Текст книги "Конец Хитрова рынка"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Юрий Кларов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Надо заставить нашего врага – совбура служить делу социализма. Пусть он сам копает себе могилу, – говорил Пискунов, – и мы можем многое тут сделать. Особо важно усилить контроль милицейских масс за рынком, где бушует мелкобуржуазная стихия. Государственный налоговый аппарат, – слово «аппарат» Пискунов произнес так трескуче, будто хлестнул пулеметной очередью, – недостаточно надзирает за местами выработки и хранения подакцизных товаров, и спекулянты торгуют необандероленными папиросами, восковыми свечами, чаем, сахарином и даже спиртом. Это лишает республику соответствующих доходов, ведет к торговой анархии, способствует обогащению спекулянтов и в конечном итоге укрепляет экономические и политические позиции частника. Равнодушно взирать на это – значит способствовать контрреволюции. А чтобы хорошо бороться с эксцессами нэпа, надо постоянно повышать свою политическую, правовую и профессиональную грамотность.

Пискунов рассказал о решении ЦАУ НКВД[7]7
  Центральное административное управление Народного комиссариата внутренних дел.


[Закрыть] провести в республиканском масштабе единовременную аттестацию командного и административного состава милиции, о новых льготах для сотрудников милиции (бесплатное обучение детей в школах 1-й и 2-й ступени и преимущественное предоставление губкомхозами квартир в муниципализированных зданиях), о «месячнике красного милиционера» в Москве. Потом он, как и положено всем^цоклад-чикам, обратился к недостаткам.

– Московский уголовный розыск на хорошем счету. Но и у ва,с хватает недостатков. Имеются нераскрытые опасные преступления, в том числе и убийства. Настольный реестр дознаний ведется небрежно, нет точных сведений о движении дел, а постановления об аресте иногда выписываются без санкции начальника.

Видимо, одно из важнейших качеств настоящего оратора – умение чувствовать настроение аудитории. Пискунов этим качеством не обладал. Напряжение первых минут спало. Его уже слушали невнимательно, вполуха. Люди устали. Нетерпеливо поскрипывали стулья, в задних рядах шепотом переговаривались.

– Ты досиди, а я маленько передохну, – сказал Сеня. – Опять же о наших недостатках я лучше его знаю. Медведев мне уже два выговора вкатил, третий собирается…

После доклада, когда был объявлен перерыв (ожидалось еще выступление художественной самодеятельности), Булаев отыскал меня в коридоре, где я рассматривал висевший на стене праздничный номер стенгазеты «Революционное око».

– Название я придумал. Здорово? – сказал он, любуясь хороводом красных букв и нарисованным с анатомической точностью гигантским глазом. – Вчера у нас были из губотдела профсоюзов – рыдали от восторга!

– Уверен, что от восторга?

Но Сеня не обратил внимания на шпильку.

– Пошли к Савельеву. У него ребята собрались

IV

Кабинет одного из патриархов Московского уголовного розыска и крупнейшего специалиста сыскного дела – Федора Алексеевича Савельева находился в самом конце коридора.

В небольшом, насквозь прокуренном кабинете Савельева за выдвинутым на середину двухтумбовым письменным столом сидел Виктор Сухоруков. Фрейман взгромоздился на стол. Сам хозяин кабинета, непривычно нарядный, в тщательно выглаженной гимнастерке с девственно белым подворотничком, расположился на черном клеенчатом диванчике, знакомом мне еще по 1919 году. Его обычно скучные рыбьи глаза, запрятанные в мешочках дряблой кожи, влажно поблескивали. Савельев блаженствовал. Всем своим видом он напоминал старого, многоопытного кота, который, вытянувшись на крыше, не без юмора наблюдает за суетящимися рядом бойкими воробышками. Ах, молодость, молодость! До чего же она самонадеянна и легкомысленна! Вот этот, желторотый, с куцым хвостом, возле самой морды мельтешит, глупый! Цап-царап – даже чирикнуть не успеет. Но кот сыт и стар, а солнышко так ласково греет… Ленится кот. К чему лишние движения? Чирикайте, короткохвостые, чирикайте, пока чирикается!

Мне даже показалось, что Савельев по-кошачьи шевельнул усами. Для полного сходства ему не хватало только хвоста, этакого пушистого, длинного.

Увидев меня, он собрал в трубочку губы и, смотря в потолок, лениво проговорил:

– Белецкий Александр Семенович. Родился 17 февраля 1900 года по старому стилю, в семье врача. В своем прошении о зачислении в уголовный розыск допустил две синтаксические ошибки. Трудностей для оперативного отождествления не представляет.

Это был старый фокус. Мне не раз приходилось присутствовать в качестве зрителя на подобных представлениях, которые пользовались неизменным успехом. Но объектом для демонстрации я оказался впервые. Было такое ощущение, будто меня раздевают и деловито осматривают при всем честном народе. А Савельев, строго следуя разработанным им правилам игры, подробно перечислял мельчайшие факты моей биографии. Потом, так же глядя в потолок, он перешел к словесному портрету.

– Голова круглая, средней величины, обычно склонена к правому плечу; затылок плоский, видимо, в результате перенесенного в детстве рахита (и тут не ошибся!). Лицо овальное, с расширением вверх. Нижняя челюсть узкая, выступает вперед. Лоб тоже узкий, высокий, выпуклый, с небольшими лобными буграми, надбровные дуги выражены слабо. Нос высокий, узкий, переносье неглубокое, спинка носа прямая, основание горизонтальное, крылья носа хорошо очерчены. Линия смыкания губ выпуклая, углы рта горизонтальные. Зубы крупные, ровные, с желтизной…

– Улыбнись! – приказал Сеня, заглядывая мне в лицо, и подтвердил: – Как в аптеке. Тебе бы, Федор Алексеевич, в цирке выступать!

– Да, – сказал Фрейман, – любопытно, весьма любопытно.

Он, кажется, впервые присутствовал при этой удивительной демонстрации памяти и наблюдательности. Разумеется, любопытно! Но как бы он чувствовал себя на моем месте?! Может, ему хочется заменить меня?

Виктор хотел что-то сказать, но Илюша предостерегающе поднял вверх указательный палец.

– Ша, не мешай артисту!

– Подбородок узкий, анфас – закругленный, в профиль – выступающий, с поперечной бороздой, – продолжал Савельев, не обращая на нас внимания. – Уши прилегающие. Правая ушная раковина небольшая, узкая, овальная… Походка быстрая, порывистая, ступает на пятку. Ступни ставит носками наружу, кривит каблуки, сбивает их вовнутрь. Устойчивые привычки: жует мундштук папиросы, затем отрывает зубами и выплевывает кончик мундштука, папиросы не докуривает. Задумываясь, закусывает нижнюю губу, в связи с чем она в трещинах, особенно в холодное время года; смазывает ее вазелином. Пальцы, как правило, в чернильных пятнах, особенно указательный и средний на правой руке, ноготь указательного почти всегда окрашен чернилами…

Я невольно посмотрел на свои пальцы.

– Особые приметы? – спросил Сухоруков, включаясь в игру.

– За мочкой правого уха небольшой дугообразный рубец. Сломан зуб… Кстати, коронку поставил?

– Поставил.

Сухоруков спросил, какой зуб.

– Левый верхний резец, – не задумываясь, ответил Савельев. – На локте правой руки серое родимое пятно звездчатой формы. Видимо, в детстве была сломана левая ключица, остался костный шрам в виде небольшого бугорка… Достаточно?

– Вполне, – сказал я. – С меня, во всяком случае.

– Земля стоит на трех китах, а уголовный розыск? – риторически спросил Сухоруков.

– На Федоре Алексеевиче, – подсказал Сеня.

– Аминь!

Довольный произведенным впечатлением, Савельев тряхнул брылями щек и подмигнул:

– Вот оно как, петроградец! Садись, пиво пить будем. – Покряхтывая, он передвинулся на диванчике, освобождая мне место. – А на меня, старика, не обижайся: твои дружки упросили. Они просили, с них и спрашивай, – скаламбурил он.

– Любопытно, весьма любопытно, – повторил Фрейман.

– А чего любопытного? – ухмыльнулся Савельев. – Я вот в свои пацаньи годы все Иваном Разумневичем восхищался. Он в Нижнем на ярмарках такие штучки проделывал – ахнешь! Нос шилом протыкал, уши. Чистый папуас. Потом его перед империалистической в Москве встретил. Разговорились. Ничего мужчина, только за воротник часто закладывал. Спился, в общем. То да се. Спрашиваю: «Как же ты боли не боялся?» Л он и отвечает: «Человек себя ко всему приучить может. Было бы время для учения». Я теперь, мил-друг Илюша, вроде профессора, который только взглянет на тебя и тут же диагноз выкладывает: двенадцатиперстная кишка пошаливает или там почка никак своего законного места найти не может. Опыт, мил-друг, опыт, В жизни все по пчелиным законам строится. Умные твари. У них в сотах такой порядок – позавидуешь! Первые три дня после рождения пчелка в уборщицах служит – ячейки чистит да опыта набирается. На большее пока не способна – глупа. Потом ее приемщицей назначают, сторожем – все учится. Ну а к концу жизни только тем и занимается, что нектар собирает. Вот я сейчас как раз в том самом возрасте. Подожди малость, придет и твое время нектар собирать…

– И долго ждать?

– Нет, лет двадцать пять – тридцать, не более.

Илюша тряхнул шевелюрой, громко засмеялся:

– В общем, без лысины не обойтись?

– Само собой, – серьезно сказал Савельев. – Лысина больше, чем орден, о заслугах и опыте свидетельствует. С лысым я всегда уважительно разговариваю. У каждого человека, что в летах, есть чему поучиться.

Сеня Булаев достал из-под стола дюжину зеленых бутылок днепроторговского пива, груду черных сухариков, густо присыпанных солью, и кулек с вареными раками. Фрейман вытащил за клешню крупного рака, залюбовался:

– Красавец! Что же ты, гладиолус, не захватил заодно водки?

Сеня возмутился:

– Ты провокатор, Фрейман! Ты понимаешь, о чем говоришь? Я, как сознательный сотрудник рабоче-крестьянской милиции…

– Сегодня можно, – прервал его Виктор.

– Ну, если начальство разрешает…

Среди бутылок пива мгновенно заняла свое место бутылка русской горькой, «приготовленная лучшим в России водочным мастером В.А. Ломакиным, при участии инженера-консультанта Госспирта В.В. Штритера». Та самая, которую реклама призывала требовать во всех магазинах.

– Надо по мере сил государственную торговлю поддерживать, – сказал Сеня, вываливая на стол раков. Он аккуратно разлил по стаканам водку.

Мы выпили за годовщину, за то, чтобы Савельев прожил до ста, а потом еще столько же.

Сухоруков скинул пиджак, развязал галстук и тотчас же стал тем самым Виктором, которого я всегда вспоминал в Петрограде.

– За нашего нового работника! – предложил Сеня.

– И за то, чтобы не каждый день его пальцы были выпачканы в чернилах, – добавил Фрейман.

Мы чокнулись.

Потом молча курили.

– Леонид Исаакович в таких случаях говорил: «Если пятеро друзей собрались вместе и молчат, значит, им о многом хочется поговорить», – сказал Виктор, и на его лице мелькнуло то детское выражение, которое я всегда так любил.

– Кто это Леонид Исаакович? – спросил Фрейман.

– Наш гример. Ты его уже не застал.

Я вопросительно посмотрел на Виктора.

– Умер, – сказал он. – Два года назад, весной. С легкими у него чего-то было. На Немецком кладбище похоронили, там же, где и Тузика. Знал, что умирает. Перед самой смертью говорил: «Кажется, делаю самую большую ошибку в своей жизни. Зато последнюю. Как вы думаете, это утешительно?» Большое дело – красиво умереть. Да, шутил… А Горев ушел на пенсию, к родственникам в Рязань уехал. Так и был до последнего дня инспектором Рогожско-Симоновского района. А сейчас огородничеством увлекся. Какой-то новый сорт капусты выводит…

– Да, Петр Петрович теперь в огороде копается, – подтвердил Савельев. Он выплеснул в свой стакан остатки водки из бутылки, выпил, сморщился, понюхал для чего-то раковую клешню. Помотал лобастой лысой головой.

– Охо-хо, летят годы, как курьерский. Маши не маши флажком – лишь колесики постукивают. Был молодым, был пожилым, а теперь что? Старость накрывает… По себе не замечаешь, а по другим видно. Тебя, к примеру, Саша, я ведь пацаном помню. Кутенком был, когда дактилоскопические карточки у меня здесь составлял. Даже мозолька на верхней губе. А теперь, гляди, скоро папашей станешь. И осанка появилась, и бреешься через день, и басишь как положено. Про Виктора и Сеню уже не говорю – седеть начали…

– Невеселые, видно, пчелиные законы? – сказал Фрейман.

– А в законах вообще мало веселого, Илюшенька. Ничего не поделаешь. Кто рысцой, кто галопом, а все к могильному холмику. К старости не шубой – воспоминаниями греются… Вот я и вспоминаю прежнее время. Хороший у нас народ был… Вчера Мефодия Мартынова встретил, идет себе, бородой колышет. Трестом заправляет. Портфель пуда на полтора, очки. Важный такой. Даже не поверишь, что в сыскной работал. Спрашиваю: «Ты Мартынов или не Мартынов?» – «Мартынов», – говорит. «Так зачем тебе портфель? Бросай, пока не поздно. Помнишь, как Клинкина на даче брали?» Руками машет: «Чего прошлое ворошить? Что было, то быльем поросло». Тоже теперь в своем огороде копается… А Груздя не встречу… Провожал их на фронт двоих – его да Виктора. А встречать одного Виктора пришлось… При тебе погиб? – спросил он Сухорукова.

– При мне. Вместе в цепи шли, когда из хутора деникинцев вышибали. Он еще на ботинок жаловался – жал ему. Новые ботинки были, английские, с пленного снял. Потом замолчал. Гляжу – уже лежит, ноги поджал. Наповал…

– Да, не прожил морячок положенного, поторопился с ним господь… – Савельев отвалился на спинку диванчика, почмокал губами. – Жох парень был. И сердце доброе. Как он этого пацана Тузика пестовал? Не каждая мать так за сынком ходит…

Разговор перекинулся на воспоминания, трогательные и слегка приукрашенные. Недавнее прошлое, очищенное от крови, от шелухи быта и неприятных, а порой и страшных подробностей, выглядело привлекательным и прекрасным. Разве сравнить то время с нынешним? И дела были интересней, и бандиты солидней («Возьми, к примеру, Мишку Рябого или атамана Хитровки Разумовского. Уж если они брались за дело, так мозги вывернешь, пока до сути докопаешься. А сегодняшние? Шпана, а не налетчики, мразь одна, только и знают, что из шпалера палить…»).

Фрейман, который не мог принять участие в этом разговоре (в розыске он работал всего года полтора), тоскливо поглядывал на дверь: сидеть ему было скучно, а уйти неудобно. Я подсел к нему. Рассказал о беседе с Медведевым. Оказывается, о моем назначении он не знал. Эта новость его обрадовала.

– А знаешь, гладиолус, старик неплохо придумал.

– Кстати, что за дело, о котором говорил Медведев?

– Ты имеешь в виду убийство в полосе отчуждения железной дороги? – спросил Илюша. – Мутное дело.

– Кто убит?

– Неизвестно. Труп не опознан: лицо – сплошное кровавое месиво. Вся загвоздка в письме. В кармане пиджака, за подкладкой, нашли. Оно и разожгло страсти. Наши всполошились, в ГПУ заинтересовались…

– А от кого письмо?

– Видимо, писал сам убитый, причем незадолго до смерти. На указательном пальце у него – красное чернильное пятнышко, и письмо написано красными чернилами. А само письмо было вложено в неиспользованный конверт с наклеенными марками.

– Адрес на конверте был?

– Нет.

– А какие предполагают мотивы убийства?

– Всё предполагают. Но пока ничего определенного. Домысел на домысле. Столько версий, что на сотню дел хватило бы. А под каждой только песочек. Тем и занимаемся, что у гадалок хлеб отбиваем. ГПУ дело не берет: ясности требует. А попробуй добиться этой ясности! Сплошной туман. Следствие проведено поверхностно, фотографии сделаны плохо, труп вскрывал какой-то полуграмотный фельдшер… В общем, с этим делом мы с тобой еще намучаемся.

– А что за письмо?

– Если хочешь, могу показать. Оно у меня в сейфе. Любопытное письмишко.

– Пошли к тебе.

Кабинет Фреймана находился через две комнаты от кабинета Савельева. Илюша достал из сейфа серый плотный конверт, вытряхнул на стол два сложенных листика бумаги, сел на стул, запустил в волосы тонкие, длинные пальцы.

– Как думаешь, марсиане тоже сейчас годовщину рабоче-крестьянской милиции справляют?

– Вряд ли.

– Ты такой же скептик, как Савельев, – вздохнул Илюша. – Скучно с вами: ни капли воображения. – И неожиданно предложил: – Махнем в пампасы?

– Верхом на палочке?

– Нет, на аэроплане «Красный милиционер». Представляешь зрелище? В центре два талантливых работника Московского уголовного розыска, а кругом на сотни миль одни ананасы!

– В пампасах ананасы не растут.

– А ты откуда знаешь? Ведь не был там. Настоящий оперативник должен все собственноручно проверять. Ну ладно, не хочешь в пампасы, тогда читай письмо, – великодушно разрешил он.

Письмо, написанное красными чернилами, сильно пострадало от крови. С большим трудом можно было разобрать только отдельные строчки. «…Не знаю, на чем Вы основывались, – писал безымянный отправитель безымянному адресату, – но Вы ошибаетесь. Впрочем, я не испытываю никакого желания разбираться в Ваших заблуждениях и вспоминать свои. У меня сейчас нет прошлого, и я не заинтересован в его воскрешении. Что же касается… В жизни, как известно, трагическое нередко

переплетается со смешным… Для меня символизируют две надписи: Belsatzar ward aber in selbiger Nacht von seinen Knechten umgebracht[8]8
  «В эту самую ночь Валтасар был убит своими рабами» (нем. Из стихотворения Генриха Гейне «Валтасар»).


[Закрыть] и «Убедительно просят оставлять стул таким чистым, каким его занимают». Вы ожидали иного? Извините… Что же касается…»

После нескольких совершенно размытых строчек перечислялись какие-то иконы:

«Образ Федоровской божией матери в деревянном футляре, написанный на дереве, задняя стенка футляра обита малиновым бархатом, на венце звезда с бриллиантами; деревянная икона Сергия Радонежского; две иконы Симеона Верхотурского; деревянная икона Благовещения пресвятой богородицы; два маленьких тельных медальона-образка в серебряной оправе с ушками, один из них – Нерукотворный Спас, другой – Николай-чудотворец…»

Потом список книг:

«Великое в малом» и «Антихрист» Сергея Нилуса; «Лествица Иоанна игумена Синайской горы» в сафьяновом красном переплете с монограммой; «Письма о христианской школе»; «Житие и чудеса святого праведного Симеона Верхотурского»; «Акафист богородице»; «Молитвослов» в синем коленкоровом переплете; «Двенадцать евангелий»; «Сборник служб, молитв и песнопений»…

Перечень совершенно неожиданно заканчивался «Рассказами для выздоравливающих» Аркадия Аверченко и «Правилами игры на балалайке».

– Ну как? – спросил Илюша, который все время, пока я читал, внимательно наблюдал за выражением моего лица – видимо, ожидал какой-то реакции.

Я пожал плечами.

– Обе надписи, которые приведены в письме, были сделаны в доме Ипатьева, – сказал Фрейман, подчеркивая каждое слово.

Это мне ничего не говорило.

– В доме какого Ипатьева?

– В том доме в Екатеринбурге, где расстрелян Николай II.

– А если без шуток?

– Вполне серьезно. Понимаешь, – сказал он, – строчка из Гейне написана после расстрела царя одним бывшим военнопленным из комендантского взвода Екатеринбургской ЧК. Это точно. Надпись была сделана на южной стене угловой комнаты нижнего этажа дома Ипатьева. Там приводили в исполнение приговор Уралсовета, когда выяснилось, что фронт долго не продержится. Вот фотография, сделанная тогда же фотографом ЧК. – Илюша положил передо мной снимок, на котором был изображен участок выщербленной оштукатуренной стены с карандашной надписью на немецком языке. – Я допрашивал рабочего с фабрики братьев Злоказовых. Он был тогда во внутренней охране. Эту надпись он хорошо помнит.

– А вторая надпись тоже была в доме Ипатьева?

– Да. На втором этаже, в уборной. Это тоже факт. Сделана фиолетовыми чернилами на листке линованной бумаги. Висела над унитазом. Мне об этом рассказал тот же рабочий.

Я ожидал чего угодно, только не того, что убийство неизвестного каким-то образом соприкасается с судьбой бывшего царя. Теперь мне был понятен интерес к этому «мутному», по выражению Илюши, делу.

– Ты обратил внимание на список икон и книг?

– Конечно.

– Это почти исчерпывающий перечень книжек и икон, которые царская семья привезла в Екатеринбург из Тобольска. Иконы и религиозная литература в основном собственность царицы, а Аверченкой зачитывался бывший император всея Руси…

– «Правила игры на балалайке» тоже его?

– Нет, это единственная книга наследника Алексея. Николай, видимо, считал, что для будущего повелителя России в первую очередь необходимо научиться играть на балалайке. У него были свои взгляды на науку управления…

– Кем же, по-твоему, был убитый?

– Ты сотый человек, который задает мне этот вопрос, – устало сказал Илюша. – С тем же успехом можешь обратиться с ним к игумену Синайской горы или к Симеону Верхотурскому. Не хочешь в пампасы? Тогда давай пойдем спать. Засиделись.

Он собрал со стола бумаги, положил их в сейф, закрыл дверцу сейфа и дважды повернул ключ. В коридоре о чем-то разговаривали Савельев и Виктор Сухоруков. Снизу, из актового зала, доносились победные звуки «Варшавянки». Только сейчас я почувствовал, как устал за сегодняшний день. Илюша прав: давно пора спать. Вера уже, наверно, заждалась меня.

V

Судебная статистика – наука, которую я никак не могу отнести к точным, хотя она и приходится дальней родственницей математике, – свидетельствует, что в годы нэпа самым распространенным преступлением было винокурение. Некий экономист утверждал, что этим прибыльным делом занималось почти 8 процентов крестьянских дворов, в которых имелось свыше миллиона самогонных аппаратов. Возможно, так оно и было. Во всяком случае, по вечерам на улицах частенько можно было услышать залихватское:

 
Сами, сами комиссары,
Сами все профессоры,
Сами гоним самогонку
По всей Рэ Сэ Фэ Сэ Ры.
 

И все же такие дела в Московском уголовном розыске составляли всего 15-16 процентов. Зато расследованием афер занималась добрая половина сотрудников. Среди аферистов попадались просто жулики, жулики-предприниматели, жулики-фантазеры и жулики-обоснователи, которые оправдывали свои действия чуть ли не общественными интересами. Помню, как, перепутав впопыхах лозунг «Коммунисты, учитесь торговать!» с призывом заняться любой коммерческой деятельностью, председатель Ленинградской комиссии Помгола (помощи голодающим), человек по натуре честный и бескорыстный, открыл низкопробный ресторан «Веселый ад», вскоре превратившийся в филиал черной биржи, а руководители ВТОПАДа (Всероссийское товарищество образовательно-производственных ассоциаций допризывников), чтобы не отстать от помголовцев, кинулись в рискованные финансовые авантюры. Не брезгуя чисто мошенническими трюками, они спекулировали маслом, колесной мазью, мануфактурой, часами. На допросе один из них так обосновал свою деятельность:

– Клин вышибается клином. Нэпманским аферам мы обязаны противопоставить свои, рабоче-крестьянские…

Представитель Грузинского курупра (курортного управления) по распространению боржоми в Москве Небадзе (его резиденция находилась почему-то в помещении Малого театра) разработал грандиозный проект постоянного снабжения боржоми всего Американского континента. Он даже отправил для начала несколько вагонов с боржоми Форду и переписывался с курупром об организации боржомных киосков с грузинками-продавщицами во всех крупных городах Америки. Планы Небадзе, разумеется, не осуществились. Но под них ловкий авантюрист получил во Внешторгбанке кредит в 200 тысяч рублей. После этого коммерческая фантастика уступила место суровой криминалистической реальности – распространителя боржоми удалось разыскать только через полгода.

Такие небадзе выплывали на поверхность мутного нэпманского моря сотнями.

Переход к нэпу ознаменовался и ростом бандитизма. Свыше ста убийств в различных городах республики совершила банда «ткачей» под руководством Мишки Культяпого. Много хлопот доставили банды Панаретова, Глобы, Чугуна, Ваньки Гатчинского, Володьки Гужбана, «Девятка смерти», «Черная маска», «Банда лесного дьявола» и другие группы, о которых теперь помнят только экскурсоводы криминалистических музеев Москвы и Ленинграда. Особенно участились бандитские налеты и убийства после голода 1921-1922 годов.

Но если с аферистами и налетчиками Московский уголовный розыск справлялся сравнительно успешно, то с расследованием так называемых «тихих убийств» дело обстояло плохо. Тут мало было знаний преступного мира и более или менее ясного представления об оперативной работе. Зачастую убийцы не были связаны с профессиональными уголовниками. Это осложняло их разоблачение. И не случайно так долго оставался на свободе печально известный Петров-Комаров: агенты розыска просто не представляли себе, где и как искать таинственного убийцу, о котором в преступном мире ничего не знали…

Не было ни одной оперативки, на которой Медведев не говорил бы о низком уровне раскрываемости убийств.

– А кто виноват? Я, что ли? – обычно жаловался после совещаний Сеня Булаев, которому почему-то особенно не везло с этими делами. – На уровне каменного века работаем. В Германии как? На каждого полицейского по три собаки-ищейки. Какую прикажете: длинношерстную, короткошерстную или иглошерстную? Доберман-пинчера? Пожалуйста. Немецкую овчарку? Будьте любезны. Эрдельтерьера? С дорогой душой. А какие собаки! Профессора, а не собаки! Разве только на лапу не берут и по-французски не тявкают. А у нас? Смехота. Единый на все управление кобель – помесь рязанского пса с калужской кошкой – и тот не за преступником, а за жареной колбасой следит. Да убийца даже из гонора никаких следов такому паразиту не оставит… Опять же в Германии психотехника. Знаешь, что такое? Нет? И я не знаю. Пороскопия, веноскопия… Наука! Все книжки великого Бертильона, как «Отче наш», знают!

– Зато у них и преступники другие, – посмеивался Сухоруков. – Они все эти премудрости получше полицейских, освоили. Читал про воздушный бандитизм в Американских Штатах? Грабили пассажиров самолетов в воздухе, а потом – из окошка на парашютах. Специальную воздушную полицию создали – десять эскадрилий… Наш уголовник перед западным – дитя бесхитростное: зарезал, забрал два с полтиной, выпил на радостях и уснул в обнимку с жертвой… Я бы на твоем месте русскому преступнику свечку поставил. Только благодаря его бесхитростности тебя и держат в угрозыске…

Сеня начинал кипятиться, и разгорался спор. Один из тех споров, когда противники не пытаются убедить друг друга, а стремятся высказаться.

Криминалистической техникой мы действительно не были богаты. Не хватало фотоаппаратов, а имеющиеся аппараты и принадлежности к ним были низкого качества. Проблемой являлись дактилоскопические пленки и даже цветные порошки для проявления бесцветных отпечатков пальцев. И все же основным, пожалуй, было другое: неумение и чрезмерная загруженность делами. В первые годы после революции агентам розыска в основном приходилось заниматься борьбой с бандитизмом. Облавы, патрулирование, засады, перестрелки, погони… Мужественный человек почти всегда становился хорошим оперативником. Не шарахается от пуль, не трясется за свою шкуру, ловок, находчив? Значит, подойдет для работы в розыске. А для расследования бытовых убийств нужны были иные качества. Такие дела требовали вдумчивости, углубленной работы, умения анализировать и обобщать факты, а главное – терпения. И боевые ребята, которые побывали в сотнях стычек с бандгруппами, мгновенно складывали оружие перед невидимым противником. Хорошо, если дело было «цветным» – абсолютно ясным, тогда его с грехом пополам доводили до логического конца. Но если преступник, по выражению Виктора, не уснул в обнимку со своей жертвой и не было прямых улик, оперативник нередко старался спихнуть это дело в разряд безнадежных или передать его Савельеву.

В этом я убедился, познакомившись с переданными нашей группе делами. Среди убийств попадались настолько элементарные, что оставалось лишь удивляться, как они оказались в числе нераскрытых. Но были и сложные, запутанные, и среди них наиболее трудоемким оказалось убийство неизвестного в полосе отчуждения железной дороги.

Труп убитого обнаружили в овраге, недалеко от дачного поселка, в восьмидесяти саженях от полотна железной дороги. Это был стройный, русоволосый мужчина лет сорока – сорока пяти, в дорогом пальто с шалевым воротником. Лицо размозжено. Неподалеку валялся окровавленный булыжник. Никаких документов при убитом не оказалось (письмо за подкладкой пиджака нашли совершенно случайно, когда сдавали одежду в кладовую вещественных доказательств), не было и особых примет, которые могли бы помочь опознанию. На спине убитого зияла глубокая колотая рана, на шее виднелись ссадины полулунной формы, было сломано три ребра и вывихнута нога.

Фельдшер, производивший вскрытие, отметил в акте характерные для удушения признаки, но подчеркнул, что рана в спине тоже была смертельной. Что же касается перелома ребер, вывиха ноги, обезображивания лица и многочисленных ссадин – все эти повреждения, по его мнению, носили посмертный характер. В отличие от Илюши, я не относился с излишним скептицизмом к познаниям фельдшера, тем более, что его выводы подтверждались целым рядом других обстоятельств.

На железнодорожной насыпи агент второго разряда Мотылев, который руководил оперативной группой, выехавшей на место происшествия, обратил внимание на характерный след скольжения тяжелого предмета по гравию. Возле куста под насыпью он заканчивался несколькими кровавыми пятнами неопределенной формы. Там один из оперативников нашел связку ключей. От куста до оврага шли хорошо заметные следы волочения. То, что труп оттаскивали от насыпи к оврагу, подтверждалось и тем, что на задниках ботинок убитого имелись надрывы с набившимися в них землей и гравием, а пальто на спине было сильно запачкано глиной и порвано.

В протоколе осмотра места происшествия упоминалось о двух однотипных дорожках следов ног. Одна из них тянулась вдоль железнодорожной линии со стороны станции к тому месту, где вначале лежал труп, а другая вела от овражка к пристанционному скверику. Учитывая все это, можно было предположить, что неизвестный был убит в поезде, когда тот приближался к станции. Преступник, подойдя сзади, схватил жертву за горло левой рукой (ссадины находились на правой стороне шеи), начал душить и одновременно правой рукой нанес удар ножом. Затем труп был выброшен из вагона. Сойдя на станции, убийца разыскал труп, оттащил его в овраг, подальше от посторонних глаз, обыскал (пальто и пиджак были расстегнуты, карманы вывернуты) и размозжил лицо камнем.

Мотылев привез с собой ищейку. Она взяла след и повела к станции, затем свернула к скверику, пролезла через отверстие в ограде, обошла клумбу и вывела на перрон. Здесь след был потерян. Больше никаких попыток задержать преступника Мотылев не предпринимал. Он не опросил работников станции, местных жителей, пассажиров вечерних поездов (были основания предполагать, что преступление совершено вечером), не составил схемы дорожек следов. Он даже не потрудился подробно описать их в протоколе осмотра места происшествия. А когда я расспрашивал его о длине шагов, угле разворота стоп и ширине постановки ног, он только пожимал плечами.