Текст книги "Близнец"

Автор книги: Анатолий Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

ГЛАВА 3

– Так вот, я и есть этот брат-близнец, а не офицер госбеза, сообщил я Вас. Немирному, который с бледным лицом, со стиснутыми челюстями стоял посреди гостиничного номера. – Не знаю, почему это произошло, но со вчерашнего вечера я – подполковник (такой-то). И у меня есть очень важное для вас сообщение.

Итак, он был захвачен утробным страхом: значит, они обо всем могут узнать, даже о том, что думают люди. Ведь только вчера, сразу после телефонного разговора с подполковником, Василий вдруг стал размышлять-фантазировать в несусветном дичайшем направлении, какое порой возникало в его сознании помимо всякой воли и даже вопреки ей. Такое свойство в себе он называл истерикой фантазии и никогда не мог самопроизвольно выйти из подобного состояния или отключиться от него. И, тихо злясь, досадуя на себя, он вынужден был досматривать кошмарный сон разума до конца…

Накануне вечером, испытывая гнетущий страх перед завтрашней встречей с гэбэшником, моя мысль сперва начала подцарапывать какую-то фальшивку, стирая с некоего документа имя (только что узнанное) подполковника и вписывая туда свое собственное – Василия Викторовича Мирного (Немирного). А потом, с маху сбросив сей шизофренический пассаж, мой мозг за секунду превратил подполковника КГБ в того брата-близнеца, о котором когда-то поведал мне отец… С чего бы это? Может быть, от слабой надежды… Ведь родной брат-гэбэшник, если и узнает что-нибудь про меня, то все равно не выдаст им. А что он может узнать?

Возможно, ему стало известно о банковском счете… И он знает номер его и реквизиты банка, они записаны в черной записной книжке…

Так он болезненно фантазировал у себя дома, на своей холостяцкой квартире, а назавтра в гостинице «Минск», в номере 211, подполковник госбезопасности, одетый в цивильный костюм, при галстуке от «Кристиана Диора», говорил ему следующее:

– А знаете ли вы, что на ваше имя существует счет в одном южнокорейском банке? Уже много лет находится на депозите крупная сумма в американских долларах. Наросли очень солидные проценты!

– Не знаю, – быстро, слишком быстро ответил Василий, а я рассмеялся и вполне задушевно молвил:

– Знаете, знаете! Ведь отец рассказывал перед смертью…

– Ну если вам все известно, то незачем и расспрашивать! – начал горячиться Василий. Он все еще не понимал, как ему повести себя…

– А я и не спрашиваю. Я передаю информацию. Счет и реквизиты, кстати, можете переписать, мне они ни к чему.

И я протянул Василию черную записную книжку, открытую на развороте, где на правой странице четкими латинским буквами и крупными цифрами были обозначены реквизиты и номер банковского счета.

Я усадил брата за письменный стол, сам пристроился в креслице рядом, закурил сигарету (оказывается, я курил белый «Marlboro») и с великим любопытством стал разглядывать его.

Все, что ни делал я, выходило у меня уверенно, по-военному четко, неспешно: доставал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, придвигал брату стул, вынимал сигареты и закуривал… Но еще за мгновение до каждого из этих действий я не знал, что буду их производить, не ведал, что черная книжечка лежит в левом внутреннем кармане пиджака и что произнесу перед Василием следующие слова весьма торжественным тоном:

– Вот мы и встретились, брат. Мы когда-нибудь должны были встретиться! Хотя бы раз в жизни.

– А вы действительно мой брат? – был задан вопрос.

– Да, – ответил я. – Но с этим одновременно нам нужно усвоить, что я есть ты (давай перейдем на «ты»), а ты есть я. То есть мы одно целое, но существуем разделенными – в двух разных состояниях.

Теперь – пересеклись. Но если с тобой все ясно: Василий Викторович Немирной, по паспорту – Мирный, – со мной, брат, все намного сложнее. Многое остается неясным, даже для меня самого.

– В чем неясность?

– Очевидно, я существую в том же виде, в каком существуют призраки. А точнее – подпитываюсь от того вида не известной еще нам энергии, которая обеспечивает некоторым людям способность подвергаться всяким трансам, наваждениям и одержимости.

– Не очень-то понятно…

– И мне тоже. Я пытаюсь сейчас объяснить то, что происходит со мной в моей жизни. Мне только одно доподлинно известно: я есть, я существую. Но мне неизвестно, какой я, как на самом деле выгляжу.

– Ты выглядишь вполне прилично.

– Это одна видимость. Я же говорю: одержимый… До вчерашнего вечера мне ничего не было известно о существовании подполковника. А сегодня – вот я перед тобой, сидим, беседуем.

Он лишь представляет меня – он одержим мной. Почему, как это происходит во мне, я не могу тебе объяснить, потому что и сам не знаю.

– А что же с ним происходит? – спросил Василий и не без тайного удовольствия фамильярно ткнул указательным пальцем в грудь подполковнику.

– Как видишь, ничего особенного, – ответил тот, добродушно усмехаясь, отчего на разъехавшихся щеках его обозначились симпатичные ямочки. Я вполне благополучный одержимый.

– Но такое у тебя происходит не первый раз, я полагаю…

– Разумеется. Всю жизнь происходит, сколько помню. И все из-за твоих фантазий, брат. Кем только я не был по твоей милости…

– Но что происходит с теми, в которых ты… как бы это сказать… поселяешься?

– Не знаю. Никогда этим не интересовался. Должно быть, ничего особенного не происходит. Если, конечно, нас не убивают или мы сами не умираем.

– А что, неужели и такое бывало?

– И такое бывало. Это у кого какая судьба.

– Ну а что с тобой происходило при этом? – Здесь таился главный вопрос для Василия; он снял с головы кожаную кепку, осторожно положил себе на колено, потом закрыл глаза…

– Я словно впадал в забытье на какое-то время, а потом вновь оказывался в чьей-нибудь другой шкуре. – Был мой ответ.

– Значит ли это, товарищ подполковник… – воскликнул Василий.

– Брат, – поправил я его.

– …значит ли все это, брат, что ты настоящий феномен бессмертия?

– Ну подполковник-то когда-нибудь умрет.

– Это понятно. Бог с ним. Но я о тебе… Ты-то как? Неужели, братец, ты будешь существовать вечно?

– Этого я как раз не знаю, брат.

О многом еще мы тогда говорили с братом, и я открыл ему главное, к чему пришел совершенно самостоятельно, – что у каждого человека есть две жизни, внешняя и внутренняя, и проживание их, как правило, не совпадает, происходит параллельно. А может быть, здесь речь идет о том, что у каждого есть близнец, такой же, как и я. Но иногда параллельные судьбы пересекаются – получается единая жизнь, и тогда говорят: вот великий талант, феноменальная личность, гений.

Я, зарожденный в колбе, не пугаюсь мысли о смерти и в то же время не испытываю благоговейной любви к жизни. К последней я отношусь спокойно, как и к смерти. Имея разнообразные внешние обличия, беспрерывно сменяющие друг друга, я все же обладаю одной-единственной внутренней личиной, неким человеческим невидимым лицом, обращенным к свету, – опять-таки к свету!

В ту встречу выяснилось, что у меня с братом существует не только метафизическая связь, но и душа у нас общая и то самое, что является содержанием краткосрочной земной биографии писателя, принадлежит и мне. Моего же собственного душевного достояния, личной страсти, цели иль высшего предназначения на Земле нет и не может быть. Я всего лишь призрачный близнец своего брата, кочующий по чужим жизням, по разным странам, временам, камням, деревьям и птицам, но с нашей общей с братцем неповторимой душой.

…Самое первое в моей жизни перемещение. Нам обоим по четыре месяца от роду. Я нахожусь в клинике, под стеклянным колпаком, будущий писатель лежит в родительской квартире в Москве, куда перевезли из Америки мать с младенцем – под благонадежное наблюдение и опеку многоопытной тещи дипломата. Сам же дипломат вынужден был вернуться в Америку дослуживать срок до очередной ротации кадров в посольстве. Младенца содержали в спальне тещи, не матери, потому что ночью к нему вставала самоотверженная теща, кормила его из бутылочки, с ласковой воркотней перепеленывала внучонка, если он обделывался.

Тещу из-за ее ночных хлопот над плаксивым внучком вскоре совершенно одолела бессонница, и она частенько читала в постели, включив настенную лампу-бра, висевшую над спинкой кровати. И на этот огонек смотрел, сосредоточенно хмурясь, накормленный, перепеленатый, уже начинающий задремывать младенец Василий. Его темные глазки время от времени закатывались, уходя вверх под дремотные сени сна, но тут же возвращались назад и вновь внимательно смотрели на лампу. В ней Василий – еще не с человеческим, но с космическим восприятием – увидел некий огненный круг, средоточие светящейся материи, которое образовалось для зарождения новой звезды. И младенцу захотелось ухватить эту звезду, родившуюся на его глазах, он очаровательно улыбнулся, на миг показав розовые беззубые десна, взболтнул ручонкой, издал гулькающий звук на выдохе. В тот же миг в клинике, под стеклянным колпаком, я сделал точно такое же движение рукой, издал горловой лепет – и, не замеченный никем из персонала клиники, навсегда покинул ее, свою истинную искусственную родину-мать. Очевидно, я попросту растаял в воздухе и переместился в Москву, в квартиру своего отца, а точнее – в электрическую лампочку мощностью в шестьдесят ватт.

Это был настенный светильник под матовым колпачком – обычное незамысловатое изделие косной отечественной промышленности, с круглым пластиковым основанием для крепления к стене, на обратной стороне которого был наклеен бумажный заводской ярлычок с фиолетовым штампом. Итак, на какое-то неизвестное мне время я стал этой лампочкой, смиренным, безотказным электроприбором времен развитого социализма в России. К свету этой лампы так и рванулась глухая и еще бесчувственная ко всему политическому, человеческому космическая душа младенца Василия. Видимо, она устремилась к тому началу, откуда произошла, и на пути к сему было расположено множество знакомых галактик, звездных систем и туманностей. Они горели сияющими огненными кольцами.

Младенческая душа Василия приняла, видимо, свет настенной лампы за сияние вселенной-матери.

После того как мы побывали рядом друг с другом – он в кроватке, я на стене – какое-то недолгое время, нам пришлось расстаться.

Ибо устремления быстро развивающейся души младенца Василия были многообразны, неразборчивы, прихотливы и весьма широко распространялись в пространстве и во времени. Не ведая о том, он посылал меня в такие путешествия, откуда порой и выхода никакого не существовало. Так, однажды, уже в отроческом возрасте, он прочитал книгу «Водители фрегатов» и страстно возмечтал стать капитаном Джеймсом Куком – пришлось мне отправляться в другой век, стать этим капитаном и быть съеденным дикарями! Невозможно перечислить все предметы, рукотворные и натуральные, всех людей и животных, птиц, рыб, насекомых, героев книг, в которых внедрялась моя душа по прихоти его фантазии.

В особенности стали многочисленными и непоследовательными – по времени и пространству моих воплощений – «командировки» для меня в тот период, когда мой брат-близнец занялся литературным сочинительством. Какими только мужчинами и женщинами, детьми и взрослыми не побывал я – в большей части почему-то людьми непривлекательными, несчастными, слабодушными. Василий Немирной, этот яркий представитель так называемого русского постсоветского модернизма, не знал, как и всякий безответственный писатель, что своим сочинительством плодит и множит вполне реальные существа, в том числе и человеческие.

Все эти раскольниковы, сорели, квазимодо на самом деле существуют и после того, как были созданы их авторами, – душа брата-близнеца, каковой есть и у литературных персонажей, вселяется в подходящий объект внешнего мира и паразитирует в нем, пока вконец не изнурит, окончательно не поглотит его.

Хорошо, если паразит окажется доброкачественным, как Пьер Безухов, скажем, – пусть себе множатся на земле такие добродушные, толстые богатые молодые люди в очках. Но постсоветский модернизм, коего Вас. Немирной стал ярким представителем, наплодил стольких мерзавцев, пьяниц, половых извращенцев и нравственных уродов, что мусорный бак русской литературы заметно пополнился ее новыми отбросами.

Благодаря своему братцу я побывал неким гомосексуалистом, агрессивной половой бандиткой и андрофобкой – и прочая, и прочая… Последним моим литературным воплощением был некто из новых русских, преуспевающий в торговле медицинскими технологиями делец. Особенность его была в том, что он носил полное имя, отчество и фамилию автора, то есть был употреблен такой литературный ход, при котором в книге действует безжалостный мерзавец, торгующий телами эмбрионов от абортированных женщин, и он именуется так же, как и сам автор.

Простодушный читатель, попавшийся на крючок мистификации, возмущается и ужасается циничным «признаниям» героя-автора, однако не замечает того, что уже зацеплен в подсознании своем, больше не сомневается в достоверности происходящих в книге событий. Это и было главной приманкой автора – читатель многое готов ему простить и признает книгу, если в ней содержится правда…

Итак, новый русский, носивший имя Василий Немирной, занимался всякими гадостями, богател, матерел – и вдруг узнал о том, что у него где-то должен быть брат-близнец. Жизнь этого близнеца была застрахована в Америке на миллионную сумму – герой повести «Деньги» мог получить страховку за брата в том случае, если предъявит доказательства его смерти. И весь пафос произведения заключался в том, что Василий Немирной решает найти этого брата, затем погибнуть вместо него, быть убитым под его именем и тем самым дать возможность близнецу получить миллион за страховку его собственной жизни. Философия такого решения объясняется у автора неким мировым законом, усвоенным героем повести: деньги должны найти своего хозяина. Он говорит при встрече с братом:

«Это самый справедливый закон. Деньги ищут своего хозяина. И пусть они найдут его – пусть восторжествует справедливость!»

Я не уверен, знал ли Василий о том, что мое существование в образе человека ли, камня – в любом земном и неземном воплощении полностью зависит от его фантазий. Также не уверен, что ему был известен еще и другой очень важный закон – смерть свою можно сформировать заранее, вылепить ее, так сказать, руками собственного воображения. Иначе не стал бы он воссоздавать на бумаге со столь скрупулезной педантичностью обстоятельства своей гибели. И тем самым не дал бы повода обывателям лишний раз пошептаться о том, что человек, мол, сам накликает свою смерть, Василия убили на даче, выстрелом в голову из пистолета, так же, как и героя повести «Деньги».

И когда в день похорон, на гражданской панихиде в Доме писателей, я всматривался в неподвижную маску Вас. Немирного, то был под неприятным впечатлением не только от выражения тупости и глупости на этом лице, не только был шокирован видом маленькой зияющей дырочки над ухом, у виска, но и смущен прорывающимся сквозь косную каноническую личину смерти отчаянным призывом о помощи! Словно обманутый и преданный – врасплох, вероломно, самым грубым образом, – мой брат немо вопиял перед всем миром о том страхе, что испытал в мгновение предстания убийцы за его спиной.

Да, по выражению лица усопшего мне было ясно, что человека с пистолетом, направленным ему в затылок, он каким-то образом успел заметить. Может быть, Василий в последний миг увидел отражение убийцы в ночном окне? Затем раздался выстрел – пуля пробила затылок с левой стороны и вышла у виска с правой.

ГЛАВА 4

В повести «Деньги» близнец появляется довольно поздно, почти к финалу, и встреча братьев имеет только сентиментально-патетическое значение. Автор хочет показать, насколько бессильны в мире, где правят деньги и только деньги, всякие попытки братской помощи и сама любовь братская. Утверждая подобную банальную истину, бедный мой Василий не отдавал себе отчета в том, что и на самом деле лишает себя этой помощи. А ведь она была рядом, она могла бы отвести роковую руку убийцы.

В тот августовский вечер он на даче был не один, а с женщиной, у него после развода дамы довольно легко появлялись рядом, и я не знаю, уважаемый мой читатель, считать ли это обстоятельство счастливым для него. Наблюдая изнутри за самыми разными людьми – и мужчинами, и женщинами, – я видел лишь тщетные их попытки наполниться счастьем за счет друг друга, но никакого наполнения не замечал ни разу, сколько бы ни было любовниц у мужчины и скольких любовников ни меняла бы женщина.

И вот наступил довольно поздний час, стало уже далеко за полночь, женщина давно спала после вина и занятия любовью в не очень свежей постели хозяина, на его широком продавленном диване. Он же почему-то уснуть не мог – ни о чем особенном не думалось, ничто насущное не тревожило его, – но ему не спалось. И Василий оставил полную любовницу свою в постели, накинул на себя, голого, старый махровый халат и отправился покурить в «кабинет», верандную комнату, которую раньше занимал его отец.

Широкое окно выходило в густую садовую зелень, в нем, как в черном стекле, отражались освещенная единственной висячей лампочкой комната и он сам, сидящий за столом, – со встрепанными волосами, с набрякшими мешочками под глазами, с голой волосатой грудью, выставленной в распахе купального халата. Не без той мужской печали, с которой взирает каждый человек средних лет на самого себя в зеркало, где-нибудь в глухой час ночи, наедине с самим собой – словно на дне океана, – Василий курил и невесело смотрел на свое отражение в ночном окне. Он не знал того, что, написав повесть, вызвал в трехмерное пространство призрак убийцы. Но, еще ни о чем не догадываясь, он ощущал всей своей кожей, волосами на оголенной груди, всей лобастой головой с залысинами, и спиной, и лохматым затылком надвинувшуюся в ночи угрозу. Она выползала из темноты заоконного мира, который представал как самое глухое дно морское, где он обретался в одиночестве забытого батискафа, тоскливо попыхивая сигаретой с золотым ободком на фильтре.

И в это предопределенное мгновение бедняге Василию пришло в голову, что для убийства лучше было бы использовать в повести другой ход, более сильный – убийцей надо было сделать не наемного киллера, а родного брата-близнеца! В ту же секунду он увидел в зеркале верандного окна некоего худощавого с густыми бровями человека, который возник за его спиной. Глаза его светились, как у ночного зверя, рот был оскален. Он медленно и напряженно вытягивал вперед обе руки, в которых сжимал тускло сверкающий короткоствольный пистолет. В эту секунду Василию ясно представилось, что пришедший забрать его жизнь – это я, его таинственный брат-близнец.

После нашей встречи в «Минске», продолжавшейся часа два, писатель не раз видел подполковника в Доме писателей. Но тот ничем не давал знать, что они знакомы, и, так сказать, чрезвычайно знакомы, наоборот, весь вид гэбэшника в штатском говорил о полном неведении относительно Вас. Немирного. На которого по-прежнему распространялись, видимо, некоторые его профессиональные интересы, поэтому он и поглядывал на известного постсовмодерниста как-то по-особенному, не так, как другие. Но не более того! И Василий снова переполнился в душе своей необыкновенными, чудовищными, безобразными подозрениями и страхами относительно своего мистического брата-близнеца. Ведь звонок по телефону, когда он предложил встретиться, был все-таки от подполковника госбезопасности! И номер банковского счета он ведь передал ему…

О, я очень хорошо понимал состояние брата в то время, после нашей встречи, – понимал, сочувствовал, но ничем не мог помочь ему. Ведь эта встреча, господа, яснее ясного представила Василию, что все, называемое нашей реальной жизнью, есть не что иное, как образы сна. И этот сон видим не мы, а кто-то другой.

Даже такая неоспоримая, казалось бы, реальность, как деньги, – и те оказывались образами недоброго, тяжелого, мучительного сна.

Так как же ему, бедняге, можно было с этим существовать дальше?

Все в жизни поставив на то, чтобы добыть как можно больше денег, вдруг узнать, что их у тебя очень и очень много, они в американских долларах – и все это также образы сна… А тут еще подполковник госбезопасности в штатском, ненароком встретившись где-нибудь в коридорах Союза писателей, продолжает посматривать на тебя особенным взглядом и ни ухом, ни рылом не ведет, будто и не встречался с тобой и не дал переписать из своей черной записной книжки некие инвалютные банковские реквизиты. И куда же делся виртуальный брат-близнец, якобы сидевший в нем?

Дело в том, что, пожав Василию руку и разойдясь с ним, я в ту же минуту навсегда оставил подполковника и снова переместился… В кого? Не в самого ли братца моего, Василия Викторовича Мирного (Немирного)? О, такое вполне могло быть, господа. Я даже предполагаю, что это бывало довольно часто. Ведь иначе я не могу объяснить ни себе, ни вам, где мне приходилось отбывать то время, пока я отсутствовал в жизни, то есть не осознавал себя ни в предмете, ни в животном, ни в человеке этого мира. А не пребывать в его пределах, где все есть не прекращающаяся ни на миг борьба всех со всеми, я не могу, потому что я послан сюда быть. Но когда я ничего не делаю, не несу тягот этой борьбы – что же я делаю, господа? Наверное, соединяюсь со своим близнецом и отдыхаю, сплю, нахожусь в забытьи в тихом уголке его души, в которой постепенно вызревает какая-то очередная мечта-химера.

И в слиянии с братом я находился, наверное, все то время, пока Василий задумывал, писал и публиковал свою повесть «Деньги». В которой, отдать должное, он еще не сделал из меня убийцу – он вообще вывел близнеца как романтическую фигуру, классическую жертву, так сказать, мировой коллизии незаконнорожденных детей и общественных законов. Убийцей Вас. Немирного (героя повести) стал некий человек арабо-кавказской внешности, наемный киллер с жесткими звериными глазами и с модной тогда бородой под «трехдневную щетину».

А спустя некоторое время по выходу повести я вдруг оказался каким-то суетливым, страдающим бессонницей, знающим русский, английский и корейский языки человеком. И я ездил в Америку, ездил в Южную Корею, у меня были документы и доверенность от Василия Викторовича Мирного, гражданина России, и я хлопотал о признании его резидентом одного счета в отделении корейского Банка развития в Вашингтоне. Видимо, у Василия что-то произошло в душе, и он поверил в реальность существования своих американских денег. А поверив в это, начал страстно мечтать о том, что найдется такой человек, юрист, дока в международных банковских делах, который поможет вытащить эти деньги из банка.

И такой умелец, видимо, попал в поле зрения моего брата-мечтателя, поэтому я вскоре и оказался внедренным в этого неизвестного мне человека.

А ведь мой брат после нашей встречи постарался в нее не поверить, убедив себя, что это была коварная попытка гэбистов вынудить его начать процедуру вызволения валюты – с дальнейшими планами их государственного изъятия у него. Итак, в реальность положенных на депозит денег он поверил, а реальности моего существования так и не мог допустить. И не то чтобы чувство братства обрести, но и хотя бы попытаться чуть отвлечься от доминирующего в нем чувства безмерного и неодолимого одиночества – семейного наследия, очевидно, – не захотел мой брат-близнец.

Несмотря на все мои признания, высказанные, правда, устами подполковника КГБ, Василий вновь отказался поверить в мое существование и, в сущности, второй раз отрекся от меня. И чувство безмерного одиночества обрушилось на него, как настигшая волна-цунами, и этой волной был захвачен и увлечен, собственно говоря, не только он, но и я сам, мой дорогой читатель.

А может, в глубине его сознания все же было местечко для меня?

Помните его вопрос – о бессмертии? Посчитав меня бессмертным, несчастный Василий, может быть, сильно позавидовал мне, и от этой зависти до ненависти был всего один маленький шаг – и он сделал его? И, насильно заставляя меня становиться убийцей, тем самым брат в последнюю секунду своей жизни все же признал меня.

И моим Каиновым грехом братоубийства пожелал уравновесить ту несправедливость судьбы, по которой одному досталось почти что ничего, так, обычная эфемерная земная жизнь со всеми ее жалкими глупостями, а мне, его близнецу, рожденному в стеклянной колбе, всемогущество и бессмертие. О, если бы он знал, что все обстоит как раз наоборот – что только через эфемерность жизни человека обретается его бессмертие и, не прожив, не утратив ее, невозможно обрести вечного существования! И поскольку у меня самого, рожденного в стеклянной колбе, вдохновленного лишь пустотой дао, но не построенного на земном материале, не было никакой тревоги бытия, то не могло возникнуть во мне и жажды бессмертия. А не познавшему этой жажды – воды вечности не испить.

Итак, господа, в момент апофеоза моей крючкотворской деятельности, во дни близкого уже завершения процесса вытаскивания денег с депозитного счета и обналички долларами через одну южнокорейскую фирму в Москве Василий едет с какою-то женщиной на дачу, а на другой день его находят насильственно умерщвленным, павшим грудью на письменный стол, с зияющей пулевой раной в затылке. Ни женщины, ни следов ограбления, ни каких-либо сведений о мотивах убийства.

Произошло это, повторяю, за три дня до того, как я должен был получить наличными первую часть денег, семнадцать тысяч долларов, чтобы отнести их Василию. Таким образом я готовился увидеться с братом во второй раз, прийти к нему с деньгами в зубах, как говорится, но вышло по-другому. Мы встретились с ним на его гражданской панихиде, в Доме писателей, он возлежал в гробу, а я с траурной повязкой на рукаве стоял рядом и с должным, надеюсь, выражением скорби и уныния на лице взирал на него. Его же отчаянное лицо хранило в себе выражение тайной мольбы, проступавшее сквозь косность смерти, и на правой стороне головы, у виска, зияла небольшая запекшаяся, тщательно замазанная гримом дырочка. Таков был смертный портрет моего бедного брата-близнеца.

Моя же собственная последняя внешность, с которой пребывал я в то время, так и осталась для меня весьма неопределенной. Было столько беготни и хлопот во время поездок в Америку, в Корею, оттуда назад в Москву, такое множество международных инстанций, государственных, юридических, банковских, медицинских, которые надо пройти, что я проделывал все это как будто в беспамятстве, и некогда было даже как следует приглядеться к себе. Брился ли я, принимал ли ванну, что ел-пил в продолжение этого суматошного времени – навсегда останется неизвестным. Так уж случилось, дорогой мой читатель, что какую-то из предписанных мне человеческих жизней я прожил, не заметив самого себя. Не случалось ли такое и с тобой – ведомства, канцелярии, денежные хлопоты не поглощали ли твое жизненное время настолько, что ты даже не успевал запомнить, какая у тебя была физиономия?

И когда после похорон Василия я отправился путешествовать в Европу, по-прежнему никак не мог опамятоваться и пребывал в неизвестности, в какого человека воплотился, кем был этот финансовый умелец. И, как уже поведал в первой главе, я совершенно неожиданно выпал из самолета, большого комфортабельного «Боинга», в котором летел экономклассом в Испанию, и оказался торчащим по колена в снегу на одной из белых, как сахарная голова, вершин горного кряжа Швейцарских Альп.

Событие это означало для меня очень многое, объясняло мое натуральное положение в пространственном мире по выходе из виртуального. И явным образом подтверждало, что, хотя Василий умер и похоронен, моя жизнь и мои действия в ней продолжаются и носят, похоже, прежний характер исполнения тайной воли того, кто ушел в мир иной, сублимируют некогда распаленные, но не свершившиеся фантазии мечтателя.

Рассыпчатый зернистый снег был глубок, в него до колен проваливались не снабженные лыжами ноги. На них были обычные летние модельные туфли, которые соскакивали в снежных ямках, когда я порывался куда-то идти, выбираясь из сугроба. Это были бессмысленные, конвульсивные движения, которые я производил потому, что вдруг оказалось совершенно невозможным безо всякой причины быть одному, без людей, на вершине снежной горы. Поверь мне, мой читатель, что это и на самом деле невозможно. Наступает агония души, как если бы душа умирала, когда повисает где-нибудь в пространстве одна, совсем без людей. И это подобно тому, когда перестает биться сердце в теле, и все в нем прекращает жить, и воздух больше не поступает в грудь, она перестает дышать – испускает дух. Но ведь только после этого душа способна воскреснуть – и совокупность всех возвращающихся чувств, внутренних и внешних, еще отчетливее определяется: к свету!

Из его самого яркого средоточия – со стороны слепящего солнечного круга – появился в небе красный предмет, по форме напоминавший бобовый стручок, и стал быстро приближаться ко мне, в своем плавном полете то взмывая над окружающими вершинами, то быстро спускаясь по воздушной горке. И вскоре летящий аппарат, оказавшийся парапланом, приземлился шагах в ста от меня. А тот, кто управлял им, пилот в комбинезоне и кожаном шлеме, пал ногами в глубокий сугроб, не удержался и запрокинулся, но полуарочный купол парашюта перелетел через него, резко накренился и, задев краем землю, благополучно погас, расстилаясь по белому снегу алым лепестком шелка. Поднявшись на ноги и отцепившись от подвески аппарата, пилот в комбинезоне направился в мою сторону.

– А ты, я вижу, мечтатель… Еле нашел тебя, – были его первые слова, когда он приблизился и остановился рядом. – Вершина эта безымянная, на ней до сих пор не побывал, наверное, ни один человек. Славно, правда?

– Так это ты, значит, – отвечал я, – передо мною собственной персоной, брат.

– Да, воспользовался такой же возможностью свободы, какую имел ты, брат, всю свою жизнь.

– Но я никогда ни о чем не мечтал. Мечтал и фантазировал ты, а я был только исполнителем твоих фантазий. Я не жил для себя.

– Тебе грустно, что все так получилось? Ты хотел бы поменяться местами?

– Повторяю: я не жил, как живут обычно. Поэтому я не знаю, что значит грустить.

– Теперь будешь знать.

– Почему так?..

– Сегодня девятый день. Мне можно навестить прежнюю жизнь, и я решил немного побыть с тобой. Скоро ты снова останешься один в этой жизни – и тогда узнаешь грусть. Это чувство одинокое, брат.

Остаться наедине со своей совестью – это и есть то самое, что называется грустью. Свирепая штука, скажу тебе.

– А если совесть чиста?