Текст книги "Рассказы о Сашке"

Автор книги: Анатолий Гуницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Странные наплывы, почти тектонические вибрации и изнурительные призывы продолжались с Фёдором Джоном несколько дней. Он похудел, почти перестал бриться, у него расстроился стул, он с неимоверным трудом открывал ключом дверь в свою квартиру. Ему не хотелось есть. Вообще ничего не хотелось. Оставался только один выход, и через несколько дней после начала наваждения, связанного с историей Сашки, Фёдор Джон, спотыкаясь и чуть ли не падая, зашёл в кабинет генерала «Твою Мать» и самолично предложил свои дознавательские услуги. По делу Сашки, который умер совсем молодым.

И это была вторая ошибка дознавателя Фёдора Джона.

НЕ К ДОБРУ

Марки был не стар, но и не молод.

Бывает так, часто бывает.

Марки родился в России, и жил в России.

Бывает так, часто бывает.

Марки много кем доводилось работать. Он был и лектором – на самые разные, на любые темы он читал лекции; он был и писателем, хотя книг его никто ещё не читал; работал Марки и в театре, и в кино он вроде бы снимался, и ещё он преподавал историю и литературу в каком-то вузе, собирал спичечные коробки, подвизался в качестве бэк-вокалиста в одной хэви-металл группе, умел прыгать в длину, мог работать сторожем и реаниматором. В общем, и без лишних доказательств понятно – Марки жил интересной, насыщенной жизнью.

Так бывает, только всё же редко так бывает.

Реакция на происходящее вокруг у Марки была одноплановой, в основном. С вариациями, конечно, как уж без них. Но вариации эти друг от друга не сильно отличались.

Бывает так, часто бывает.

Что бы ни случилось, что бы ни произошло, Марки говорил: «Не к добру». Те, кто его знал, реагировали на короткую, на излюбленную Марки фразу спокойно, без истероидной встряски. А вот зато те, кто меньше был знаком с Марки, и уж тем более те, кто впервые видели его, начинали нервничать, пугаться и бояться.

Бывает так, часто бывает.

Некоторые из знакомых Марки считали, что когда он произносит «Не к добру», то ничего особенно жуткого и страшного в ввиду не имеет, а просто констатирует некий факт.

Бывает так, нередко бывает.

Как бы там ни было, но не так уж, пожалуй, и редко Марки произносил своё «Не к добру». Но не так уж и часто. Когда хотелось ему, когда для каких-то неведомых никому целей это нужно было, он и говорил «Не к добру».

«Не к добру», – флегматично сказал Марки, когда узнал, что в конце мая Сашка умер совсем молодым. Ошибся ли тогда Марки? Или нет, не ошибся? Возможны два ответа на этот вопрос. Бывает так, очень часто бывает.

ТРЕТЬЯ ОШИБКА ФЁДОРА ДЖОНА

У дознавателя Фёдора Джона в юности была совсем другая фамилия. Какая именно? Он уже и не помнил. Бывает так, часто бывает. Бывают такие в жизни нашей расклады, которые сами мы не выбираем. Которые никак не зависят о нашего желания, да и от нежелания нашего они тоже не зависят. Причём тоже никак. Пытливые грядущие исследователи уже установили, но не тогда, а позже, гораздо позже, лет восемьсот тридцать спустя, что несмотря на строгую доминанту выбираемых желаний или, наоборот, нежеланий, Фёдор Джон всё таки мог не менять свою фамилию. Да, мог. Да, безусловно, мог. Однако она, фамилия Фёдора Джона, изменилась не без его собственного, не такого уж, кстати, и сокрытого нежелания. Такова была уже третья ошибка Фёдора Джона. Или всё-таки вторая? Никто, никто теперь про это и не знает, и не помнит толком. Между прочим, и Сашка, который умер совсем молодым, в конце мая, тоже ничего об этом не знал. Как противоречив, как загадочен, как непрост бывает порой человек!

Бывает так, часто бывает.

Приближаясь на непрочной трепетной лодке к середине мёртвой реки, мы забываем иногда про очень многое. Потом только, когда неизвестно откуда на нас накатываются с противным рёвом холодные, мерзостные и злые ветры, мы начинаем что-то понимать. Но очень, очень редко мы при неожиданном и стрёмном накате противных и ревущих ветров понимаем, что же именно нам теперь довелось, наконец, понять.

Бывает так, очень часто так бывает.

ЗНАКОМСТВО ТАТЬЯНЫ И ВОЛОДИ

Володя, старший брат Сашки, который умер в конце мая совсем молодым, давно и случайно познакомился с Татьяной-Мариной. В момент их знакомства Татьяна-Марина предпочитала помалкивать. Иногда, правда, что-то чуть-чуть говорила, тотально молчать она стала гораздо позже. Познакомились же Татьяна-Марина и Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым, во время праздника Горы.

В тот день была сумрачная погода. Лужи, грязь и всё такое. Само собой, – по сути, – де-факто, – разумеется, – естественно, – надо ли сомневаться, что зимний праздник Горы частично смахивал на летний праздник Горы? Ничем не напоминая осенние и весенние праздники всё той же Горы.

Володя хотел было зачем-то купить пива. Всё равно какого сорта. Но поскольку погода была сумрачная, – лужи, грязь и всё такое, – то Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым, у входа в магазин поскользнулся и упал. В этот момент из магазина выходила Татьяна-Марина. Она тоже поскользнулась и, в свою очередь, тоже упала в грязь, в лужи и во всё такое.

Володя, брат Сашки, и Татьяна-Марина – дочь или приёмная дочь Петра Семёновича-Сергеевича, уже в те годы широко известного своей нешуточной страстью к твёрдому бретонскому чаю и безостановочным покачиванием кривой, обезображенной головы, внимательно оглядели друг друга. Володя вдруг, неожиданно для себя самого, прижался к Татьяне-Марине, и она тоже потянулась к нему. Они барахтались в луже, и яростно целовались. Совсем не мешали им ни сумрачная погода, ни лужи и ни грязь, и ни всё такое.

ТЁМНЫЙ НОЯБРЬ

В ноябре темнеет рано. В декабре – ещё раньше. Но на декабрьское темнение Володя, брат Сашки, который умер совсем молодым, реагировал менее негативно, чем на ноябрьское. Вообще-то, по счету большому, ему было всё равно. Он являлся в этом аспекте последователем старинной новгородской поговорки, гласящей, как известно, следующее: «Хоть светло, хоть темно – наплевать и всё равно».

Володя, брат Сашки, который умер совсем молодым, не имел ни малейшего представления об этой пословице. В Новгороде городе он никогда не был. Или был всё-таки когда-то? Нет, едва ли. Про это пока ещё абсолютно ни черта не известно. Более того, есть предположение, что грядущим историкам, которые наверняка станут в так называемом будущем для чего-то рыться и копаться в анналах якобы прошлого, едва ли удастся обнаружить хотя бы мало-мальски поверхностное упоминание, подтверждающее факт пребывания Володи на земле новгородской.

Володя вообще мало где был. Да, очень мало.

В Томске городе, например, он был однажды, да и то минут сорок пять, во время транзитной посадки самолёта, следовавшего до Хабаровска города. В Хабаровске городе у Володи были некие служебные дела; честно говоря, он даже и не знал какие именно, но пробыл всё же там, в Хабаровске городе, подольше, чем в Томске городе.

Только ни Томск город, ни Хабаровск город не понравились ему. Приходилось ещё Володе бывать в Кривом Роге городе, в большом северном городе, в Хельсинки городе он был пару раз – тоже по неким делам служебным; правда, если бы кому-нибудь пришло в голову спросить у него, у Володи, брата Сашки, который умер совсем молодым, в чём же, собственно, заключается корневой пафос этих неких дел, призвавших находиться его в столице страны Суоми, то он едва ли ответил бы что-нибудь связное. Не знал он. Нет, не знал. Ещё же Володя был, причём достаточно долго, на Севере, где пытался выяснить причину почти тотального молчания Татьяны-Марины, жены своей.

В общем, немного где был Володя. Но где бы он ни был, ему всюду и всегда не нравилось, и самым решительнейшим образом было несимпатичным, ранее ноябрьское темнение. Хотя из этого отнюдь не следует, что Володя побывал там, где ему довелось побывать, именно в ноябре. Нет, это не так. Тем не менее, Володя, бывалый, опытный, в чём-то даже и матёрый Володя, был до чрезвычайности удивлён, когда Сильвия, изящная полуодетая леди Сильвия, сказала ему однажды, что в Бейстегуи так не бывает вовсе, что там, в Стране Грёз, всё происходит совсем-совсем по-другому. Володя удивился. Весьма и очень. Он не знал, что сказать леди Сильвии в ответ на полученную от неё информацию, и поэтому ничего он ей, леди Сильвии, и не сказал. Подумал только, что она, леди Сильвия, видимо, имеет ввиду что-то другое. Что-то, пока ещё ему совершенно непонятное.

Да, рано, очень конечно, рано темнеет в ноябре. Но в декабре – ещё раньше.

ВОЛОДЯ ЗАДУМАЛСЯ

Однажды, в вечернее время суток, круто и серьёзно Володя задумался. Не на шутку, вовсе не на шутку, задумался он. Не следует, впрочем, думать, что он, Володя, редко задумывался; пусть Володя (как, кстати, и младший его брат Сашка, который недавно, весной, умер совсем молодым), не проводил в усерднейших размышлениях большую часть времени, отпущенного ему для проживания на планете Земля, всё равно ведь приходилось ему – больше или меньше, чаще или реже, осенью или летом, во время обеда или после третьего полдника, перед сном, на автобусной остановке, во время чистки зубов, в лифте, в очереди в рок-клуб или в музее им. Гоголя и даже во время очередного лунатического столбняка о чём-нибудь думать.

Да, конечно же, приходилось.

Как и многим, многим другим существам человеческого рода, его окружающим.

Естественно, само собой разумеется, безусловно, бесспорно, ясно дело, несомненно, нужно ли уточнять, что и не только людям, но также и собакам, и кошкам, и мышам, и попугаям, и лошадям, и птицам, и даже рыбам, немало иногда приходится о разной всячине задумываться. Хотят ли они или не хотят, рады они этому или не очень, получается ли у них совершенствовать свои ментальные качества или не слишком им сие удается, это уже совершенно другой аспект.

Не приходится спорить, – да, да, да, это так! – что homo sapiens далеко не всегда лучше или быстрее прочих выкатываются в таких гонках на лидирующие позиции. Ну а ежели и вовсе сузить круг рассматриваемых претендентов в этих состязаниях, то тот же Володя пусть и не входил в число несомненных лидеров, но и к аутсайдерам точно не относился.

Нельзя, однако, сказать, что Володя плохо умел думать – или даже, что он совсем не умел и даже не любил этого делать. В конце концов, Володя думал так, как у него получалось.

Не слишком уж простая мысль как-то вдруг однажды посетила его, Володю: задумался он о том, что называют-то его все Володей, а ведь он, в первую очередь, Владимир. Странно было ему и то, что и Сашку никто и никогда не называл Александром. А только Сашкой. Володя тоже не называл Сашку Александром, так было и прежде, и теперь тоже, хотя Сашка-то уже умер. Причём совсем молодым. Но если Володе это было в известном смысле простительно – ведь они с Сашкой были родными братьями, и поэтому вполне могли выйти за пределы совсем не нужных им официозных обращений друг к другу (и вполне удачно, кстати, порой выходили!), то все прочие вполне могли бы иногда называть Сашку Александром. Не сдохли бы, если бы так его, Сашку, так называли – и та же одутловато-изящная Дельфия, и молчаливая Татьяна-Марина, Володина жена, и Роман Майсурадзе, хозяин ковра-самолёта, и Пётр Семёнович-Сергеевич, безостановочно употребляющий многие литры твёрдого бретонского чая. И стройно-коренастая Прозерпина Дедикова. Ещё Володя подумал и о Таисье Викторовне, но ведь она вроде бы была матерью Сашки, и, стало быть, и его Володиной мамой… Да, конечно, очень, очень маловероятно, чтобы Таисья Викторовна, Тася, называла Володю – Владимиром, а Александром – Сашку. Который умер совсем молодым.

ВОЛОДЯ ПРОДОЛЖАЕТ ДУМАТЬ

Было бы, конечно, неплохо узнать, что думал по этому поводу сам Сашка. Хотел бы он, чтобы его хоть кто-нибудь называл Александром? Или ему было всё равно? Но спросить теперь об этом у Сашки было вроде бы несколько затруднительно. Потому что он умер в конце мая, умер совсем молодым.

– Похоже, – понял или подумал Володя, – никто не даст мне ответа на серию спонтанно возникших у меня вопросов. Может быть, мне что-нибудь подскажет изящная и полуодетая леди Сильвия?

Ведь ни медсестра же Дельфия, ни Пётр Семёнович-Сергеевич с его кривой, обезображенной головой, ни жена Татьяна-Марина, которая за несколько лет совместной с ним жизни так редко что-нибудь говорила, ни Роман Майсурадзе, хозяин ковра самолёта… Нет, нет, надеяться на кого-то из них столь же бессмысленно, как пытаться найти в заснеженном январско-февральском лесу смачные боровики, стройные и корявые подосиновики или игривые лисички.

Никто. Совсем никто. Нигде.

Можно, конечно, поговорить с Таисьей Викторовной, она ведь фактически была его матерью. Да, можно. Или нет, нельзя?

Володя шёл по радикально сужающемуся бульвару и постоянно оглядывался.

Никого. Нигде. Никто.

Если уж мать, несмотря на то, что он виделся с ней примерно пятьдесят раз в неделю, так и не смогла до сих пор ничего внятного рассказать Володе, например, про его отца, то едва ли ему удастся выяснить у неё – хотел бы Сашка, чтобы его называли Александром? Или хотел ли Сашка, который умер совсем молодым, чтобы его, Володю, называли Владимиром? Да и была ли она, Таисья Викторовна, на самом деле его матерью?

Иногда он сомневался в этом, хотя и виделся с ней нередко. Надо бы, надо бы окончательно спросить всё про Таисью Викторовну у отца! Или у неё спросить – узнать – уточнить что-нибудь про отца, поскольку Володя не очень-то уж ориентировался в ситуации с собственным отцом… Потому что этот мифический отец, вроде бы когда-то вместе с Таисьей Викторовной сотворивший и его, и Сашку, нечасто появлялся в городе, где они жили. Не было никакой надежды, что он, отец этот, неизвестно когда и неизвестно откуда сюда пожалует, в ближайшие десять – двадцать – двадцать пять лет. Или хотя бы его тень, что ли…

«А вдруг отец тоже живёт в Бейстегуи? – внезапно и пронзительно подумал Володя, – в Стране Грёз?»

Только и на этот неожиданный для него вопрос, который он задал себе сам, тоже никто не мог ответить. Пусть Сашка был преизряднейший балбес, только всё равно, иногда он мог хотя бы что-нибудь сказать! Но не было, не было Сашки. Умер он в конце мая, совсем молодым. Володя вновь понял, что ему никак не обойтись без изящной, без полуодетой леди Сильвии.

НЕ ОТДАЛ

Дед Романа Майсурадзе, Автандил Майсурадзе, от которого уже давным-давно совершенно ничего не зависело, когда-то, в былые годы, хотел куда-нибудь на своем ковре-самолёте слетать. Но потом – передумал. Да и война тогда началась, уже не до полётов было.

Его сыну, дипломату Виндави Майсурадзе, совершенно некогда было с ковром-самолётом развлекаться, и едва ли выдержал бы ковёр многопудовую тушу мастера международных дел. А вот Роман время от времени фамильной реликвией пользовался, летал иногда куда-то и зачем-то, и даже некоторым своим знакомым доверял; в число тех, кому он доверял ковёр-самолёт входили и Сашка, и Володя, старший его брат, повязанный тесными родственными узами с кошмарным Петром Семёновичем-Сергеевичем, готовым за какие-нибудь десять-двадцать литров твёрдого бретонского чая безостановочно покачивать своей кривой, обезображенной головой.

Отчего же Роман доверял вою фамильную реликвию Володе и брату его Сашке? Он и сам не знал. Бывает так, часто бывает. Бывает и наоборот. Тем не менее, когда Роман Майсурадзе узнал, что Сашка, брат младший Володи, умер в конце мая совсем молодым, то был очень недоволен. Очень рассержен.

– Вот ведь чёрт! А дринги? Дринги мои он мне так и не отдал! – с досадой и зло, и с неожиданным сильным восточно-грузинским акцентом сказал, чисто говоривший по-русски Роман, хозяин ковра-самолёта.

ДЕЛЬФИЯ ПОСЛЕ РАБОТЫ

В этот вечер Дельфия, медсестра из банка, поздно ушла из банка.

Много, много было работы: пара-тройка переломов шейки бедра, вывих стопы, отёк губы, немотивированный кашель и что-то ещё такого типа. Всегда, всегда было это самое что-то ещё… Проходя мимо дома, в котором жили Володя и Сашка, который в конце мая умер совсем молодым, Дельфия заглянула во двор. Нет, она не собиралась заходить в гости к Володе, который и в тайной, и даже в явной глубине души нравился ей больше, чем Сашка

Да и к Татьяне-Марине, молчаливой жене Володиной, Дельфия не хотела идти, особенно ведь с Татьяной-Мариной и не поговоришь; никому, пожалуй, даже и самому Володе, этого почти не удавалось сделать. И уже тем более не поговоришь с Петром Семёновичем-Сергеевичем, ведь он как начнет глушить нон-стоп твёрдый бретонский чай и при этом будет ещё как заведённый покачивать своей кривой, обезображенной головой, то тут уж совсем будет не до разговоров.

Зайдя во двор дома, в котором жили Володя и Сашка, одутловатоэлегантная Дельфия увидела Романа Майсурадзе. Не очень уж высокого хозяина ковра-самолёта. Дельфия, конечно, хотела иногда, что греха таить, на ковре-самолёте полетать. Но, с другой какой-то стороны, не очень-то она этого и хотела. Дельфия, одутловато-изящная Дельфия, медсестра из банка, знала доподлинно, что и Сашка и брат его Володя, на ковре-самолёте летали. Хотели – и летали. А она-то ведь хотела летать на ковре-самолёте редко, только иногда, больше не хотела, чем хотела. Коврово-самолётные забавы представлялись ей ненужными и надуманными, гораздо чаще её занимала мысль о том, что Сашка, который умер совсем молодым, был на самом-то деле не так уж и молод. Дельфия точно это знала! Однако её слова и мысли многими воспринимались как нечто чрезмерное и избыточное. С Романом же Майсурадзе она, Дельфия, она, одутловато-изящная, она элегантная и крупная телом, про эти деликатные материи ни разу не говорила, более того, ей, медсестре из банка, даже и в принципе не желалось с ним о чём-либо разговаривать.

Дельфия знала превосходно не только о том, что Сашка был не так уж и молод. О чём ещё знала она? О многом, в самом деле, о многом. О том, что Сашке хотя почти не приходилось болеть – ей, Дельфии об этом не раз, и не два рассказывала Сашкина мать, Таисья Петровна, Тася, по словам последней, даже зверская эпидемия вологодского гриппа обошла Сашку стороной. Ну а про полёты на ковре-самолёте Сашка сам ей, Дельфии, рассказывал. Не тогда, разумеется; когда после отвязного концерта английской группы The Wall он на удивление, на редкость зверски её изнасиловал в забитом пассажирами трамвае, то уж тогда-то ему некогда было про полёты рассказывать. Зато в другой раз, когда они пошли в кафе-мороженое, находившееся под центральной площадью, в подземном переходе, рядом со старой нефтяной скважиной, вот тогда-то Сашка немало ей интересного рассказал про полёты свои. Два или три раза он летал. Или четыре? Но не больше. Вот если бы Сашка не умер весной, совсем молодым, то он наверняка бы ещё смог полетать на ковре-самолёте. И ей бы, Дельфии, про эти полеты ещё чего-нибудь рассказал.

Вкусное мороженое они тогда с Сашкой в подземном кафе поели. Грибной пломбир с мармеладом. Потом, в дальнейшем, в будущем, ей, Дельфии, банковской медсестре, ни разу не доводилось такого чудесного, такого наивкуснейшего мороженого отведать. Вот был бы Сашка, то он бы уж точно сказал Дельфии, где можно обнаружить грибной пломбир с мармеладом. И сходил бы с ней, и они снова поели бы это восхитительное мороженое. Только вот умер, умер Сашка, в конце мая, умер совсем молодым. И пусть он был на самом-то деле не таким уж и молодым, только ведь всё равно он умер. А вот с Романом Майсурадзе, хозяином ковра-самолёта, Дельфия ни о чём говорить не хотела. Ну его!

СОВЕРШЕННО НЕКОМУ

Володя часто размышлял о том, что же думал и ощущал в момент смерти его брат Сашка. Который умер совсем молодым.

Было ли очень больно ему в этот миг?

Или боль была терпимой?

Понимал ли он, что умирает?

Или думал, что боль скоро пройдёт?

Успел ли он пожалеть о том, что не знал, когда родился?

Или ему было всё равно?

Немало вопросов было у Володи, но он в упор не знал кому их задать. Не задавать же эти вопросы жене Татьяне-Марине, которая большую часть своей жизни провела в угрюмо-недоуменном молчании.

«Нелепо спрашивать, – думал также Володя, – и у её отчима-отца Петра Семёновича-Сергеевича, умудряющегося любые проблемы разрешать покачиванием своей кривой, обезображенной головы».

И у музыкантов из группы без названия, денно и нощно репетирующих этажом выше, незачем о чём-либо спрашивать, потому что они круглосуточно, как и положено музыкантам, пребывали в выдуманном мире

Некому было задать Володе мучающие его вопросы. Совершенно некому. И ответить на эти вопросы тоже никто не мог. Лучше всего было бы поговорить об этом с Сашкой. Володя обязательно так бы и сделал, если бы его брат Сашка не умер совсем молодым.

ТАСЯ И ДЕЛЬФИЯ

Таисья Викторовна, мать Володи и Сашки, который умер совсем молодым, не слишком любила общаться с Дельфией, медсестрой из банка.

Не очень, точно не очень, любила Тася с ней, с Дельфией этой, общаться. Но с другой стороны – а ведь другая сторона всегда есть, всегда она, другая сторонка-то имеется, выбирать Таисье Викторовне было особенно и не из чего. Вернее, не из кого. Знакомых разных и всяких у неё, у Таси, вроде было и немало, но что, собственно, из того? Ведь всё больше и больше, и всё чаще и чаще, складывалось у Таисьи Викторовны предположение, рельефно и даже натурально граничащее с ощущением, что мало, совсем мало у неё знакомых, и что всё меньше – день ото дня, год от года, час от часа – их, этих знакомых становится.

И вовсе даже не оттого, что иногда некоторые из них умирают. Не в смерти тут дело. Нет, не в смерти. Нет, не только в смерти. Ну да, известно, Максим Горький сказал когда-то, что «смерть есть факт, подлежащий изучению», только едва ли он отдавал себе тогда реальный отчёт в смысле им самим сказанного. Скорее всего, не отдавал. Да и что, в сущности, не подлежит изучению? Всё, напрочь, бесповоротно всё – и смерть, и жизнь, и банка с тираспольской кабачковой икрой, и хит-парады журнала «The Shinn Moo Sky» за 1997-ой год, и обувь для чистки щётки, и даже сломанная шариковая ручка.

Тася считала: знакомых у неё становится всё меньше вовсе не потому, что некоторые из них в самом деле иногда зачем-то умирают, но и другим разным причинам; да, конечно; да, бесспорно; да, само собой; да, естественно; да, разумеется такое (типа смерти, то бишь) также нередко случалось.

Вот, например, – или к примеру, или кстати, или как раз, – Милена Игнатьевна недавно умерла. Никто и не говорил, и не станет, видимо, говорить про МИ, будто бы она умерла совсем молодой, как отчего-то и почему-то было принято говорить про Сашку. Таисья Викторовна даже и не была знакома толком с Миленой И. и почти ничего не знала про покойную, однако в то же время имела некоторое представление о том, что М. Игнатьевна была и не молодой, и не старой, а такой как бы средней по возрасту.

– Но нет! Стоп! Хватит! Довольно! Увольте! – могла бы запросто воскликнуть Тася. – Это ведь такая тонкая, деликатная, витиеватая, специфическая история!

Только ничего такого она вовсе не воскликнула, поскольку не любила Тася никогда на эти скользящие темы не то, чтобы говорить, но даже и просто думать. А тут ещё и Дельфия… Эта медсестра банковская, одутловато-элегантная и крупная, и немного даже массивная, ни с того, ни с сего повела разговор о чём-то другом. Время от времени в словах её мелькало имя Сашки. Тася не любила, когда Дельфия что-то рассказывала ей про Сашку. В то же время – в принципе, вообще-то, по сути, по большому счёту – ей всё равно как бы было. Однако только и не очень-то всё равно. Да, не очень. Взять хотя бы тот эпизод, когда Сашка, который умер совсем молодым, якобы изнасиловал Дельфию в забитом пассажирами трамвае.

Враньё, чистой воды враньё!

Более того, если уж всерьёз говорить об этом, то уж её, Таисью Викторовну, Тасю, несколько раз по бесформенному ходу жизни насиловали разные субъекты мужского полу, и уж она-то на своей, можно сказать, шкуре знала, что в любом насилии есть такой сладкий момент, когда грубое и мерзкое насилие радикально преобразуется в ненасилие. Кроме того, знала Тася и о том, что самый факт насилия требует от насилующего известного рода фантазии, свободы и изобретательности. Разве нет?

А ведь Сашка, её сын, обладал и изобретательностью определённой, и своего рода фантазией, и даже некоторой свободой, – правда, непонятно от чего. Только вот проявить все свои безусловные плюсы-достоинства Сашка едва ли смог тогда, в забитом пассажирами трамвае.

Ещё что-то говорила и говорила ей Дельфия, и с каждой вновь рождающейся секундой всё больше и больше надоедала Тасе сегодняшняя

беседа с медсестрой из банка. Как вдруг, в неадекватном потоке дельфийского бреда словесного, возникло слово «дринги»…

ОНА ИСЧЕЗЛА

Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым, однажды – на днях – дня три-четыре назад – на прошлой неделе – недавно – в прошлом году – позавчера – снова встретил леди Сильвию. Она приветливо улыбалась. Володя хотел было сказать что-то приятное, приветственное и незначительное, но потом вдруг вспомнил, что говорить с леди Сильвией непросто, в том смысле непросто, что она и так, без слов, знает о чём он, Володя думает. Поэтому Володя молчал. Улыбался и молчал. Леди Cильвия тоже улыбалась и молчала.

Так прошло некоторое время. Пять, пятнадцать, сорок минут? Полтора-два дня? Неделя? Месяц?

Внезапно Володя утратил ощущение реального времени. Потом леди Сильвия исчезла. Неожиданно и незаметно. Так же, как и во время предыдущих её встреч с Володей. Или так же, как и во время предыдущих встреч Володи с ней. Вскоре, минут через шестьдесят восемь после того как Сильвия исчезла, Володя вдруг вроде бы понял, о чём же он хотел с ней поговорить. Но леди Сильвии уже не было.

ФЁДОР ДЖОН РАБОТАЕТ

Дознаватель Фёдор Джон немаленький экспириенс имел дознавательский. Генерал «Твою Мать» это знал и был вроде доволен, тем что Фёдор Джон взялся за дело. Экстра-генерала иногда немного смущала его фамилия, но ведь работал-то Фёдор Джон неплохо, и если не лучше других дознавателей, то и не хуже.

Но вот только не знал «Твою Мать», что Фёдор Джон совершил три ошибки. Да если бы он и знал об этом, то, несмотря на свой многопудовый служебный опыт, едва ли понял бы, в чём же, собственно, эти фёдорджоновские ошибки заключаются. Нет, тут и говорить не о чём. Конечно, он бы не понял. Сам Фёдор Джон этого тоже не понимал.

Фёдор Джон работал. Не покладая рук и прочих частей тела. Со стороны могло иногда показаться, что совсем не работает Фёдор Джон, что даже чужд он работе...

Стоп! Совсем не так это было!

Приступив к дознавательству в случае с Сашкой, который умер совсем молодым, Фёдор Джон, в первую очередь, обратил внимание на следующие моменты и нюансы:

а) что Сашка умер совсем молодым

б) что он умер в конце мая

в) что у него был брат старший Володя.

Имелись ещё некоторые немаловажные детали. Фёдор Джон не все из них был в состоянии истолковать и осмыслить, ведь более сложного случая в его дознавательской практике ещё не встречалось.

Однажды, в один то ли в холодный летний, то ли зимний тёплый день, Фёдор Джон снова отправился на встречу с Володей, со старшим братом Сашки. Фёдор Джон хотел выяснить некоторые детали прежней Сашкиной жизни. Жизни до того, как он умер в конце мая совсем молодым. Встретиться Фёдор Джон с Володей должны были неподалёку от центрального бульвара, метрах в ста – в ста пятидесяти от проезжей части. На бульваре центральном всегда, в любое время года, было до одурения грязновато, но Фёдор Джон решил, что это совсем не страшно, что зато ничто не будет отвлекать их с Володей от важного разговора. Володя же не очень любил центральный бульвар, а не любил он его потому, что отчего-то, там, на бульваре центральном, он обо что-то спотыкался и потом падал с размаху лицом в грязь. Всегда ему там не везло. Разве что в детстве не было унизительных и загрязнительных падений; правда, в детстве своём призрачном Володя на центральный бульвар никогда не ходил.

ФЁДОР ДЖОН В ЛАВКЕ

Фёдор Джон подошёл к месту встречи. Володи ещё не было. Фёдор Джон решил зайти в лавку неподалёку. Пока там подойдёт Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым, можно и даже нужно чего-нибудь купить.

Например, сигарет – курить-то надо;

Можно пива купить или лимонада, или сока какого, или ряженки – пить-то надо;

Можно хлеба купить или сыра, или ветчины, или картошки, или печенья – есть-то надо;

Можно и книжку какую – читать-то надо;

Можно и авторучку, и блокнот – писать-то надо;

А можно и компакт-диск приобрести или кассету – музыку-то слушать надо;

Или радиоприёмник – радио-то слушать тоже надо;

Или холодильник – продукты-то хранить где-то надо;

Или сапожную щётку и крем типа гуталин – обувь-то чистить надо;

Или велосипед или мотоцикл – ездить-то на чём-то надо;

Или презерватив немецкий – предохраняться-то надо;

Или аспирин, или валидол, или мильгамму, или димедрол, или седуксен, или ампулы с новокаином – лечиться-то надо;

Или плащ, или пиджак, или шубу, или футболку – одеваться-то надо:

Или фонарик – светить-то в темноте надо;

Или жевательной резинки – жевать-то надо;

Или полотенце зелёное или салфетки чёрные – вытираться-то надо;

Или часы – время-то знать надо;

Или стационарный мобильный телефон – звонить-то надо.

Дознаватель Фёдор Джон подошёл к дверям лавки и зашёл внутрь. И упал.

Но на самом-то деле и не упал даже он вовсе, а продравшись боками, руками, носом и затылком о шершавые, твёрдые, липкие, скрипучие, рифлёные, холодные, грязные, тёплые, незаметные в темноте стенки люкового отверстия, куда-то полетел.

ОТЕЦ-ОТЧИМ И ДОЧЬ

Татьяна-Марина, жена Володи, брата Сашки, который умер совсем молодым, на самом деле мало говорила. Было так не всегда. Совсем не всегда. Далеко не всегда. Но как же именно дело обстояло с небольшой Таниной говорливостью, и почему, и отчего, или зачем, и с какой стати такой, и для какой надобности, и по какой причине мало говорила она, никто и не знал. Или кто-то, может быть, и знал, – правда, неизвестно кто. Знал, но только забыл. Татьяна-Марина и сама вроде бы не знала. Или – и это не исключено, совсем не исключено! – что она знала когда-то, а потом забыла. Бывает ведь так, часто бывает. Володя, муж Татьянин, вначале, в первой фазе своей совместной жизни с ней, пытался разобраться – врубиться – понять – познать – выяснить – въехать – осмыслить (можно вообще-то ещё кое-какие глаголы использовать, да нужно ли?), и даже с целью уточнительно-понимательной-познавательной уехал на Север. Где прежде Татьяна-Марина, жена его, некоторое время жила. Её отчим – отец Пётр Семёнович-Сергеевич уже в те далекие, в сущности, годы, совсем не брезговал твёрдым бретонским чайком и очень даже недурственно покачивал свой кривой, обезображенной головой.