаяся комбинация двух протоиндоевропейских элементов, каждый со значением «отдельный») [Onions 1966: 247, 279–280]. Таким образом, фонетическая организация русского языка привела к тому, что ярко выраженное в понятии особа значение обособленности присуще понятию деятель, несмотря на отсутствие доказательств в этимологии данного слова; оно и определяется этимологом-лексикиграфом П. Черных «человек выделяющийся… " [Черных 1993, I: 248]. В силу частого употребления в контексте с такими прилагательными, как «видный, выдающийся», деятель становится фигурой на фоне коллектива. Отглагольное происхождение данного понятия лишь усилило потенциал метафоры контрастом между действительным и страдательным залогом, проявляющимся в оппозиции латинской формы предпрошедшего времени и собственно формы деятель. Созданный фонетико-этимологический контраст порождает обособленность между правящими и управляемыми.

Вопрос, является ли этот контраст соборности и особы, репродуцированный в более поздней оппозиции коллектив – деятель, особенностью русского языка, может быть разрешен через рассмотрение других языков на предмет существования в них аналогичного контрастного метафорического представления недемократических форм политической власти.

Оппозиция noble-commoner в английском языке. Исходя из родственных отношений русского и английского языков, имеющих общий источник, можно проследить параллельность построения оппозиций и схожесть признаков, на которых они основываются. C 1100 по 1400 г. правящая элитa в Англии постепенно совершила переход от нормандского французского (французский диалект норманнов, переселившихся в Англию после 1066) к английскому языку. Достоверно известно, что не раньше 1300 годa французское слово noble вытеснило английское heiemen – современное «high men», означавшее вершителей политической власти [Hughes 2000: 110–111]. Noble восходит к латинскому gnobile, «knowable» – «узнаваемый», а утраченное g все еще встречается в противоположном по значению слове ignoble [Onions 1966: 612]. Современным носителям английского языка безусловно незнаком латинский корень слова noble, однако произносится оно практически так же, как и knowable, и не требуется полномасштабного исследования, чтобы вскрыть инициирующее действие одного на другое и тем самым показать их связанность в когнитивном процессе. Люди у власти были узнаваемы, а те, кем они правили, приобрели наименование commoners. Изначально разделение по признаку власти состояло из трех частей. Крестьяне, составлявшие большинство населения, назывались villeins или rustics («виллан, крепостной» и «житель деревни» соответственно). Затем, изменив правописание, слово villain получило значение «злодей», а rustic стало значить «сельский». Функция обозначения социальной категории была утрачена. Третью категорию лиц, не относящихся ни к знати, ни к крепостным, называли коммонерами (от латинского слова, означающего «город»), т. е. коммонеры – жители города. Но, несмотря на это, в семантике современного английского слова common продолжает существовать этическая составляющая, выраженная в значении «равноценный, равнозначный». Следовательно, знать на фоне равноценных и нераспознаваемых граждан предстает как выделяющаяся группа. Со временем, конечно, социальная категория знати noble лишилась своей политической значимости среди носителей английского языка. Тем не менее слово noble активно употребляется либо в ретроспективе, указывая на социальную категорию прошлого, либо говоря о некотором современном государстве, где она возможна. А вот коррелят common people (простой народ) продолжает свое существование.

На раннем этапе развития английского языка субординация между представителями власти, называемыми heiemen и подчиненных им lowe men, проявляется в визуальной выделенности первых по отношению к последним. Как отмечает Т. Гивон, «в парных антонимичных прилагательных, обозначающих в основном размер, протяженность, высоту, структуру, громкость, яркость, скорость, вес и пр., прилагательное с положительным смыслом передает как значение обладания качеством (т. е. положительный экстремум), так и родовое значение самого качества (т. е. немаркированный член). Это происходит по той причине, что положительный экстремум обладает большей перцептивной выделенностью» [Givon 1989: 161] (акцент на первом из них). Визуализации образа метафоры способствует графический и фонетический контраст между однословным heiemen и двухсловным lowe men с соответствующей интонацией. Обусловленный сменой власти в результате победы 1066 года переход от heiemen к nobles в точности отображает процесс вытеснения понятия особа понятием деятеля при смене власти в 1917 г.