Текст книги "Три напрасных года"

Автор книги: Анатолий Агарков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Беспалов летит:

– Где ракетница?

Я заикаюсь – так, мол, и так, обранил ствол в воду, товарищ командир.

Таракан брови сдвинул, усы ощетинил:

– Да ты… да ты, – говорит, – боевое оружие утерял. Тебя под трибунал следует отдать, и в дисбат на Русский остров отправить.

Я, конечно, расстроился – шибко в дисбат не хотелось. А Сосненко за ужином, как бы между прочим, говорит:

– Особист придёт, про сети спросит – что говорить?

Таракан аж подпрыгнул:

– А как он узнает?

Коля:

– Кто-нибудь скажет – кому нечего терять….

О чём это они? Вымотавшись после известной бури, ткнулись мы в платоновский пляж. Тут и 68-ой пришлёпал с правого фланга. Ребятам тоже досталось ночью. Командиры спелись и пошли куда-то, сказав, что за почтой – за газетами для политзанятий. Годки с обоих катеров сгоношились и с тушёнкой к известной старухе. Командиры раньше вернулись. Смотрят – нет годков. В кустах в засаду залегли. Боцман на мостик флажками жестикулировать – опасность, мол, осторожно! Трое годков возвращались с добычей, но не было среди них ни сигнальщика, ни выпускника одиннадцатой роты – ничего прочесть не смогли. Впрочем, в последний момент, почуяв опасность, припрятали преступный груз. Подходят.

Командиры:

– Где были?

– За сигаретами ходили.

Смотрят сундуки – в руках ничего предосудительного. Но Герасименко стреляный воробей, которого на мякине не проведёшь – пошёл и нашёл в песке трёхлитровую банку самогона. Сели на спардек – разбирать полёты. Так, мол, и так, говорят командиры, в базу придём – годков на губу, лычки с медалями к чёртовой матери…. Те пожимают плечами – на всё воля господня.

Вечером на линейку вместе пошли. Где-то на середине Ханки пришвартовались бортами и легли в дрейф. Командиры у Герасименко уединились. Первая смена картошку жареную в нашей рубке поглощает. Командиры соловые вылазят на палубу – где экипаж? Нашли. Герасименко метриста с баночки гонит:

– Ну-ка, поглядим, где мы сейчас?

Взял ориентиры по берегам, прикинул расстояние и испугался: давно мы в Китае – до Пекина рукой подать. Расцепились срочно и во все лопатки каждый на свой участок бегом. Только нам не повезло – сеть китайскую на винт намотали и ход потеряли. За похищенную в чужих водах снасть командира очень даже могли взять за шкварник.

Герасименко прискакал следующим днём на наш фланг и научил Таракана, как задницу спасти от наказанья. Вот мы подогнали ПСКа кормой к берегу и давай балласт на бак таскать. Тяжкий труд – расплата за известную глупость. Ладно, перетаскали – опустился бак, задралась корма. Винт показался – на нём обрывки шелковой сети, которая и к гребному валу припаялась. Надо в воду лезть, чтобы срезать. Но в мае на Ханке никто не купается.

Таракан мне:

– Включи душ.

Запускаю дизель-генератор. Его охлаждает забортная вода, которую и направляю по шлангу в гальюн. Нет желающих лезть в ледяную воду. Герасименко выносит вчерашнюю банку самогона – далеко уже неполную. Первый пошёл!

Мишка Терехов штык-нож в зубы и – бултых! С винта сопли размотал, выскочил – зуб мимо зуба. Герасименко ему полкружки самогона, шеф (кок) бутерброд с тушёнкой и луком. Мишка тяпнул и в душ. Вышел развесёлый такой. А уж коротышка Цындраков по грудь в воде, режет с валолинии прикипевшую сеть. Потом Сосненко, потом радист Оленчук.

Валолинию мы очистили, но экипаж перепился. Балласт таскать, а их мотает из стороны в сторону. Я сказал «их», потому что в воду не прыгал и самогон не пил. И боцман тоже. Кто-то ж должен быть на ногах и в трезвой памяти. Всю эту ночь втроём и бдели на линейке – командир за РЛС, боцман на мостике и я в машинном.

Вот о чём речь завёл Коля Сосненко за столом. Таракан чуть не на колени – родненькие не выдайте, миленькие не погубите. Простилась мне ракетница.

Вот какой головастый у меня старшина!

Вторым годком на катере был радиометрист старший матрос Цындраков, по кличке Цилиндрик. Это как раз тот случай, когда говорят: лучше иметь дочь проститутку, чем сына старшего матроса. Сергей призывался из Свердловской области. Наград имел скудно. Каким ветром ему соплю на плечо занесло, никто не знал. Потом узнали – стукачком оказался наш Цилиндрик. Клал особисту всех и вся. Сундуки – командиры катеров – его насмерть боялись. Особливо наш. Цилиндрик был комсоргом катера – отчаялся в связи с этим съездить в отпуск, но в партию вступить ещё надеялся. Поначалу мы с ним дружили, и он обучил меня работе на РЛС.

Теперь о второгодниках.

Леонид Петрович Теслик – боцман, первостатейный старшина. Родом из-под Симферополя, Колин земляк. Гонял на велике по асфальтовым дорогам Крыма и накачал мускулистые ноги. Был такой случай. У Вани Богданова движок на «Аисте» забарахлил – надо разбирать. Приладил он «крокодил» (ключ на 46) на гайку, рычаг из трубы присобачил – тянет-потянет, сдвинуть не может. Теслика зовёт. Упёрся Леонид ибн Петрович спиной в борт, ногой в трубу, даванул – и «крокодил» глистой свернулся. Рассказать – так вряд ли кто поверит, чтобы ванадиевый ключ спиралью…. Богданов его ветошью обтёр и сказал: «Экспонатом будет».

С Тесликом у нас было много общего во взглядах на жизнь. Например, напрочь отсутствовал стадный инстинкт. Каждый месяц приходили боцману посылки из дома – фрукты, сладости. Петрович ящик на стол – угощайтесь, а сгущёнку присланную (обычно две-три банки) – в карман. Имел грешный страсть – бдя на вахте, пробить две дырки и сосать сгущёнку из банки. Я в этом не видел криминала. А Мишка Терехов возмущался – ах, как это ни по-товарищески, ах, как это по-кулацки. И Цилиндрик ему вторил.

Мне отец прислал посылку с сигаретами, я угостил курящих – попробуйте наших, челябинских. Ну и всё. Мне и в голову не пришло разделить все пачки поровну на экипаж. Мы с боцманом были против такой коммуны. А Курносый – ах-ах-ах, ой-ой-ой. Ты, говорит, хохол уральский. Да пусть себе. Мне наши хохлы по душе. Хотя всякое бывало.

Вот скажите, что самое трудное в морской службе? Думаю, не догадаетесь. А это контрасты. Стоим десять суток в базе – по утрам зарядка, вечером – футбол (для меня, а остальные больше к волейболу тянулись). И днём работы хватает. То есть день в трудах, заботах, движении. На границу вышел – тоска смертельная – нечем себя занять. Ну, пару дней отсыпались. Потом от безделья ажна мышцы болели, и душу воротило от одних и тех же тупых небритых харь. Зрел конфликт и выплёскивался – обязательно кто-нибудь кому-нибудь по сопатке съездит. А потом, выпустив пар, всё утрясалось – мы привыкали к малоподвижной жизни. Десять шагов до боевого поста, семь до стола, восемь до гальюна, а в остальное время постель, постель, постель…

Однажды, лишь однажды, судьба свела нас с боцманом на ринг разрядки напряжённости. Спор возник ночью на вахте. Уж не помню, по какому поводу – очень может быть на межнациональной основе. Может боцман мне сказал – кацап ты долбанный, может, я ему ответил – а ты хохол дрюченный. Только срывается он с места и летит на меня с протянутыми ручонками. Он длинный, и руки у него подстать. Видел однажды, как он Мишку Терехова чуть на тот свет не отправил – схватил за горло, тот ручонками сучит, да коротковаты оказались. Так бы и удушил комендора, если бы не разняли. Теперь, путаясь в полах дурацкого тулупа, который всегда на вахту одевал, летит на меня. Руки вперёд, а пальчонки так и сучат от вожделения вцепиться мне в горло. Ну, уж дудки! Подсел под его руки и – бац! – боцманяре в челюсть. Он с копыт. Запутался в своём тулупе и упал между фальшбортом и спардеком. Я на спардек и навис над ним.

– Слышь, – говорю, – Петлюра недобитая, сейчас прыгну гадами на грудь, и хана твоим рёбром. Но я не прыгну, а скажу – ты в угол меня ставь, матом ругай, но поганками трогать не смей. Слышишь? Никому не позволю бить себя безнаказанно.

И ушёл. Самое удивительное, что боцман не стал меня преследовать – ни в тот раз, ни на другой день, ни когда-либо после. Как все хохлы он был разумен и понимал, что худой мир лучше доброй ссоры. Мы думали, наш конфликт остался незамеченным экипажем. Но как-то Цилиндрик спросил:

– Ты что, боксом занимался?

Посмотрел в его зенки и понял – он что-то видел.

– Нет, – говорю. – Улица драться учила.

Третьим хохлом на катере был радист Ваня Оленчук. С пид Винницы. Это был очень красивый парень – лицом, фигурой, всем удался. Ведь не зря ж его, переодев в форму Тюлькина (Тихоокеанского) флота, отправили на историческую встречу государей во Владивостоке. Стоит Вано в почётном карауле, встречает Брежнева Леонида. Тот идёт, брезгливо морщится – только что не плюётся. За ним адмирал флота Горшков семенит на полусогнутых. Строй закончился, Леонид Ильич остановился:

– Это кто?

Горшков:

– Моряки, товарищ Верховный Главнокомандующий.

– Моряки? А где же их клёши?

Американского президента Ваня встречал в клёшах.

И тут же указ министра обороны (его даже в «Комсомольской правде» печатали – ей бо, сам читал) – разрешить морякам клешить брюки от колена к гаче на 3,5 сантиметра, и скос на каблук – 1,5. Вот за это флот любит дорогого Леонида Ильича. И не любит, кстати, Владимира Ильича – этого за Кронштадский инцидент. После подавления мятежа (как его называет официальная история) пленённых русских моряков живьём топили в проруби латышские стрелки (а вот об этом нигде не слова – из уст в уста передают во флоте). С тех пор бытует на кораблях выражение – хуже латыша может быть только очень плохой латыш. Не знали? И я не знал. И не читал нигде. Рассказали. И про Даманский много чего рассказали, о чём в газетах не писали. Ну, об этом попозже. Продолжу про Оленчука.

Ваня был очень музыкален – прекрасный слух, отличный голос. Правда, инструментов в руках не держал, но зато голосом выводил так, что любой солист позавидует.

На границе подъём в одиннадцать дня. Час на зарядку с туалетом и проворачивание оружия с техсредствами. Нам-то что проворачивать – с линейки дизеля ещё не остыли. Зубья почистили, послонялись по палубе и за стол. Потом тулупы на спардек, садимся на спину и – первая сигарета. В голове лёгкое опьянение. Ваня вытаскивает усилитель на мостик, подключает микрофон, и начинается концерт по заявкам. Оленчук пел свои, украинские песни. Но больше мне нравились наши, русские, особенно которые на стихи Есенина. «Над окошком месяц» никто из ныне живущих и ещё не родившихся певцом не мог и никогда не сможет исполнить лучше нашего радиста. Даже не пытайтесь.

Таракан возбух:

– Это что за песнопения? Прекратить!

Тогда Ваня просто подключал динамик к рации, и мы, лёжа на спардеке, слушали музыку – и в это время передавали концерт по заявкам «В рабочий полдень». Но и петь он не бросил – пел ночью, на вахте. Выставит колоночку через окошко из радиорубки в ходовую и поёт в микрофон. Натешит голос, потом нос просунет:

– Ну, как?

– Вань, спой Есенина, – прошу.

И пел. Здорово пел.

Комендор Мишка Терехов, за крючковатый армянский нос имел кличку Курносый. Этот холерик призывался с берегов Волги и непоседлив был до неприличия, суетлив. Цилиндрик готовил из него комсорга – себе замену, и Мишаня старался. Решил завести на катере художественную самодеятельность. Предлагал всем заделаться артистами и поставить спектакль. Чокнутый! Впрочем, кое-каких талантов не лишённый. Бдел как-то днём на границе сигнально-наблюдательную вахту. Толпа в кубрике полудремит, боцман в гальюн пошёл. Мишанька его на обратном пути заловил и в ходовую затащил – быстро уговорил. И начался спектакль – боцман себя изображает, а Курносый командирским голосом верещит:

– До каких пор? Боцман, я спрашиваю, до каких пор этот беспорядок будет твориться на катере? Ты старшина или хрен собачий? Учти – весь спрос с тебя.

Через рубку ходовую раструбы вентиляции кубрика проходят – мы слышим каждое слово, как в камерном театре.

– А я что? – лепечет боцман. – Я ничто. Годки всё. Сосненко, Цындраков не слушаются, посуду не моют, на уборку палубы не выгонишь. Всю команду подбивают к непослушанию, особенно Сосненко.

– Как думаешь, – верещит тараканий дискант, – не пора ли Сосненко сдать в соответствующие органы?

– Думаю пора.

– Тогда пиши рапорт.

Боцман, «добра» попросив, спустился в кубрик.

– Ваня, к командиру.

Оленчук взглянул на Колю, пожал плечами и пошёл наверх.

Сосненко:

– Боцман, что там?

Теслик:

– Таракан сидит, что-то спрашивает, потом записывает.

Лёг в гамак и отвернулся к переборке, улыбку пряча. А мы уши к вентиляции. В рубке хохол Оленчук клал хохла Сосненко со всеми потрохами:

– Да, товарищ командир, это он у шефа (кока) тушёнку отобрал, когда годки за самогоном пошли. Гацко не давал, так он ему в рыло дал.

Коля глаза на шефа округлил:

– Когда это я тебе в рыло?

Гацко плечами пожал – не знаю.

– Добро! – топ-топ-топ – Оленчук с палубы летит.

– Гацко, к командиру.

Кок встал:

– Коля, я тебя не выдам. Пусть хоть шкуру с живого спускает.

Ушёл. Сосненко Оленчуку:

– Рогаль (радистов так зовут на ПСКа), когда это я тушёнку у команды отбирал и шефа бил?

Ваня:

– Коля, ну, что я скажу – он всё знает. Он говорит – я только киваю: да, было.

– Да, тише вы, – это я в вентиляционный люк ухо протиснул. – Ничего не слышно.

Все опять ушами к подволоку. В рубке – бу-бу, бу-бу – ничего не понять. Потом голос Гацко:

– Ах, товарищ командир, если б вы знали, что Сосненко вытворяет с экипажем в ваше отсутствие.

Таракан:

– Скажи еще, что он мужеложством занимается.

– Мужеложство – это когда по согласию, а он молодых насилует.

– Всё ясно. Надо брать. Вы у Терехова вторым номером к пушке приставлены, вам и брать. Сейчас выдам автоматы – в случае сопротивления, огонь на поражение. Арестуйте его и спустите в форпик – пусть посидит до базы.

Топот в рубке, крик: «Терехов, ко мне». Потом голос Терехова с палубы:

– Старший матрос Сосненко, вы арестованы. Сопротивление бессмысленно. Выходите на палубу с поднятыми руками. Считаю до десяти, на счёт «десять» бросаю в кубрик гранату.

– Э, кончай-кончай-кончай! – боцман подхватился с гамака и стремглав на палубу.

Следом Оленчук:

– Постойте!

Последним я. Не то чтобы не хотел умирать вместе с любимым старшиной – просто начал о чём-то догадываться. Слишком круто сюжет закрутили – так в жизни не бывает. Выхожу – точно, нет никакого Таракана, автоматов и гранат – стоят моряки, сигареты в зубах, и напряжённо смотрят на дверь: каким выйдет Сосненко. С поднятыми руками или «крокодилом» (самый большой гаечный ключ на борту) в руках – как начнёт гонять молодых по корвету: чего удумали! На всякий случай переместились на ют, а за дверью наблюдаем. Выходит Коля – руки над головой.

Я думаю, вся рыба в Ханке от громового хохота в ил зарылась. Из пассажирки выскочил заспанный Цилиндрик. Командир несётся на своих кривых.

– В чём дело? Что случилось?

Опоздали товарищи, премьера состоялась и закончилась – повтора не будет.

Коля человек разумный – всё понял, оценил, простил. А Мишку можно было бы похвалить за такой розыгрыш, если бы он не достал своим пением. Какой распоследний негодяй сказал, что у него есть голос и слух? Была на катере гитара – избитый и обшарпанный инструмент о шести струнах, хотя кто-то посетовал, что настроена семиструнной. Вот Курносый поиздевался над забытой вещью. Он её щипал, он по ней бренчал, пальцами по фанере барабанил, изображая ударника. А как он пел. Все одесские коты в море б утопились, посети Терехов сей славный голос. Главное, включался он не вовремя, как самый плохой транзисторный приёмник. Стоит Ване запеть, стоит мне прислушаться, как Курносый несётся со своей дребезжалкой.

Оленчук есенинское:

– Клён ты мой опавший, клён заледенелый

Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой

А Мишка своё:

– Член ты мой опавший, член зачерственелый

Что висишь, качаясь, ты в штанине левой.

Помнишь, был ты членом, членом благородным

А теперь ты краном стал мочепроводным.

Ваня умолкал, разобиженный, а охальник не унимался:

– Лез куда попало после рюмки водки

А теперь годишься мазать сковородки.

И, утратив твёрдость, отупевший в доску

Ты напоминаешь жёваную соску

И это всё наипрепоганейшим голосом – дверца старого чердака звучит музыкальнее.

– И встречал ты девок по стойке смирно

А теперь не встал ты, за тебя обидно.

Вот такой был у нас комендор – матрос Терехов.

Шеф, кок, катерный повар – Володя Гацко. Из сибирских кержаков. Был он замкнут и молчалив, как старообрядец. К тому же охотник. Рассказывал он, а я перескажу: повстречался с лосем – и только два патрона с жаканом. Ранил. Идёт следом за обливающимся кровью лесным красавцем и поливает его дробью из ружья. Лось только вздрагивает и хромает вперёд на трёх ногах. Как отвязаться от настырного охотника, с таким упорством желающего отнять у него единственную жизнь? И зашёл лось в село – спасите люди. Гацко туда нельзя – он браконьер. Может быть, это черта к характеру, но не показательная.

Другой случай, им рассказанный. Приехал в Новосибирск (жил где-то в лесах неподалёку), с вокзала вышел – местные хулиганы перчатки отняли. Гацко – ни рукой, ни ногой, ни языком слово против сказать не может. Однако обиделся крепко. Поймал на улице мальчонку-дошкольника и отобрал у него варежки, которые и на большой палец его тощей ноги не налезут. Зачем? Говорит – отомстил Новосибирску за своё унижение. Ну-ну.

Упёртый он был. У всех шефов, в любое время всегда полно запасов – тушёнки, сгущёнки, круп. Сухари на каждом катере. Мы – как будто Богом обиженные. На десять суток на границу пойдём – ровно на десять суток хватает продуктов, а потом хоть зубы на полку. Зато выливаем за борт полными кастрюлями борщи и прочее. Хлеб буханками выкидываем. За что любить такую тупость? А командиры его любили – как сироту, хотя таковым не слыл. Молчалив был, послушен и трудолюбив – этого не отнимешь. Камбуз всегда чистотой блистал, другим на зависть.

Гацко тощим очень был. Зимой в погранотряде, ничего не делая, отъедался немного – щёки круглели, животик намечался. А за навигацию по тридцать килограммов сбрасывал – в чём жизнь теплилась? А всё жара проклятая – на камбузе вообще невыносимая. Наверное, от этих весовых перепадов страдал Гацко психическими расстройствами. Вот послушайте.

В Платоновке мы у пляжа стояли. Затеяли он с Оленчуком борьбу. Ваня, Аполлон с пид Винницы, а шеф, скелет сибирской куницы, схватил его за шею на удушение, и как радист не бился, не смог разжать клещей «паука», потом захрипел.

– Эй-эй-эй, – боцман разнимать полез. – Кончайте.

Только растащил, Ваня Вове – бац! – по роже. Гацко сел на песок, уткнулся лицом в колени и заплакал.

– Зря это сделал, – боцман вещает. – Теперь берегись, ночью он тебя порешит. Говорить не хотел, но давно заметил – шеф лунатизмом страдает, ночами по катеру бродит.

Стемнело, и пошли на линейку. Все дела переделали и в кубрик спустились мы с радистом – нам во вторую смену. Боцман на мостике за командира отдувается. Гацко уже спит. Броняшки опущены, свет горит, мы раздеваемся. Вдруг Гацко, не открывая глаз, как завопит:

– Ваня, Ваня, Ва-а-ня…!

Рогаль перетрусил.

– Слышь, Антоха, я под тобой лягу, – и прыг на Колин рундук.

Ложись, мне-то что. Я уж в гамаке был, тумблером щёлкнул и – кромешная тьма накрыла кубрик. Лежу, думаю – о чём помечтать, чтобы сон скорее пришёл. Кажется, нашёл тему и начал отходить в мир грёз. Только и реальный держит, не отпускает – чувствую, кто-то дышит мне в лицо. Снится? Нет, ну точно. Что за дела? Руку к тумблеру – щёлк. Гацко стоит передо мной – глаза закрыты, а лицо худое и белое, как у черепа – страшнее не бывает. Убрал он голову под гамак, и я склонился посмотреть, что там, внизу творится. Там Ваня в угол забился – коленки у подбородка – одеялом прикрывается. Ну, как девица перед насильником. Гацко свою костлявую спину дугой выгнул, руки тощие к Ване тянет, и пальцами шевелит. А глаза закрыты.

– Шеф, – говорю, – чего не спишь?

– А? – Гацко оставил Ваню в столбняке и с закрытыми глазами, но уверенно так, пошёл на камбуз.

Я следом – мне показалось, он там облегчиться надумал. Догнал, за плечи его развернул и на палубу отправил.

Дальнейшие события развивались на глазах у боцмана. Шеф по катеру круг намотал, рискуя за борт упасть, но глаза не открыл – должно быть спал и во сне колобродил. Боцман с мостика спрыгнул, топор с пожарного щита снял в руки суёт:

– Иди, грохни Таракана.

Шеф взял и, не размыкая век, потопал в каюту. Боцман перехватил лунатика, когда тот уже на трап каютный ступил. Вот такие странные дела творились в нашем королевстве.

Однако, я скоро полюбил его и очень даже крепко. По гороскопу я – дева, рождённая в год деревянной лошади. В пророчестве мне было – любовь к порядку, переходящая в манию. Когда-то смеялся над этим, а здесь понял – со звёздами не поспоришь. Навёл в машинном отделении идеальнейший порядок и чистоту. Все сопли подобрал. Раскидал приборный щиток, провода, перепутанные, в жгуты связал. У боцмана из форпика всю краску потаскал и засверкал наш седьмой боевой пост пятой боевой части.

Никишка твёрдо следовал инструкциям и Колю приучил. Весь экипаж они затретировали – экономьте электроэнергию. В базе КТЦ аккумуляторам делали – контрольно-тренировочный цикл. Зарядил-разрядил, разрядил-зарядил. Я Колю убедил – всё это пустые хлопоты и трата солярки. Выпросил у флагманского электрика мичмана Мазурина тестер и прозвонил две коробки – ограничитель тока и ограничитель напряжения. Сосненко не служил в одиннадцатой роте, прибора не знал и мне не поверил. Тогда я крышки долой, запускаю ходовой, подключаю зарядку от его генератора и на максимальные обороты. Один контакты разомкнул, второй. Коля рукой махнул:

– Делай, как знаешь, я к дембелю буду готовиться.

С тех пор электроэнергию мы отключали только в воспитательных целях, а тумблера зарядки вовсе не выключались. КТЦ прекратили – но аккумуляторы были лучшими в группе.

Машинное отделение стало моим. Я его исползал вдоль и поперёк всё починил, всё исправил, везде порядок навёл. Выпросил у флагманского механика мичмана Белова опрессовыватель форсунок, дав обещание ремонтировать их для всех катеров. Ключи гаечные и прочий инструмент у меня все чистенькие, каждый на своём месте. Не даром мой старшина в белой галанке трудился. Белов ко мне экскурсии устраивал – других мотористов приводил, их старшин, и командиров. Слава, конечно, доставалась Николаю, но и мне перепадало. Впрочем, я не для того старался – уют мне нравился и комфорт. У меня ведь в жизни не было своего гнёздышка. Теперь создал. Всё свободное время просиживал на БП, перебирая железяки, протирая их и размышляя, что бы ещё починить? И любовался, конечно – ах, как тут здорово у меня! Подумывал – как же это всё кину, уходя на дембель? А до дембеля мне ещё было – мама дорогая!

Вот кто дни считал – так это Ваня Богданов, старшина с «Аиста». Расскажу о нём. Он, когда в базе стояли, столовался на нашем корвете вместе с помощником. Питаться-то, питался, но – как это сказать? – на халяву. Продукты на свой малый катер получал, но нам не отдавал. И в первом звене также столовался. Впрочем, не жалко. Я уже говорил – кастрюлями за борт пищу сливали – всем хватало, под завязку. Но однажды произошёл инцидент. «Аист» Богданова всегда в базе стоял – на побегушках у командира группы. Хлеб, почту на границу ПСКа доставить, какого начальника на природу – тут она чудесная! – свозить. Ушли они с очередным высоким гостем на сопку Лузанова. Вернулись – а мы уж пообедали и остатки за борт слили.

Ваня к Гацко:

– Шеф, рубать хочется.

Вовка и глаз не открыл. Сидели мы после обеда в кубрике спиной на постелях, и шевелиться, ну, никак не хотелось. С другой стороны – обед за бортом, а тушёнка и примус у Богданчика свои есть. Шефу снова в жару камбуза – да для каких наград такие подвиги? Гацко лежит, а Иван:

– В рог хочешь? Ну-ка, задницу в горсть, и бегом готовить.

Все молчат. Я говорю:

– На счёт шефу в рог – ты это здорово погорячился. Хотя тебя и понять, и простить можно – целых полдня в походе. Мы-то на каких-то десять суток уходим.

Кок на катере, как вратарь в хоккейной команде – за него все костьми ляжем. Я верно рассчитал, затевая с Богданом бузу – экипаж на моей стороне.

Иван:

– Нет, ну, блин, как молодёжь распустили. Кому-то в рог всё равно дам. Сосненко, с кого начинать?

Мой начальник молчит. Я говорю:

– Слушай, главный старшина, на гражданке мне приходилось и таких нехилых обижать. Но там свои порядки, а здесь свои. Шёл бы ты на «Аист», и не пугал людей отсутствующими рогами. Я завтра стукану особисту, и будешь ты бодаться на Русском острове. Может, вернёшься к моему дембелю, может, нет – как знать.

И этот мой выпад был верен. Свежим в памяти был такой случай. Повадился Иван в самоволку – на танцы в Дом Офицеров советской армии. Может, девочку какую углядел? Наденет водолазный свитер, брюки флотские – гражданский парень – и пошёл. Вобщем-то ничем не рисковал – служил хорошо, все регалии на груди, почёт и уважение командиров. Попадись – начальство бы простило. Строгих уставников в командирской среде мало было – граница таких не терпит. Но напоролся Ваня на нового особиста погранотряда лейтенанта Антонова. Тот смотрит – у парня брюки без ширинки, и оседлал свою наблюдательность, решил в Шерлока Холмса поиграть. Ну, заметил, ну и не лез бы – ничего и не случилось. Самовольщик Богданов никому угрозой не был – даже дисциплинарному уставу. А Антонов Ивана за локоть тянет:

– Нет, ты скажи – тихоокеанец?

Видит Ваня – не отвяжется, огляделся – пути к бегству имеются, не задумался, кто перед ним, да как ахнет особиста в челюсть. Тот и копыта в клубном коридоре откинул. А как очухался, вооружился пограничным нарядом и наехал на флотскую часть. Построили тихоокеанцев. Прошёлся Антошка, глянул каждому в глаза – не может быть: морских пограничников всех не только в лицо уже знал, но и по имени. Однако, пошли на рейд ПСКа. Построили первое звено (второе на границе). Антошка смотрит – нет обидчика. Потом кто-то из мичманов подсказывает – а малый катер? Ну-ка, ну-ка. И вот он, Ваня – драчун. Руки за спину, и вперёд за нарядом. Утром командир группы отбил главного старшину у погранцов. Ваня в беседе тет-а-тет принёс свои извинения, Антошка крови не возжелал. А теперь, конечно, мог бы за меня всё Богданову припомнил.

Скрипнул главный старшина зубами – ладно не сломал – и поплёлся прочь. Больше он к нам ни ногой.

Ну и ещё одно действующее лицо. Хоть оно и не ходило с нами походами, но по праву считалось членом экипажа. Пришли с моей первой границы – Рожков портфельчик в зубы и на вокзал – в Дальнереченск поехал, на расчёт самый последний дембель весны 74-го. Вечером я вахтенным у трапа стою, Только стемнело, на катерах угомонились, спускается к берегу девушка – сама печаль с косичками.

– Уехал? – спрашивает, и заплакала, не дожидаясь ответа.

Её звали Света Рожкова. Дурак Генка Рожков – смотался, а лучше б жениться – ей и фамилию не надо менять. Выплакалась, уходить не торопится, рассказывает:

– У меня сестра-близняшка за офицера вертолётчика вышла – недавно квартиру получили, живут, а я, дура, связалась с чекистами («Чекистами» нас звали тихоокеанские моряки) – врун на вруне. Своего добиться и смотаться. Где ж порядочность, морячок?

– Меня Антоном зовут.

– Разве это что-то меняет?

Девушка начинает нравиться – не глупа, а коленки так прямо в глаза бросаются.

– Не замёрзла? Давай тулуп принёсу.

Принёс, укутал. Она в нём, как белка в дупле, а коленки всё одно торчат – то одна, то другая – с мыслей сбивают. Разговор течёт.

– Скажи, зачем люди врут? Ну, сказал бы – ты мне нравишься, а больше ничего. Я б подумала – парень нравится, почему бы и не…. Не полюбить? А то про чувства говорил, про маму рассказывал, к себе звал. А домой поехал, и попрощаться не зашёл.

Что тебе, голуба, сказать? Врать, конечно, не достойно – не красит это человека. Но если б мужчина не врал женщине, то пресёкся бы род людской.

– Хороший ты. У тебя сестра есть?

– Есть.

– Ей повезло.

– Да нет, не очень – натаскалась она со мной маленьким – она ведь старше.

Мне надо было в три ночи сменяться, но мы просидели до рассвета и расстались друзьями. С той встречи Света стала звать меня братиком. Хорош брат, заглядывающийся на коленки сестры. А девушка, как катерное имущество, сдавалась с рук на руки, от дембелей молодым.

Ну, и последние строчки.

Командиром ханкайской группы катеров был капитан третьего ранга Кручинин Юрий Владимирович (в миру Атаман). Замполитом капитан-лейтенант Кукин Николай Васильевич, кстати, совершенно не занимавшийся с нами политпросвещением, поручив эту миссию сундукам. Зато прекрасно знал матчасть в полном объёме и легко мог заменить любого командира. Глядя на него, и я загорелся желанием освоить все катерные специальности.

Итак, декорации расставлены, главные действующие лица озвучены – приступим к рассказу, как мы охраняли границу и от кого.

5

Ваше благородие, госпожа Граница

Знать, до гробовой доски будешь ты мне сниться

Погони, перестрелки, палуба в крови

Не везёт мне в службе – повезёт в любви.

Ледоход, атаковавший баржу мичмана Гранина на траверзе Новомихайловской заставы, наделал-таки бед. Ниже по течению Сунгачи начисто снёс причал и ошвартованный к нему вельбот Короткова. Вырвался ледяной поток в Уссури, растворился, растёкся, растаял на просторе, а вельбота при нём не оказалось. То ли в подарок китаёзам выкинула щедрая река, то ли, торпедировав льдиной, уложила где-то на дне Сунгачи, укутала илом.

– Без плавсредства вы мне без надобности, – сказал морякам начальник заставы и отправил восвояси, то есть в бригаду.

Там экипаж расформировали, хотели отправить Короткова в бербазу, да передумали. Выдали новый «Аист» – проект 1398 «Б». Мы о таком и не слышали в Анапе. Принципиальное отличие его от известного – насадка у сопла. На «Б» можно было разворачиваться, не трогая штурвала – заслонки перекрывали поток воды от турбины и разворачивали его в раструбы в борту катера. Манипулируя рычагами, можно было разворачиваться на месте. Это плюс. А вот минус – это то, что турбинный движитель становился ещё более уязвимым перед всякой плавающей дрянью – тиной, водорослями, камышом.

Готовя «ласточку» к походу, Коротков переусердствовал – себя измотал до предела человеческих сил и помощника своего нового изъездил вконец. Мотористом направили к нему Сашку Захарова. Набросились они вдвоём на «Аиста», перебрали его сверху донизу, с бака до транцевой доски. Спали вполглаза, ели от случая к случаю. Хотелось быть Витьку уверенным в каждом узле – что не подведёт в критическую минуту. Желание достойно похвалы, но, как известно, путь в ад устлан благими намерениями. Захар на параде посвящённом Дню Победы потерял сознание и ткнулся челом в асфальт. Две недели понадобились врачам, чтобы вернуть истощённому матросу силы. Коротков скрежетал зубами и грозил вернувшемуся в строй Захару ещё более страшными карами.