Текст книги "Мой знакомый медведь"

Автор книги: Анатолий Севастьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава 27

Вдоль океанского берега гремела орудийная канонада. Уже несколько суток широкой белой полосой плыл вдоль берега лед. Океанские волны прижимали льды к скалам. Скрежет и гром ломающихся льдин были слышны за многие километры. Где-то на Севере, где океан зимой был подо льдом, весна начала ломать снежные поля.

За поселком, среди широкого снежного поля лимана проступила полоса черно-синей воды. По ней четким строем плыли перезимовавшие на теплом ручье лебеди. Они были белее тронутого весной, чуть сероватого снега.

Каменноберезовая тайга отличалась от зимней только тем, что ярче, теплее светило над ней солнце и гуще, синее стали полосатые тени в белых распадках.

Витька с Гераськой ехали на нарте по ровному отрогу горы. Вдруг упряжка заголосила, передние собаки рванулись назад, задние – вперед, упряжка сбилась в клубок. Нарту дергало, у Гераськи слетели в снег защитные очки. «Смотри, смотри!» – кричал он Витьке, показывая рукой назад. Неподалеку удирал медведь! Собаки рвались – кто догонять, кто убегать. Медведь прыжками бежал вверх по склону. Это был средних размеров зверь обычной бурой окраски. В стороне зияла в снегу дыра – берлога! Медведь скрылся за гребнем.

Гераська с Витькой распутали собак и подъехали к берлоге. Из мешка, привязанного к нарте, Витька достал прочную коробку, вынул из нее фотоаппарат в кожаном чехле, осторожно раскрыл его, поставил нужную выдержку, диафрагму, навел на резкость, еще раз проверил, все ли сделал правильно, и сфотографировал наконец берлогу. Фотоаппарат, который доверили ему в заповеднике, был дорогой, и Витька обращался с ним очень осторожно. Аккуратно уложил его и полез в берлогу.

Гераська не встречал таких берлог, какой оказалась эта. В земляном бугре, приглаженном снегом, со стороны подножия горы был вход шириной в метр. Особенность этой берлоги была в том, что она имела форму кольца с толстым земляным столбом посредине. Медведь рыл берлогу и все время заворачивал в сторону, пока не прорыл ее до своей же входной норы. Если бы сделать срез холма и посмотреть на берлогу сверху, она была бы похожа на букву Р. Медведь лежал там, где кончил рыть, головой ко входу. Никакой подстилки не было. В своде – отдушина, наполовину забитая мусором.

Витька тщательно промерил берлогу, нарисовал ее план, указал направление входа, место отдушины, крутизну склона, расстояние до ближайших кустов кедрового стланика. А потом еще принялся рисовать следы. Снег был плотный, сырой, и следы на нем остались четкие, хорошо пропечатанные. Всего на семь сантиметров проминал медведь лапами снег. Только возле берлоги, где он особенно резко на первых прыжках отталкивался лапами, снег был продавлен намного глубже. Наконец Витька все закончил, и они поехали.

По рассказам Гераськи и других местных охотников, большинство медведей, обитающих в округе Туманова, уходят на зиму на гору, прозванную Пирожком, и там ложатся в берлоги. Эта гора находится уже за пределами заповедника, но недалеко от него. Сергей Николаевич, который вел в заповеднике «Летопись природы», решил, что неплохо было бы написать в ней о скоплении медведей. Сам он поехать в район Пирожка не мог – со дня на день ожидался облет территории заповедника на вертолете. Но и поездку к Пирожку откладывать было нельзя – медведи как раз выходили из берлог. По встречам с ними и по следам можно было узнать, много ли там собирается медведей.

Зная Витькино пристрастие к медведям, Сергей Николаевич и послал его в этот район вместе с Гераськой.

Витька читал, что медведи иногда собираются на зиму на небольших участках. В Кавказском заповеднике они уходили в горы, в скалистые места, где множество естественных берлог – расщелин, пещер. Если резко наступали похолодания, то медведи дружно отправлялись к месту зимовки. Так, за один день на небольшом отрезке пути в пятнадцать-двадцать километров сотрудники заповедника отметили там однажды около тридцати переходов медведей в горы. Звери шли туда, где могли устроить берлоги. Такие же скопления медведей отмечены и на Алтае. Вблизи Телецкого озера на одном из хребтов на протяжении двенадцати километров было обнаружено двадцать шесть берлог.

Но то, что здесь, на Камчатке, всего в одном дне езды на собаках от поселка, есть место такого скопления медведей, было для Витьки приятным сюрпризом.

Гора издали и правда была похожа на пирожок. Но вблизи, когда глаз не охватывал ее всю, обращало на себя внимание другое – склоны изрезаны множеством распадков, которые, в свою очередь, иссечены более мелкими распадками. Только там, куда Гераська направлял упряжку, было пока сравнительно ровно. Витька время от времени останавливал собак и фотографировал изрезанный склон. Делал он это старательно, долго выбирая каждый кадр. Казенный фотоаппарат был для него чем-то вроде символа науки. После каждого снимка он укладывал его в коробку, боялся, если вдруг перевернется нарта, не дай бог поломать.

Даже Гераська проникся уважением к этому фотоаппарату и попросил Витьку, чтобы он сфотографировал его. Но едва Витька направлял на Гераську фотоаппарат, тот как гусь вытягивал свою длинную шею. И Витька разочарованно опускал фотоаппарат.

– Да не тяни ты шею. Надо, чтобы все как на самом деле. А ты на себя непохож становишься.

Но стоило опять направить фотоаппарат, Гераська тут же вытягивал шею, смотрел на него, вытаращив глаза и не дыша. Так и пришлось снять его в этой позе.

Поперек хода собак тянулся свежий след медведя. Витька отметил его в записной книжке, а в бинокль увидел распадок, где вроде бы темнела берлога. Витька уговорил Гераську оставить собак и пойти поперек крутых распадков в пяту по медвежьему следу. Где на лыжах, а где без них пробирались рядом со следами. На подъем лыжи несли в руках, кое-где упираясь как палками. Сапоги продавливали уплотненный весенний снег поглубже, чем медвежья лапа. Но все равно идти было легко.

Вход в берлогу хорошо стало видно и без бинокля. Занесенная снегом большая каменная плита, а под ней Черное отверстие, от которого шли следы.

Возле берлоги медведь наследил на снегу, намусорил. Витька воткнул в снег лыжи, передал Гераське ружье, поставил понягу, к которой были привязаны топор, веревка, фонарик, немного еды и фотоаппарат. Нужно было достать его и сфотографировать берлогу снаружи.

– Что это он у берлоги долго топтался? – спросил Витька.

– Кто его знает, может, ноги разминал! – ответил Гераська, присаживаясь на камень.

В это время стоявшая поняга упала возле входа в берлогу. И тут же по ней шарахнула когтистая медвежья лапа, и зверь дернул ее к себе. Витька отскочил и вцепился в ружье.

– Откуда он там? – удивленно спросил Гераська, когда понял, что медведь не собирался выскакивать.

– Там фотоаппарат! – спохватился вдруг Витька.

– У, леший! Все карточки помнет.

Но в берлоге было тихо. Видно, медведь не терзал понягу. Витька стоял с ружьем наготове, Гераська снял с плеча карабин.

– Надо выручать понягу, – шепотом сказал Витька.

Гераська развел руками:

– Надо. Только его можно и не выгнать. А то, хочешь, и на нас бросится, стрелять придется… Давай сзади зайдем, на плиту, и сверху шумнем – может, убегет.

Зашли на высокую плиту над берлогой – стало ясно, почему в берлоге медведь: оказалось, след, который привел их сюда, принадлежал другому медведю. Зверь подошел к берлоге сверху, по каменной плите. На ней четко пропечатались его следы, не заметные снизу. Медведь то ли учуял, то ли знал, что под глыбой берлога, спрыгнул с камня и разгреб вход. Но хозяин берлоги отнесся к нему далеко не гостеприимно, и медведь ушел своей дорогой.

Гераська отковырнул большой ком снега и сверху бросил его в берлогу. Там послышалась возня, потом все стихло, и сколько ни бросали туда снег, никаких звуков из берлоги больше не доносилось.

– Бывает, прямо в берлоге стрелять приходится, – сказал Гераська. – Ни за что не вытуришь. Другой раз дырку сверху пробьешь – через нее и стреляешь… Давай вот что сделаем, – уже шепотом продолжал он, чтобы не услышал медведь. – Сейчас с разговором уйдем от берлоги, он услышит – оба ушли. Как отойдем подальше, должно быть, убежит. Чего ему там сидеть. Вот сюда бежать ловчее, сразу за камни. А мы тогда вон туда пойдем, – шептал Гераська. – Как пойдем, говори чего-нибудь, как всегда разговариваешь, чтобы слышал.

Гераське никогда в голову не приходило усомниться в том, что медведи могут думать так же, как люди. Охотясь на них, прикидывая в уме, как может повести себя зверь, он всегда ставил себя на его место и решал, как бы поступил на месте зверя сам.

Вот и теперь был убежден, что медведь выскочит, если услышит, что они оба ушли от берлоги…

Так и получилось. Когда отошли метров на триста, берлога как будто выстрелила медведем: он вылетел из нее бурым ядром и замелькал среди громадных камней.

Витька вскинул к глазам бинокль и рассмотрел только, что у медведя высунут непомерно длинный язык. Ни у одной собаки в самую жару не видел такого.

Поняга была целой, только на привязанном к ней брезентовом мешке остались дыры от когтей. Фотоаппарат, к счастью, не пострадал.

Берлога была устроена в нише между двумя скальными обломками, прикрытыми сверху каменной плитой. Осенью медведю пришлось хорошо поработать когтями, чтобы углубиться в землю. Берлога была выстлана ветками ольхового стланика. Слой их чуть ли не в метр толщиной. Все ветки свежие, уложенные только прошлой осенью. Гераська говорил, что медведи каждую осень чистят берлоги, на старую подстилку не ложатся.

Интересно было стоять в сумраке берлоги, в которой только что был медведь, и еще чувствовалось его тепло. Витька лег на мелкие ветки ольхового стланика, где всю зиму пролежал медведь, посмотреть, что он видит, что слышит, лежа в берлоге.

Потом Витька с Гераськой вернулись к собакам и поехали дальше к обширной панораме со знаменитым Карымским вулканом. Там пришлось искать место для палатки. Ниже были крутые распадки, собачьей упряжке через них не пробраться. Сверху хорошо просматривалась вся громадная седловина, отделяющая медвежью гору от заповедника.

Красивые заснеженные горы не такая уж редкость в мире. Но здесь, среди этих гор, высился похожий на громадный муравейник конус Карымского вулкана. Склоны его были ровные, без глубоких борозд – баранкосов. Разъеденные дождями и временем, борозды бывают на дремлющих вулканах. Этот не дремал, все неровности он заделывал свежими выбросами. Склоны его были ровные, без морщин.

Нужно было вернуться немного назад и где-нибудь в затишье поставить палатку. А потом все дни, все светлое время проводить на гребне, наблюдать в бинокль за седловиной, считать медведей. Ставить палатку нужно было вдвоем, а Витьке уже не хотелось оставлять седловину без наблюдения. Он спустился на нарте в распадок, разгрузил ее и опять пригнал собак на гребень. Решил заставить их следить за округой. Привязал упряжку на гребне, а сам, довольный выдумкой, съехал на лыжах к Гераське помогать ставить палатку.

Настроение было отличное – даже собаки помогают ему изучать медведей! Если только где-то в седловине появится медведь, они заметят его и поднимут лай.

Витька лихо работал топором, кромсая березовый сухостой на мелкие кусочки, которые могли бы влезть в крохотную печурку. И вдруг сторожевой механизм сработал – собаки захлебывались в лае! Витька кинулся в гору, но опомнился, вернулся, схватил карабин – как-никак там голодный весенний медведь – и крикнул Гераське: «Дай патронов!» Не дожидаясь, пока опешивший Гераська достанет патроны, сам сунул руку к нему в карман, схватил патроны и побежал наверх. Собаки рвались так, что, казалось, вывернут кусок скалы, к которому привязаны.

Но когда Витька прибежал на гребень, они уже молчали. В широкой седловине никого не было. Видя возбужденного Витьку, собаки нетерпеливо перебирали лапами, надеясь, что он отпустит их с привязи. «Наверное, спрятался где-нибудь в распадке», – подумал Витька о медведе.

Гераська тем временем тоже поднялся на гребень. Витька уже хотел отметить, что еще один зверь зимовал в районе Пирожка, как собаки вдруг снова залились. Из-под соседнего камня выскочила мышь и, прострочи:! по снегу, юркнула в норку под другой камень. Гераська, передразнивая Витьку, торопливо вытащил из кармана еще один патрон:

– Возьми скорей, а то хвостом хребет перешибет! Чего стоишь, пойдем ужинать. Я вижу, они не по медведю лают. Чего ты к ним припустился?

На другой день из-под небольшой скалы то и дело поблескивали стекла биноклей. Сидя в выдуве снега, незаметные на темном фоне базальта, Витька с Гераськой осматривали изрезанную мелкими распадками седловину, похожую на вспаханное и припорошенное снегом поле. Только плуг должен быть размером с хороший утес. Заметить бредущего по этой изрезанной седловине медведя непросто. А нужно было посчитать, сколько их пройдет за день от Пирожка в район заповедника.

В этих местах не было привычной каменноберезовой тайги. Только кое-где стояли отдельные куртины искореженных, как будто смятых в гигантской горсти и брошенных в снег каменных берез. Ивовые заросли, густые даже зимой, серыми лентами вились по распадкам. Кедровый стланик на припеках выбился из сугробов зелеными кудрями.

Первый медведь прошел совсем неподалеку. Брел не торопясь, некуда было спешить. Не скоро удастся поесть в этом году, вот он и берег силы. Улегся на солнечном взгорке, поерзал по снегу брюхом и стал зубами выгрызать льдышки, застывшие в волосах между когтями. На вид медведь вовсе не был тощим, казался таким же плотным, как и осенью. Но накопленное быстро сгорит на нем за недели весенней бескормицы, зверь подожмется, станет легким, проворным в заботах о корме.

Потом проходили медведи вдали, многих из них можно было заметить только в бинокль, когда они переваливали через гребни распадков.

На Камчатке есть такая примета: когда в большом табуне оленей родится десять телят, встают из берлог медведи. В округе заповедника не было домашних оленей. Но Гераська и без них давно научился угадывать по погоде, когда начинают вставать медведи. Приехали сюда как раз вовремя.

Гераська дремал от вынужденного безделья. Не хотел признавать серьезным делом подсчет вставших из берлог медведей. К тому же от долгого разглядывания в бинокль у него болели глаза.

Пригревало солнышко, тепло отражалось от черной скалы. Прижавшись к теплой каменной стене и уронив набок голову, Гераська спал, легонько посапывая. Витька не стал его будить, а повернулся так, чтобы видеть и распадки, за которыми должен был следить Гераська.

Вдруг он заметил: в сером ивняке шевельнулась белая глыба. «Медведь встает из берлоги», – подумал Витька. Но тут же понял – нет. Это был какой-то другой зверь – ростом выше медведя. Не отрываясь следил за белым в кустах, потом толкнул Гераську.

– Да это лошадь, – сказал Гераська.

И Витька сразу в бесформенном до этого белом пятне увидел лошадь. Она медленно шла по ивняку.

«Но откуда здесь лошадь, так далеко от поселка? Да еще среди таких снегов?» – подумал Витька и вспомнил, как недавно в поселке перегоняли молодую лошадь из одного сарая в другой. Она вязла в глубоком снегу, ноги не находили опоры, и лошадь билась в горячке, норовя скорее выбраться на укатанную дорогу. Но только глубже уходила в снег. Мужики повалили ее на бок и веревками доволокли к дороге.

А тут лошадь шла по распадку, и близко не было никаких дорог. Длинная грива и длинный нестриженый хвост делали ее похожей на дикую лошадь из приключенческих фильмов. Витька сразу прозвал ее про себя Белым Мустангом. Гераська опустил бинокль и сказал:

– Дикая.

Белый Мустанг перестал скусывать веточки ивы и копытом, как северные олени, разрыл снег. Добрался до хвоща и принялся есть. Эта лошадь никогда не жила в поселках. Она родилась в экспедиции и вместе с матерью переходила из одной экспедиции в другую. Зимовала под легким навесом, как когда-то зимовали на Камчатке почти все лошади. Гераська рассказывал, что раньше сена для них почти не готовили. Всю зиму они сами паслись на хвоще, и которые выживали, летом отъедались на сильной камчатской траве. Когда эта лошадь чуть подросла, на нее какой-то шалопай навьючил без седла тяжелые ящики, и они до костей сбили ей спину. Лошадь сбросила груз и убежала в тайгу с орущим транзистором, который висел у нее на шее.

Зимовала она с северными оленями, а потом наткнулась на другую экспедицию. В отряде было плохо с продуктами, и на совете решили пристрелить лошадь и съесть. А девчонка-геолог потихоньку от всех увела ее и отхлестала хворостиной, чтобы убежала и не попадалась больше на глаза людям. С тех пор лошадь и живет в тайге, приспособилась как-то к камчатским зимам.

Из распадка лошадь направилась к скалам. Снег был плотный, но местами она все равно глубоко проваливалась в нем. Перед откосом провалилась по грудь, но не свернула, а, смешно переставляя передние ноги, на коленках пробилась по глубокому месту.

Гераська удивленно и одобрительно хмыкнул.

Лошадь выбралась на отрог. Снег там был мельче, плотнее. Но непонятно, зачем она забиралась вверх, в скалы. Похоже, что-то искала в камнях. Но когда встала и принялась жевать, пуская по ветру клочки мелкого зеленого сена, поняли: она искала запасы сеноставок – небольших зверьков, которые летом сгрызают траву, сушат и прячут на зиму в расщелины, укладывая в стожки.

Далеко в другой стороне появился в виде черной точки медведь. Витька следил за ним в бинокль, пока тот не скрылся из глаз. Опять направил бинокль к Мустангу. Но его уже не было. Гераська сказал, что лошадь ушла в распадки. Случайно ли так получилось, но все медведи, которые прошли в этот день, не набрели на след лошади. Похоже, она знала путь встающих из берлог медведей и остерегалась там оставлять следы. И все же непонятно было, как до сих пор с ней не расправились медведи или волки.

Солнце село. Горы вокруг потемнели, и только вулкан стоял в розовом шлеме заката. Когда шли к палатке по всхолмленному увалу, за одним из бугров заметили две медвежьи спины. Медведи шли прямо на них. Гераська с Витькой остановились. Было уже сумрачно и для фотосъемки мало света. Медведи подходили ближе, один от другого шли метрах в пяти. Это были молодые медведи, наверное, первый раз зимовавшие без матери. Они не видели людей – опустив головы, принюхивались к снегу. Ветерок тянул от них.

До них было метров двадцать, когда они наконец обратили внимание на темные предметы впереди, единственные среди белого снега. Медведи остановились и с безразличным видом стали рассматривать людей.

– Ну что, покурим? – негромко сказал им Гераська.

Стоящий ближе медведь вскинулся на задние лапы, а передние сложил на груди и зашевелил когтями.

– Пуговицы расстегивает, – усмехнулся Гераська, – сейчас шубу снимет.

Витька старался рассмотреть, началась у медведей линька или нет. Но шкура у обоих была ровная, только на мордах появились пятна и кое-где торчали клочья шерсти. Приглядываясь к медведям и следам, Витька старался запомнить, как соотносятся следы таких размеров с ростом зверей.

В конце концов стоявший на задних лапах медведь издал хорошо знакомый Витьке сигнал опасности – сильно выдохнул воздух, как будто резко нажали большую резиновую грушу. Медведи разбежались в стороны, потом сошлись, постояли, посмотрели издали на людей и, не торопясь, пошли назад по своим следам.

Витька измерил ширину следов. У одного – пятнадцать сантиметров, у другого – четырнадцать.

На другой день, когда Витька с Гераськой собирались идти на свой наблюдательный пункт, в небе над Карымским вулканом появилось черное маслянистое облако. Гераська сразу заторопился домой. Пришлось спешно снимать палатку, увязывать все на нарту. Ничего вроде бы страшного и не было. Такие облака над Карымским Витька видел из поселка множество раз. Но одно дело видеть издали, и совсем другое – быть рядом.

Опасения Гераськи подтвердились. Облако недолго стояло над вулканом. Ветер растянул его, и оно превратилось в серую тучу, из которой посыпался на снег темный пепел. Этого и боялся Гераська. Если грязного вулканического песка, называемого пеплом, выпадет много, собаки не смогут тащить по нему нарту. Гераська погнал их в сторону, из-под крыла пеплопада.

Вершина Карымского уже не белела, как вчера, ярким снегом, а темнела сквозь серую кисею. К счастью, туча была небольшая, и пепел не так уж сильно мешал собакам. Но на снегу, прорезанном незамерзающим ручьем, было видно, как часто здесь бывали сильные пеплопады. Снег был прослоен спрессованным пеплом.

Витька досадовал на вулкан, что он прогнал их с интересного места. Вчера они видели восемь медведей, идущих от Пирожка. «Может, медведи там и любят ложиться, потому что вулкан прогревает землю, а не только из-за множества ниш и пещер», – подумал Витька.

Карымский превратился в грязный дымящийся конус. Закопченная вершина, дым, посеревший снег создавали впечатление окрестностей старой, неряшливой фабрики. Все это выбивалось из привычного представления о красоте и гармонии природы. И вдруг, словно обидевшись на нелестное сравнение, вулкан взметнул такое облако, что невольно жуть охватила Витьку. Он сразу проникся уважением к этому вроде бы и не такому большому вулкану. Теперь чувствовалось, что это не просто вулкан, а самый активный из действующих. И если он взбунтуется по настоящему, то как бы ни удирали они на собаках, достанет камнепадом.

Хотя Гераська и торопился угнать собак подальше от вулкана, особого страха Витька в нем не замечал. Ветер отжимал облако в сторону, небо очистилось.

Все дальше и дальше отъезжали они от вулкана. Упряжка совсем выехала из полосы припорошенного пеплом снега, собаки бежали свободно, без напряжения. По слежавшемуся за зиму плотному снегу миновали непроходимые летом топи. Обширный ровный участок проехали быстро. Ближе к океану начались глубокие распадки. Нужно было провести упряжку по узкому гребню между поросшими каменной березой распадками.

Гераська остановил собак и велел Витьке крепче держать их, уперев нарту в дерево. Сам взял карабин. На этом гребне всегда любили устраивать лежки зайцы. Раньше, когда Гераська возил тут медвежье мясо, приходилось, подъезжая к гребню, привязывать собак и стрелять в воздух, чтобы зайцы разбежались с гребня. Иначе, если выскочат под носом собак, никакими силами не удержать упряжку – сорвется с гребня на крутой откос.

Выходя на гребень, Гераська поднял карабин, но вдруг пригнулся и поманил к себе Витьку. Тот привязал собак и торопливо поднялся на гребень. По противоположному склону на своей задней части съезжал в распадок медведь. Второй медведь уже был внизу, а тот, который ехал с горы, не успел затормозить когтями и врезался в нижнего медведя. За это получил оплеуху, и оба побрели по распадку.

– Что мальчишки, то и медведи молодые, – сказал Гераська. – Нет бы вон там сойти. Так нет, прокатиться надо, где покруче… Братья, наверное. Оба одинаковые.

Медведи шли по распадку без всякой настороженности, ничего не опасаясь, ни к чему не прислушиваясь. Собаки по другую сторону гребня, видя возбуждение людей, нетерпеливо перебирали лапами, поскуливали. Но молодые медведи то ли не слышали их, то ли не обращали внимания.

Один из медведей увидел дупло в березе и заспешил к нему. Другой кинулся обгонять, и оба опять устроили потасовку, лапами выколачивая право первым заглянуть в дупло. Но так вместе и засунули туда и носы и лапы.

В дупле ничего интересного не оказалось.

– Ребятишки и есть ребятишки, – сказал опять Гераська.

А Витька подумал, что недаром итальянский биолог и палеонтолог Луиджи Амендоле пытается доказать, что человек происходит не от обезьяны, а от медведя.

«Почему самая любимая игрушка детей, – писал Луиджи Амендоле, – не обезьяна, а медвежонок? Почему человек обижается, когда его сравнивают с обезьяной, и добродушно ухмыляется, если кто-нибудь назовет его медведем? Почему слово „медведь“ нередко входит составной частью в названия городов, фамилии, имена (город Берн, например, имя Бернард, фамилии Орси, Орсини, созвездия Большая и Малая Медведицы и так далее), а слово „обезьяна“ – никогда?» Оказывается, ответ прост: да потому, что человек происходит не от обезьяны, а от медведя. Если говорить более научно, потому, что у человека и у урсидов общие предки.

Хоть Витька и считал, что это солидный заскок у Луиджи Амендоле, но ему было приятно, что у кого-то возникла такая теория, связанная с его любимым зверем.

Обождав, когда медведи отойдут подальше, Гераська дважды выстрелил вверх. Белым шариком замелькал поодаль заяц. Медведи вскинулись от выстрелов, но тут же спокойно побрели дальше. По молодости они не знали ружья, а к громким звукам вроде грохота прибоя или вулкана привыкли.

Разогнав зайцев, без приключений миновали гребень и сразу за ним встретили след медведя. Погнали по нему собак – не за медведем, а в пяту – и скоро нашли берлогу. Теперь, наученный горьким опытом, Витька подходил к ней осторожно и с ружьем. Но берлога была вырыта в земле и спрыгнуть к ней сверху, как спрыгнул медведь к берлоге под каменной плитой, было неоткуда. Четко видно – медведь вышел именно из этой берлоги. И все же Витька бросил в нее ком снега. В берлоге никто не шевельнулся. Витька пошарил в темноте большим суком.

– Обжегся на молоке – на воду дуешь, – засмеялся Гераська.

Витька вернулся к нарте, положил ружье, взял фонарик и опять подошел к берлоге. Записал, что медведь перегрызал зубами толстые корни, которые мешали ему рыть берлогу. Уже почерневшие огрызки корней торчали по краям входа. Витька с опаской посветил в берлогу. Пусто. Полез в нее. Ширина входа была семьдесят два сантиметра. В берлоге явно теплее, чем снаружи. Измерил высоту. От подстилки до земляного потолка – один метр десять сантиметров. Хотел измерить ширину, повел лучиком фонарика по земляным стенам позади себя – и отпрянул! В луче сверкнули медвежьи глаза. Но Витька не успел перепугаться – сообразил, что это медвежонок. Направил скакнувший в сторону луч и увидел: на возвышении, похожем на маленькую сцену, стояли на задних лапах, прижавшись пузечками к стене и вытянув вверх вдоль стены передние лапы, два медвежонка. Витька протянул к одному руку, но тут же отдернул: ударом маленькой лапы медвежонок так расцарапал ее, как, пожалуй, не сделал бы ни один кот.

Увидев царапины, Гераська сказал:

– Поехали отсюда. Мать может вернуться. Видишь, следы обтаяли – давно ушла.

– Мне медвежат измерить надо. Дай шапку.

– Сейчас мать придет, она тебе измерит! – рассердился Гераська.

– Ничего, – сказал Витька, боязливо оглядываясь по сторонам. – Как говорит наш директор: «Сотруднику заповедника почетно погибнуть от медведя». Давай скорее шапку! Ведь и правда прибежит.

Гераська бросил Витьке шапку, а сам пошел к нарте, взял карабин, а Витькино ружье на всякий случай прислонил к березке и стал посматривать в сторону следов, уходящих за гребень, куда-то к океану. Бывает, встают медведи из берлог на какое-то время, а потом опять возвращаются. Вот и эта медведица должна вернуться.

В берлоге заголосил медвежонок, и собаки, вздыбившись, залаяли, забесновались в упряжке. Витька, держа медвежонка руками, на которые, как рукавицы, были надеты своя и Гераськина шапки, высунулся из берлоги:

– Помоги мне его измерить!

Медвежонок весил килограмма два-три, но отчаянно вырывался и орал.

– Брось его назад! – рассердился Гераська. – Может, тут она, за бугром, стрелять ведь придется!

Гераська был прав. Медведица могла вернуться, а Витьке вовсе не хотелось стрелять в нее. Припечатал медвежонка к снегу и только после этого отпустил в берлогу. Торопливо достал из кармана сантиметр, измерил длину отпечатка медвежонка и быстро пошел к собакам.

– Ты же сам рассказывал: медведица защищает медвежат, только когда выведет их из берлоги, – говорил он Гераське.

– Ты думаешь, у них все как у одного. Каждый по-своему с ума сходит, как и люди.

Отъехав от берлоги за два распадка, Витька остановил собак, чтобы все записать. И вдруг они вскинули головы, насторожились, злобно залаяли. Наверное, медведица вернулась и они услышали, как медвежата жалуются ей. У Витьки, как после охоты на шатуна, задрожали руки – не смог записывать. Сунул блокнот в карман и погнал собак к дому.