Текст книги "Рассказы о Сашке"

Автор книги: Анатолий Гуницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

«Сомневаться в этом не приходится, с таким же успехом, – думал усталый Якобсен, – можно сомневаться в существовании Солнца, Луны и Земли. Пусть Володя был ненамного старше Сашки, лет эдак на пять-шесть, то получается, что его, Володьку, она родила, будучи десятилетней девочкой? Несколько маловато…»

Якобсен остановился. Попробовал мыслить последовательно. Итак, предположим, что Сашке, который умер совсем молодым, было девятнадцать лет. Хорошо. Это вписывается в категорию «совсем молодой». Далее. Володя был старше на пять, на шесть лет – значит, ему было в момент смерти Сашки двадцать четыре года. Или двадцать пять лет. Годится. Таисье же Викторовне, выходит, было в период Сашкиной смерти не более пятнадцати. Но если она уже тридцать лет занималась коллеционированием, то…

Якобсен даже и не заметил, как оказался в своём родном полицейском офисе, в коридоре возле главного дежурного ундерштаба, метрах в пяти от входа в кабинет генерала «Твою Мать». Вообще-то у экстра-генерала, возглавлявшего контору, в которой служил дознаватель Якобсен, была другая фамилия, более привычная. Однако на протяжении многих десятилетий доблестного экстра-генеральского руководства за ним как-то незаметно неуловимо закрепился лейбл «Твою Мать», поскольку именно эти два слова составляли основную содержательную линию его речевых высказываний.

Якобсен не собирался заходить к экстра-генералу, ведь докладывать ему не о чём было. Но в этот миг «Твою Мать» неожиданно вышел из кабинета.

– Якобсен, твою мать, – добродушно сказал он. – Ну что, твою мать, как там у тебя, твою мать, дела идут, твою мать, с этим, твою мать, Сашкой, который, твою мать, умер совсем молодым?

– Да идут как-то, – неуверенно ответил Якобсен. – Как-то идут, да…как-то…идут дела, идут…Да…

Генералу «Твою Мать» ответ дознавателя Якобсена не понравился.

– Твою мать, – недовольно прорычал «Твою Мать». – Я вот только, твою мать, домой, твою мать, собрался, а у тебя, твою мать, вроде бы как хреново дела идут, твою мать, а? Ну, заходи, заходи, твою мать, расскажешь, твою мать, что там ещё за проблемы, твою мать.

И дознаватель Якобсен с трепетом и страхом зашёл в просторный, как Дворцовая площадь, кабинет генерала «Твою Мать». Путаясь в прилагательных, в глаголах, в местоимениях с деепричастиями, он рассказал своему суровому начальнику всё, о чём думал, когда шёл мимо весны, мимо аптек, мимо всего, по грязному и кривому центральному проспекту. Рассказ Якобсена ничем не обрадовал «Твою Мать».

– Твою Мать! – ревел «Твою Мать». – Да что из того, твою мать, что эта блядовитая Таисья Викторовна, твою мать, родила Сашку или, твою мать, Володю, в двенадцать лет! Да хоть в десять, твою мать, хоть в пять!

– Да, конечно, – испуганно согласился Якобсен. – Но если учесть, что Володя старше Сашки, который умер совсем молодым лет на пять или шесть, то тогда ведь…

– Твою мать! – «Твою Мать» совсем рассвирепел. – Твою Мать! Твою Мать! Твою Мать!

Якобсен стоял перед генералом и дрожал. Если бы «Твою Мать» кричал хотя бы немного потише, то дрожащий и перепуганный дознаватель мог бы сказать ему, что если Тасе в самом деле было тридцать восемь или даже тридцать шесть лет, то тогда получается, что Сашку, который умер совсем молодым, она родила в двенадцать или даже в десять, а его старшего брата Володю в шесть… Незаметно для себя самого он вдруг стал громко кричать, он уже не слышал «Твою Мать», не обращал внимания на его рёв, ему уже всё равно было, знает ли «Твою Мать», что Тася в течении тридцати лет в свободное от основной работы время занимается коллекционированием болгарских обоев, и что она в течении пятнадцати минут примеряла у него на глазах свои лифчики, и что он, дознаватель Якобсен, никогда не был в Болгарии, и что он честный человек, и что плевать он хотел и на эту Болгарию, и на Румынию, и на Сербию, и на Грецию, и на прочие южные европейские страны, в которых тоже никогда не был, и что в отпуск он поедет только в Бейстегуи, только в Страну Грёз, в Страну Грёз, в Страну Грёз…

Потом Якобсен упал. Упал и захрипел. «Твою Мать» в каком-то священном ужасе смотрел на упавшего дознавателя. Изо рта Якобсена вытекла тоненькая струйка крови и, перерезав красной линией тщательно выбритую худенькую левую щёку, сползла на старый потрескавшийся линолеум.

– Твою Мать… – растерянно и тихо сказал «Твою Мать», а потом закричал. – Врача, врача надо, твою мать! «Скорую»! Твою мать!

Он подошёл к Якобсену, взял его руку, нащупал хрупкую, рвущуюся, угасающую веточку пульса. «Скорая» приехала довольно быстро, минут через девяносто, но бывалый экстра-генерал ещё до приезда врачей понял, что никакая помощь дознавателю Якобсену теперь уже не требуется.

Через два дня Якобсена похоронили. Немного было народу на его похоронах. «Твою Мать» хотел было проводить преданного службе дознавателя, но накануне запил горькую, и поэтому в день похорон никуда пойти не смог. Решили дать знать о смерти Якобсена его родным, только их адресов никто не знал, и даже в бездонной центральной картотеке не нашлось информации о якобсеновских родственниках. Получалось, что как бы и не было никогда дознавателя Якобсена, португальца по национальности. Компьютерщики сделали запросы через поисковые системы типа Яндекс, Рамблер, Апорт, но везде получили один скупой ответ: Error. Полный и сплошной Error.

Прошло некоторое время. Пять дней, две недели, три месяца, полтора года. Может быть, и больше. Иногда шёл дождь, иногда светило солнце. О дознавателе Якобсене забыли. Менялись политические партии и хит-парады. Ещё что-то менялось. Пин-код иногда не срабатывал. Однажды, трезво оценив происходящее и детально проанализировав гипотетическое негативное воздействие некоторых априори антиобщественных иерархических структур на постоянно выпадающих из общей колеи отдельных индивидуумов, высшие и средние полицейские чины вновь поручили разобраться другому, живому пока ещё дознавателю, в ситуации с Сашкой. Который умер весной, в конце мая, совсем молодым.

СНОВА СИЛЬВИЯ

Володя, брат Сашки, который умер совсем молодым, не был знаком с леди Сильвией. Что-то прежде рассказывал ему про неё Сашка, только не запомнил он его рассказ. Вернее, Володя думал, слушая путаные речи младшего своего брата, что Сашка опять, снова, как всегда, как обычно, говорит, несёт, гонит какую-то ерундовую несусветицу. Нередко, даже очень часто, так бывало.

Сначала Володя немного удивлялся рассказанным Сашкой историям. Но, как правило, не подавал вида. Потом поменьше стал удивляться. Ну и вида, соответственно, тоже не подавал, тем более, что для подачи вида всё меньше и меньше было оснований. К тому же изрядно надоело Володе слушать Сашкины рассказы про его мелкие амурные игрища. То в лифте кто-то частично ему отдастся, то он в трамвае кого-то изнасилует. Правда, о том, что Сашка изнасиловал Дельфию в забитом пассажирами трамвае, рассказывала Володе и сама Дельфия. Но он всё же мало ей доверял. Хотя и догадывался, что нравился Дельфии больше Сашки. Который умер совсем молодым.

А леди Сильвию Володя встретил в лифте. Изящная женщина, полуодетая. Да, конечно, Сашка многого не понимал, и многое делал неправильно, однако вкус у него, конечно, был. Только вот как же леди Сильвия не мёрзнет в таком одеянии? Сейчас ведь не жарко, осень. Или зима сейчас? Или лето? Или весна?

Володя запутался в карте времён года. Но он понимал, что в такой лёгкой одежде в любое время года можно простудиться по полной самой схеме. В общем, удивился, но вида не подал.

– Нет, я совсем не боюсь простудиться, – приветливо улыбаясь, сказала леди Сильвия. – Мне никогда не бывает холодно.

Володя внутренне удивился. Вида ни в коем случае не подал. Всякое ведь бывает. Лифт остановился, что-то загудело, заскрипело и затрещало. Володя вновь внутренне удивился. И опять не подал вида. Потом, содрогнувшись немножечко несколько раз, лифт снова поехал, правда не вниз – как, собственно, и нужно было Володе, а вверх. Володя снова внутренне удивился.

– Вы не беспокойтесь, – продолжала улыбаться изящная и полуодетая леди Сильвия.– Лифт в итоге поедет туда, куда вам нужно.

В самом деле, лифт снова остановился, опять раздались скрип и треск, потом их вновь сменило лёгкое содрогание и началось движение вниз, в изначально заданном Володей направлении. Володя ещё раз удивился внутренне. Снова вида не подал. Он хотел спросить у леди Сильвии о чём-то, и тут же понял, что не знает о чём говорить. Или знает, но не может. Или даже может, но всё-таки не знает. К тому же у него всё равно ничего не получалось, вместо слов выдавливались разные нелепые междометия.

Сильвия, леди Сильвия улыбалась. Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым, вдруг осознал, что увидев изящную полуодетую леди Сильвию в лифте, он сразу понял, что её зовут леди Сильвия. Да, конечно, слышать-то он про неё слышал что-то от Сашки, но вот видел впервые. Володя по новой сильно удивился внутренне. Опять-таки вида ни капельки не подал.

– Вы хотели говорить о чём-то, – леди Сильвия смотрела прямо ему в глаза, но в тоже время и сквозь него. – Но вы не знаете, о чём говорить. Это очень часто бывает, даже и в Бейстегуи.

– Бейстегуи? Где это?

– Бейстегуи – это чудесный город в Стране Грёз.

– Страна Грёз? Что ещё за Страна Грёз такая? Где она находится, эта страна?

Но Сильвии, изящной, полуодетой леди Сильвии, уже не было в лифте. Володя автоматически не подал вида, хотя и удивлён был немало.

Кабина минут через одиннадцать, примерно, доехала до первого этажа. Володя ехал, удивлённый, упорно не подающий вида, и вертелся на месте, пытаясь понять, куда же подевалась эта странная, ни на кого не похожая женщина. Которую прежде он никогда не видел. Которая, тем не менее, всё вроде бы знала и про него, и про Сашку, который умер совсем молодым.

Где же она, Страна Грёз?

Как туда можно попасть?

Большая ли это страна?

Как найти в ней город Бейстегуи?

Володе никто ничего не ответил, ведь леди Сильвия исчезла. Он вышел из лифта. На улице, возле входа в его подъезд, догорала чья-то машина. «Волга» или «Рено»? Не понял. Не разобрался. Не удивился. Поэтому и вида не подал. Да и снова некому было подавать вид. Володя пошёл по радикально сужающемуся бульвару и постоянно, ничуть не поддавая при этом вида, оглядывался.

Никого. Нигде. Никто.

ССОРА

Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым, часто вспоминал о том, как в прошлом году Сашка со всеми перессорился. Сашка сам Володе об этом рассказывал. Володя ему не верил. Сашка, однако, каким-то образом почувствовал Володино недоверие и потом поссорился и с Володей. Ссора братьев продолжалась около четырёх месяцев. Нельзя сказать, что они во время размолвки совсем не разговаривали. Нет, они разговаривали – и пурпурное пиво пили вместе, и синее вино, и сухую перцовку, и чёрную водку, и даже коньяк – красный, азербайджанский, семидесятипятизвёздочный – как-то перед завтраком «по чуть-чуть» отведали. Ходили зачем-то в кино. На концерт внежанровый однажды вместе пошли. Только всё равно их отношения были далеки от нормы.

Уже потом, гораздо позже, Володя часто вспоминал про эту ссору. Ему казалось, что её могло бы и не быть. Иногда Володя пытался вспомнить, с кем же тогда Сашка ещё поссорился. До того, как поссорился с ним. Нет, не мог вспомнить. Да, Сашка ему сам рассказывал, что перессорился со всеми, но с кем конкретно, он так и не сказал.

Может быть, не со всеми?

Может быть, ему только казалось, что со всеми?

Только выяснить теперь точно: со всеми ли тогда Сашка перессорился или не со всеми, уже невозможно. По ряду причин. Володя даже спрашивал об этом у общих с Сашкой знакомых, однако толком ему, увы, никто ничего не сказал. Тогда Володя пришёл к выводу, что странным, очень странным, человеком был его младший брат Сашка. Который умер совсем молодым.

ВОКРУГ КОВРА

Сашка, который умер совсем молодым, и Володя, его старший брат, летали иногда на ковре-самолёте. Нечасто. Но летали. Хозяином и единоличным владельцем самолётного коврика был Роман Майсурадзе – личность отчасти экзотическая, в меру темпераментная и как бы гостеприимная; никто, впрочем, никогда не был ещё у него в гостях, да и сам он не имел абстрактной гуманистической привычки кого-нибудь приглашать к себе в гости. Тем не менее, в кругах неких узких до сих пор бытует мнение, что Сашка, который умер совсем молодым, был не прочь зайти к Роману в гости, причём без приглашения, и побаловаться его же, романовским и майсурадзевским, сухим вином. Тогда как Володя, старший его брат, вваливаясь к тому же Р. Майсурадзе, по мнению всё тех же узких кругов, предпочитал употреблять более крепкие, и тоже не с собой принесённые, напитки. Однако вовсе не о том песня поётся…

В контексте разнообразнейших легенд, в натурально дионисийском изобилии бурливших вокруг Романа, – кстати, рост его едва ли превышал один метр сорок шесть или сорок восемь сантиметров, было как дважды два известно, что самолётный ковёр достался ему в наследство от независимого деда. Но был ли на самом деле Автандил Майсурадзе, Ромкин дед, таким ли уж априори независимым?

Похоже, что да.

Ведь он, Автандил Майсурадзе, в меру безбедно жил, да и по день сей живёт на склоне багряного холма, заколдованного кем-то из пришлых людей в ещё середине прошлого века. Заколдованный холм находится не в каких-нибудь заповедных и беспредельных горных лабиринтах, а в местах гораздо более доступных, приблизительно в ста двадцати трёх километрах к северу от Поти. Седоусый Автандил ничуть не уступает своему внуку в накале темперамента – это во-первых, а во-вторых, он, доподлинно, в самом деле как был, так и теперь остаётся супернезависимым. Потому что от него ничего уже не зависит. Осведомлённые узкие круги считают, что так было всегда.

МОРОЖЕНОЕ ПРОЗЕРПИНЫ

Не хотелось, совсем не хотелось Сашке умирать в конце мая. Нет, не хотелось! Он, которому так скоро, 29-го, 30-го или 31-го, предстояло посетить тот свет совсем молодым, бесцельно и вяло, и сгущено-уныло бродил по городу. У входа в кинотеатр «Убой» торговала мороженым стройная и коренастая Прозерпина. Пломбиры, трубочки, эскимо. Сашка учился с Прозерпиной в одном классе, и они уже тогда время от времени любовничали. То на переменке, то во время сбора макулатуры, а однажды даже во время контрольной по математике, которую они оба больше не знали, чем не любили. Как-то им даже удалось немножко полюбовничать в самом начале выпускного бала. А потом и в конце того же бала. Теперь же, после того как замшелый школьный бугор остался позади, они виделись пореже.

– Значит, и не надобно больше, – думала иногда, в основном, по ночам, Прозерпина. – Значит, и ни к чему. Значит, сколько есть, столько есть.

Негромко повторяя про себя вслух это мудрое выражение, Прозерпина неосознанно цитировала любимейшее высказывание своего отца, старшего инженера Дедикова, который энное количество лет назад нашёл себе жену, то есть, Прозерпинину мать, в Калифорнии и даже для чего-то вывез её оттуда сюда. Понимая, что Джейн Вольфбраун (это была её девичья фамилия, его жены, Дедиковой-то она стала потом, после брака) привыкла к более гармоничной и к более обеспеченной жизни, старший инженер трудился одновременно на восемнадцати работах, и постоянно, иногда причём без малейшей тени здравого смысла, повторял излюбленное своё выражение про «сколько есть».

Сашка подошёл к Прозерпине, легонько поцеловал её в затылок и ласково похлопал по элегантной, широкой спине. Пожевал трубочки и брикеты. Ничего… А вот эскимо ему сегодня не понравилось, и он его выплюнул. Случайно совершенно плевок попал прямо под ноги бегущим трусцой спортсменам, некоторые из них поскользнулись и упали. Один из упавших разбил голову, несильно полилась кровь. Однако Сашке, которого всё же немного, хмурой голодной крысой, подгрызала мысль, что скоро, в конце мая, он умрёт совсем молодым, падения любителей бега трусцой были безразличны.

– Дедиковой, что ли, рассказать, – подумал Сашка, – О том, что скоро, в конце мая, я умру совсем молодым… Так ведь всё равно не поверит.

Сашка не стал ничего Дедиковой рассказывать. Он, вместо этого, умело и сноровисто пристроился сзади и они с приятной слаженностью стали любовничать. Как ни странно – хотя, ничуть и не странно – торговля мороженным не стала от их любовничанья хуже или убыточнее; люди, одуревшие от просмотра очередного модного фильма «Свадьба сломанной вилки», с энтузиазмом подходили к Прозерпине и охотно покупали трубочки с брикетами. А вот эскимо уже не осталось, ведь Сашка, которому скоро как бы предстояло умереть молодым, уже частично употребил последнюю эскимосину и выплюнул её остаточные фрагменты под ноги разнополым любителям легкоатлетического тренинга.

День лениво подходил к концу. Экс-кинозрители и просто люди проходили мимо и покупали мороженое у стройной Дедиковой, немножко наклонённой из-за Сашки вперёд. Коренастая, стройная Прозерпина была довольна – и торговлей, и Сашкой. Сашке тоже было неплохо, на некоторое время он даже забыл о том, что скоро, в конце мая, он умрёт совсем молодым. Или, может быть, всё-таки не умрёт? Но выяснить – проверить – разобраться и уточнить это было совершенно не у кого.

ВНУШИТЕЛЬНЫЙ ДИПЛОМАТ

Роман Майсурадзе, внук седоусого и супернезависимого Автандила, родился в ветреной Гортелии. Непосредственно в Грузии он жил только в глубочайшем детстве, да и то не больше двух с тремя четвертями недель. Не сложилось, совсем не сложилось у Романа подольше и побольше побывать на своей исторической Родине. Винить в том некого, кроме Виндави Майсурадзе. Его, Ромкиного, отца.

Собственно, Виндави был бы и совсем не прочь отвезти сына в Грузию – в Сухуми, в Кутаис, к дедушке на холм, в Гордзи или хотя бы в патриархально-провинциальное Скляни. Да всё не получалось никак. Некогда было: дела, командировки, работа, рождение новых детей и прочие, прочие, прочие привычные и неизбежные бытовые реалии. Вот и приходилось юному Роману Майсурадзе вместе со своим папашей колесить по миру. Не ошибётся ничуть тот, кто заметит, что Виндави Майсурадзе был во всех отношениях видным и заметным дипломатом. Именно он способствовал в одно из предыдущих десятилетий канувшего в Лету столетия, быстрейшему разрешению острого пограничного конфликта между Зимбабве, Польшей и Норвегией. За что и был награждён парой-тройкой-пятёркой-десяткой натуральных золотых орденов.

Из-за своего внушительного веса, Бог знает для чего ему дарованного, Виндави Майсурадзе на ковре-самолёте ни разу не летал. Боялся, что автандиловский коврик не выдержит его, упадёт. Разумная предосторожность. Ведь вес Виндави Майсурадзе постоянно возрастал, увеличивался, приближался уже к четырём центнерам, а в конце мая, в тот самый день, когда Сашка умер совсем молодым, заметный, видный, знаменитый дипломат весил уже 401 килограмм и сто двадцать шесть грамм. Самое же удивительное в этом сегменте нашей истории, что ни Сашка, ни его брат Володя, никогда не видели Виндави, и даже не имели никакого представления о нелёгком земном пути внушительного дипломата. Он же, в свою очередь, тоже никогда не видел Сашку с Володей. Но ежели Володю он ещё мог когда-нибудь увидать – чисто теоретически, разумеется, то вот Сашку-то едва ли. Потому что Сашка, как известно, умер весной, причём умер он совсем молодым.

ГЕНЕРАЛ «ТВОЮ МАТЬ» И ЕГО ПРОБЛЕМЫ

Экстра-генерал «Твою Мать» многим был недоволен. И в целом, и по отдельности. Время, с присущим ему безразличным цинизмом, куда-то там шло, однако выяснить: был ли таким уж молодым Сашка, который якобы умер совсем молодым, пока ещё не удалось. Да и средние с высшими полицейские чины по-прежнему требовали разобраться с не лишённым резона предположением о возможном негативном воздействии некоторых иерархических структур на выпадение из общей колеи отдельных индивидуумов. Первая часть общей задачи, более конкретная, генералу «Твою Мать» нравилась, ведь именно пристальное, фундаментальное изучение-наблюдение, этот проницательный, абсолютный и тотальный контроль и составлял несгибаемый, нерушимый стержень его работы. Тогда как все эти, твою мать, выяснения о возможном, твою мать, и ещё о негативном воздействии на выпадение из общей, твою мать, колеи отдельных индивидуумов, твою мать…нет, тут генерал «Твою Мать» не совсем врубался, и даже совсем не врубался, что же нужно было делать.

Наблюдение, контроль, розыск – это понятно, это как бы дело святое. А вот всякие там теоретические выкладки, разные, твою мать, структуры, индивидуумы, негативные воздействия – это было для эстра-генерала делом чужеродным, заумным и неясным. Ну да, генерал «Твою Мать» понимал как бы, что эти, твою мать, теоретические мастурбации смогут стать реальными и убедительными после того, как розыскные, контрольные и дознавательные работы будут завершены. Но начальство-то высшее, и среднее, всё равно хотело и даже требовало, чтобы подразделение экстра-генерала не только занималось контролем и дознавательством, ещё хотело оно, высшее и среднее начальство, чтобы в среде контролёров-дознавателей проводились теоретические осмысления, потому что считало – подлинная теория становится по-настоящему убедительной только, твою мать, тогда, когда идёт, твою мать, под руку с практикой.

Генерал «Твою Мать» зашёл в грязный привокзальный ресторан, заказал что-то. То ли пиво, то ли водку. Он не помнил, он не знал, всё равно ему было.

– Мы в фортеции живём, – не то пропел, не то продекламировал генерал «Твою Мать»...

Генерал «Твою Мать» не знал и не любил ни песен, ни стихов, как-то преотлично удалось ему и без них прожить, и до экстрагенеральского звания дослужиться. Но вот эти строки, которые он то ли пробормотал, то ли пропел, генерал запомнил с детства. Запомнил отчего-то, что в повести Пушкина «Капитанская дочка» звучат слова:

Мы в фортеции живём

Хлеб едим и воду пьём

Много, много раз повторял генерал «Твою мать» эти строчки. Потом дальше пил – то ли водку, то ли пиво, то ли ещё что-то. Всё равно было ему, что пить!

Вновь и вновь напевал генерал про жизнь в фортеции, про хлеб и про воду. Надо было, надо было, обязательно выяснить, так ли уж был молод этот чёртов Сашка, который умер, твою мать, совсем молодым.

ДРАКИ НА ЕГО ЛИЦЕ

Романа Майсурадзе немало носило по свету. Он жил, он учился чему-то там, куда отца его посылали работать. Москва, большой северный город, Огайо, Сан-Франциско, Морн, Тель-Авив, Бахчисаранск, Нант, Зулу, Гимра, Контер и т.д. Столь частые перемещения по планете Земля испортили и даже изрядно развратили Романа. Отчасти поэтому в его облике внешнем стала проявляться очевидная двойственность. Очевидная и ощутимая. Правая половина его лица выделялась некоторым подобием интеллигентности, сдержанной деликатностью, тщательной выбритостью и частичным благообразием. Справа Романа Майсурадзе иногда можно было принять за конструктора, видеоинженера, индификатора или за системного программиста, или даже иногда за нечто среднее между бэк-дирижёром, главным вторым врачом и арт-писателем. Зато левая половина романовского фейса была грубой, диковатой, вульгарной, дичайше небритой, зверски недружелюбной, свидетельствующей о полнейшем духовном беспределе. Иногда, особенно с утра, часов в девять с небольшим, два куска лица Романа Майсурадзе, правая и левая половины, конфликтовали, ссорились и даже дрались между собой. Ежели кому-то доводилось случайно стать свидетелем подобной размолвки, то он в смущении и в ужасе убегал прочь. Что и говорить, не самое это было весёлое на свете зрелище…

А вот Сашка, который умер совсем молодым, наблюдал однажды схватку-драку-потасовку между двумя половинками романовского лица, и ничуть не был смущён.

СМУЩЕНИЕ САШКИ

Сашку вообще сложно и трудно было чем-нибудь смутить. Быть может, именно поэтому он и умер совсем молодым? Возможно. Вероятно. Не исключено. Вполне допустимая версия – гипотеза-вариация. Только вот что однажды с Сашкой случилось: где-то в середине мая, числа эдак 15-го – 18-го, он вдруг почувствовал, что скоро умрёт совсем молодым…

Сашка даже немного растерялся и не знал, что же теперь ему нужно делать. Рассказать, кому-нибудь об этом? Нет, не хотелось. Даже Володе, своему старшему брату, он ничего не стал рассказывать. Поздно вечером, 15-го, 16-го, 17-го или даже 18-го мая, он решил прогуляться. Пройтись. Прошвырнуться. Встряхнуться.

Уже стемнело. Недалеко от подъезда чистил пылесосом свой ковёр-самолёт не очень высокий Роман Майсурадзе. Несколько человек – один в тюбетейке, другой в пилотке, третий в ушанке, пятый в тирольской шляпе, четвёртый в фуражке военно-морской – выволокли из хромоногой фуры здоровенные запечатанные картонные коробки с твёрдым бретонским чаем; стало быть, у безостановочно покачивающего своей кривой, обезображенной головой Петра Семёновича-Сергеевича назревало очередное глобальное чаепитие.

Сашка бесцельно побрёл по поздне-вечернему городу. Спать не хотелось. Есть тоже. Вообще ничего не хотелось. Не очень, правда, было в охотку скоро, через десять-тринадцать дней, умирать совсем молодым. Сашка не понимал, стоит ли, нужно ли кому-нибудь рассказывать о посетившей и немножко смутившей его мысли – предчувствии собственной смерти в конце мая.

Володе рассказывать про это не хотелось.

Матери – тоже, пусть уж барахтается в своих рулонах с болгарскими обоями.

Дельфии, медсестре из банка? Можно… Только стоит ли?

Нет, конечно, Дельфия была дама приятная, не лишённая некоторых достоинств, и на самом-то деле Сашка даже жалел немножко иногда, что так зверски изнасиловал её в забитом пассажирами трамвае. Она, Дельфия, то верещала, то подвывала, то кудахтала тогда, а он, Сашка, на самом-то деле даже и не кончил толком. Так, в самых общих чертах. Не очень, не очень, очень не очень, удалось ему в тот раз расслабиться по полной.

Он, Сашка, ничего не имел против продолжить Дельфии чтение по телефону Пруста, Платонова или Камю – ведь сочинений разных немало вроде написано. Можно и Фолкнера, и Джойса почитать. Можно даже и в кино с Дельфией сходить, чего-нибудь там такое посмотреть или на какой-нибудь внежанровый концерт смотаться. Да, можно, можно. Сашке не хотелось обижать Дельфию, он знал, что он ей нравился, хотя знал и то, что в тайной глубине её души его брат Володя нравился ей больше, чем он, Сашка. Который скоро должен был, судя по тому, что сам недавно почувствовал, умереть в конце мая совсем молодым.

ОШИБКА ФЁДОРА ДЖОНА

После того как дознаватель Якобсен приказал долго жить, высшие и средние полицейские чины (плюс генерал «Твою Мать» – уж как без него обойтись!) поручили разобраться в ситуации с Сашкой, который умер совсем молодым, другому дознавателю. Он был не менее опытным и искушённым в нелёгкой дознавательской работе, чем его предшественник, и работал уже давно, лет на пять дольше покойного Якобсена. Звали его Фёдор Джон. Сначала многих, с кем по ходу дознавательской работы ему приходилось сталкиваться, его имя смущало. Также смущало оно и тех, кто иногда и зачем-то сталкивался с ним и пересекался не в рамках дознавательской деятельности, а просто так, по жизни. Самого же Фёдора Джона собственное имя тоже иногда смущало. Не слишком сильно, не тотально-радикально. Но смущало, смущало всё же малость. Потом, с годами, все смущения – и его собственные, и смущения у тех не слишком многих, пересекавшихся с ним просто по жизни, и, особенно, в первую самую очередь, у тех, кто сталкивался с ним в процессе дознавательских медитаций, уменьшились; нет, они не пропали совсем, не исчезли, не распались, не аннигилировались бесследно и безвозвратно, однако поджались, усохли, стали почти невидимыми, крохотулечными. Да, вот так вот всё и было.

Про историю Сашки, который умер совсем молодым, Фёдору Джону приходилось слышать и раньше. Был ли он уже тогда Фёдором Джоном? Был, без сомнения был. Кроме того, и покойник Якобсен что-то ему иногда рассказывал про умершего Сашку. В общем, с какой стороны ни возьми, куда ни взгляни, куда ни плюнь, а давно уж была у Фёдора Джона на слуху вся эта история с Сашкой, который умер в конце мая.

Можно делать пробежки по утрам или, напротив, в два часа ночи;

Можно на завтрак пить тройной чай;

Можно, проходя мимо больницы военной, купить горячий бутерброд неизвестно с чем;

Можно не узнавать знакомых или встречаться с незнакомыми;

Можно, в конце концов или в начале начал, предпочитать традиционному фри-джазу авангардный ультрасвинг B без второй сильной доли, или даже можно при желании вообще не включать телевизор, и никогда ни за что не перезаряжать прошлогодние батарейки.

Всё равно, всё равно, эта история с Сашкой, который умер совсем молодым, весной, в конце мая, Фёдору Джону чем-то не нравилась. Совсем не нравилась. Удивительно ли это? Вряд ли. Ведь многие, многие вещи – и люди, и лжефакты, и псевдоаргументы, и события, и даже старые ботинки, одним отчего-то нравятся, а неким другим они якобы вовсе не симпатичны.

Тем же другим, неким, ничуть неинтересны и несимпатичны лысые женщины, и колумбийские миньетчицы, и африканские голые колдуньи, а вот зато небезызвестным одним в наивысшей самой степени безразличны полные слепые киноактрисы, трехногие прыгуньи в высоту или даже первые посетительницы несостоявшегося вернисажа. Жизнь вопиюще загадочна и противоречива. Иначе она бы была и не жизнью вовсе, а каким-нибудь никому неизвестным или давно забытым, а то и вовсе ненаписанным ещё даже норвежским рок-н-роллом тысяча девятьсот пятьдесят шестого года рождения.

Пусть история с Сашкой Фёдору Джону не нравилась. Пусть. Однако когда дознаватель Якобсен преставился, то Фёдор Джон вскоре, однажды ночью, вдруг, сквозь крепчайший, почти наркотический сон, почувствовал, как влечёт, как притягивает, как тянет его к себе история с Сашкой, который умер совсем молодым. Притяжение оказалось очень сильным, он был не в силах ему противостоять. И это была первая ошибка дознавателя Фёдора Джона.

ВТОРАЯ ОШИБКА ФЁДОРА ДЖОНА

Аналогичное ощущение повторилось с Фёдором Джоном и вечером следующего дня, и послезавтра, и ещё два дня спустя, и ещё, и ещё. Да, по-прежнему притягивала его к себе отчего-то эта история с Сашкой. Поскольку Фёдор Джон, был тёртым калачом, перерывшим за годы своей дознавательской карьеры несметные груды житейской грязи, то притягивавшую его к себе историю с Сашкой, который умер совсем молодым, он стал воспринимать в образе некоего соблазнения. Будто бы он, дознаватель Фёдор Джон, на самом-то деле и не является дознавателем Фёдором Джоном, будто бы он некий подросток, абстрактный и среднеарифметический робкий юноша с другим именем (на самом-то деле в юности у Фёдора Джона была совсем другая фамилия), а история с Сашкой – это и не история вовсе, а соблазнительная и обольстительная взрослая женщина, которая идёт к нему, крадётся, лезет, стремится, ползёт, призывает его, искушает, притягивает и куда-то для чего-то заманивает.