Текст книги "Рассказы о Сашке"

Автор книги: Анатолий Гуницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

САШКА

ВОЛОДЯ

МОЛЧАНИЕ ТАТЬЯНЫ-МАРИНЫ

УВОЛЬНЕНИЕ

СОН ВОЛОДИ

НА БЕРЕГУ РЕКИ

РЕВНОСТЬ

CНЫ И ДЕЛА

ДЕЛЬФИЯ, МЕДСЕСТРА ИЗ БАНКА

НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ

ЧАЕПИТИЕ

ВОКРУГ МУЗЫКИ

ПРОТИВОРЕЧИЕ

КОВЁР-САМОЛЁТ

ТЫ ТАК НЕ ДУМАЕШЬ?

ПРО НЕЛЮБОВЬ

НЕ БОЛЕЕ ТОГО

СКАМЕЙКА СИЛЬВИИ

ИНЦЕСТ

ЯКОБСЕН LIFE 1

ЯКОБСЕН LIFE 2

ЯКОБСЕН LIFE 3

СНОВА СИЛЬВИЯ

ССОРА

ВОКРУГ КОВРА

МОРОЖЕНОЕ ПРОЗЕРПИНЫ

ВНУШИТЕЛЬНЫЙ ДИПЛОМАТ

ГЕНЕРАЛ «ТВОЮ МАТЬ» И ЕГО ПРОБЛЕМЫ

ДРАКИ НА ЕГО ЛИЦЕ

СМУЩЕНИЕ САШКИ

ОШИБКА ФЁДОРА ДЖОНА

ВТОРАЯ ОШИБКА ФЁДОРА ДЖОНА

НЕ К ДОБРУ

ТРЕТЬЯ ОШИБКА ФЁДОРА ДЖОНА

ЗНАКОМСТВО ТАТЬЯНЫ И ВОЛОДИ

ТЁМНЫЙ НОЯБРЬ

ВОЛОДЯ ЗАДУМАЛСЯ

ВОЛОДЯ ПРОДОЛЖАЕТ ДУМАТЬ

НЕ ОТДАЛ

ДЕЛЬФИЯ ПОСЛЕ РАБОТЫ

СОВЕРШЕННО НЕКОМУ

ТАСЯ И ДЕЛЬФИЯ

ОНА ИСЧЕЗЛА

ФЁДОР ДЖОН РАБОТАЕТ

ФЁДОР ДЖОН В ЛАВКЕ

ОТЕЦ-ОТЧИМ И ДОЧЬ

ПОЛЁТ ПОД ЗЕМЛЁЙ

КОМУННИКАЦИЯ КАНАЛИЗАЦИИ

ДЕЛЬФИЯ И ДРИНГИ

ТЁПЛЫЙ МИР

ПЕРВАЯ КОДА 1

ПЕРВАЯ КОДА 2

ПЕРВАЯ КОДА 3

ПЕРВАЯ КОДА 4

ПЕРВАЯ КОДА 5

ПЕРВАЯ КОДА 6

ПЕРВАЯ КОДА 6 a

ПЕРВАЯ КОДА 7

ВТОРАЯ КОДА 1

ВТОРАЯ КОДА 2

ЛИЦА 1

ЛИЦА 2

ЛИЦА 3

ЛИЦА 4

ЛИЦА 5

ЛИЦА 6

ЛИЦА 7

ГОЛУБЬ КРАУ

Анатолий «Джордж» Гуницкий

РАССКАЗЫ О САШКЕ

САШКА

Сашка родился 29 мая. Или 30-го. Точную дату его рождения не знал никто, даже родители. Они всегда её путали. Вот и Сашка тоже точно не знал, когда родился. В общем-то, ему было всё равно – он жил себе и жил, пока жилось. Пока не умер совсем молодым, к удивлению многих. Он бы тоже, наверное, удивился – если бы не умер неожиданно, так и не узнав точную дату своего рождения.

ВОЛОДЯ

Наступило лето, холодное и мокрое. Мало даже на лето похожее. Но выбирать, как всегда, не приходилось. Никто и не выбирал. Володя тоже не выбирал. Совсем недавно, в конце мая, умер его брат Сашка. Причина его смерти была никому неизвестна. Володя не понимал, что с Сашкой случилось. Но он, тем не менее, часто думал о том, что такое холодное лето точно не понравилось бы Сашке. Который умер недавно совсем молодым.

МОЛЧАНИЕ ТАТЬЯНЫ-МАРИНЫ

Отчего же умер Сашка? Этого никто не знал. Высказывались различные гипотезы: грипп, катаральная инфлюэнца и даже древняя болезнь Кильдеева. Но это были всего лишь предположения, точная же причина Сашкиной смерти оставалась никому неизвестной. Володя постепенно погрузился в сонное полубезразличие: как в детстве, на рыбалке, когда быстро пролетало время утреннего клёва, но полные окуни, и нервная плотва, и суетливые, циничные ерши так и не появлялись, предпочитая заниматься другими делами. Иногда Володе казалось, что Татьяна-Марина, его жена, знает что-то про причину Сашкиной смерти. Однако Татьяна-Марина молчала. Она вообще не любила разговаривать. Иногда целыми месяцами не произносила ни слова. Пётр Семёнович-Сергеевич, отец-отчим Татьяны-Марины, считал, что склонность к молчанию проявилась у неё давно, стала потребностью в детстве. Когда они ещё жили на Севере. Пытаясь разобраться в этом, Володя поехал на Север. Он довольно долго там находился, года два или три с половиной. Нет, ничего не смог выяснить.

Вернулся. Татьяна-Марина по-прежнему подолгу молчала.

УВОЛЬНЕНИЕ

Пётр Семёнович-Сергеевич был отчимом Татьяны-Марины, и в то же время её отцом. Ощущая явную противоречивость ситуации, он с фатальным упорством ничего не предпринимал. Не хотелось, да и некогда было. Работа отнимала много времени; иногда он даже не успевал с утра помыться, поесть, сходить в туалет. Часами сидел потом голодный, грязный, изнуряемый естественными потребностями. Работе это не мешало. Так продолжалось до той поры, пока не позвонили из Москвы и не сообщили, что он уволен. Пётр Семёнович-Сергеевич обрадовался, ведь ему давно уже надоела зависимость от розовощёких столичных чиновников, которых он никогда и не видел. Он снял пиджак. Развязал тугой узел старого итальянского галстука. Решил, наконец, разобраться, кем же он приходится Татьяне-Марине. Есть ему ничуть не хотелось.

СОН ВОЛОДИ

Однажды Володе приснился Сашка, его брат. Поскольку это был сон, то Володя не удивился, увидев Сашку, который недавно, в конце мая, умер совсем молодым. Володя, несмотря на сон, понимал, что Сашка умер. В тоже время он понимал, что это сон. Но всё-таки спросил у Сашки, отчего же тот умер. Сашка что-то пробурчал. Так невнятно, что Володя не разобрал ни слова. Володя повторил свой вопрос. Сашка продолжал бурчать. Володя стал ругаться и кричать на Сашку, чтобы тот отвечал более разборчиво; как старший брат, он нередко покрикивал на Сашку. Пока тот был жив и ещё не умер совсем молодым. Живой Сашка часто говорил неразборчиво, после смерти дикция у него не стала лучше. Даже в Володином сне.

Володя продолжал спрашивать у Сашки: отчего же он умер, ругался и кричал на него. Тот бормотал что-то в ответ. Потом Володя проснулся. Сашки не было. Володя негромко рассказал про сон Татьяне-Марине, жене своей. Она молчала. Видимо, спала. Хотя она почти всегда молчала, не только когда спала. Потом Володя понял: Татьяны-Марины рядом нет. Он повернулся, пошарил рукой, заглянул под одеяло… Да, Татьяны-Марины не было. Володя вспомнил, что Татьяна-Марина осталась дома, а он поехал на Север. Чтобы разобраться – чтобы врубиться – чтобы въехать – чтобы вникнуть, почему же у неё ещё в детстве, когда она жила на Севере, проявилась склонность к молчанию, ставшая потом постоянной потребностью. Прошло два или три года. Володя так ни в чём и не разобрался. Только спать ему ещё хотелось и он снова заснул. На этот раз не увидел во сне своего брата Сашку. Который недавно умер совсем молодым.

НА БЕРЕГУ РЕКИ

Володя стоял на берегу реки. Он не помнил, как называется эта река, забыл Володя её имя. Или и не знал никогда. Бывать же здесь почему-то любил. Тем более, что от его дома было недалеко совсем, не больше трёх – четырёх – девяти – пятнадцати с половиной километров. Отчего ему так нравилось здесь бывать, Володя не понимал: плавать он почти не умел, загорать не любил, рыбу ловить боялся. Да – yes – ok, Володя мог, конечно, если уж очень приспичит, пробарахтаться вдоль берега. И даже реку переплыть, как однажды у него случайно получилось. Только на другом берегу ему не понравилось. Люди там были недружелюбные, подозрительные, и когда Володя оказался на берегу другом, они сразу же стали делать ему разные мерзкие гадости. Пришлось в темпе, не раздеваясь, плыть назад.

Сашка, его брат, услышав Володин рассказ, не удивился ничуть.

– Они там все злые и завистливые, – сказал Сашка. – Всегда такие были. И будут.

Володя был поражён и даже шокирован. Оказывается, Сашка, младший его брат, уже успел побывать на том берегу!

– А ты-то когда там был ? – недовольно спросил он.

Сашка вздохнул, растерянно взглянул на Володю и развёл руками. Володя хотел сказать Сашке, что незачем ему таскаться на тот берег, что никто и никогда – ни он сам, ни мать, ни отец, ни бабушка, ни её молодой муж, одноглазый джазовый барабанщик – не советовал Сашке появляться на том берегу. Что это вообще не принято в их древнем и славном, в их старинном и знаменитом, в их легендарном и прославленном роду. Но Володя ничего не сказал Сашке. В тот день они вообще больше не разговаривали. Вскоре Сашка умер. Умер в конце мая, совсем молодым.

Тем не менее, Володя всё равно ходил на берег реки. Хотя не знал, как она называется. Иногда ему вновь хотелось переплыть на другой берег. Да, Володя почти не умел плавать, – и всё-таки чувствовал, что сможет, наверняка сможет опять это сделать, что у него хватит сил. Конечно, Сашка был прав, когда говорил ему, что они все там, на другом берегу, злые и завистливые. Володя сам успел это понять в тот раз, когда случайно переплыл реку и оказался среди недружелюбных людей, делавших ему разные гадости. Интересно, черт возьми, откуда же всё-таки Сашка знал, что они, на том берегу, всегда были такими злыми и такими завистливыми?

Ему кто-то рассказал?

Он читал об этом?

Успел побывать на другом берегу не один раз?

Только теперь этого не выяснить. Не было больше Сашки. Который умер в конце мая, умер совсем молодым.

Володя стоял на берегу реки. Да, ему здесь всё-таки нравилось. Неподалёку от него то ли ловили рыбу, то ли плясали незнакомые ему рыбаки. Что-то мешало им жить нормально. Володя не стал уточнять, что именно. Это совершенно его не интересовало.

РЕВНОСТЬ

В второй половине августа Володя несколько раз ощутил прилив острой ревности.

Противное и отвратительное чувство сильно мешало ему заниматься его обычными, традиционными, в меру бессмысленными делами. Ревновал же он не какую-нибудь модную, общедоступную красотку в истёртом до дыр декольте, ритмично, якобы непринужденно, покачивающую горячими бёдрами в общественном транспорте типа метро или трамвай. Свою жену Татьяну-Марину он ревновал, большую часть времени пребывающую в тотально-локальном молчании. Больше всего его раздражало, что ревновал он её, Татьяну-Марину, не к кому-либо из незнакомых усатых адептов спонтанного секса, а к своему брату Сашке. Который недавно умер совсем молодым. Если бы Сашка не умер, то Володина ревность могла бы не проявиться. Или она всё равно, наверное, проявилась бы, но не в такой остроизнурительной форме; Володя стал ревновать Татьяну-Марину не только днём, утром или ранним вечером, а и по ночам, причём нередко во время сна.

Он стал хуже спать. Вставал утром около половины шестого. Тоскливо курил натощак на кухне, терзаясь догадками и подозрениями. Иногда ему даже казалось: нет, умер не Сашка, а он сам. Тогда как Татьяна-Марина, молчаливая длинноволосая Татьяна-Марина, весело и без умолку болтает с Сашкой. Они вместе смеются над ним. Пьют, дурашливо хихикая, дешёвый цейлонский – индийский – японский –воробьиный – корейский – слоновий – африканский чай. Потом с дикой, нечеловеческой, коровьей яростью подолгу занимаются любовью; прямо на грязном полу, в прихожей, под его портретом в траурной рамке, сделанной из первосортного эстонского алюминия.

Татьяна-Марина и не думает молчать. Она бесстыдно кричит всё громче и громче, верещит, рычит, ухает, стонет, вопит, визжит, скрипит, воет, подвывает пронзительно. Сладострастно закручивает Сашку острыми, дрожащими, тёмно-жёлтыми каменистыми волосами; точно так же, кстати, поступали со своими слугами-барабанщиками пожилые и частично обмороженные сирены, совсем недавно, лет шесть – двенадцать – двадцать назад, обнаруженные заблудившимися чилийскими геологами в дремучей южной части Баренцева моря. Правда, у этих необычайно холодных сирен волосы были другого цвета, более светлые, стеклянные и не такие острые.

После подобных эмоциональных встрясок, властно выползающих из сбитого с толку и напрочь замороченного подсознания, Володя с трудом приходил в себя. Однажды утром, без четверти шесть, ему привиделось, как Сашка рассказывает Татьяне-Марине, что его брат Володя умер совсем молодым. Самое же, мол, удивительное, – тут Сашка в Володином полусне многозначительно поднимал указательный палец кверху, и поглядывал на грязный потолок, – причина его смерти совершенно никому не известна. А Татьяна-Марина, Володина жена Татьяна-Марина, смотрела на Сашку широко открытыми, доверчивыми и сияющими глазами, хотя на самом-то деле она, будучи Володиной женой около шести неполных лет, знала лучше многих, что умер не Володя, а Сашка, причём умер совсем молодым.

Володя почти перестал адекватно воспринимать реальное положение дел. Как тут же ещё и Пётр Семёнович-Сергеевич, отчим и отец Татьяны-Марины сообщил ему, что её тотальное молчание является следствием старой любовной драмы, которую ей пришлось пережить до отъезда их семьи на Север, когда в девятом классе «Б», в котором она чему-то училась, умер от карской пневмонии один одноклассник. Которого вроде как звали Сашкой… Татьяна-Марина якобы была в него влюблена, и его скоропостижная, никем не запланированная кончина сильно подействовала на хрупкую девичью психику.

– Ну уж не знаю, Пётр Семёнович, что там было в вашем девятом «Б» классе, – сердито сказал Володя.– Но вы точно что-то путаете. Сашкой звали и моего брата, который умер совсем молодым. И на портрете в прихожей должна быть не моя фотография, а Сашкина.

– Может быть, и так. Спорить не буду, – Пётр Семёнович-Сергеевич покачал кривой, обезображенной головой. – Может быть, и так.

Володя вскоре после этого невкусного разговора ушёл, только домой идти ему совсем не хотелось. Он боялся. Боялся, что когда откроет дверь в свою квартиру, то увидит как Татьяна-Марина с коровьей яростью занимается любовью на грязном полу в прихожей с его братом Сашкой. Который на самом-то деле недавно умер совсем молодым.

CНЫ И ДЕЛА

Володе редко снились сны. Раз в два-три года, не чаще. Зато в последнее время, вскоре после того как его брат Сашка умер совсем молодым, сны стали приходить к Володе регулярно. Сны свои Володя обычно не помнил. У него и без того хватало дел, выше крыши у него было разных самых дел. Правда, иногда ему казалось, что он сны не помнит не из-за того, что у него до хрена самых разных дел, а по какой-то другой причине. Скорее всего, так оно и было. Только причину эту Володя не знал.

Иногда ему хотелось запомнить и даже записать какой-нибудь из своих снов. Он купил толстый венгерский блокнот и красивый испанский фломастер. А потом и маленький, крошечный японский диктофончик, который гремучей булавкой прикрепил к одеялу, мало ли – подумал однажды Володя в начале ноября, – вдруг как не захочется пост – утром или ночью глубинной, часа в три, в четыре, или в четыре двадцать семь (невозможно ведь точно предугадать, когда именно приснится сон!) прикасаться испанским красивым к венгерскому толстому? Вот тут-то забавная дальневосточная игрушка как раз и пригодится…

Но из-за диктофона вот что однажды приключилось: Татьяна-Марина, Володина жена, известная своим тотальным молчанием, причём даже и за пределами их семьи, увидела прикреплённый к одеялу диктофон и испугалась. Она решила, что в ним в постель забралось какое-то неведомое ей крупное насекомое. Володя с трудом успокоил её. Он попытался объяснить ей, что диктофон ему нужен, чтобы фиксировать увиденные сны. Однако Татьяна-Марина никак не могла его понять. Она и ругалась, и недовольно ворчала, и что-то ещё говорила, чем страшно возбудила Володю, отвыкшего слышать хрипловатый, напоминающий предвечернее воронье пение, тембр её голоса. Володя снова объяснил, для чего же именно ему нужен диктофон. Она всё равно его не понимала и упрямо продолжала говорить разные, не очень уж ласковые слова; быть может, в другой ситуации Володя был бы не рад её высказываниям, ведь в том, что говорила Татьяна-Марина было немало обидного по отношению к нему, к его изначальной сущности, только сейчас это не имело значения. Гораздо важнее было, что она вообще хоть что-то говорила!

Володино возбуждение росло, нарастало, увеличиловалось, усиливалось, и в результате они с Татьяной-Мариной вскоре, минут через семьдесят пять, слились в так называемом любовном экстазе. Чего давненько не случалось. Примерно с тех самых пор, когда Сашка, Володин брат, умер в конце мая совсем молодым.

Приключившееся понравилось отвыкшему от честного семейного секса Володе гораздо больше записи и фиксации снов. Ни один из своих снов он так и не запомнил, так что и записывать в толстый венгерский, и уж тем более, наговаривать на красивый японский, было нечего. К тому же сны перестали наносить ему свои непрошенные визиты.

– Что ж, отлично, – радовался Володя. – Ведь и без этого хватает у меня разных дел. До фига у меня самых разных дел. Жалко вот только, что Сашка умер совсем молодым.

ДЕЛЬФИЯ, МЕДСЕСТРА ИЗ БАНКА

Дельфию многое возмущало. Очень многое. В первую очередь, Сашка. Дельфия, медсестра из банка, немало успела повидать на своём веку. Что из того, что её век, по мнению того же Сашки, был не очень долгим? Нет, слишком коротким он тоже не был!

В тайной глубине души Володя ей нравился больше, чем Сашка. Но Володя был женат на молчаливой Татьяне-Марине, и это частично препятствовало становлению – развитию – укреплению – пролонгации – росту – градации чувства Дельфии по отношению к нему. Смерть же Сашки прицельно выбила Дельфию из привычной, хорошо и густо унавоженной честным, сухим трудом жизненной колеи.

– Какого чёрта! Какого, спрашивается, чёрта, – нервно думала она, перевязывая эластичным свинцовым бинтом сломанные за выходные рёбра, берцовые кости и ключицы у сотрудников банка. – Взял и умер без всякого предупреждения!

И ведь прежде-то не болел никогда! Его мать, Таисья Викторовна, в свободное от основной работы время лет, примерно, тридцать подряд, занимающаяся коллекционированием болгарских обоев, сказала ей однажды по телефону, что в школьном возрасте Сашка никогда не простужался, не знал, что такое ангина, коклюш или брюшной тиф, и даже жесточайшая эпидемия старовологодского гриппа, унесшая далеко прочь немало мёртвых жизней, обошла его стороной!

– Да и Володя, конечно, тоже хорош, – Дельфия поставила холодный льняной компресс сломавшему на рыбалке ноготь одному из руководителей банка и победным финальным глотком опустошила изрядно проржавевшую банку с модным импортным пивом. – Для чего нужно было ему, Володе, всё время повторять, что Сашка умер совсем молодым? Нет, не так уж Сашка был и молод!

Словам и мыслям Дельфии, медсестры из банка, можно было верить. Ведь она столько повидала на своём не очень долгом и не слишком коротком веку! Ей казалось, что Сашкина смерть совсем даже не случайна, что за ней таились злобные происки недобрых желателей. Нет, конечно, не был, не был он таким уж совсем молодым…

Любила ли она его? Дельфия, медсестра из банка, не смогла бы на этот вопрос ответить. Володя, который в тайной глубине души нравился ей больше Сашки, никогда почему-то об этом её не спрашивал. Наверное, ему было всё равно. Хотя уж кто-кто, а уж он-то распрекрасно и расчудесно знал, как причудливо и утончённо развивались отношения между Дельфией, медсестрой из банка, и Сашкой. Который, по словам того же Володи, умер якобы совсем молодым.

Чёрт-те что! Модное импортное пиво оказалось кислым – горьким – твёрдым – жёстким – совсем невкусным, и поэтому Дельфию, медсестру из банка, чуть не вытошнило. Их контакты с Сашкой вписывались в причудливую номинацию «особстатья»; когда они познакомились на концерте английской группы The Wall, продолжавшемся 68 часов (или 45 секунд? история об этом почему-то до сих пор умалчивает), то он в тот же вечер совершенно зверски изнасиловал её в забитом пассажирами трамвае. Зато потом вёл себя сдержанно, корректно и деликатно, провожал от банка до дому, дарил гвоздики и ландыши, водил в кино на утренние сеансы. Читал ей по телефону Платонова, Гоголя и Дюрренматта. Руки целовал сквозь варежки. Слизывал зимой с её сапог дёготь, цинк и другую гадость. И вдруг – умер! Нет, не был он таким уж молодым, не был!

Так думала Дельфия. Но никому свои мысли не раскрывала – не поверяла – не выдавала – не выговаривала, в том числе и Володе. Ведь она, Дельфия, слава Богу, много чего повидала на своем непонятно сколько длившемся веку, и прекрасно знала – понимала – считала – думала, что если Володя, который в самом деле реально нравился ей в разы больше, чем спонтанно умерший Сашка, зацепится остатками мозга за какую-нибудь мысль, то уж ни за что и никогда с ней не расстанется. Также поступал – любил поступать – часто поступал – всегда поступал и покойный Сашка. Недаром они с Володей были братьями.

НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ

Однажды утром Володя понял, что если бы его брат Сашка не умер совсем молодым, то его, Володина, жизнь развернулась бы совсем в другом направлении. Жизнь Сашки тоже имела бы возможность наклониться в иную сторону, зацепить – как говорят иногда люди, приобщённые к рок-культуре – другой side. Володя знал, что нравится Дельфии. Ещё он предполагал, правда, в самых общих чертах, относительность её жизненных воззрений, по масштабу своих противоречий похожих на очередную вселенскую катастрофу. Но только всё равно не знала Дельфия, что Сашка, который 29-го или 30-го мая умер совсем молодым, очень хотел стать нацменом. Вроде тех сильных, низкорослых, черноволосых людей средних лет, в течение минувшего года умело, старательно и без спешки разрушавших здание средней школы в соседнем с чем-то дворе.

Увы, Сашке так и не довелось стать нацменом. И ему, Володе, тоже. Правда, он и не слишком хотел. Тогда как Дельфия, элегантная и крупная телом Дельфия, одутловато-изящная медсестра Дельфия из банка, неплохо известного на среднем Западе своей инвестиционной лояльностью, продолжала считать будто бы он, Володя, нравится ей больше Сашки. Который умер совсем молодым.

Как всё-таки непросто жить – fuck off! – в гулкой и просторной стране, где национальные проблемы по-прежнему, как и восемьсот – девятьсот – двести – сто – пятнадцать лет назад, никак не могут достичь уровня хотя бы приблизительного светского позитива!

Невозможно однако не добавить к изложенному выше вот что: после смерти жизнь Сашки, на свой, особенный лад, наклонилась в иную сторону и вместе с тем вполне зацепила другой side.

ЧАЕПИТИЕ

Володя часто думал про своего брата Сашку. Который умер совсем молодым, Так и не узнав точную дату своего рождения, Володя не знал, отчего умер Сашка. Никто этого не знал. Даже усталые, вечно замордованные медики из номерной городской больницы. Но им-то было всё равно, а Володе нет. Иногда ему казалось, что если бы его брат наверняка знал, когда он точно родился в самом конце мая – 29-го или 30-го или 31-го, то он бы, быть может, и не умер бы так рано.

Когда Володя поделился своими размышлениями с Петром Семёновичем-Сергеевичем, то отец и одновременно отчим его, в основном молчащей, жены, ничего внятного не сказал. Только ограничился, – как обычно, как всегда – многозначительным покачиванием своей кривой, обезображенной головы. Вообще-то Володе изрядно надоели частые родственные визиты Петра Семёновича-Сергеевича, которые особенно участились после того, как тому сообщили из Москвы, что он уволен. Володе не хотелось почему-то тратить время на изнурительные многочасовые чаепития; Пётр Семёнович-Сергеевич умудрялся за полтора-три часа своего пришествия сольно высосать ничуть не менее двух самоваров. Да ещё и постоянно предлагал разделить с ним компанию. В таких объемах даже самый изысканный, даже самый твёрдый, даже самый бретонский чай не был Володе интересен. Но поскольку тотально молчащая жена Володи Татьяна-Марина за стол не садилась, и всё время суетливо фланировала – перемещалась – передвигалась – ползала по квартире, вытирая пыль на отсутствующих серванте – секретере – журнально-газетном столике и этажерке, то Володе поневоле приходилось брать огонь общения и совместного чаепоглощения с Петром Семёновичем-Сергеевичем на себя. Его раздражало это. Ему это надоело.

Володе захотелось рассказать Петру Семёновичу-Сергеевичу, утомительно и однообразно покачивающему своей кривой, обезображенной головой, что-нибудь несуразное, нелепое, нескладное, абсолютно бессмысленное, и даже неприличное. Да, он уже готов был поступить именно так. Как вдруг подумал, что не только Сашка, который недавно умер совсем молодым, не знал точной даты своего рождения, но что и он, Володя, тоже точно не знает когда родился! Значит, и он может умереть! Пусть Володя был постарше Сашки, всё равно с ним могло случиться тоже самое, что и с его братом.

Отчего же их родители не знали точной даты рождения своих сыновей? Отчего? А?

Пётр Семёнович-Сергеевич совершенно не представлялся больше Володе объектом, достойным доверия. Впрочем, так, в сущности, и прежде было. И уж тем более – теперь. А Пётр Семёнович-Сергеевич или, если угодно, Петр Сергеевич-Семёнович – да и не всё ли равно! – продолжал без устали пить твердый бретонский чай. И покачивал, покачивал, покачивал своей кривой, обезображенной головой. Кроме чаепития его ничего – похоже – явно – видимо – очевидно – не интересовало.

День подходил к концу.

Заканчивалось бабье лето.

Rolling Stones выложили в сети новый альбом.

Бретонский чай стал ещё более твёрдым, чем в прошлом году.

Сашка умер совсем молодым.

ВОКРУГ МУЗЫКИ

Когда Сашка ещё был жив, то однажды, незадолго до того, как он умер в конце мая совсем молодым, они с Володей решили вдвоём послушать музыку. Вообще-то и Сашка, и Володя не любили музыку. То есть, в некоей определенной мере они музыку как бы и любили, но и не очень-то уж любили они её. Так довольно часто бывает. Не только у Сашки с Володей. Некоторые экземпляры из многочисленного человеческого стада вовсе не знают, любят ли они музыку или нет. Иногда, в процессе так называемой жизни, отношение к музыке у многих экземпляров меняется, этому способствуют самые разнообразнейшие причины. Или нет, не меняется. Или никакие причины этим метаморфозам не способствуют. Или без самых разных причин что-то происходит. Только разобраться в генезисе и причин, и без причин не могут даже самые тёртые, самые ушлые гуру. Сашка, например, сначала музыку не любил. Потом он более-менее её полюбил. Потом же стал и любить её, и не любить одновременно. Сложно устроен человек, очень часто он и сам не знает, что он любит и чего он не любит. Володя, например, знал, что он не всю музыку любит. И ещё он знал, что не всю музыку не любит. Даже иногда мог попытаться объяснить почему. А вот Сашка не знал, что он любит. И, соответственно, не знал, чего не любит, и даже не пытался что-либо объяснить. Володе это не нравилось в Сашке, он настойчиво предлагал брату встать на путь духовного самоусовершенствования. Сашка вроде бы и не возражал, но совершенно не понимал – не знал – не предполагал – не предвидел – не чувствовал, каким же образом можно выползти – выкатиться – выкарабкаться – вывалиться на этот путь.

– Наверное, у него бы всё сложилось бы по этой части, – думал порой Володя, – если бы он не умер так внезапно в конце мая. Совсем молодым. И музыку мы с ним вдвоём тогда так и не послушали.

ПРОТИВОРЕЧИЕ

Немало есть слов, которые Володе не нравятся. Чересчур умными, слишком многозначительными они ему кажутся. Терпеть он их не может. Одним из таких неприятных словес – словечек – словец – слов для него, для Володи, для брата Сашки, который умер совсем молодым, для мужа молчаливейшей Татьяны-Марины, является слово «противоречие». Никогда не любил Володя «противоречие». Теперь тоже его не любит. Тем не менее, в последнее время, Володе часто приходится с этим словом сталкиваться.

Володя иногда до конца – до предела – до точки – до покрышки – до вспышки – до тени старого зонта – до набора блестящих латиноамериканских пуговиц, не знал, не понимал истинно и реально, как же зовут отчима-отца или отца-отчима такой неразговорчивой Татьяны-Марины – Пётр Семёнович или Пётр Сергеевич. Но как бы и не звали на самом деле этого не слишком молодого человека с кривой, обезображенной головой, обожающего выпивать за один присест несколько литров твёрдого бретонского чая, он весьма, и весьма, и весьма, нередко, и, даже до омерзения, до отвращения, до рвоты часто, употреблял в речи своей противное и несимпатичное Володе «противоречие». Не только ему, Володе, было оно, это словцо – словечко – словечечко неприятно-отвратительно-гадостно и противно. Сашка, который умер совсем молодым, тоже его вроде бы не жаловал, не признавал и не любил.

Пётр Семёнович-Сергеевич, преисполненный удовольствия от безразмерного чаепития, отдыхал. Он вспоминал свою единственную поездку в европейские страны, где несколько лет назад пришлось ему некоторое время для чего-то побывать. Насмотрелся там разного: чемоданчики на колёсах, сплошные улыбки, дискотеки на каждом углу, бумажные ботинки, сиреневые панамы, женщины с холёными телами, календари в окнах, много света и слишком уж чисто. Всё чужое. Не своё. Не родное. Петру Семёновичу-Сергеевичу заграница упорно и решительно не понравилась. Да, тут ещё немаловажно, что больше за кордоном Пётр Семёнович-Сергеевич так никогда и не появлялся, и ещё не менее значительно-принципиально-существенно, что особенно он намучился тогда, в эпоху своей разовой заграничной вылазки, в Варшаве, когда заблудился на железнодорожном вокзале и плутал по нему с пустым термосом дня два с половиной, не меньше.

– Послушай, Володя, – задумчиво сказал Пётр Семёнович-Сергеевич, – не пойму я отчего-то одной вещицы. Вот брат твой, Сашка, умер в конце мая, так? Но какого числа?

– Точно неизвестно. 29-го или 30-го. Или даже 31-го, – мрачно ответил Володя. Он не очень любил говорить про Сашкину смерть. Хотя помнил и думал про неё постоянно.

– Странно всё же как-то, – Пётр Сергеевич-Семёнович покачал своей кривой, обезображенной головой. – Неужели точно неизвестно? Так ведь не бывает.

Володе совершено не хотелось говорить про Сашкину смерть, но он знал, что Пётр Семёнович-Сергеевич всё равно не отвяжется; ведь несмотря на наличие кривой, обезображенной головы, любил отчим-отец Татьяны-Марины обстоятельные и пространные рассуждения.

– Согласись, – скушным, учительским голосом сказал Пётр Семёнович-Сергеевич, – что есть в отсутствии точной даты смерти твоего брата Сашки некоторое противоречие.

Опять противоречие! Опять он слышит это отвратительное слово! Володе не хотелось разговаривать про Сашкину смерть. Откровенно и радикально послать куда-нибудь подальше пожилого человека ему было неудобно. Тем более, что тот был как-никак его родственником. Не каким-нибудь неизмеримо дальним, а отцом и отчимом Татьяны-Марины, его жены.

– Ну, тут уж… – Володя почти развёл руками. – Теперь-то ничего не поделаешь.

– Конечно, конечно. К сожалению, – последовал очередной качок кривой, обезображенной головы. – Но мне вспоминается, что…

– Что?

– Вот в чём заключается ничуть не меньшее противоречие.

– Какое противоречие? Что ещё за противоречие? Опять это проклятое противоречие!

– Да, да! Именно! Именно противоречие! Насколько я помню… Мне это ещё Татьяна рассказывала…

– Что? Татьяна рассказывала? Но она так редко вообще что-нибудь говорит!

– Да, ты прав, – Пётр Семёнович-Сергеевич опять качнул своей кривой, обезображенной головой. – Но иногда всё-таки говорит. Разве нет? Но не в этом дело…

– А в чём? – растерянно спросил Володя, предчувствуя, что сейчас Пётр Семёнович-Сергеевич снова начнёт что-то говорить про противоречие. Он не ошибся. Тот в самом деле разразился длинной, нескончаемой тирадой, и ненавистное Володе слово «противоречие» повторялось в недрах этой петро-семёновической-сергеевической тирады несколько раз.

– Если я не ошибаюсь, – Петр Семёнович-Сергеевич страстно, решительно и даже дерзко взглянул на Володю, – Сашка родился 29 мая. Или 30-го. И никто, даже родители, не знали точную дату его рождения. И мало того, что не знали, так они ещё всегда её путали! А ему-то, Сашке, брату твоему, было всё равно. Он жил себе и жил. Пока жилось.