Текст книги "Малый заслон"

Автор книги: Анатолий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

2

Ночь перед боем обычно бессонная и длинная-длинная, как целая жизнь. Ануприенко лежит в только что вырытом окопе. Сверху натянут брезент. На него валит снег, и от этого в окопе темно и сыро, как в погребе. Но зато спокойно, не заденет ни шальная пуля, ни осколок, а прямое попадание снаряда – это редкость, по крайней мере, сам Ануприенко ещё не видел такого, да к тому же немецкая артиллерия сейчас молчит, можно зажечь в окопе свет, закурить, и дым струйкой потянется в узкую, оставленную для воздуха щель. Луч фонарика падает на стену, она мокрая, пористая, торчат из неё белые корешки и с них капает вода. Пальцы нащупывают в боковом карманчике большие кировские часы. Ануприенко достаёт их и смотрит: четыре. До начала наступления ещё два часа. Надо бы уснуть, а сон не идёт. Капитан снова мысленно проверяет готовность батареи к бою. Боеприпасы? Полный комплект. Орудия и машины? Исправны. Часовые выставлены. Офицеры знают задание, связь с пехотным подразделением налажена. Настроение у бойцов хорошее, отдыхают тоже в таких же окопчиках и ровиках, накрытых плащ-палатками. Засыпает их снег, а они спят. Спят ли? А что делает Панкратов? Он-то наверняка не спит – пишет письмо своей девушке. Несимпатичная она у него, а вот любит! Хороший парень Леонид. Простой, нараспашку. А Рубкин?.. Скрытный он. Никогда не скажет, что думает. То ли камень на душе, то ли характер такой? В деле – не трус, а на язык – черт-те что! Вечно хандрит, вечно чем-то недоволен…

В эту минуту, когда капитан думал об офицерах батареи, Панкратов, положив на колени планшетку, писал письмо, вернее, дописывал начатое ещё в дороге. Он был возбуждён и взволнован, – впервые участвовал в большом наступлении, – но писал неторопливо, подробно, и письмо дышало теплом горячей солдатской души. «Наконец-то, Оленька, начну воевать по-настоящему!..» А Рубкин ушёл к машинам, которые стояли неподалёку от орудий, в кустах. Он сидел вместе с Майей в кабине, и санитарка уже несколько раз открывала дверцу и намеревалась уйти.

Лежит Ануприенко в окопчике, а на брезенте – в четверть метра снега. На стене дрожит круглое светлое пятно от фонарика. Капитан уже не думает ни о батарее, ни о лейтенантах. За предстоящий бой он спокоен: все подготовлено, все рассчитано. Закрывает глаза, пытаясь уснуть, и видит себя маленьким в отцовской шапке с надорванным ухом. Будто лежит он в сарае на колких объедках, а по двору ходит отец, сердитый, ни на кого не глядит, ищет кнут. У крыльца – запряжённая Чалка. Сейчас отец отведёт её на колхозный двор. В раскрытых дверях стоит мать и кончиком платка вытирает слезы. Бабка крестится и причитает. А Васька и Гришка ушли на Волгу удить рыбу. Им можно, они уже большие… В сарай входит отец и кричит: «Убью, стервец, куда задевал кнут?..» Но он не убьёт, это все знают. Он всегда так кричит. А кнут отдавать неохота – жалко Чалку… В сарае холодно. Слышно, как по крыше шуршит дождь. Но в избу идти не хочется, там в люльке ревёт братик Миколка, а Серёга босой сидит у окна и обрывает листочки с герани. Нет, в избу идти нельзя. Серёга будет плакать и просить ботинки…

Ануприенко достал часы – половина пятого. Ещё полтора часа! И снова перед глазами родная деревня. Он идёт по улице в новой гимнастёрке и новых хромовых сапогах. Пуговицы начищены до блеска, и портупея жёлтая через плечо. В петлицах – по два кубика. Позади слышится шёпот: «Это чей такой?» «То нашего Ануприенко сын!..» У калитки ожидает мать. Издали виден её нарядный клетчатый платок. Рядом с ней – какая-то девушка. Да это соседка – Танька веснушчатая. Теперь она Таня, и веснушек у неё нет. Она смущается, краснеет и смотрит себе под ноги. По пыли вприпрыжку бежит Миколка, а Серёга идёт медленно, он уже взрослый, кончает десятый класс. Все в сборе, только нет отца. Могила его на погосте заросла травой. Деревянный крест потемнел, и на перекладинах висят засохшие венки…

Тогда Ануприенко только что закончил училище и приезжал в отпуск. После этого дома ни разу не был. Письма, одни письма! Братья сейчас на фронте: Григорий где-то под Ленинградом, а Василий – на дальнем Севере, почти за Полярным кругом. Сергей учится в танковом училище, а мать с Николаем. Как они там?.. А Таня, мать писала в последнем письме, пошла на курсы санитарок и, наверное, тоже поедет на фронт. «Долго сидела у нас и тебе передавала большой привет!..» Лицо у Тани круглое, такое же, как у Майи. Они чем-то напоминают друг друга, только у Майи волосы совсем светлые и над бровью родинка, а у Тани – темно-русые, и стрижёт она их коротко. Ануприенко представил себе Таню в гимнастёрке и улыбнулся. И снова подумал о Майе. «Нет, война не для женщин, то ли боем руководи, то ли за них беспокойся…»

Хотя нужно было перед боем непременно заснуть хотя бы на часок, но Ануприенко знал, что он все равно теперь не сможет заснуть; он отвернул брезент и вылез из окопа. Теперь, когда все вокруг было покрыто белым снегом, ночь вроде показалась светлее, но по-прежнему дальше пяти шагов ничего нельзя было разглядеть. До рассвета ещё более часа, Ануприенко решил пройти вдоль орудий, проверить часовых; но в то время, как он только ещё намеревался сделать это, увидел вспыхнувший неподалёку во тьме жёлтый огонёк цигарки. И почти тут же услышал знакомый голос:

– Кто огнём балуется?

Говорил Панкратов. Он, как видно, проверял посты и теперь заметил закурившего солдата и направился к нему.

Огонёк погас, и солдат нарочито-требовательно (голос солдата тоже был знаком – на посту стоял Опенька) прокричал:

– Стой, кто идёт?

– Опенька, ты? Ты что огнём балуешь? Снайпера ищешь? – снова послышался из темноты голос Панкратова.

Ануприенко протёр глаза и откинул воротник шинели; он был доволен, что лейтенант Панкратов тоже не спит и проверяет посты; капитан не стал окликать Панкратова, не желая мешать лейтенанту, стал прислушиваться к их разговору.

– Снайпер он на третью вспышку целит, товарищ лейтенант, а я только – чирк и готово, – оправдывался Опенька.

– Не сносить тебе головы, Опенька.

– Это, товарищ лейтенант, я и сам понимаю, но курить-то хочется.

– Нагнись, шинелью накройся.

– Шинелью старшина не разрешает, Прожгешь, говорит, а она казённая.

– Капитан у себя, не видел? – неожиданно перебил Панкратов, видимо, не желая продолжать далее бесполезный разговор с разведчиком.

– У себя.

Голоса смолкли, и там, откуда они доносились, в густой темноте ночи опять ярко вспыхнул огонёк – часовой раскуривал цигарку. Потом огонёк раздвоился, один тут же погас, а второй, колеблясь и затухая, стал приближаться к капитану. «Прикурил у Опеньки», – подумал Ануприенко и улыбнулся, представив, как торжествующе-лукаво скосил глаза Опенька, протягивая лейтенанту раскуренную цигарку. «Других предупреждает, а себя не жалко…» Огонёк все приближался, теперь уже совсем рядом послышался скрип шагов, и из темноты проступила стройная фигура лейтенанта Панкратова.

– Не спим? – весело проговорил Ануприенко, приглашая лейтенанта в окоп. – Это хорошо, А настроение как?

– Бодрое, товарищ капитан.

– Правду говоришь?

Панкратов и сам не знал, правду ли говорил, или неправду, во всяком случае хотел сказать правду; он молодцевато тряхнул плечами и даже слегка выпятил грудь, желая показать этим, что он бодр и готов выполнять любое поручение; он уже хотел повторить свой отчёт, но Ануприенко, незаметно наблюдавший за ним, опередил его:

– Вижу, бодрое… Садись-ка лучше, ещё успеешь и постоять и набегаться, – сам Ануприенко уже сидел на земляном приступке и снизу вверх смотрел на Панкратова. – Садись, время ещё есть. Спят, зорюют, – он кивнул в сторону противника.

– Зорюют, товарищ капитан.

В это время кто-то подошёл к окопу и крикнул:

– Товарищ капитан, связь с НП полка нарушена!

Это лейтенант Рубкин. Плечи и каска в снегу.

– Давно?

– Минут двадцать.

Ануприенко поднялся и быстро выпрыгнул из окопа.

– Людей на линию выслал? – торопливо спросил Рубкина.

– Двоих, по времени должны уже дойти до НП, а телефон молчит. Провод тянется по болоту, а туда немец мины швыряет, Нашёл же место, собака!

– Пойдём к связистам.

Связисты находились в небольшом квадратном окопе, накрытом сверху жердями и плащ-палатками. В углу, прижавшись спиной к мокрой стене, сидел дежурный связист и кричал в трубку: «Обь! Обь!» Тут же, на хворосте, дремали ещё несколько бойцов из взвода управления, поджав колени к подбородкам.

– Молчит Обь?

– Молчит, товарищ капитан!

– Разрешите, я пойду на линию?.. – Попросился Панкратов. Он тоже вместе с капитаном и Рубкиным пришёл к связистам.

Но в это время связист, прикрыв трубку ладонью, радостно воскликнул, что связь налажена, что с НП требуют командира батареи, и тут же передал трубку капитану.

– Ануприенко? – захрипело в трубке. Говорил командир полка.

– Да.

– Как у тебя?

– Порядок.

– Немец не беспокоит?

– Левее меня бьют из миномётов по пехоте, а здесь тихо. Молчит.

– Ещё раз напоминаю: в артподготовке не участвуешь!

– Есть, не участвую!

– Задача та же, никаких изменений. Ну, желаю удачи!..

Голос в трубке смолк. Капитан передал её связисту и, пригласив Панкратова и Рубкина, направился к орудийным расчётам. Рыхлый снег мягко проваливался под ногами, морозец покалывал щеки. На болоте все ещё рвались мины.

Возле третьего орудия двое бойцов держали под руки раздетого по пояс Терехина. Сержант Борисов ладонями загребал снег с земли и натирал голову хозвзводовца.

– Вы что делаете? – удивился Ануприенко.

Он знал, что хозвзводовцы Каймирасов и Терехин ночью напились до бессознания; тогда, в сердцах, он пообещал отправить их в штрафную роту, а заодно вместе с ними и «растяпу-командира» Борисова, но успел уже забыть об этом и теперь не сразу понял, что происходит.

Борисов неторопливо стряхнул с рук подтаявший снег и, вытерев их о полу гимнастёрки, сказал:

– В чувство приводим…

– Кого это?

– Пополнение наше. На чужом горбу хотел!..

– Вы же застудите его.

– Ни черта ему не сделается, а простынет – туда и дорога. Землю топчет, а постоять за неё – дядя?..

– Хватит, Борисов! – строго сказал капитан.

– Хватит так хватит. Одевайте его, ребята, да погоняйте вокруг окопа как следует, чтобы пот градом!.

Приказав Борисову идти отдыхать перед боем, Ануприенко пошёл ко второму орудию. Там тоже не спали. Пятеро, они собрались в кружок под щитом и слушали усатого наводчика Ляпина; увидев подошедшего командира батареи, встали.

– Сидите, сидите, – чуть приподняв руку, проговорил капитан и присел на станину рядом с наводчиком. – О чем толкуем?

– Кто о чем, – ответил боец, сидевший напротив, и, кивнув подбородком на Ляпина, добавил: – О жизни своей.

Наводчик не спеша погладил уже слегка заиндевевшие усы.

– Откуда сам? – спросил его капитан.

– Из Оленихи. Есть такое село за Тюменью – Олениха, в лесу стоит, в тайге.

– Ты лучше давай о том, как женил тебя отец, это интересно, – попросил кто-то из бойцов.

– А так и женил, – неторопливо начал Ляпин, снова погладив усы. – Надел на меня рубаху с петухами, завернул в тулуп и поехали свататься. Мне тогда как раз четырнадцать исполнилось, а невесте моей, Дарье, – двадцать с лихом, вдовой жила. Да-а, поехали мы, а сговор-то, видно, заранее был, потому как приняла она нас по всем правилам – и чарка на столе, и закуска. Выпил отец, и мне малость дал, как же – жених! Посидели, значит, поговорили, сходили в сарай, поглядели корову с тёлкой, в хлев заглянули на кабанчика и собрались уезжать. «Ну, Дарья, – говорит отец, – через три дня жди, приедем за тобой». А она прижала меня к грудям, целует в лоб и шепчет: «Обязательно буду ждать, суженый мой!..» Вот так и было. Только приехали мы за ней не через три дня, а, почитай, через неделю – поп все не соглашался венчать…

– Венчались даже?

– А как же, все честь по чести. Только не в церкви венчались, а так, на дому, прочёл поп наставление, покадил, вот и все.

Ануприенко с любопытством посмотрел на Ляпина:

– Зачем же так рано женил тебя отец?

– Да я уж рассказывал ребятам: семья у нас большая была, а работник один – отец. Мать болела: и жить не жила и помирать, как говорится, не помирала. А хозяйство какое ни на есть – хозяйство, за ним присмотр нужен. Вот и женил меня отец – взял бабьи руки в дом. Я-то из братьев самый старший был.

– Так и жил с ней?

– И сейчас живу, а что? Баба она подходящая, добрая. Сыновей у меня двое. Один уже отвоевался, дома, без ноги. Под Москвой его. А второй, Пётр – танкист. Да что-то вестей от него долго нет, – вздохнул Ляпин. – На Первом Украинском он.

Словно подытоживая рассказ наводчика, кто-то негромко проговорил:

– Да-а…

И в этом коротком «да-а» была неумолимая тоска солдата по дому. Она была понятна всем, эта тоска; бойцы разом притихли, и даже Ануприенко, который всегда старался держаться бодро, весело, даже он не решился на этот раз нарушить торжественную минуту молчания.

На болоте снова начали рваться мины.

– Всю ночь вот так: чуть отдохнёт и опять, чуть отдохнёт – и опять, – заметил наводчик, доставая кисет и свёртывая «козью ножку».

– Видно, учуял что…

– Учуял… Ничего не учуял, – Ануприенко поднялся и посмотрел поверх щита вперёд. Заря едва-едва занималась, но даль ещё не проглядывалась, на западе все сливалось в сплошной серый туман. Это шёл большими белыми хлопьями снег.

– Не ждёт, – заметил наводчик, кивая головой в сторону немецких окопов. Он стоял рядом с капитаном и тоже смотрел из-за щита вперёд.

– Не ждёт, а дождётся, а?..

– Дождётся!..

3

На сапоги неприятно налипает густая красная глина. Трудно переставлять ноги, словно на железных подошвах по магниту. Траншея узкая и глубокая. Наверху снег, а здесь даже не подмёрзло. Странно. Майе хочется заглянуть через бруствер, что делается там, у немцев. Когда она шла сюда, видела только чистое снежное поле: Где же, интересно, немцы и почему они не стреляют?

Всю ночь стреляли, а теперь молчат? Но посмотреть через бруствер не так-то просто, нужно встать на приступку, А приступки все заняты. На ближней стоят Ануприенко и Панкратов. Каски у них повязаны белым. Они смотрят в бинокли, разбросав локти по снегу. Панкратов в плащ-палатке, и плащ-палатка у него топорщится колом, потому что была мокрая и теперь подмёрзла. Капитан в шинели. Он то и дело достаёт из кармана часы и смотрит. Панкратов спрашивает:

– Сколько?

– Без пяти…

Через пять минут начнётся наступление – это Майя знает, она догадывается об этом. Через пять минут все загудит, загрохочет, полетят вверх фонтаны земли и окопы потонут в жёлтом толовом дыму. Она ещё ни разу не видела настоящего боя, даже под бомбёжкой не была. На душе тревожно. Она смотрит теперь на Рубкина. Лицо у лейтенанта белое, как снег. Ну да, Майя хорошо видит его лицо. А рядом с Рубкиным – какой-то незнакомый майор. Полный, краснощёкий и небритый. Это командир батальона. Да, она видела майора, когда он приехал к Ануприенко. Она вспомнила теперь об этом.

Почти у самых ног Майи сидят на корточках Карпухин и Опенька. Они курят, махорочный дым струйкой ползёт по стене и теряется в снегу. Карпухин смеётся и хлопает Опеньку по плечу:

– Ты брось мне заливать про Байкал. Я твои сказки давно знаю.

Опенька мнёт пальцами окурок и вдавливает его в мокрую стенку траншеи:

– Точно говорю: косяками, косяками…

Майе мешает санитарная сумка, все время оттягивает плечо и задевает о стенку. Как её повесить удобнее?

Капитан снова достал часы. Панкратов к нему:

– Сколько?

– Сейчас должно начаться.

Все поворачивают головы и смотрят назад, в тыл, где за лесом стоят «катюши» и наша тяжёлая артиллерия. И Рубкин, и майор-пехотинец, и все-все, кто в траншее. Майя тоже поворачивает голову, но – только снежная шапка бруствера и низкое сизое небо. Она ничего не видит и смотрит на капитана. Он серьёзен, светлые брови чуть приподняты в ожидании. У Панкратова брови сдвинуты на переносице и немного выпячены вперёд губы. У него больше напряжения в лице, чем у капитана.

Кто-то крикнул:

– Ракеты!..

И сразу будто сотни гроз ударили над головой. Это начала канонаду наша артиллерия. С бруствера взрывной волной сорвало комок снега; по спине потекли холодные струйки. Грохот все сильнее и сильнее, и вот уже все слилось в сплошной гул. Так бывало на полевом стане, когда цыган Захарка на заре заводил трактор перед раскрытыми дверями. Он нарочно раскрывал их, – не давал спать, – и комната наполнялась такой трескотнёй, что хоть зажимай уши.

Какая-то пушка стреляет особенно резко, через ровные промежутки. Кажется, она стоит сразу за бруствером, стоит лишь приподняться и можно сразу увидеть её. После каждого её выстрела – в ушах звон, и со стен траншеи осыпаются мокрые комочки.

Опенька трясёт кисет и скручивает очередную цигарку.

– Началось, – говорит он.

– Как ты думаешь, «катюши» будут? – спрашивает Карпухин.

– А как же, а на разъезде… Видал?..

– Здесь-то, говорю?

– Сейчас поглядим.

Недокуренная цигарка летит под каблук. Опенька неторопливо встаёт, оправляет шинель и подходит к приступку, где стоит Щербаков.

– Подвинься.

Щербаков уступает место; кричит на ухо Опеньке:

– Автомат подбери, чего затвором по земле елозишь!

Гул, гул, неумолчный, до боли в ушах: земля дрожит, и, кажется, что вот-вот рухнут стены траншеи.

Но стены траншеи никогда не рухнут, это Майя знает, она снова следит взглядом за Опенькой. Разведчик поворачивается к Карпухину, складывает ладони в трубку и кричит, что ударили «катюши». Карпухин вскакивает, и они вместе, теснясь на одной приступке, смотрят в ту сторону, откуда ведут огонь гвардейские миномёты.

– Снаряды-то, посмотри, ох, стервецы, как летят! – говорит Опенька.

– Вижу, – отвечает Карпухин.

Майя тоже смотрит в небо, куда указывает Опенька, но опять ничего не видит. А там, обгоняя друг друга, летят тяжёлые снаряды «катюш», маленькие и чёрные, как ласточки.

Справа и слева через проходы в траншее помчались танки. Это те самые танки, что стояли в кустарнике позади орудий. Кажется, почти совсем рядом скрежещут гусеницы, оглушительно ревут моторы. На броне – автоматчики. Они, как серые комья – ни лиц, ни рук, ни ног, только полы шинелей развеваются на ветру. Ветер сдувает с башен снег, и он мелкой порошей оседает на солдатские каски. По траншее растекается чёрный угарный дым. Не слышно, что говорит Опенька. Кажется, он только раскрывает рот, как рыба, выброшенная на песок. Майор-пехотинец тоже что-то надрывно кричит в телефонную трубку, но Майя не может разобрать, о чем он кричит, но солдаты выпрыгивают из траншеи и скрываются за бруствером. Значит, он дал команду наступать Исчез за бруствером и сам майор-пехотинец.

Капитан подзывает Рубкина:

– Я пойду с пехотой. Как только пройдём переднюю линию, снимай батарею и веди на высоту. Там встречу!

И уже в траншее нет ни капитана, ни Панкратова, ни Карпухина, ни Опеньки, ни Щербакова – они ушли вместе с наступающей пехотой. Свободно и пусто. Только Майя, Рубкин да ещё батарейный связист. Майя быстро взбирается на приступку и смотрит вперёд – воронки, воронки! Снежная даль – словно скатерть, обрызганная тушью. Чернеют воронки, чернеют на снегу тела убитых солдат. Высота дымится. По склону взбираются танки и исчезают за дымом. Все больше, больше чёрных точек на снегу. Это пехотинцы. Бегут, падают, встают и снова бегут. Немцы стреляют по поляне из дальнобойных орудий, потому что все ближние огневые точки подавлены. Пудовые снаряды вздымают вверх сизую болотистую землю. Противные чёрные фейерверки! Они вспыхивают в самой гуще наступающей цепи. Рубкин отвернулся, прикуривает. Ему, наверное, холодно, он втягивает голову в плечи. Нет, закрывает огонь от ветра. А правое крыло пехоты уже исчезло в дыму на высоте.

Рубкин спрыгивает с приступка и машет рукой:

– Пошли на батарею!

Батарея рядом, в тридцати метрах, в кустарнике – только пробежать немного по траншее, до поворота, потом пересечь снежную поляну. Рубкин не очень торопится, но шагает широко, и от подошв летят Майе в лицо комки глины, холодные, липкие. Но отстать нельзя. Ни на шаг. Сзади шлёпают по грязи сапоги связиста. Майя отчётливо слышит, как он пыхтит.

Через снежную поляну тоже прошли неторопливым шагом. Рубкин медлителен, и Майе хочется крикнуть: «Да скорее же!» Но она молчит. Она не может сказать сейчас ни одного слова.

Медленно, очень медленно разворачиваются машины, – и это тоже тревожит Майю. Почему же молчит Рубкин? Надо кричать, надо торопить их. Стоит и курит. Смотрит, как бойцы выкатывают из окопов передки и орудия и цепляют их за машины. Подошёл старшина Ухватов. Кругом снег, холодно, а у него на лбу пот, и он вытирает его рукавом шинели.

– Забросали? – коротко спрашивает его Рубкин.

– Все готово, товарищ лейтенант!

Оказывается, старшина ходил с бойцами забрасывать траншею – готовить проезд для машин. Проезд готов, и батарея выстроилась в колонну. Рубкин вскочил на подножку передней машины, и батарея двинулась вперёд. Проехала траншею. Пехота тоже где-то за высотой, а в поле все рвутся снаряды вразброс, как гейзеры. Бойцы бегут вдоль машин. Справа тянется глубокая танковая колея. Батарея движется по самому краю. Позванивают цепи на колёсах. Майя слышит этот звон сквозь грохот разрывов и шум моторов. Она бежит к высоте вместе с солдатами. Впереди чья-то огромная серая спина и каблуки в снегу. Они мелькают, мелькают, как зайчики на стене. Кто-то швырнул в лицо охапку снега, потом вдруг обдало теплом. А впереди – ни серой шинели, ни белых каблуков – поле. Майя не бежит, а летит. Летит куда-то, и все вокруг крутится, как на карусели.

– Вставай, пронесло! – слышит она густой солдатский бас над головой.

Перед глазами чёрные усы и прокуренные жёлтые зубы. Она смутно понимает, что её сбило взрывной волной. Наклоняется кто-то третий.

– Живы?

– Живы, – отвечает Ляпин.

Ляпин помог Майе подняться, и они снова бегут. Опять впереди широкая серая спина и белые снежные каблуки. Но теперь Майя знает, чья это спина и чьи сапоги.

Неожиданно Рубкин спрыгивает с подножки и смотрит назад. Наводчик тоже останавливается. Отстала третья машина с орудием. Она скатилась в колею и почти лежит на боку. Рубкин бежит к ней, а Майя смотрит. Она тоже останавливается. И Ляпин смотрит. И вдруг, словно из-под ног Рубкина, вырвался чёрный столб. Это разорвался фугасный снаряд. Лейтенанта не видно, ничего не видно. Кажется, летят оторванные руки и клочки плащ-палатки: чернота оседает и отплывает в сторону.

– Лейтенанта ранило! – кричит Ляпин.

Рубкин лежит на снегу ничком. Майя бросается к нему. Подошвы скользят по снегу, сапоги кажутся невыносимо тяжёлыми, сумка сбивается наперёд, мешает бежать. А Рубкин поднялся и стоит, согнувшись, будто держится руками за живот. Он ранен в живот! Скорее, скорее!.. Майя подбегает, а Рубкин вовсе не ранен, он умывается снегом, это ей только показалось, что он схватился за живот. Лицо и перед шинели заляпаны грязью, Возле застрявшей машины суетятся бойцы. Они откидывают лопатами землю из-под колёс. Шофёр раскачивает машину – включает то переднюю, то заднюю скорости, и мотор воет надрывно, но колёса все глубже и глубже врезаются в болотистую почву. Кто-то швырнул под буксующие колёса шинель, откуда-то тащат прутья и тоже толкают под колёса – машина ни с места. Рубкин кричит на командира орудия сержанта Борисова:

– Растяпа! Где глаза были? Куда загнал машину?!

Сержант смотрит не мигая, каска у него сползла набок, на плече вырван клок шинели.

– Да вон, подлез под колесо! – сержант указывает рукой на хозвзводовца Каймирасова. – Говорил ему: «Отойди!» Так нет, своё, вцепился в крыло, как клещ!..

Каймирасов попал под колесо. Открытый перелом ноги. Набежало полный сапог крови, она сгустилась и хлюпает. Двое бойцов, склонившись, накладывают ему на ногу жгут. Каймирасов лежит на спине, худой, бледный. Кажется, он посинел больше от испуга, чем от потери крови. Шепчет: «Ну, все, ну, все, ну вот и все…» Майя помогает перевязывать рану. Руки у неё дрожат, бинт не раскручивается, запутались нитки.

– Да ты не спеши, не спеши, – уговаривает её кто-то из бойцов. – Вот так, вот правильно…

– Отцепляй орудие! На руках покатим! – командует сержант Борисов.

– Отставить! – перебивает его Рубкин. – Не успеешь. Пришлю буксир!

Каймирасов стонет, просит воды. Майя подаёт ему фляжку, и он пьёт долго и жадно. Рядом боец мастерит из плащ-палатки носилки. Они готовы. В них осторожно кладут Каймирасова.

– Ну, санитарка, берись!..

Ручки шершавые, ноги скользят – трудно нести.

– Не устала? – спрашивает боец.

– Нет, – отвечает Майя. А руки немеют, вот-вот разожмутся пальцы и носилки упадут в снег.

Но Майя напрягает силы, она знает – уронить носилки нельзя, это её первый раненый, которого она перевязала и выносит с поля боя. А траншея уже пройдена, по машинному следу идти легче, снег вдавлен и ноги не проваливаются. Но идти ещё далеко, санитарная рота на той стороне кустарника; а руки до того онемели, что Майя уже не чувствует их.

Но вот и санитарная рота, первый отдых.

Нет, воевать не страшно, только тяжело. Тяжело нести Каймирасова, боль в пальцах, и в плечах ломота…