Текст книги "Совместный исход. 1975"

Автор книги: Анатолий Черняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Столкновение с Шахназаровым по поводу статьи в «Правде» об этой же Декларации. Вопиющая безграмотность и безответственность правдистов и Дарусенкова (зав. сектором у Шахназарова), которые сочинили эту статью. Скандально. Кричал на Шаха в трубку.

4 июля 75 г.

На перформанс в Колонный зал, где Суслов и Б.Н. будут выступать, приглашены 50 отдыхающих в Москве в данный момент лидеров и членов ЦК из разных компартий. Жалею, что не воспротивился: это же – демонстрация, на фоне «Письма Пономарева» и проч. Инициатором был Федосеев, получил согласие у Суслова, а замороченный Пономарев отмахнулся. А у меня не было сил что-либо предпринимать.

Опять мир обратит внимание на контраст Суслов-Б.Н., с одной стороны, Брежнев– Брандт, с другой. Сейчас Брандт с визитом по приглашению Генерального Секретаря ЦК КПСС. И вчера на обеде они обменялись речами. Речь Брежнева и по стилю, и по духу (а я видел ее еще в рассылке) категорически отличается от потуг Пономарева выглядеть «принципиальным борцом за идеалы».

Меня не покидает подозрение, что он сознательно действует в этом направлении, давит на братские партии: вот, мол, я таков и вам придется с этим считаться. Однако, осторожничает. Шумел по поводу публикации Гаванской Декларации: чего нам бояться, вон кубинцы под боком у главного империализма и не боятся. (Это в связи с оскорбительными для Форда пассажами в тексте, за изъятие которых я стоял). А тут, в докладе, в последний момент, снял даже отдаленный намек на Форда и Киссинджера (по поводу их заявлений, что США должны быть сильнее всех, и СССР в первую очередь), и везде заменил «социализм» на «социальный прогресс». Согласился со мной, что не след ему сейчас вылезать с темой о вхождении коммунистов в правительство, и вычеркнул соответствующие страницы, которые заставил нас сочинить (это у него была одна из главных идей, когда он «планировал» доклад).

6 июля 75 г.

В субботу не пошел на работу. Плохо себя чувствовал.

Занялся альбомом «Мир искусства». Вышел недавно, великолепные иллюстрации и вдохновенное предисловие страниц на сто, какое, пожалуй, еще пять лет назад было бы невозможно. Помимо подлинного наслаждения, опять чувство горечи и досады. Десятилетия гонений на величайшие художественные открытия российского гения: Сомов, Бенуа, Добужинский, Бакст, Головин, Кустодиев, Остроумова-Лебедева. Или задавленность, например, Лансаре, который в 1948 году за псевдорусские поделки на станции метро «Комсомольская» даже лауреатом сталинской премии был удостоен. А на Машкова, Ларионова, Гончарову до сих пор запрет.

И что это давало идеологически (в подлинном смысле)? Размножение вульгарности и утверждение прав глупости (в социальном смысле), которые и сейчас, «когда надо», торжествуют без всяких аргументов и объяснений (случай с Неизвестным).

И вот теперь издают роскошный альбом с вполне объективным и разумным введением, где объясняется, что они, эти «мир искусники» значили тогда, сейчас и в будущем.

Или: в пятницу зашел на Кузнецкий мост в выставочный зал Союза художников. Посетителей – ни души. Выставлено несколько современных художников, по-видимому, молодых. В манере «модерн» там и от «мир искусства» есть , и от Петрова-Водкина, и от Леже, и от Пикассо, и прежде всего от наших 20-ых годов. Но все это даже на взгляд неспециалиста – явное эпигонство: нет ни поиска нового содержания = реакция на официальную тематику нашего времени, а форма своей подражательностью, иногда прямо наивной, вызывает скорее не раздражение, а улыбку.

Это, между прочим, один из итогов культурной политики эпохи Сталина и потом его наследников из Союза художников, министерства культуры, Демичева и Фурцевой с их аппаратом. И еще одна грустная улыбка возникает, когда смотришь на такую выставку. Выставки в подобной модерн-манере сейчас рядовое явление. На них и не ходят, если не какой-нибудь знаменитый художник. А ведь всего 3-5 лет назад появление нескольких подобных картин было сенсацией и предметом беспощадной ругани в «руководящих искусством» учреждениях. Летели партбилеты, портились биографии, люди лишались мест, средств, репутации. Зачем все это? Какой смысл был всего этого эразмового иконоборчества?

То есть так называемые абстракционисты, которые с прошлой осени сначала нелегально, а потом полулегально, а теперь за границей, выставляют свои сочинения, – это, пожалуй, еще хуже, – там просто вульгарная претензия на протест в искусстве, но самим искусством и не пахнет.

А общий и главный итог культурной политики – полный разрыв профессионального таланта (именно таланта, а не профессии и самодеятельности) со средой, с материей, которую надо изображать в соответствующих формах. Отсюда и отсутствие генерального развития искусства, хотя бывают индивидуальные удачи, которые ничего не продвигают вперед.

Сегодня вышла, наконец, в «Правде» редакционная статья о Латиноамериканской конференции компартий со всей моей правкой.

Поразительный парадокс образуется современной международной жизни. Брежнев встречается с Брандтом. Оба подчеркивают, что «у нас разные идеологии», которые несовместимы, и их не надо смешивать. И оба говорят о разуме, который должен торжествовать в отношениях между странами и народами. Ибо альтернатива – ядерная катастрофа, во всяком случае, человеческие проблемы (экономическое сотрудничество, разделение труда, энергии, сырья, голода, бедности и проч.) не могут быть решены. Но самый элементарный вопрос, который из этого возникает, таков: зачем нужны идеологии, если они не позволяют решать вопросы жизни, а, наоборот, грозят только бедствиями, т.е. противоречат разуму, каким он выглядит в XX веке?!

Действительно, всемирная история развивалась в борьбе идеологий (со всеми чудовищными, кровавыми последствиями этого). Но, очевидно, как логика совершенствования оружия приводит к невозможности его использовать даже для развития общества, так и логика борьбы идеологий становится бессмысленной и античеловеческой в современных условиях. Этого, конечно, не отменишь. Но тот самый здравый смысл, с помощью которого мы начали действовать в международных делах, ставит эти наивные «детские» проблемы.

13 июля 75 г.

Через пару часов уезжаю на Рижское взморье. Пансионат «Янтарь»,где-то рядом с Кемери, который я отвоевывал осенью 1944 года. Латыши говорят, что это самое комфортабельное место в Советском Союзе среди курортных спецдач.

А Б.Н.?! И на этот раз он оказался прав. Доклад о VII Конгрессе прошел великолепно. Суслов хвалил, подгорный даже на ПБ чего-то доброжелательное буркнул. Б.Н. в эйфории. Сгладил еще углы перед публикацией. (Молнией прошла публикация доклада в «Партийной жизни» и будет дано в «Коммунисте»). И мировая печать вновь о нем заговорила, на этот раз как о рупоре примирения Кремля с социал-демократами.

Кстати, в эти дни Брежнев затащил Брандта на сессию Верховного Совета и депутаты встретили его бурными аплодисментами. Вот где знамение времени-то! Вот как Брежнев решает извечную проблему раскола рабочего движения и проч., с этим связанное. Через здравый смысл, через человеческие отношения, через «комплекс доверия».

В этом же смысле весьма симптоматичен роман Бондарева в «нашем современнике» – «Берег». Он безусловно талантливо сделан. Но не в этом дело. Бондарев ходит уже в ортодоксах и, пожалуй, в первой пятерке действительно и официально авторитетных писателей, т. е. тех, кому отдел культуры ЦК уже не указ. И вот он так копнул человеческий материал, который обеспечил тогда победу, с таким пренебрежением к устоявшимся правилам игры и идеологическим табу, что диву даешься. И второй план – дискуссия с современными немцами: это тоже (как и с Брандтом) разговор на человеческом современном языке здравого смысла, а не спор подставных фигур, представляющих два мира. Очень симптоматично все! Мирное сосуществование втягивает нас в какой-то совершенно иной климат, где привычные понятия обретают новый вид, а застарелые штампы вдруг очищаются от коросты и предстают в своем первоначальном облике – простых и хороших идей.

Б.Н. после своего доклада активизировался по части подготовки материалов к XXV съезду. Из-за этого чуть не сорвал мне отпуск. Организовал группу во главе с Брутенцом. Сам хлопотал о «теоретической даче» и добился таки от Управления делами, что нам дали Ново– Огарево – место, где перед XXIV съездом родилась и идея о «Программе мира» и сама она была сформулирована. Группа уже выехала туда. По возвращении из Латвии я тоже там засяду. Подготовительные работы могут быть интересными. Особенно надо попытаться отразить «новую реальность» комдвижения. Жизнь уже сейчас обгоняет наши клише. А за пять последующих лет многое произойдет – и все в том же направлении – полного обновления МКД. И если нельзя будет дать откровенную оценку новой его реальности, то хотя бы с помощью словесности открыть щели, чтоб потом через них и здесь пробивался здравый смысл.

Увлекательно: как отложится в Отчете съезду вся новая мировая обстановка, что будем говорить об империализме, капиталистической системе, «национально– освободительном (от кого) движении»? Надо только сначала развернуться мыслью, а потом уже клеить слова. Надо сделать такой прорыв в новое осмысление происходящего, чтобы потом ни Б.Н., ни «Тирешка» (Александров-Агентов) не смогли вымарать все и чтобы что-то осталось, помимо неизбежных банальностей.

Интересное будет дело.

Не успел проглядеть материалы, которые представили Институты АН для нас в связи с XXV съездом. Любопытно, они чего-нибудь нащупывают и осмелятся ли говорить что-то новое по существу, а не по мелочам?

1 августа 75 г.

С 14 по 28 июля был в пансионате «Янтарь», в Юрмале. По существу – госдача. Там в это время пребывал Гришин (член ПБ и секретарь МГК). Дом построен в 1974 году, модерн, царственный комфорт, стоил, говорят, 8 млн. (планировалось построить за два млн.) Латышский персонал: неулыбчивая четкость, предупредительность почти незаметная и без российского подхалимажа.

Наш особняк в центре Майори торчал , как роскошный обелиск привилегиям и власти. Толпы прохожих останавливались и простодушно любопытствовали, что это такое и в их взглядах: «баре развлекаются».

Вечером пляж и улицы превращаются в проспекты мод и туалетов. Но наряду с профессиональными курортниками много и российских провинциалов, целыми группами, экскурсиями.

На пляже несколько раз встречался с Ю.П. Любимовым. Он отдыхал в Доме писателей в Дубултах, в двух километрах от нашего «Янтаря». В весьма бравурном настроении. Завидев меня, бросал свое окружение и водил меня до изнеможения, рассказывая о своей борьбе с властями – с Демичевым (которого он называет «Ниловной» – Петр Нилыч – ерническое уподобление героине известного всем со школы романа Горького «Мать»). Орал на весь пляж, что это сволочь и подонок, что он, Любимов, так это не оставит! Хватит! Поизмывались! Пусть гонят из театра, но больше это не пройдет. Вот он вернется и напишет «на высочайшее имя». А дело в том, что, став министром культуры, Демичев, наконец, сподобился посетить Таганку. Был на просмотре многострадального «Кузькина» по Можаеву. Сказал, что «разрешает», прислал своих людей с замечаниями, по которым Любимов два месяца исправлял пьесу. А когда она была вновь готова, явился демичевский аппарат на новый просмотр и потом, ни на кого не ссылаясь, «запретил». Любимов, впрочем, узнал, что министр, явившись в свой кабинет на утро после посещения Таганки, заявил своим подчиненным : «Это не пройдет!».

Вот Любимов и беснуется: что же это за министр? Говорит одним одно, другое – другим, а делает наоборот.

Иногда он вдруг останавливался и, собирая сразу вокруг зевак, артистически изображал какую-нибудь бюрократическую сцену в лицах. Особенно это ему удавалось, когда одним из действующих лиц была «Катька» (Фурцева).

Дважды был в Домском соборе. «Реквием» Моцарта и Бах. Скрипка и соната для скрипки с органом. Я по настоящему был восхищен.

Был на экскурсиях по Риге и ее окрестностях.

Съездил по местам своих последних боев – в Слоку, в Кемери.

В Кемери постоял я возле знаменитого санатория, который был цел, когда мы вошли в город, но у него были выбиты все стекла и вокруг здания на несколько десятков метров все было покрыто битым стеклом. Потом доехали до Джуксте, который мы в январе 1945 года так и не смогли взять и откуда немец пошел на нас в контратаку. Тогда я был ранен в хуторке Путну-Жиды, в трех километрах от Джуксте. Помню передовую, которая начиналась прямо на опушке, где в 50 метрах на хуторе сидели немцы. И никак мы оттуда не могли выкурить, а их пулемет заставлял нас все время ползать по пластунски.

Километров через пять доехали и до самой последней моей передовой. Хуторка, где стоял штаб в полутора километров от окопов, я не нашел. Все заросло. Но рощицу, где мы со 2-го по 5-ое мая 45 года на нейтральной полосе по ночам копали исходные позиции для дивизии, которая должна была сменить наш полк и пойти в наступление, кажется, обнаружил отчетливо. Мостик, речушка и уж очень характерный изгиб опушки. Здесь 30 лет и два месяца назад я руководил последним своим «делом», здесь отбивались от немецких вылазок, которые хотели нам помешать закрепляться, запугать. Здесь в упор из автомата был убит старшина, шедший впереди меня, когда мы бросились к недавно вырытому окопу: мне сообщили, что его, только мы ушли, заняли немцы. Здесь я чуть было не подорвался на шариковой мине и весь похолодел, когда почувствовал под руками проволоку – растяжку взрывателя. Здесь нас бешено глушили минометами и секли рощу из пулеметов, почти на протяжении всей темноты, пока мы с рассветом не убрались за свою передовую. Отсюда мы каждую ночь на плащ-палатках несли по три, четыре, а то и по десятку раненых и убитых. После этих ночей инженер полка, капитан, который очень трусил, но держался, сказал прямо в моем присутствии Бамбалю (командир нашего полка): «Ну, товарищ подполковник, у нашего капитана (это про меня) железная храбрость и невозмутимость. С таким спокойствием он там ходил, пока мы копали землю, что до сих пор не перестаю удивляться. Без него все бы разбежались из этой жути.»

Еще до этого там однажды ночью, после ругани чуть не до пистолетов с много орденоносным комбатом-грузином, который отказался отправить своего зама в поиск, я сам повел поисковую группу за «языком». Пять человек, я – шестой. Но до немецкой передовой мы не доползли, нас обнаружили, засветили ракетами и открыли бешенную пулеметную стрельбу. Еле выбрались оттуда.

Помню также, именно здесь жуткое ощущение: когда бывало проверяешь ночные посты в окопах, стоишь возле солдата и вдруг выстрел с немецкой стороны. И если стреляют прямо в твоем направлении, хотя, конечно, вслепую, потому что ночью не видно высунувшихся из окопов, – выстрел бывает очень громким из винтовки, как мелкокалиберного орудия, и яркий свет от выстрела. Да и в самом деле – ведь почти в упор: наши линии окопов в некоторых местах были от немецких на расстоянии 100-150 метров.

Помню, что именно здесь, раз проснувшись утром в своем штабе, я увидел перед собой на табурете немца. И опешил. Оказалось, это разведчики «языка» только что притащили.

Вернулись из Тукумса по превосходному шоссе, достойному Швейцарии и Бельгии.

Странно все. И даже как-то неловко было за ужином говорить соседям по столу, куда и зачем я ездил. Все это – мое личное военное прошлое и мои переживания по нем. Выглядел бы хвастуном.

4 августа 75 г.

Последний день отпуска. Займусь сегодня Введением к многотомнику. Перед отъездом в Ригу я оставил Б.Н.'у новый вариант, в котором учел его июньские замечания. Их смысл: мы теперь перегнули влево. Со стороны Б.Н. это новое. Думаю, на него действует ветер перемен, а скорее обстановка в верхах – Брандт, разрядка и проч. Тогда в июне он очень упрекал меня за то, что нет его главной идеи – о двух путях рабочего движения: революционном, который привел к таким (!) победам, и реформистском, который привел «ясно к чему». Я это быстро исполнил, пользуясь разработкой, которую мы с Вебером сочинили лет пять уж как, в виде большой брошюры. Прочтя, он испугался излишней «революционности», такого поношения реформистского пути, по которому идет, кстати, большинство рабочего класса в капиталистическом мире и который исключает перспективу единства. Теперь надо сделать «несколько наоборот».

Европейская конференция коммунистов! (о которой я не раз упоминаю). Я не говорил с Загладиным, который в середине июля вновь ездил в Берлин на Рабочую группу. Не знаю, что там было. Но помимо противоречий, которые обнажили французы и о которых я ранее писал, сейчас обнаруживается более общее и серьезное обстоятельство. После Хельсинки (что является действительно эпохальным событием и в социальном смысле, я в этом убежден) просто нелепо и глупо заниматься коммунистическими инициативами, вроде упомянутой конференции. О чем там будут говорить, к чему звать? И зачем все это? Ясно, что мировая политика делается теперь совсем иначе: не на путях конфронтации и выжимания, а комдвижение по своей сути предназначено именно для таких методов, для методов непримиримой и бескомпромиссной борьбы с противником. С кем же должна призывать на борьбу нынешняя европейская конференция коммунистов? С крайними, беснующимися, с которыми не делают политики и не будут допущены к большой политике в решающих ее пунктах? Но тогда комдвижение сходит с магистрали истории и обрекает себя на роль подчищала на флангах. Оно не согласится публично продемонстрировать переход в это качество. Зачем же собираться?!

Завтра поеду в Ново-Огарево, где уже сидит группа по подготовке материалов съезда.

Да и к материалам съезда нужны новые идеи. Бессмысленно строить их как продолжение XXIV съезда и всех предшествующих. Даже сама структура доклада Генсека (идущая от Сталина) теперь выглядит анахронизмом. Да, видимо, мы вступаем в очередной этап «ревизионизма». И он неизбежен, он уже грядет – через итальянцев, через мирное сосуществование, через объятия с Брандтом и т.п. Т.е. обусловлен объективными обстоятельствами современности. Нужны новые идеи. Глубокие, коренные перемены в подходе к решающим идеям марксизма-ленинизма. Нужны повороты масштаба, равного созданию большевизма, НЭП'у. Иначе наша теория совсем потеряет всякий смысл. Нужны такие идеи, которые вызовут всеобщий афронт служителей идеологии, как это было и с НЭП'ом и с XX съездом. И нужен крупный авторитет. Чтобы справиться с этим афронтом. Пока что авторитет Брежнева (хотя уже и сам он, физически резко сдавший) еще в состоянии, кажется, обеспечить такой поворот.

Попробуем что-нибудь придумать в Ново-Огареве. Интересно, ребята там думают в этом направлении или обкатывают давно заасфальтированные магистрали?

10 августа 75 г.

Выехал в Ново-Огарево. Принял бразды от Брутенца. Прочитал, что они сочинили. Не шибко. Когда полистал академические материалы, понял, что наши схалтурили в основном, так как даже в этих материалах – лучше и интереснее, чем у спичрайтеров. Опять старая проблема – особых усилий, как я понял по обстановке, не прикладывали и уж во всяком случае не выкладывались.

Но дело не в этом. В тот же день, когда я им сказал все, что я о них думаю и предложил, как дальше работать, стало известно, что на эту дачу решением Брежнева и ПБ едет другая группа во главе с Александровым-Агентовым. Оказалось, что и Пономарев в курсе. Ему сделали уступку – включили в эту группу меня и Брутенца, остальных пришлось в этот же вечер эвакуировать.

Как и следовало ожидать, наш текст был «игнорирован». Правда, соблаговолили принять во внимание при первом обсуждении, как будем строить мост, наш план, на котором строился этот текст. Александров-Агентов, конечно, отвел концепцию плана (вперед выдвинуть действительно видные всему миру наши международные достижения) и предложил пойти по традиционному пути: социалистическая система, кризис капитализма и т.д.

В группе помимо Александрова-Агентова, Черняева и Брутенца были еще Ковалев (зам. министра), Блатов (помощник Брежнева), Загладин и Шишлин.

При первой же дискуссии произошел «музыкальный момент»: схлестнулись Александров-Агентов с одной стороны, Ковалев и Блатов – с другой. Остальные наблюдали этот цирк. Ковалев поставил вопрос о целесообразности дать на съезде новую формулу мирного сосуществования, чтобы она не отпугивала партнеров, поскольку то и дело мы напоминаем о том, что это особая форма классовой борьбы на международной арене.

Александров-Агентов набросился на него с истерической яростью (ему плевать, что этого человека теперь знает весь мир, что он проделал за два года в Женеве действительно гигантскую работу в связи с Хельсинским Совещанием). Обвинил его в оппортунизме, в отказе от Программы партии, в пацифизме, либерализме. Толя спокойно возражал. Вступился Блатов. И тут началась настоящая истерика: раз так, мы с вами Анатолий Иванович (Блатов) работать вместе не сможем!

Для нас этот спор показался нелепостью и примитивом по существу. А по форме – он очень симптоматичен. Нетерпимость и фанатичное самомнение Александрова-Агентова дорого ему обойдется потом!..

Пока же было так: после дискуссии Александров-Агентов, конечно, взялся один составлять проект. Весь вечер и утро он диктовал. Поразительная работоспособность, но проект, созданный таким образом – банальность, без всякой попытки сказать новое слово, а главное – это проект выступления министра иностранных дел перед дипломатами, а не Генерального Секретаря ЦК КПСС с Отчетным докладом съезду партии.

17 августа 75 г.

Прошла неделя под водительством Александрова-Агентова. Впечатления от него самого: ханжество, болезненное самомнение, сочетание внешней интеллигентности и джентльменства с женщинами с внутренним хамством и истерической грубостью.

В итоге расклад работ был такой: Шишлин и Блатов – социализм, Карэн – третий мир, я – кризис капитализма, рабочее движение, комдвижение, общий революционный процесс. Трехслойный пирог, как определил сам Александров-Агентов.

Сам он взял на себя всю внешнюю политику, но писать не начал, ждет варианта от Громыко, которому Политбюро, как мне Пономарев объяснил, поручило представить этот вариант к 1 августа, но тот и в ус не дует, хотя его ребята текст уже сочинили.

Мы же свои разделы написали. Я сидел как проклятый, вылизывая каждую фразу и стараясь максимально использовать новые формулы и мысли из материалов институтов.

Обсуждали эти предварительные варианты утром в субботу, сидя на солнышке, первый теплый день после недельного холода.

Блатов обвинил нас с Карэном в академизме. Но Александров-Агентов, поскольку он уже частично считал себя ангажированным с текстами, бросился защищать, окрысившись на Блатова Тем самым было спасено все остальное.

На предстоящей неделе будем доканчивать свои куски.

Б. Н., вернувшись из Крыма, где был у Брежнева вместе с американскими конгрессменами, опять начал мучить меня с «Введением» к многотомнику о рабочем движении. Все боится. Рано, мол, сдавать в издательство (а том I уже набран), Бог его знает, что там написано, судя по тому, что «Введение» уже пятый раз приходится переделывать. Я возразил: не знаю насчет Бога, но я лично знаю, что и как написано, потому что дважды читал и редактировал этот том.

23 августа 75 г.

Еще одна неделя в Ново-Огарево. К удивлению нас с Брутенцем отношения с «Воробьем» (Александров-Агентов) вполне нормальны. Бытовое общение (за столом, купанье, анекдоты, разговоры на «посторонние темы», о литературе и т.п., а он любит похвалиться своей образованностью и знанием всяких стихов от Д. Бедного до Гете и Киплинга) проходит во вполне «товарищеской обстановке». А деловое общение – еще того лучше.

В среду обсуждались вторые варианты разделов и, неожиданно для меня, и он, и Блатов начали расхваливать мой раздел. Брутенц из этого умозаключил, что по каким-то мотивам Александров-Агентов хочет сделать из меня альтернативу Загладину (возможно, ревнует – после публичного заявления Брежнева, что, мол, пока материал не пройдет через Загладина, он не чувствует себя уверенным).

Во всяком случае, на этот раз работать с Александровым не только сравнительно покойно, но в этом человекосочетании – интересно. Я по крайней мере пока с увлечением работаю над своими кусками.

Только вчера получили раздел о внешней политике, написанный в МИД'е Адамишиным и правленый Громыко. Получен он от Брежнева с Юга, который, видно, его смотрел и очень не хотел отдавать, боясь обидеть Громыку. Вообще у Александрова ощущение (он делился с Брутенцем), что Громыко сильно изменился и возымел силу (у Брежнева), которой пользуется бесцеремонно и грубо. Оказывается для Хельсинки были подготовлены две речи – Громыкой и группой Александрова. Андрей Михайлович, естественно, считает, что его вариант был лучше (и, наверно, так оно и было). Но Громыко устроил истерику и Брежнев сказал: «Ладно, не ссорьтесь, прочту мидовский, какая разница!»

Мы с Карэном напросились навестить Пономарева в больнице, где он проводил предотпускное обследование. Рассказали о ходе дел и об отношениях с Александровым. Встретил он нас «испугом» – не напросились ли мы к нему, потому что оказались в конфликте с Александровым. Успокоился, но насторожился в обратном плане: не слишком ли мы поддались влиянию Александрова и не готовы ли уже мы во всем уступить, и по принципиальным вопросам. Потом давал советы= «мысли» для Отчетного доклада. При всем его политическом здравом смысле и информированности, он ретроград. О комдвижении он мыслит полицейскими категориями, а о борьбе за мир категориями Гречко – с позиции силы. И если Брежнев, отдавая дань этой нашей «исторической традиции», фактически давно уже отошел от концепции – «как бы похитрее объегорить империалистов», то Пономарев железно стоит именно на этой позиции. И недаром антикоммунистическая пропаганда расставила их в разные «лагери» в Кремлевском соотношении сил.

Б. Н. неожиданно сходил в спальню и принес Твардовского «За далью даль» и начал вслух читать нам главу о Сталине. Читал долго с выражением и комментариями. Одобряя одно и негодуя по поводу того, что Твардовский допускает виновность народа в том, что он имел такого вождя. Это была «сцена, достойная кисти Айвазовского». Мы вновь увидели перед собой человека, целиком сотканного из кусочков истории партии и пропитанного духом ее почти неправдоподобной по контрастам и несовместимости судьбы и деятельности.

В Португалии плохо. Б.Н. считает, что дело кончится Соарешом, что нет сил для фашистского режима. Не знаю, не знаю! Дай Бог! Но коммунисты переиграли, хотя может быть и не они главная причина. Однако, эволюция чудовищная от встречи Куньяла по образцу «возвращение Ленина в Петроград» до нынешних осад помещений, где он выступает с речами, погромов и поджогов штаб-квартиры ПКП. Какая-то, видимо, общая антикоммунистическая тенденция пробивается везде – на почве сепарирования КПСС как фактора мира и неприемлемости ее как образца.

31 августа 75 г.

Еще одна неделя в Ново-Огарево. Дотачивали каждый свой раздел. Когда сложили, получилось 75 страниц. А надо около 40.

Вчера Брежнев вернулся из Крыма в Москву. Возможно это как-то отразится на нашей дальнейшей деятельности в Ново-Огарево. Кириленко же сказал Александрову: «Не торопитесь, хотя срок и 1 сентября, спешка во вред качеству, посидите еще недельку».

Александров выходил и на Суслова, который тоже недавно вернулся из отпуска. Сказал, что план наш ему понравился. Но, мол, посильнее нажимайте на империализм. Мы, говорит, сдерживались до Хельсинки, а теперь у нас руки более свободны. И Чили, и Португалию, и Вьетнам ему припомните.

Любопытно, есть у нас общая пропагандистская линия или кто во что горазд? Скорее последнее (конечно, применительно к личным симпатиям и страхам за кресло). Ведь никто на авторитетном уровне не думает и не руководит систематически нашей идеологической деятельностью. Так – от случая к случаю, отбрехиваемся, как правило, с опозданием и без расчета хотя бы на два хода вперед.

6 сентября 75 г.

Вчера закончилось сидение в Ново-Огарево. Неделя состояла из вылизывания текста, мелких взаимных придирок. Теперь по решению Политбюро это должно пойти Суслову и Кириленко, а они уже решат, давать ли, например, еще Пономареву и Катушеву или еще кому-нибудь.

Больше всего придирок было к разделу о соцстранах по причине, что там вообще-то нечего писать, все мифология, но надо, чтоб все было внушительно и красиво, потому что «это главное». Затем шел мой кусок о кризисе капитализма (вмонтирован в раздел Александрова о нашей внешней политике). «Сомнения» рождались каждый раз, потому что оппоненты поразительно в этом несведущи и ссылаются на то, что оратор и вообще «первые читатели» тем более не разбираются «в разных там теориях». Теорий я там никаких особенных не подпускал, но хотел-таки элементарно хотя бы систематизировать особенности нынешнего состояния.

По «нелюбви к теории» (о которых писал Ленин) мы давно уж превзошли, по-моему, все партии МКД – по отсутствию всякого вкуса к теории, выходящей за рамки пропаганды. Так что наша наука о капитализме, которая сравнительно высоко стоит сейчас, например, в институте Иноземцева и в его продукции, совершенно никак не «зацепляется» с политикой и с этой точкой зрения (т.е. с точки зрения политической теории) абсолютно не используется и никому не нужна.

Теперь уже сложилось такое положение, что не только основные лидеры КПСС десятилетиями не держали в руках книжку Ленина ( о Марксе и думать нечего), но и их весьма образованные помощники его не знают и знать не хотят.

11 сентября 75 г.

Идет неделя на работе. Много читаю про социал-демократию и про Португалию. Загладин, посланный туда со специальной миссией, прислал три телеграммы. Его задача (директивы ЦК) была в том, чтоб «подсказать» Куньялу не «левить», остановиться, может быть даже отступить, чтоб собраться с силами. Курс на выход к власти через военных провалился. По-видимому, ленинская тактика оказалась без каких-то существенных элементов.

«Миссию Загладина» надо было нам делать раньше. В частности, когда Куньял приезжал в Москву. Но тогда его приняли плево. Брежнев не захотел с ним встречаться, а Б.Н. (я присутствовал) говорил пошлости в духе своего учебника по «Истории КПСС».

Беспомощность нашего Отдела теперь очевидна. Перцов (референт по Португалии) «информировал» ЦК (через Загладина и Пономарева), передавая то, что ему говорили португальцы, без малейшего анализа и собственного мнения. Создавал впечатление, что Португалия (и в первую очередь ДВС⁶