Текст книги "Совместный исход. 1975"

Автор книги: Анатолий Черняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Бобков: «Ну, а что Гефтер?»

Карпинский: Гефтер вообще не при чем. Я с ним разговаривал, вообще мы много беседовали на вот эти темы. Он умный, глубокий человек. Он мне (Карпинскому) сказал: делай, как знаешь, я в этом участвовать не буду.

Гефтера я знаю с 1938 года, с первого курса университета. Он шел на два курса старше. Сначала я его помню как комсомольского вождя – он был секретарем вузкома. А перед войной (он заканчивал в 1941 году 5-ый курс) он был секретарем партбюро истфака. Гефтер был кумиром далеко за пределами истфака. Превосходный оратор, с ясной и четкой мыслью, большой культурой слова, он умел склонять в свою пользу любой спор, покорял аудиторию убежденностью. Я сам, помню, поражался, что после его речи я уже думал совсем наоборот по сравнению с тем, в чем был убежден до начала и в ходе собрания. (Меня он, конечно, не знал и не замечал. Я был тогда весьма рядовой и очень пассивный элемент). В нем было что-то от деятелей революционного времени, от эпохи гражданской войны. Он, видимо, представлял тот тип деятеля, который начинался от Троцкого, Зиновьева. Трибун огромной силы воздействия, с хорошей дозой демагогии, которая, однако, различима лишь для опытного слушателя (или для не очень правоверного интеллигента). В противоположность деятелям типа Кирова, тоже оратором и трибуном, тоже обладавшим кипучей, неуемной энергией. Но те были снисходительны к слабостям, к житейским обстоятельствам, способны понять простого человека – словом, представляли собой тип русского революционера и борца. А это был (как, видимо, Троцкий и Зиновьев) деятель с еврейским характером, неумолимый ригорист, не терпящий ни возражений, ни слабостей, признающий либо «белое», либо «черное», несколько любующийся своим превосходством и своей «железной принципиальностью».

Сейчас я, может быть, модернизирую свои тогдашние ощущения (и свой «восторг») от Гефтера довоенного. Но где-то, видимо, близко они лежат от того, чем он был на самом деле. Не надо также забывать, что это «1937-1939 годы»!!

22 июня 1941 года, когда нас собрали в Комаудитории на митинг, говорили многие. И говорил Гефтер. Это был огонь и пламя. Мы уходили вечером без тени растерянности и недоумения, которые охватили, в частности, меня после речи Молотова по радио. А 26-го или 28-го июня (точно не помню) мы уже ехали в эшелоне в сторону Рославля копать противотанковые рвы. Гефтер ехал во главе всего нашего много сотенного отряда в качестве комиссара.

Там он был тоже строг, вездесущ и неумолим. Его называли «Миша», однако, дистанция у него от массы всегда чувствовалась. Его авторитет был беспрекословен и вполне натурален. Все восхищались им и по-настоящему уважали. Да и впрямь! На него выпала нелегкая доля. Нас надо было кормить (и доставать еду где попало, в том числе от бегущих на Восток эвакуированных), надо было поддерживать наш дух и дисциплину, более того – энтузиазм. А потом, когда немец стал нас обходить и не успевали мы дорыть одну линию рвов, как надо было выбираться из пол-окружения и начинать копать на другой позиции – опять же Гефтер был организатором всего этого. Он связывался с воинскими частями, он распределял задания и руководил работой.

Помню, завелись вши. Миша отдал приказ: немедленно всех постричь. И начали стричь. Он, кстати, сам стоял с машинкой и помогал добровольным парикмахерам. Я восстал: у меня была роскошная шевелюра. Миша публично сделал мне длинное внушение, но все же снизошел и разрешил лишь обкорнать меня покороче.

К концу августа начался ропот. Мы то и дело вынуждены были отходить (нас ночью вывозили на машинах). Потому, что мы работали под постоянным наблюдением «рамы» или «костыля», немцы то и дело глубоко обходили нас слева и справа. Ребята призвали Мишу и потребовали, чтобы нам выдали винтовки, иначе нас в один прекрасный день возьмут как гусят в плен. Миша сказал речь (винтовок, конечно, не дали), но, помнится, прежней уверенности в том, что дело не может кончится плохо для всех нас, в его словах и манере уже не было. В конце августа 2-ые, 3-и, 4-ые курсы «по приказу Сталина», конечно, вывезли в Москву. Помню, с какой бешеной скоростью гнал эшелон машинист ночью и днем, а на Киевском вокзале студенты вытащили его из паровоза и минут 20 качали. 1-ый и 5-ый курсы остались. Остался и Гефтер.

Остальное – уже с чужих слов. Они там докопались до того, что попали, наконец, в полное окружение. Выбирались кто как мог. Миша вышел к своим без партбилета: закопал, когда случилась ситуация, из которой он уже не мыслил выбраться.

8 июня 75 г.

Был у меня разговор с Пономаревым. Он сам заболел.

– Слыхали? Про Карпинского и других. И Лацис затесался. Из журнала («Проблемы мира и социализма» в Праге). А это ведь мы его туда посылали. Какой это Лацис?

– Не знаю. Впервые о нем услыхал.

– Это не муж поэтессы, которая ходит часто к нам. Все говорит: «У меня муж, Лацис, такой талантливый, такой талантливый» Вот тебе и талантливый. И Красина⁵

^{Красин – консультант Международного отдела. Пономарев сам, по чьей-то рекомендации, «выписал» его лет 10 назад из Ленинграда. Общался с Роем Медведевым и был «засвечен».}

надо поскорей убирать. Как бы он не оказался здесь замешанным. Ведь Рой Медведев тут как тут!

Я попытался втянуть его в серьезный разговор. Наивность Карпинского никого не убеждает. Но за этим и проблема, и трагедия. И я начал было излагать то, что успел прочесть из папки Лациса (там три главы: Сталин против Сталина», «Бухарин против Бухарина» и, кажется, «Ленин против Ленина»). Успел я прочесть только первую, блестяще написанную повесть о том, как Сталин вместе с Бухариным стойко обороняли и проводили ленинскую генеральную линию (после смерти Ленина) и как Троцкий, Зиновьев и К^о и проч. потерпели поражение (и потому, что у Сталина в руках был аппарат), и потому что они выступили против утвержденной съездом генеральной линии партии – и оттого с самого начала были обречены. Он приводит уйму цитат из Сталина, которые (я поразился себе) мы все в свое время знали наизусть, в особенности из 1927 года, XV съезда., из которых Сталин, действительно, выглядит последовательным и умелым проводником ленинского (НЭП) подхода к строительству социализма.

Но вот январь 1928 года. Сталин едет в Сибирь и в его речах, опубликованных, оказывается, только в 1949 году, «когда Сталину некого было бояться и не перед чем стесняться», Сталина будто подменили. Он целиком перешел на позиции Троцкого, в чем его эзоповски через полгода уличил Бухарин в своих «заметках экономиста».

И т.д. Сумбурно, торопясь я изложил это Б.Н.'у. Он отреагировал – «Это сейчас не актуально». Я ответил: «Что же тогда актуально в нашей истории, если не это?» Ведь туда уходят корни и современной идеологической борьбы. Я, говорю, прочтя Лациса впервые понял, что Трапезников, удерживая монополию на этот период нашей истории, определяет исподволь, кто ревизионист, а кто ортодокс. Я понял, почему он так яростно, когтями держится за эту монополию. Ведь в нашей идеологической суматохе сейчас водораздел в конечном счете все-таки по линии: сталинист-антисталинист (или, хотя бы что тоже «подозрительно» несталинист). И именно Трапезников, занимал такую позицию в «Истории КПСС» у пульта в решении этого вопроса. Пока так будет, он будет определять идеологическую атмосферу, и будут вновь и вновь появляться «Карпинские» и проч.

Всю эту тираду Б. Н. выслушал с досадой. Повторил, что «это не актуально». И еще «Они (?) должны видеть, что во время празднования 30-летия Победы ни разу нигде не был упомянут». и он провел по усам. Вот это важно.

Разговор на этом кончился: к Б.Н.'у кто-то рвался.

Конечно, «важно!». Но на это тот же Трапезников и другие привыкли не обращать внимания. И это им вполне сходит. А главное. Тот самый итог, которым я хотел сегодня ограничиться: никто не составил себе труда вникнуть в суть дела (кроме кгэбиста Бобкова, но его функции ограничены и не он обязан делать идеологические выводы). Даже Б.Н. не захотел даже прочитать ни беседы Карпинского с Бобковым, ни брошюры Лациса. Но все секретари ЦК расписались, поддержав записку двух отделов, где тоже, видно, полностью материал прочитал какой-нибудь инструктор. Все это было передано в КПК для определения партийной ответственности Карпинского, Глотова, Клямкина.

За прошедшие две недели были всякие текущие события. 25-го приехал Уоддис. Я его встречал и ужинал с ним.

26-го Пономарев его принимал. Довольно все банально, хотя и значительно доброжелательнее, чем в прежние времена. Потом мы с ним отдельно имели две большие «дискуссии» по разным вопросам: «зачем вы так хотите встречи на высшем уровне между КПСС и КПВ?», «будет ли не формальный разговор?» – не понравилось ему, что Б.Н. назвал таиландских, малайских и т.п. коммунистических повстанцев «прокитайцами, сидящими на деревьях и стреляющими оттуда». Уоддис прочел мне целую лекцию о законности их вооруженной борьбы и закономерности влияния китайцев в их среде, как и в Африке.

В ответ я ему: если мы с вами будем так готовить встречу Брежнев-Макленнан, мы только поссорим наши партии. Это же ведь не теоретический симпозиум. Вы имеете что– нибудь предложить политическое по результатам обсуждения подобных вопросов? Нет! Тогда не надо их и поднимать на такой уровень. Мы, например, не имеем ничего для решения вопросов комдвижения в упомянутых странах и, следовательно, пусть поработает время, а не Брежнев с Макленнаном.

Еще говорили с Уоддисом о наших и китайских специалистах в Африке о том, «голодает ли английский рабочий класс» (этот вопрос задал Уоддису Пономарев), а также – «кому нужна европейская конференция компартий, – кому больше – нам или им?»

Луньков (посол в Лондоне) на аэродроме в Шереметьево. Предсказал 60:40 по референдуму об «Общем рынке». Теперь известно – 67:32. Причем 20 млн. англичан вообще не пошли к урнам – так он их заботит, этот «Общий рынок»!

Напряжение с Пономаревым перед отъездом его к избирателям: речь и доклад (для актива). Я в сердцах ему сказал: «Зачем столько хлопот? Все равно никто этих речей не читает!» Обиделся и больше меня «не тревожил», доматывал Вершинина, доказывая ему, что на Западе рабочий класс таки голодает, а наши ученые и статистики все врут.

В пятницу 30-го мая Б.Н. встречался с Арисменди перед его отъездом на Гаванскую конференцию компартий. Заготовил ему основу для разговора. Но без меня.

А мне пришлось провожать туда чилийцев. Для Пономарева они теперь потерпевшие поражение, и он не очень-то ими интересуется. Большой разговор – о смысле конференции, о том, что мы хотели бы упоминания о международном Совещании, упоминания маоистов и проч.

Они мне в свою очередь рассказали о поездке Альтамерано в Румынию. Тот вернулся в бешенстве. Между прочим, на требование объяснить, для чего Румыния сохраняет дипотношения к Чили, Чаушеску ответил: почему бы и нет, Советский Союз в 1939 году даже договор о дружбе заключил с Гитлером!»

Подонок! Но что делать?!

Пономарева сейчас очень заботит солидарность Брандта, Пальме, Крайского с португальским Соарешом (и деньги дают), их стремление развернуть антикоммунистическое наступление (после Вьетнама). На каждой шифровке он пишет мне всякие резолюции: мол, надо что-то делать. Я ему однажды предложил план конкретных действий (перед визитом сюда Миттерана). Был уверен, что никуда он этот план не употребит. Так и получилось. На этот раз я сочинил красивую реплику «Мера ответственности» (на 7-ми страницах). Вроде как бы для «Правды». Но такое надо пускать по Секретариату, и опять Б.Н. не пойдет, отговорившись, что, мол, «не то» и «не так». А на самом деле, просто 20 июня к Брежневу приезжает Брандт, и Б. Н., конечно, ничего не знает, как там будет, и тем более повлиять ни на что там не сможет. И уж, конечно, вылезать с критической, увещевательной статьей в адрес социал-демократии не согласится. К тому же, избирательная речь Генерального вот-вот!

В понедельник 2 июня были здесь Аксен и Марковский (СЕПГ). Обсуждали с Б.Н., что делать с европейской конференцией компартий. Обсуждали и французский казус. Между тем, французы заводятся все больше. Панков пишет из Парижа: встречался с Плиссонье. Тот был необычно жесток: мол, мы в корне расходимся с КПСС по анализу и оценке сути мирного сосуществования. КПСС отошла от принципов и от договоренности. Она пошла за итальянцами, югославами и румынами. Ради их присутствия и участия в конференции КПСС готова уступить в принципах. Документ, который представлен на подгруппу в Берлине в середине мая, для нас неприемлем. Он не может служить никакой основой. И если не будет возврата к апрельскому ауап1-рга|ес1:'у, мы документа не подпишем.

Марше публично тоже грозился документ не подписать. А «Юманите» опубликовала статью, в которой узнается все то, что говорил мне Канапа на Плотниковом, возвращаясь из Кореи.

Канапа на последнем Пленуме стал членом Политбюро! (Во время развелся с советской Вальей!).

3 июня состоялось первое заседание редколлегии «Вопросов истории» в новом составе. Появился там Хромов (от Трапезникова, из отдела науки) и еще человек пять в этом духе из ИМЭЛ'а, Института всеобщей истории и т.д. Домашняя атмосфера товарищества, иронии, доверительности и откровенности (с принципом – не обижаться), сложившаяся за 10 лет, исчезла начисто. Хромов трижды возражал мне (косвенно), «решительно» поддержав тех, кто не соглашался с моими оценками (по трем материалам). Трухановский ловко лавировал. Гапоненко наклонился ко мне: «Трудно теперь ему будет!» Но интервенции Хромова имели вполне четкую цель: показать, кто теперь здесь хозяин. Сел он рядом с главным редактором и все время чего-то ему бурчал – по каждой статье.

До первой большой стычки. Обидно. Все-таки журнал был для меня какой-то отдушиной в другую сферу. А теперь? Принципиальность свою демонстрировать? Зачем? При той-то ситуации, когда никто ничем по существу не интересуется.

Новенькие старались себя показать. И все – чтоб услышал Хромов. Громко, настырно, всюду требуя идеологического подхода и т.д. Я смотрел на них и думал: что движет этими 50-60-летними людьми? Зачем им это? Движет идея, какой-то свой принцип? Или они верят, что если в статье будет по ихнему сделанный абзац, что-то изменится? Или просто инерция держаться кресла? Не только инерция, а целая философия.

5 июня был у Дезьки (Давид Самойлов), 1-го у него день рожденья. Дезька читал свою прозу. Две больших главы (часа на полтора). Проза мемуарная, но глубоко объективизированная. Временами было ощущение, что присутствуешь при чтении чего-то подобного «Войне и миру» по густоте и структуре мыслей и чувств.

Одна глава – об Эренбурге как явлении советской истории и советского образа жизни. Другая – «Горянка» о горно-стрелковой дивизии, в которой он служил в конце 1942 – начале 1943 года на Волховском фронте.

Бессмысленно пересказывать. Отрывки очень разные и по теме, и по манере. Но объединяет их одно – Дезькино мировоззрение. Оно далеко от Солженицына. Он бесконечно далек от дешевой антисоветчины, от мелкотравчатого смакования наших провалов, несообразностей и недостатков. Но он позитивно не приемлет официальные и официозные, полузакрытые и закрытые (хотя и допустимые в узком кругу) объяснения нашей истории. Он не декларирует своего объяснения и даже в этих, по крайней мере, главах не формулирует его прямо. Но оно проступает из самой этой настоящей прозы: есть народ, он живет по своим законам, он меняется под влиянием неумолимых обстоятельств, но совсем не так, как это представляют записные политики, философы и литераторы. Он меняется по своему и он, в конце концов, определяет движение страны. Так было до войны (в меньшей степени, чем во время войны), так есть и так будет. Из ярких образов солдат, с которыми он вместе воевал (отнюдь не обязательно «хороших»), и, с другой стороны, из спокойного, бесстрастного и неодолимого разоблачения Эренбурга, как носителя лжи и полуправды, как спекулянта на народных понятиях и чувствах, складывается стихия движения народа. И несколько даже жутковато – от ощущения невозможности уйти от судьбы, которая заложена в этой саму себя не сознающей силе. Это проступает и из языка, который он впервые услышал на войне и понял, что для народа язык нечто совсем другое, чем для интеллигента и политика.

Внешне он страшен. Стар и облезлый. Хотя видит лучше. Читает. И бодр – не наигранной бодростью отчаянья, а от полноты и уверенности своего интеллекта. И от того, что у него столько друзей. Сама бытовая атмосфера, где пренебрегают «мелочами жизни», тоже, видно, жизненный фактор не последней важности.

14 июня 75 г.

Вчера выступал Брежнев перед избирателями. Хотелось пойти, но как только сообразил, что каждая фраза будет сопровождаться аплодисментами (так оно и было), стало неприятно, и не пошел. Мне очень стыдно (и перед собой, и вообще) за эти «ладушки– ладушки» в серьезном деле. Говорит (т.е. произносит) он все хуже и хуже. Текст по внутренним делам очень банален – банальнее прежних (хотя писали по-прежнему Бовин, Блатов...). По внешней – новое. Врезал он и Форду и НАТО'вцам за ужесточение позиции (после Вьетнама), за всякие угрозы и нажим, за раздувание военных бюджетов. Это правильно. Язык построже ничего не попортит, но во время показать кулак в современной борьбе полезно.

Все обратили внимание, что появление Кириленко перед своими избирателями (причем, в Ленинграде) произошло позже Суслова (в Ульяновске), непосредственно перед Косыгиным. Все задают вопрос – что бы это значило?

Б.Н. вынудил-таки меня сочинить реплику для «Правды» на ужесточение позиции Запада после Вьетнама с акцентом на социал-демократию. Я сделал еще в прошлое воскресенье. Но он, как и следовало ожидать, положил под сукно. Пора бы уже привыкнуть, что его сверхактивность сразу затухает, когда от шума в наш адрес, приходится переходить к делу на уровне политики. И тут он сразу чувствует «пределы своей компетенции».

11-го июня состоялась «шестерка» соцстран в Волынском-1. О конференции компартий Европы и о положении в Португалии. Обсуждался и «французский казус», большинство было склонно приписывать причину «престижности», гонору французов. Однако, это на поверхности. На самом деле – за этим политика, которая в более резких и уверенных формах (чем у итальянцев, испанцев и многих других, имеющих реальные позиции в стране) все больше опирается на «не московскую» ориентацию, как главный фактор выживания и движения вперед. Вот буквально позавчера «Юманите» самым грубым образом отчитала поляков «за дифирамбы» в адрес Жискара д'Эстэна, который вот-вот должен приехать в Польшу: мол, мирное сосуществование не предусматривает в качестве обязательной нормы восхваление лидеров империализма, которые на самом деле ведут лживую политику и каждый день занимаются антикоммунизмом, называя социалистические государства «фашистскими», «тоталитарными» и проч.

Обсудить Португалию предложил Аксен, еще когда приезжал отдельно. Б.Н. охотно согласился и произнес длинную поучающую речь. Однако, из выступлений Аксена, Телалова, Фрелека, Денеша выяснилось, что их страны и партии имеют более активные и действенные связи с Португалией и помогают ей не только относительно (своих размеров по сравнению с нашими), но и абсолютно гораздо больше нашего. Я написал записку Вадиму об этом, а он ее взял и передал Б.Н.'у. Тот грустно согласился.

Неделю или больше до этого он мне вдруг заявил (в связи с почестями, которыми удостаивались у нас во время официальных визитов в СССР Великий герцог Люксембургский Жан и элегантная Маргарита II Датская). «Черт-то кого принимаем и обхаживаем, а на Португалию, которая имеет колоссальное значение для всего нашего дела, никто как следует не хочет обращать внимания!»

Между прочим, Костиков, зав. сектором Польши в катушевском отделе, рассказал мне о встречах Герека с Пальме. Герек был в Швеции с официальным визитом. С Пальме они встретились один на один (оба превосходно знают французский язык). А потом Герек подробно рассказал Костикову о разговоре.

Герек: зная, что предстоит тема Португалии, я еще из самолета позвонил Брежневу. Л.И. ему сказал: Ты скажи, мол, ему (Куньялу), что мы не вмешиваемся и не будем вмешиваться, что мы сдерживаем коммунистов Португалии в их увлечениях социалистическими преобразованиями и в отношениях с другими партиями. Никакие нам базы в Португалии не нужны и мы не собираемся этим заниматься.

Обсуждали они и Чехословакию. Пальме будто бы был крайне удивлен, когда узнал, что Гусак был одним из руководителей словацкого восстания, а после войны сидел «за национализм» и в то время как Дубчек требовал «повесить всех таких, как Гусак». Пальме был убежден, что Гусак из сталинской школы Готвальда.

Я, кстати, во время «шестерки» был приставлен к полякам (Фрелек-Суйка). Несмотря на мою откровенность и открытость в обращении, обратной «ласки» я не получил. Загладин и Жилин (который обоих их знает меньше моего) пользовались у них на прощальном вечере гораздо большим расположением, не говоря о Шахназарове, который их «шеф» в отделе Катушева. Видно, я не располагаю к фамильярности, а значит и к «партийной душевности». И Фрелек, хотя он при том, что Секретарь ПОРП, еще и поэт, и сценарист, и художник больше (как и все) подвержен грубой лести.

Б.Н. мне сообщил, что когда Карпинского вызвали в КПК, он заявил: «Я не доставлю вам удовольствия разбирать меня. Я сам заявляю, что выхожу из этой партии».

Завалилась поездка делегации КПСС к лейбористам – то, с чем мы волынили два года, несмотря на настояния Хейворда. Причина очень простая: Суслов отнесся к этому плево, ему Пономарев нужен здесь, чтоб общаться с американскими сенаторами.

А Пономарев, хотя и понимает, что отказываясь от визита, мы заваливаем очень важный канал на Англию и на европейское социал-демократическое движение, списываем работу, которую сами же начали и за два с лишним года немало в нее вложили, – тем не менее не настаивает, уверенный, что Суслов его подозревает «просто в желании съездить в Англию». Таков уровень политических отношений между ними!

Хейворду и вообще всему левому крылу лейбористов, как и Вильсону и К^о, конечно, и в голову не придет искать объяснения отказа в таких «простых вещах». Они будут думать о повороте в нашей политике по отношению к лейбористскому движению и к социал– демократии вообще, а может – и к Англии.

Грустно еще и потому, что помимо Пономарева (и еще, может быть, самого Суслова) некому во всем ЦК возглавить такую делегацию. Ибо там надо сходу говорить о самых разных вопросах, надо их знать и уметь этим знанием распорядиться в полемике с острыми и злыми англичанами. А по заготовленным в Москве бумажкам, как этого потребовал, например, Капитонов, такую полемику вести нельзя – это значило бы поднять на смех всю нашу партию.

Беседа моя с Моррисом (зам. Гэс Холла). Казус с избирательной речью Андропова – «Нью-Йорк таймс» спекульнула на одной фразе из его речи: мол, при всей американской демократии безработные сколько угодно могут протестовать у Белого Дома, но от этого ничего не изменится. Гэс Холл взбесился и потребовал от ЦК объяснений: мол, как так, – мы тут боремся, жертвуем собой, в нас даже стреляют во время таких демонстраций, а с вашей точки зрения все это – пустое занятие, которое ничего не стоит и ничего не дает! Что же, мол, нам сидеть и ждать революции, социализма?

Б. Н., потом и я долго объясняли Моррису, но все же пришлось послать Холлу и письменное объяснение, подготовленное самими андроповцами с его ведома.

Моррис, а до него Каштан и Уоддис во время визита сюда официально протестовали против статьи некоего Дм. Жукова в «Огоньке» в октябре 1974 года – как явно антисемитской. Уоддис даже встречался с Сафоновым, редактором «Огонька». Тот признал, что статья плохая и что Жуков «подвел» и что его даже не приняли «за это» в Союз журналистов.

Я тоже всем говорил, что статья плохая, «не отражает» и проч. Они мне: хорошо, но ведь никто, кроме нас с вами, не знает этой вашей оценки, а статью Жукова буржуазная печать разнесла по всему миру.

В этом духе я доложил и Пономареву. Он велел «вместе с агитпромом» принять меры по этому случаю. Буду принимать, но уверен, что о том, что статья Жукова антисемитская, останется «между нами» с Моррисом, Уоддисом, Каштаном и еще председателем компартии Израиля Вильнером (который на недавнем приеме у Б.Н.'а также резко протестовал против нее).

29 июня 75 г.

Съездил в Будапешт. Опять жили на правительственной горе. Спал в постели, в которой до меня почивали Елизавета II, Брежнев и т.п. Венгры шутили: белье-де мы с тех пор заменили.

«Шестерка» – болгары, венгры, ГДР'овцы, поляки, чехи и я. Международные замы. Повестка: что делать с социал-демократией; о Португалии; об антикоммунизме.

Непривычная мне роль запевалы всех обсуждений (я ведь был на этот раз «КПСС»). Все, кроме самих хозяев, подстраивались под меня и молчали, если я скромничал и хотел выступать «потом». Венгры упрямились (хотя с ними еще до начала договаривался), навязывали свои иллюзорные, максималистские планы. Я их все время деликатно спускал на земь.

Вернулся 18-го июня. Б.Н. через пару дней после моего возвращения уехал с делегацией в Сирию, забрав с собой нового нашего зама – Румянцева, который «прошел» через Суслова, а Брутенц не прошел.

А мне было оставлено писать очередной доклад для Б.Н. по случаю 40-летия VII Конгресса Коминтерна! Я уже целый год борюсь с этим юбилеем.

Но против второй волны, поднятой Тимофеевым ради саморекламы, я устоять не мог. Хотя дважды довольно грубо доказывал Пономареву несвоевременность и нелепость этого юбилея – размахивания коминтерновскими флажками в момент, когда заходит в тупик европейская конференция компартий (и именно из-за подозрений в адрес КПСС насчет гегемонии), а югославы прямо говорят и пишут о ностальгии у некоторых по Коминтерну.

И вот вновь я мучаюсь, пережевывая ассоциации и аллюзии насчет идей VII Конгресса и современности. За 12 лет я написал ему примерно пять статей и докладов о Димитрове и три-четыре доклада и статьи по Коминтерну, в том числе к 30-летию VII Конгресса, т. е. все о том же, только все с новой конъюнктурщиной.

У Б.Н.'а безусловно «графомания» на выступления. Сейчас он бьет все рекорды: выступает по 3-4 раза в месяц. Помимо его претензии на «теоретика партии», т.е. мелкого тщеславия, есть у него, по-видимому, и политическая идея.

Он моден в антикоммунистической литературе. За его выступлениями следят и комментируют в том духе, что вот он-то, мол, и отражает истинные, скрытые планы и намерения Кремля – использовать разрядку для подрыва Запада, для экспорта революции или по крайней мере поощрения на революцию в капиталистических странах. О нем есть специальные статьи, где его изображают в качестве тайного лидера комдвижения, инспиратора коммунистической деятельности и пропаганды, организатора финансовой и другой помощи компартиям. Он все это, естественно, знает. Знает, что его противопоставляют Брежневу, которого считают искренним сторонником мира, ведущим честную игру. Б.Н. знает, конечно, что Брежнев тоже в курсе о том, как на Западе представляют Пономарева. Но пока все обходилось.

Совсем недавно дело дошло до большой провокации и ТАСС даже выступило вчера с опровержением.

Французская «Котидьен де Пари» напечатала «Письмо Пономарева», в котором якобы содержатся директивы компартиям, как им захватывать власть в обстановке кризиса. «Документ» этот получен был газетой от португальских социалистов. Шум сейчас идет все европейский. Компартии одна за другой выступают с гневными опровержениями. Леруа и другие явились в редакцию «Котидьен де Пари» и потребовали показать подлинник. (Кстати, очень характерно для современной обстановки в комдвижении – пуще всего боятся быть заподозренными в получении директив от Кремля). Португальская КП выступила с разоблачением. Смысл всей этой кампании ясен как божий день – запугивание коммунизмом (московским) из-за Португалии, победы ИКП на выборах (33 % голосов) и других симптомов колебания маятника влево в связи с кризисом.

Никакого, конечно, письма не было и быть не могло. Но провокация имеет вполне «материальную» основу. (Организовали ее работники португальской газеты «Република» – это нам сообщили шифрограммой ЦК ПКП. «Котидьен де Пари» лишь перепечатала сделанный ими материал). А сделан он был путем выдирок из речей и статей Пономарева, в том числе и в первую очередь на Консультативной встрече в Варшаве и на Подготовительной встрече в Будапеште. Препарировано, конечно, в стилистике советологов. Просто оголен смысл (надо использовать кризис для свержения капитализма) и придан тон директивы – циркулярного письма.

Между прочим, Б.Н. должен был 6-го июля по приглашению Куньяла ехать с делегацией КПСС в Португалию. Теперь той же шифрограммой они просят не приезжать – мол, будет «неправильно понято», могут быть провокации и т.п. Однако Б.Н., как я его наблюдаю, превосходно себя чувствует. Не исключено, что ему даже нравится эта роль – «серого величества» комдвижения, «последовательного революционера», «ленинца», «борца против империализма». Возможно, он с этой «славой» связывает свое ближайшее и посмертное будущее.

Если это предположение верно, тогда понятно, почему он готов опять юбилейничать по поводу Коминтерна.

История с публикацией Декларации Гаванской конференции. «Правда», когда я был в Будапеште, опубликовала «изложение» ТАСС на двух страницах, в которых содержалась лишь то, что мы навязали кубинцам (Шахназаров и я – на Кубе, через Арисменди): сильнее сказать о роли СССР, позвать на конференцию китайцев, призвать к международному Совещанию и т.п. Кубинцы были в бешенстве.

Решили срочно публиковать Декларацию в «Коммунисте». Но как? В ней три печатных листа. Это раз. Во-вторых, она там «поименно» обругивает Форда. Несмотря на это (а может быть, не прочитав) Шапошников, который ведет Латинскую Америку, внес записку, чтоб публиковать полностью. Б.Н. еще до Сирии ее визировал, но попросил показать мне до отсылки в ЦК. Я воспротивился.

Суслов (главным образом потому, что такой объем все равно невозможно напечатать в «Коммунисте») согласился на «изложение». Я сделал сокращение на 1/5 и, естественно, выбросил о Форде. Когда Б.Н. вернулся, в «Коммунисте» уже готова была сверка. Он вызвал нас с Шапошниковым. Тот настаивал на своем (публиковать полностью, так как кубинцы нам этого не забудут). Я стоял на своем. (У нас своя политика, мы серьезные люди и разрядка зависит не от кубинцев и т.п.) Б.Н. явно был на стороне Шапошникова, но не решился ломать сделанное в «Коммунисте», так как за этим стояло уже согласие Суслова.