Текст книги "Собиратели трав"
Автор книги: Анатолий Ким
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
Вскоре он бездумно выбрался на железную дорогу и направился по шпалам к мосту, вдоль морского берега. Шагая по насыпи, Витька Бурсой томился в своей печали – и вдруг увидел перед собою обнаженного по пояс человека. То был Эйти, стройный, крепкий парень, носивший маленькие черные усы, – он волоком тащил рубаху. Коричневое тело его блестело на солнце, чуткие мускулы прыгали под тонкой кожей, он весь был оплетен этими сухими и крепкими, как корни, мускулами.
Парень стоял, широко расставив ноги, положа правую, руку себе на левое плечо, будто собираясь рывком повернуть тело или что-нибудь другое сделать, потому что ему было скучно просто ходить по земле, просто жить и двигаться. Эйти смеялся, широко раздвинув белозубый рот, над которым изгибались молодые усики.
– Чего такой невеселый, Витька? – спросил он у пожарника. – Выпить хочется?
– Выпил бы, – нехотя проворчал тот. – А ты куда двигаешься, паря?
– Купаться. Хочу сегодня на остров поплыть. Как ты думаешь, доплыву? – И Эйти показал рукою в сторону ровного горизонта, над которым, чуть поднявшись в воздух, четко синел треугольник далекого острова.
Не было на побережье другого такого пловца, как Эйти. Много раз Витька Бурсой, владелец доброй моторной лодки, встречал его в открытом море, и парень здоровался с ним, протягивая руку через борт лодки. Но, несмотря на это, сейчас Витька печально покачал головою и ответил:
– Нет. Туда никто не доплывет. Утонешь.
– Вот ты даешь, Витька! – воскликнул Эйти. – Не знаешь, что ли, как я плаваю!
– Не хвастай, – предостерег пожарник. – Сиди лучше, парень, на берегу.
Он накрыл верхней губою нижнюю, затем наоборот и, подняв глаза, с трезвым и степенным видом уставился вдаль, на голубой остров. И увидел, как над ним вдоль белого тугого облачка летит крошечная, словно комар, алая лошадь. Но Витька Бурсой тряхнул головою, прогоняя бессмысленное видение.
– Сам сиди на берегу! – весело ответил ему Эйти. – А я все равно поплыву.
– Ну и плыви.
– Ну и поплыву!
И Эйти, покинув хмурого пожарника, направился дальше.
Эйти работал на шахте забойщиком, у него была красивая жена Ако, имелся годовалый сын, который день и ночь орал, развивая свое дыхание. Эйти женился на Ако по большой любви, но вот прошло время, родился ребенок – и Эйти теперь не знал, что такое любовь. Ему порою казалось, что красота жены коварная маска, за которой скрывается что-то непонятное: скучное, может быть, глупое. Ако стала ходить по дому небрежно одетая, целые дни сосала конфеты и не умела ни еду приготовить, ни содержать в порядке дом. Она только хныкала и жаловалась, что устает, ревновала его и в то же время умоляла не приближаться к ней, боясь вновь забеременеть. И он, наперекор ей, стал уходить из дома, напивался в ресторане и затевал драки. Часто уплывал он далеко в море и оттуда с грустью разглядывал едва заметную полоску земли, на которой так скучно устроилась его жизнь. Но все равно надо было возвращаться назад, жить и работать дальше. И надо было что-то сделать, пока ему всего лишь двадцать три года.
Ако пела – уверенным, сильным голосом, как знаменитая Эдита Пьеха, не различишь их. Еще до замужества Ако ездила в Южно-Сахалинск, чтобы попытать судьбу – учиться пению или сразу же стать артисткой, если повезет. И ей судьба улыбнулась: предложили Ако петь в вечернем кафе, и она согласилась, сшила себе длинное, до пят, платье, но потом струсила и в день первого выступления уехала домой. Ей наговорили, что артистки живут легкомысленно, пьют вино и распутничают, а подобного Ако не могла допустить себе. Она любила Эйти и хотела выйти за него замуж. И это осуществилось, – но почему-то она потускнела. Она по-прежнему пела, украшала собою застолья, но теперь и это выходило у нее по-другому. Вот в честь рождения второй дочери такелажника Хона собралась у него мужская компания, засиделись до полуночи, и вдруг прибежала за супругом Ако. Юбка на ней была напялена криво, на руках болтался сонный ребенок. Она принялась было за Эйти, но все гости дружно насели на нее, уговорили, затем потребовали, чтобы она спела. И, держа спящего сына на руках, тихо покачивая его, Ако возвела кверху свои огромные влажные глаза. Она запела, сначала тихо, затем все звонче и шире – и вскоре с той непонятной в этой простушке силой и страстью, которая вызывала у слушателя тревогу, радость и слезы… И тогда же Эйти, сидевший на полу возле печки и куривший, пуская в печную дверку дым, вдруг глухим приятным голосом стал подпевать жене: «В зеленой куще жизни мы играющие дети…» И он в ту минуту любил ее со всей силой прежней юношеской любви. Но вдруг проснулся сын, заорал благим матом, и Ако стала шикать, укачивать его, мотаясь всем туловищем вверх-вниз. Ребенок не умолкал, и тогда Ако, не стесняясь других, вынула из блузки длинную грудь и сунула в орущий ротик сына. И тут Эйти, словно очнувшись от чар, увидел, что прибежала Ако босая, в старых калошах, что волосы ее в беспорядке, – как лежала, так и вскочила и понеслась, наверное. И по дороге домой Эйти свирепо ругал ее за эти волосы, калоши. А когда он, войдя домой, запер на крючок дверь, то вдруг ощутил смутный страх из-за того, что вот двое они оказались заперты в одном маленьком деревянном помещении… Жена требовала, чтобы он вырыл сливную яму во дворе и устроил на кухне канализацию. Поговаривала о купле поросенка, – у них ведь имеется совсем свободный сарай… И, глядя на нее, зареванную, с опухшими глазами, судорожно шмыгающую носом, Эйти вдруг почувствовал огромную обиду на жену. Ему подумалось, что Ако одна во всем виновата и что из-за нее любовь их постепенно превращается в какие-то две тонны угля, в домашнюю канализацию, в хрюкающего поросенка, которого надо где-то купить и в мешке принести домой… А вокруг огромный мир, огромная ночь, и они одни в маленьком домике, сын уже давно спит.
А вскоре Эйти надумал учиться играть на аккордеоне. Он стал ходить в свободное время к Масико, подруге своей жены, у которой имелся этот блестящий певучий инструмент. Масико была соломенная вдовушка, муж ее за драку на танцплощадке попал в тюрьму, она жила с маленькой дочерью в квартирке из двух комнат, которые являлись половинками одной небольшой комнаты, перегороженной фанерной стенкой. Однажды Эйти закончил музыкальный урок и подсел к Масико, которая что-то шила, склонившись к настольной лампе. Эйти после музыки чувствовал себя тихим и добрым. И он разговорился с Масико, рассказал ей сказку о птице Феникс, приносящей счастье. Затем он добавил, что если бы птица досталась ему, то он не пожалел бы и отдал ее Масико, чтобы ей не было скучно коротать одинокие вечера дома. Масико усмехнулась и посоветовала ему подарить птицу своей жене. И вдруг Эйти почувствовал, что Масико желанна ему так, как никогда не бывала желанна Ако. Масико была меньше ростом и тоньше, но плечи ее крепче и круглее, а на лицо ее Эйти мог смотреть с таким же безмолвным восторгом, как если бы он заглядывал в ночное, светящееся окно лесной хижины, где живет белая лесная фея, сказку о которой рассказала ему Масико в ответ на его сказку о птице Феникс. То была печальная история о беспредельной верности жены непутевому мужу. И Эйти, поняв намек Масико, вскоре попрощался и ушел домой… Через несколько дней Масико дала ему кулаком по носу и навсегда выставила из своего дома.
А сегодня, проснувшись поздно, ибо накануне он пришел с ночной смены, Эйти не услышал в доме ни воплей сына, ни домашней стукотни Ако: жена, видимо, оставила ему на сковороде макароны с котлетами, а сама ушла с ребенком в гости к матери. Эйти поднялся с постели и вдруг почувствовал, что сегодня произойдет что-то еще небывалое. Сердце его начало звучать, как издали слышимый прибой.
И вскоре он шел к своему любимому морю, снимая на ходу рубаху, и думал: что же, что должно произойти? И, выйдя по железной дороге на морской берег, он увидел на горизонте широкой пустыни моря голубой далекий остров – и сразу понял, что должно произойти. Он поплывет к острову сегодня, сейчас. Давно, с мальчишеских лет, ему хотелось добраться вплавь до острова, но никто прежде не совершал подобного, и он тоже не смел. Но сегодня Эйти решился.
Он миновал стороною многолюдный пляж и вскоре вышел к Камарону. На краю песчаного мыса сидел старый кореец До Хок-ро, неподвижный, как седые коряги, камни и дюны вокруг него. Эйти приблизился к старику на расстояние, которое, казалось ему, не нарушит покоя и одиночества До Хок-ро. Усевшись на песок, Эйти стянул с себя узкие штаны – джинсы, скатал вместе с рубахой в один узел и закопал в песок под большим стволом наносного плавуна. Затем Эйти встал на руки и пошел по сырому песку береговой кромки. Набежала слабая волна, растеклась, край ее захлестнул идущие руки Эйти, и он вновь вскочил на ноги. Проделав все это, Эйти мужественно улыбнулся и крикнул, обращаясь к соседу по уединению:
– Дядя Хок-ро! Я поплыву до острова. Он же совсем близко, кажется. Часа за три доплыву. Нет, скажешь? – закончил он вопросом по-русски.
Старик не отвечал, безучастно глядя перед собою. Под вылинявшей серой кепкой лицо его было темным. Эйти рассмеялся.
– Вот ты даешь, старик, – сказал он. – Его спрашивают, а он не отвечает. Живешь ты и сам не знаешь, зачем живешь. Все капусту морскую собираешь? Ну-ну, собирай! Будь здоров, старик, – попрощался он, затем добавил: – Эй, дядя Хок-ро! Если завтра начнут искать меня, скажи всем, что Эйти утонул в море.
И, сказав это, он взмахнул рукою, опять рассмеялся и, широко ступая, вошел в море. Он направился по мелководью отмели к глубине, оставляя позади себя быстро тающую, пузырящуюся дорожку.
Старик остался один на мысе. Он глядел вслед уходящему в море пловцу и думал о том, что каждое расставание с другим человеком может оказаться, в сущности, последним расставанием. Поэтому, чуть погрустив в первую минуту разлуки, надо успокоиться и постараться все позабыть. До Хок-ро думал о событиях недавнего времени, которые произошли на пустынном морском берегу, объявшем это ровное лукоморье.
ОН НЕ УМЕЛ СЧИТАТЬ ДЕНЬГИ
До Хок-ро еще весною занял один из пустующих домов на Камароне. Он облюбовал себе тот, что был поближе к морю и подальше от города. С тех пор как у старика украли деньги, он не боялся жить один, не боялся грабителей. Теперь лето, живая душа может просуществовать где угодно, была бы пища. Раза два в неделю навещала старика Масико, добрая женщина, для которой он собирал морскую капусту, приносила ему еду. На Камароне старик думал прожить до холодов, а зимою, может быть, его снова пустит к себе старик Ю, лесоруб. Своего угла сейчас у До Хок-ро не было, потому что дворницкую хибарку его снесли и велели перебираться в общежитие, к парням, но там старик не стал жить и зиму пересидел у доброго лесоруба. Теперь же ко всему До Хок-ро бросил свою работу дворника и остался совсем без дела, как вольный воробей.
Когда До Хок-ро идет по городу, все смеются над ним. Смеялись и раньте, но тогда у него был заветный мешочек, куда он клал все деньги, которые платили ему за то, что он подметал двор шахтовой конторы. Каждую бумажку он сворачивал много раз, до величины ногтя, и такими свернутыми бумажками мешочек уже был набит туго. И глупые люди могли смеяться, смеяться сколько угодно – До Хок-ро шел себе, ни на кого не глядя, он-то сам знал себе цену. Раз старик даже бросился с кулаками на одного мальчишку, который повернул на нем кепку козырьком назад. Рыжеголовый сопливый мальчишка вскрикнул и вырвался из его рук, а До Хок-ро, разойдясь, кричал ему вслед и сердито топал ногами. Так бы и жил старик до сих пор, уверенный в себе и богатый, но в книге судеб, видно, записан несчастливым До Хок-ро.
Начальнику Шину понадобились деньги. Начальник мог занять у любого из шахтеров, стоявших вокруг, но обратился именно к До Хок-ро. Все засмеялись, они-то знали, что старик съедает остатки их обеда в шахтовой столовой. Люди думали, конечно, что это он по бедности. И пускай бы думали так, но тут его словно шилом ткнули в задницу – рассердился, что начальник смеется над ним. И на глазах у всех До Хок-ро отвернулся к стене, расстегнул штаны и вытянул свой брезентовый мешочек, висевший на веревочке. Веревочка эта была крепко обвязана вокруг пояса старика.
Вспоминая о своей глупости, До Хок-ро больно дергал себя за ухо, мотал головой и крепко жмурился. Ну что он приобрел, поддавшись минутной гордыне? Ничего. А что потерял? Все потерял, что скопил за долгие годы. Всего минуту продолжалось его торжество, глупое, ребячье торжество. Толстый начальник смотрел с таким лицом, будто во рту держал горячую картофелину, остальные вокруг все примолкли. До Хок-ро развернул зеленую бумажку, протянул Шину и сказал: «Вот… Если надо, берите еще». С этого дня и пошла слава До Хок-ро.
Холостяки лесорубы стали приглашать его на свои пирушки, хотя он и гроша не добавлял в общую кучу. Старик Ю пустил его к себе, когда будку во дворе конторы, где жил До Хок-ро, поломали. Лесорубы сами были народ денежный, и они уважали До Хок-ро, ценили его серьезное отношение к жизни. Давным-давно, еще при японцах, они все, завербованные в Корее, приехали на Сахалин, чтобы заработать и с деньгами вернуться домой, но с тех пор застряли здесь и постепенно утратили связь со своими семьями: ведь было две войны в Корее, считая с сорок пятого года, эти войны и разметали семьи лесорубов. И теперь деньги были тем единственным, что сохранила для них судьба взамен неудавшейся жизни.
Эти шутники лесорубы, как-то сговорившись, решили женить До Хок-ро. Однажды вечером они привели к нему самую известную женщину города, прозванную среди холостяков Цветочным Горшком. Эта женщина, нечистая и толстая, навалилась тяжко и все щекотала До Хок-ро. Она теребила старика и рукою тянулась к его деньгам, а он отталкивал эту руку и так смеялся, что весь взмок и даже во лбу у него заломило от смеха. Он объяснил ей, что хочет на двор, а сам вышел из дома, убежал и ночевал в сарае пожарной охраны и три дня потом не приходил к старику Ю. До Хок-ро знал, что эта женщина побывала в женах почти у каждого лесоруба и очень разбогатела. Но своих денег он не хотел тратить на нее, женщин ему не нужно было, ибо он никогда не знал их тайны. Беда пришла с другой стороны.
Битька Бурсой, пожарник, был человек беспокойный, добрый и шумный. В столовой он не раз сажал рядом с собой До Хок-ро и угощал мясом, за которое платил свои деньги. Он много и громко говорил, хлопая старика по спине тяжелой рукой, близко придвигая к нему лицо. А порою он, смолкнув; наливал полстакана водки и подавал До Хокро. Старик водку выпивал, она давала ему какую-то необыкновенную силу. И тогда До Хок-ро чувствовал, что он тоже веселый человек, веселее, пожалуй, всех. И он принимался петь песни и плясать. А вокруг него тоже начинали веселиться – в столовой ли, на улице, – и это было хорошо. Однажды Витька налил ему полный стакан. Старик испугался сначала, столько он никогда не выпивал разом, но Витька ухватил его за плечо, стал трясти, уговаривать, совать стакан под нос, – тогда, зажмурившись, До Хок-ро выпил. Потом он, кажется, выпил еще сколько-то, а после что было, уже не помнил. Очнулся он на земле, за конюшней. Штаны его были расстегнуты, мешочек с деньгами исчез – кто-то срезал его с веревки. И, схватившись за эту веревку, До Хок-ро заплакал. Он просидел за конюшней до глубокой ночи. А на другой день он встретил Витьку, и тот первым подошел к нему и хлопнул рукой по плечу.
До Хок-ро отстранился и, строго глядя ему в колени, сказал: «Деньги дай». Витька вылупил глаза, стал кричать, махать руками, а потом разорвал на себе рубаху и стал кулаком бухать по голой своей груди, словно вознамерившись пробить ее рукою. Плюнув на Витьку, До Хок-ро пошел жаловаться начальнику Шину. Тот выслушал и сначала заинтересовался.
– Сколько было денег? – спросил он.
– Много, учитель, – ответил До Хок-ро.
– Ну, сколько примерно? – опять спросил Шин. Он важно глядел в потолок.
– Очень много…
– Послушай, Хок-ро, – проговорил неторопливо начальник и толкнул стол круглым животом, – мне жалко тебя. Но если ты не скажешь, сколько было денег, то как я напишу бумагу в милицию?
– Я восемь лет не покупал себе еды. Свой уголь, что шахта выдает, я продавал другим. Для себя я только два раза покупал резиновые сапоги, – объяснял До Хок-ро, утирая рукою под носом, куда сбегали слезы из глаз. Он стоял перед столом, маленький, сгорбленный, ростом не выше сидящего на стуле начальника.
Шин строго прикрыл глаза. Он выдохнул шумно воздух.
– Ты человек необразованный, ты даже не член моего профсоюза, – задумчиво проговорил он, не открывая глаз. – И хорошо, что так, а то бы я тебе показал…
У До Хок-ро от стыда кончились слезы. Он молчал. Он так и не вступил в профсоюз, потому что туда, говорят, надо платить.
– Какой дурак хранит все деньги при себе! – закричал вдруг начальник.
– Так мне их вернут, учитель? – спросил До Хокро, низко кланяясь, хотя Шин не мог видеть этого – он сидел с закрытыми глазами, положив оба своих кулака на край стола.
– Деньги надо в сберегательной кассе держать, – усталым голосом, будто во сне, проговорил Шин.
– Я не знал, где эта контора находится, – начал оправдываться До Хок-ро, продолжая кланяться.
Но начальник не отвечал. Он дремал. Он имел за свою жизнь трех или четырех жен. Сейчас его женой была Лариса, учительница, моложе Шина на двадцать лет. Она не хотела больше жить с ним, грозилась уйти. За многоженство Шина вскоре и уволили. Он уехал на материк с новой женой – четвертой или пятой. Но пока что он сидел в своем кабинете за столом и спал. И снилось ему, что он начальник Шин, а жена у него Лариса, учительница. Очнувшись не скоро, он никого перед собою не увидел – старик ушел уже, и о его деле Шин тут же позабыл. Его одолевали алименты, геморрой и молодая жена.
До Хок-ро еще раз было пришел к нему, но в кабинете шло собрание. Шин произносил неторопливую речь перед притихшими шахтерами-корейцами. Старик заглянул в дверь, на него замахали, он ушел. Шин встретил его как-то на улице и спросил, почему тот не заходит к нему по своему делу. До Хок-ро ничего не ответил ему, прошел мимо. Начальник удивленно и гневно смотрел вслед. Он не знал, что До Хок-ро уже перестал подметать двор шахтовой конторы и ушел жить на Камарон. Старик стал собирать для Масико морскую капусту, ловить раковины и улиток на отмели.
Сначала старику было страшно на Камароне по ночам – море шумело, выл ветер, песок сыпался через подоконник. Но До Хок-ро слепил из старых кирпичей печку, нашел жестяные трубы на свалке, вывел через окно наружу – и жить стало приятнее. А вскоре появился на Камароне этот незнакомец, и он доставил много хлопот старику и Масико, но никакого зла или обиды они от него не знали. Это был тихий, больной русский человек, за все время До Хок-ро не перемолвился с ним и десятком слов. Странными глазами смотрел он вокруг себя – на море, на сопки, на старика и Масико, на песок возле своих ног, – на все смотрел одним и тем же долгим грустным взглядом. Словно пытался что-то понять и сам знал, что ничего уж не поймет. Он сначала курил, вытягивая папиросы из помятой, порванной пачки, но, докурив эту пачку, больше уже не курил. Ничего он не просил для себя, ел то же, что и До Хок-ро, спал не раздеваясь, а иногда даже не снимая обуви. У него были часы, но он не заводил их, а однажды сняв и бросив на подоконник, больше уж не притрагивался к ним. Масико, возможно, что-то и знала о нем, но дй# До Хок-ро осталось неизвестным даже имя его, – да это вовсе и не нужно было старику. До Хок-ро жил в настоящем, но столь призрачном, что прошлое оказывалось порою намного ярче настоящего, и он начинал что-то бормотать себе под нос – бредить прошлым среди ясного дня. Но и прошлое для него хранилось не целиком и в строгой последовательности, а как бы отраженным в осколках разбитого зеркала времени, и старик часто не знал, что было раньше, а что позже, – да и это было неважно для До Хок-ро.
БОГИ НЕ ЗАБЫВАЛИ ЕГО
Однажды он шел по улице, держа перед собою и внимательно рассматривая пеструю баночку. Только что купил ее в магазине. Правда, ему нужно было купить топор, но он нечаянно вошел не в тот магазин и увидел эти баночки. А увидев, уйти уже не смог и добрый час простоял, топчась, у витрины. Ему вдруг так захотелось съесть то, что внутри такой баночки, что слюна пошла ручьем и закружилась голова. Широкая продавщица в белом халате начала косо посматривать на него, и тогда он стал совать ей монеты, которые дала ему Масико на топор, совать по одной монетке, чтобы не переплатить. Он надеялся, что денег несколько останется и хватит, может быть, на топор без топорища, сам сделает его. Но хмурая продавщица все брала и брала. Вдруг она рассердилась и стала ругать его. Тогда До Хок-ро поспешно всыпал в ее розовую жадную ладонь все монеты и показал пальцем, что ему надо. Он надеялся, что она сама подсчитает и отдаст ему сдачу. Но продавщица бросила банку перед ним на прилавок и ругала его, вся красная, гневная. Старик поспешно отошел, не зная, за что так сердятся на него, и, проходя в дверь с пружиной, зацепился за порог, и дверь с размаху хватила его по ноге. Ему показалось, что это продавщица прыгнула через прилавок и вцепилась зубами в его пятку. Обойдя магазин, До Хок-ро пошел тесной улочкой между длинными деревянными бараками, на крылечках которых в эту жаркую пору никого не было. Тихо сохло на веревках белье, За углом барака старик увидел лишь сидящую девочку с круглыми коленками, игравшую с зеркалом и кошкой. Кошка отворачивала морду от зеркала, девочка вновь подставляла его, и кошка, удивленно прядая ушами, смотрела на свое отражение. Кошка оглянулась на До Хок-ро, испугалась и дернулась, пытаясь вырваться из рук девочки, но та крепко прижимала ее к груди и вновь подставляла зеркальце. Девочка даже не посмотрела на старика, когда он прошел мимо нее, направляясь к школе.
Войдя в пустынный двор школы, До Хок-ро присел на бетонную дорожку и стал вскрывать банку. Ножа у него не было, и он попытался острым камнем. Он ударил по крышке, затем еще раз, посильнее. От нетерпения старик стал бить камнем куда попало, пестрая бумажка порвалась и слетела с банки, блестящая жестянка покрылась глубокими вмятинами. Наконец банка лопнула по краю, по шву крышки, из нее брызнуло. Старик припал ртом к щели и чувствовал вкус – маслянистый, сладковатый, неиспытанный. Ему показалось, что необыкновенно вкусно. Высосав весь сок, До Хок-ро отбил крышку и увидел, что внутри банки рыба ровными кусками. Он стал есть рыбу, но она ему не понравилась. Однако До Хок-ро съел ее всю, и ему захотелось вылизать остатки сока, но он побоялся, что порежет язык о жестянку. Тогда он поднял над собой помятую банку и стал ждать, пока сладкие капли не потекут к нему на язык. И тут в небе он увидел белый длинный дым. Скосив глаза, старик стал следить за тем, как дым растет, загибаясь плавной дугой, растет спереди, будто по волшебству. Но волшебства не было, это самолеты, знал старик. Они летали так медленно, что если долго следить за ними, уставали глаза и клонило ко сну: так бывало всегда, когда ему случалось взглянуть на небо и понаблюдать полет железных птиц. Слышал До Хок-ро, что они вовсе не машут крыльями и работают на бензине, как мотоциклы и грузовики.
Отбросив пустую банку, До Хок-ро поднялся, не глядя отряхнул штаны сзади и поплелся к магазину, где продавали топоры. А войдя в магазин, он встал у двери и осмотрелся. В большой комнате магазина было много вещей, почти все ненужные ему. В углу он увидел и топоры без топорищ – новые, черные, смазанные маслом, продетые на веревку, как рыбы на кукан. Но денег теперь не было, и До Хок-ро повернулся уходить. Суетная музыка звучала из блестящего ящика, над которым склонилась девчонка в синем халате, дрыгая в такт далеко вытянутой назад ногой. До Хок-ро вышел, проклиная и себя, и эту девчонку, у которой было столько топоров, но которая никогда, ни за что не отдаст ему один просто так, задаром.
Трое детей пробежали мимо До Хок-ро, держась за одну длинную бумажную ленту, и было уму непостижимо, куда бегут дети, зачем. Но и рад был старик тому, что они бегут, занятые своим, и не обращают внимания на него, не дразнятся и не кидают в спину камней. Вот идет он по улице между серыми, пыльными бараками, по пыльной, избитой улице, – идет без топора, без денег, идет медленно, и хочется ему остановиться и стоять на месте, потому что стыдно. Что скажет Масико? Что подумает больной человек? Тот, верно, улыбнется своим табачным, бескровным лицом, как всегда, и ничего не скажет, ляжет себе навзничь на теплый песок, подложив под затылок заломленные руки. А вот Масико может подумать, что старик потратился на вино, – и в этом вся беда. Как сказать, объяснить ей, что ему, старику, захотелось вдруг попробовать неизведанной пищи из красивой баночки?
Где твой старый топор, До Хок-ро? Нету его, зарыл в песок, и его теперь не найти (старик Ю подарил ему этот топор). А почему он зарыл его в песок? Из-за страха перед пришельцем. Выходит, что тот виноват во всем, а не До Хок-ро. И откуда только явился этот человек? Может быть, из моря, может, с неба. Может быть, с горы спустился. А кто его звал? Никто не звал, сам явился на Камарон.
Человек стоял на берегу, возле отмели, там, где громоздятся умершие катера и баржи. Он был высокий, стройный, простоволосый, босиком, штаны свои он закатал, из них торчали худые зеленые ноги в волосах. Он улыбался, держа в руках фуражку, набитую с верхом морскими ежами. Этих ежей человек стал разбивать камнем и высасывать из них съедобную желтую икру. Он сидел под ободранным бортом кунгаса и смотрел на До Хок-ро, собиравшего раковины.
То было за полдень, а к вечеру До Хок-ро увидел этого человека позади своего дома – он лежал на песке и корчился, как замерзающая собака. Старик ушел на сопку собирать траву копытник, а когда вернулся домой, увидел, что человек все еще лежит на песке. До Хок-ро съел свой холодный ужин и лег в темноте спать. Спал он на трех досках, перекинутых между большим пустым ящиком и каким-то громоздким мотором, брошенным в этом доме. Укрывался До Хок-ро ватным одеялом, которое дала ему Масико, так что старому телу его было тепло.
Море шумно накручивало свои волны, земля тихо качалась, и До Хок-ро скоро забыл о потерянных деньгах.
Ночью ему приснилось, что незнакомый человек превратился в собаку, бегал вокруг дома, подвывая, а потом пытался раскопать землю под дверью, чтобы пролезть внутрь. До Хок-ро сердито закричал, тогда собака убежала. А утром, открыв дверь, у порога старик увидел лежащего человека. До Хок-ро закрыл дверь на замок, положил ключ в потайное место и ушел собирать водоросли. За ночь прошел шторм, на берег выкинуло много морской капусты – блестящие длинные ремни ее валялись на песке, сплетясь в клубок. До Хок-ро набрал охапку, какую мог унести, обвязал веревкой, взвалил на спину и вернулся домой. Он увидел, что дверь раскрыта и в доме хозяйничает Масико. Незнакомец лежал на постели старика, укрытый одеялом.
– Дядя Хок-ро, этот человек больной! – будто удивляясь, сказала Масико.
– Больной так больной, – проговорил До Хок-ро, свалив у порога свою ношу.
– Извините меня, – сказала Масико. – А вам я принесу другое одеяло.
– Сегодня много морской капусты, – будто не слыша Масико, проворчал старик. Он повернулся и с веревкой в руке зашагал прочь от дома – вновь за водорослями на берег.
А Масико нашла в развалинах поселка раму железной кровати с целой еще сеткой, принесла на себе в дом. Полы кто-то снял, остались одни полуистлевшие поперечные переводины, и, положив на две из них раму, Масико принялась устраивать ложе для старика. Она усердно поколотила палкой по железной сетке, сбивая комки глины, ржавчину, затем вновь сходила на развалины и приволокла по песку два соломенных мата, которыми когда-то укрывали соленую рыбу. Бросив маты на пружинную сетку, Масико поверх застлала кусок брезента, подогнула края. Постель она устроила подальше от двери, чтобы на старика не дуло. Занятая своей возней, тихо напевая, Масико не забывала взглянуть порой и на незнакомца не очнулся ли? Но тот лежал тихо и дышал ровно, сомкнув свои выпуклые бледные веки. Масико решила никому пока не рассказывать о пришельце – на то у нее были свои соображения.
Вечером она опять пришла из города, принесла одеяло, жидкий рисовый отвар, вареную курицу и свечку. Незнакомец к этому времени очнулся и смотрел на нее, улыбаясь.
– Кушайте, – сказала Масико, ставя перед ним две чашки.
Но человек даже не взглянул на еду, он смотрел с улыбкой на Масико.
– Как тебя зовут? – тихо спросил он хриплым, но приятным голосом.
– Кушайте, кушайте, – отвернувшись в сторону, повторила Масико.
– Не могу. – Незнакомец улыбался бесконечной своей улыбкой.
– Я завтра врача позову, – сказала Масико.
– Не надо! Ради бога, не надо! – забеспокоился вдруг незнакомец, улыбка его стала испуганной.
– Почему не надо? Ты разве не больной? – спросила Масико.
– Не надо врачей. Никого не надо. Это была обычная простуда. Теперь прошло. Я тебя прошу, умоляю! Ты меня понимаешь?
– Конечно, понимаю! – обиделась Масико.
– Ну и хорошо. Не надо мне никого. Завтра я уже встану. – Он успокоился и снова спросил: – Все же как тебя зовут?
– Маша, – грубо ответила Масико, улыбаясь, и повернулась к До Хок-ро. Тот сидел на земле, прислонясь спиной к нерастопленной печке, над которой трещал и мигал желтый свечечный огонек. – Об этом человеке, дядюшка, никому не надо рассказывать, – сказала она старику.
До Хок-ро молчал, он думал: что же теперь будет?
– Эй! – крикнула весело Масико. – Кушайте! А то врача позову.
Этот изможденный русский человек был красив, а Масико не любила красивых мужчин. Был у нее один такой красавец – самый красивый парень в городе, был, да теперь нет его – осталась после него дочка. Теперь Масико нравились некрасивые мужчины – они-то всегда остаются верны своим женам, они не станут бегать за чужими юбками в первый же год после свадьбы. Некрасивый муж никогда не возомнит о себе черт-те что, ему не покажется, что всякая девчонка, мотающая подолом, делает это именно для него. И конечно, такой муж не попадет в тюрьму, ввязавшись в драку с поножовщиной из-за какой-то стервы, в то время как жена его лежит дома беременная и ее всю выворачивает от рвоты.
– Пусть он поживет здесь, пока не выздоровеет, – сказала Масико старику.
И она стала навещать их каждый день, приносила много еды. Больной человек почти ничего не ел, так что все оставалось старику. Через неделю До Хок-ро заметил, что потолстел, ремень на штанах пришлось застегивать на одну дырочку шире. А больной все валялся под одеялом и смотрел в потолок.
