Текст книги "Три напрасных года"

Автор книги: Анатолий Агарков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Интересно, помнят ли парни из Грозного, осеннего, 1973 года, призыва во внутренние войска чистяковское «Я отца зарубил!»? Я вот помню.

Но пойдём дальше.

2

Ваше благородие госпожа Учебка

Мне б тебя забыть давно – запомнилась ты крепко

Здесь порядок флотский – что ни говори

Не везёт мне в службе – повезёт в любви.

Анапа – город курортный. Всесоюзная детская здравница. Город магнолий и кипарисов. А ещё винограда. Ребята весеннего призыва рассказывали – руки им мыли. Ох, и досталось же бедолагам на уборке. Впрочем, это их рассказы. Нам достались персиковые аллеи. Хотя, конечно, не только без плодов, но даже и листьев. Это понятно – глухая осень.

В Анапе следы трёх культур. Любая сердцу моему Древней Греции – в виде алтарей на кладбище. Спорил и доказывал всем и всяк, что это именно подставки для жертвоприношений, а не надгробья. Греки, помнится мне, не хоронили своих жмуриков – сжигали, и все дела.

От османов осталась арка каменная. На самом видном месте набережной. Местные говорили: под ней пройдёшь – то ли хорошо будет, то ли хреново. В культпоходе мы были, отличники наши БП и ПП наперегонки. А я кричу – куда, придурки? Ну, когда мы от турок что-нибудь видели хорошее?

По песчаному берегу под парапетом и мостиками бегают лысухи за хлебными крошками. Узнали меня, обрадовались. Я им – привет передавайте уральским озёрам – сам-то не скоро.

Зимы здесь совсем нет. Один раз в Новогоднюю ночь снег выпал. Мы на зарядку выскочили – какой там, зарядка! Давай снежками кидаться. И старшины с нами. Служба службой, чины чинами, но ведь все мы с Урала – а тут, будто домом пахнуло.

Когда температура ниже нуля, замерзают брызги – под мостиками и причалами вырастают ледяные сталактиты. День-другой, глядишь – растаяли.

Ну, вот, наверное, и вся лирика. Служили мы здесь, учились. Не санаторно-курортной – повесткой военкомата призваны.

Первым делом нас конечно переодели. А гражданку в почтовые ящики и домой. В телеграмме прилагаемой пару строк можно черкнуть родным. Что писать? Простите мама с папой вашего сына олуха. Вот не слушался и попал. Написал: «Попал в морчасти погранвойск. Ждите через три года». За спиной почтари смеются:

– Попался на три года.

Неделю подшивались. Сидели в кубриках, пришивали боевые номера, погончики и погоны на робы, парадку, шинели. Потом пошла муштра. Ну а как же, на присягу – строевым. С первого смотра стало ясно – лучше нашей смены никто не ходит. Смена – это два отделения, полвзвода, одна восьмая роты. В каждой свой инструктор – старшина срочник. Нашего звали Олег Вылегжанин, в миру – Глобус, за круглый, лысый и большой череп. Парень он нормальный. Мечтал выпустить нас – первую свою смену – отличной. А тут такой подарок. Мы лучшие на всех смотрах – в роте, школе, отряде. Только мне не повезло. Передо мной в строю свердловчанин Сергей Терёшкин. Помните портрет капитана Флинта – широкие плечи говорили о силе удара, и узкие бёдра – о способности от таковых уворачиваться. Это о Терёшкине. Ещё добавлю, у него голова и шея – одно целое. Атлет, короче.

Его земляк стоял за моей спиной – Сашка Чурцев. Роста мы одного, но у него сломаны и неправильно срослись обе ключицы. По этой причине богатырской была спина. Вызовут из строя – вот он изобразит букву «с», шлёпает ногами, а в подживотии ручонками сучит, будто тесто месит. Со стороны смотреть – смешно и жалко. В строю преображался. Прижимался чреслами к моим ягодицам, а руками за спиной своей сучил – должно быть, седалище охлопывал.

Я говорю:

– Слушай, друган, тебя случаем не хачик заезжий делал – ты что к моей попе прижимаешься?

А он белёсыми ресницами хлоп-хлоп, и на Терёшкина смотрит. Тот вопросительно на меня. А за Чуркиной спиной Постовальчик провоцирует улыбкой – давай, начни, а я закончу.

Глобус на него орал:

– Чурцев, держи равнение!

Его не пронимало. Более того, стал мне ногу подсекать. Моя вверх, согласно общему движению, а Чуркина следом, догоняет, и – бац! – подсёк. Я чуть не падаю.

Глобус:

– Агапов, ноги повыдёргиваю – будешь спотыкаться.

Я Чурке:

– В рыло дам.

Он на Терёшкина – хлоп-хлоп.

Постовальчик сзади – ну-ну.

Лопнуло терпение – разворачиваюсь и в хайло ему – бац! Он на меня. На мне Терёшкин повис, на нём Постовальчик. Глобус бежит:

– Отс-ставить!

Разобрался в чём дело и говорит:

– Поменяйтесь местами.

Я же говорю, нормальный у нас старшина. Перестановка в строю повлекла перемену места отдыха. То мы с Постовальчиком на нижних кроватях через проход обитались, а теперь с Терёшкиным на верхних рядом.

Этот будет среди ночи:

– Пойдем, покурим.

– Кончились.

– Угощаю.

Сидим в туалете на подоконнике, дымим. Письмо достаёт:

– На, почитай.

Только и осталось.

– Что там?

– Мама пишет: бьёт её падлюга-отчим. И дочку свою бьёт, сестру мою сводную. Что делать? Приду – убью гада. Я ж его шиздил на гражданке, а сейчас некому….

– Не знаю. Сходи к замполиту – может отпуск даст. Поедешь и отшиздишь.

– Думаешь? – обрадовался Терёшкин.

Отпуск ему не дали. Но пришло письмо от матери. Сообщает – участковый приходил, приструнил дебошира. В зубы двинул. Это, говорит, по-дружески. А не уймёшься – посажу.

– В зубы – это хорошо, – ликует Терёшкин. – Этот козёл по-другому не понимает.

Присягу приняли – сели за парты. Хотя про парты это я образно.

Как и предупреждал старший лейтенант Ежов, готовили нас крепко. В меру строевой, в меру физо, даже политзанятия – не основная дисциплина. Изучали дизеля – в принципе, и в частности. В специальном корпусе их запускали и глушили, разбирали и собирали. Потом робы стирали. Один придурок доумился с содой постирать, чтоб быстрее побелела, и стал бы он похож на старослужащего. Роба-то побелела, а с рук кожа сползла. Потом водили его перед всей ротой, по обоим кубрикам, демонстрируя – как пьяного илота спартанцам.

Катера, я скажу, это что-то! Мы только на плакатах увидели – глаза разгорелись. Красиво, комфортно – «Аисты» называются, проект 1398. Дважды в неделю ездили на пирс, из эллингов выкатывали на стапелях под кран-балку и на воду – ходим по створам, на волну (бортом и носом), привыкая к качке. Набиваем руку в искусстве кораблевождения (правильнее, катеровождения).

Выяснилось, что я совершенно не подвержен морской болезни. Во время качки никаких ощущений и после тоже. А братва – кто в каюте пластом лежит (если желудки крепкие), кто на кокпите фалами к поручням примотался и медуз пугает – б-э-э-э. Они страдают, а я штурвал накручиваю – за всех сразу.

На пирс едем – штормовое платье надеваем: куртку, брюки – мех под болоньей. На море брызги не только солёные, но и дюже холодные.

Морское дело осваивали в учебном корпусе. В кабинете паркет, вдоль стен под стеклом и без саркофагов макеты кораблей – парусники, броненосцы, современные, с пушками и ракетами. Хозяин кабинета мичман Угрюмов – выдающаяся личность! Историю флота российского знает лучше энциклопедии. Про любое сражение рассказывает так, будто участвовал. Он нас паркет заставлял драить, а мы шли на Морское дело, как на праздник. Часами, да что там, сутками готовы были слушать Угрюмого – всегда нам времени не хватало на его уроке. А он:

– Учите, парни, морской язык.

Все эти фок, нок, бизань мачты, стеньги и брам-стеньги…. Скажите – ну для чего они нам на современном флоте? А знаете, какие бывают канаты? Кроме синтетических есть ещё пеньковые, манильские. Манильские названы в честь столицы Филлипин и вяжутся из копры – продукта кокосовых орехов. Знали? И я не знал.

Морские узлы вязали. Вязали и развязывали. На скорость, на крепость.

Что такое выброска? Берётся булыжник (кругляк), оплетается фалом (верёвкой – если так понятнее), оставляется длинный конец – и готово. Выброска готова. Для чего? Представьте картину: океанские волны, надо пришвартоваться двум кораблям. Трос, самый маленький – толщиной с мою руку. Попробуй, добрось. А выброску метров на пятьдесят (плюс-минус туда-сюда), наверное, любой закинет. Если ещё размотать над головой как пращу….

Как-то с Угрюмым вышли из класса в спортивный городок, встали парами друг против друга и давай выбросками перебрасываться. Сами понимаете, старались не только докинуть, но еще напарнику по бестолковке попасть. Или по копытам.

Потом Постовал говорил:

– Ну, и выдержка у тебя. Я пару раз думал – сейчас башку снесёт. А ты и не дёрнулся.

Мог похвастаться, как был чемпионом среди команчей по этой самой фигне, но не стал. К чему лишние фразы? С некоторых пор решил быть невозмутимым, как старшина Пестов. Только плечами пожал:

– Лучше целиться надо.

Лоцию изучали по реальным картам Дуная, Амура и Уссури.

Вот в чём уж очень сильно я преуспел, так это в ППСС (правила предупреждения столкновения судов). Точнее, в части световой сигнализации, обеспечивающей безопасное плавание в ночную пору. У нас был стенд, на котором загорались различные конфигурации цветных огоньков – белых, красных, зелёных. И по ним следовало определить, что за судно перед тобой. Например: три зелёных вертикально, три белых треугольником вершиной вверх. Слабо? А я запросто – пограничный корабль левым бортом. Или – два белых вертикально, два красных с наклонов вправо и зелёный слева. А? Элементарно – сухогруз с бочками ГСМ, идёт на Вас, между прочим. Ничего сложного, уверяю. В две минуты обучу. Три белых огня – габаритные – топовый, баковый, ютовый. Топовый – это на мачте, на самом верху. Баковый и ютовый – на носу и корме, соответственно, корабля. Если видишь все три огня сразу, кораблик в профиль. В анфас – обязательно топовый и какой-нибудь из крайних. На ходу зажигаются бортовые – красный и зелёный. Два зелёных вертикально – пограничник на ходу. Один красный на мачте – взрывоопасный груз в трюме. Два – танкер, соответственно. Всё. Не надо больше ничего знать и выдумывать. Включай пространственное воображение и выдавай ответы на стендовые вопросы. Сколько я бился с бестолковыми из смены – всю нервную систему расшатал – бесполезно. А потом соревнования прошли – стал я чемпионом роты по этому самому делу и очень возгордился. Ответствовал на все просьбы о помощи – раз природой не дано, надо ли напрягаться?

Ну, что ещё рассказать? О БЖ? БЖ – борьба за живучесть корабля. Живучесть – способность корабля оставаться на плаву и выполнять боевую задачу, получив кучу пробоин. Тренажёр – точная копия трюма корабля. Только не повезло ему – оба борта в дырках от пуль и осколков снарядов. Одна такая – мама дорогая! – голова пролезет. Её чопиком не забьёшь – пластырь накладываешь с подпоркой. Переборки тоже надо струбциной подпереть – могут схлопнуться.

Короче, спустили, объяснили, показали и приказали. Сначала насухо всё сделали. Водой даванули – потекла наша работа. Потом под давлением воды все пробоины заделывали. Потом к всеобщей суматохе сирену добавили. Потом мигающий красный цвет. Потом кромешная темнота. Тренировки, тренировки, тренировки….

Расскажу, забегая вперёд, об экзамене. Построили наш расчёт (8 курсантов) в этом самом трюме. Каплей (капитан-лейтенант) из экзаменационной комиссии прошёлся, всем по сигарете в зубы дал. Кто-то:

– Разрешите закурить?

– Разрешаю.

Да как закуришь – стоим в робах без тельников и гюйсов: через минуту будем мокрые, как черти. И спички, и сигареты и сменная амуниция – наверху. А я думаю, зачем он сигареты нам в рот сунул – нет, неспроста. Говорю:

– Сигареты, парни, не выплёвывайте.

– А куда их?

– Под язык засунь.

Я так и сделал. Да пусть себе горько – жуют же табак аборигены.

Только скрылись в подволоке (потолке) каплеевы штиблеты, брякнул люк – началось. Свет погас. Аварийный замигал. Погас, проклятый! По ушам сирена проехалась, в грудь – вода. Сорвались, бросились борта латать. Напор с ног валит. Избыточное давление – одна атмосфера. Утопли, значит, на 10 метров. За минуту не управимся – сила напора удвоится. На двадцати метрах погружения (условного, конечно) выключаются сирена, аварийка, включается нормальный свет. В заштопанные дыры сочится вода, давление за бортом – три атмосферы.

Открывается люк, в наше чумное пространство просовывается каплеева голова – осторожненько, чтобы формочку не замочить. Видит – всё нормально – спускается. Мы строимся. Он проходит с экзаменационной ведомостью.

– Фамилия? Сигарета ваша где?

Я выплюнул коричневое месиво на ладонь.

– Молодец. Отлично. Ваша? А фамилия? Хорошо.

Не правда ли, интересный подход к оценке индивидуальных действий расчёта.

Ну, это я много вперёд забежал – аж на выпускные экзамены. До них нас ещё как до Китая пешком – лудили и лудили.

Да-а, служили. Но мы были живыми людьми, и с нами случались различные истории. Расскажу пару штук.

День к отбою катился. У нас личное время. Захар из своего (второго) кубрика прибегает.

– Хотите на «шурупа» взглянуть?

Эка невидаль! Но идём. Сидит паренёк в морской робе и к солдатской шинели пришивает погоны. По щекам слёзы бегут. Никто не смеётся – посмотрели и прочь. Рассказали потом старшины. Пацан из свердловского института в морчасти призвался, а папашка – генерал в Генеральном штабе. Как узнал, ногами затопал – а подать сюда сукина сына! Учиться отправлял – а он вон куда устроился. Короче, от службы отмылить не удалось, а вот от трёх лет – да. В Москву, в советскую армию служить отправили. Был бы парень на гражданке, упал на спинку, ножками посучил, мамашке поплакался, и отстал бы грозный папашка. А тут – на-ка, выкуси. Тут, брат, дисциплина. Приказали – и шей погоны к солдатской шинели, а потом – шагом марш в Москву. Эх, жизнь наша! Даже не знаешь – завидовать или сочувствовать пареньку. Я – сочувствовал.

Другого, по фамилии Моторин, на гражданку жениться отправили по залёту. Беременная девушка папе, тот военкому – в Анапу депеша. Командир навстречу – всегда за советскую семью! Отрядили домой голубчика, мичман в сопровождающих. Без дороги десять дней на всё прочее – сочетание, свадьба и медовая неделя. Вернулся, злой, как чёрт. Оно и понятно – от молодой, любимой жены на узкую курсантскую кровать. В курилке, что на улице перед казармой, друзьям рассказывает:

– …. она обиделась, отвернулась. Я говорю, чё пердильник отклячила – воняешь, лежишь. Она поворачивается. Говорю, спереди ты не лучше пахнешь. Плачет. У, сука!

Парни другого рассказа ждали, про интим, должно быть – хохотнули сдержанно. Перерыв закончился, потянулись в учебный корпус.

Я в наряде был дневальным по роте. В курилке подметать – обязанность свободной смены. Томился с метлой в стороне, ожидая конца перерыва – этот трёп по ушам пришёлся.

Все вышли. Моторин задержался, увидел меня, входящего, и стрельнул «бычком». В меня, между прочим, целил. Для окурков в центре курилки обрез стальной бочки вкопан. Я ногу на баночку (лавочку), преграждая путь:

– Вернулся и поднял.

Он ударил меня коротко без замаха – в дыхалку метил, но попал в черенок метлы. Её конец и сунул ему в нос. Моторин спиной вперёд побежал, с лица из-под ладони закапала кровь. Я за ним. Знал, что сейчас произойдёт – нутром чувствовал, все поджилки мои вибрировали от возбуждения. Сейчас на метлу обопрусь и двину ногой в грудину – сядет он у меня, голубчик, точно в обрез с водой, харчками и «бычками»….

За спиной, как выстрел из пистолета:

– Товарищи курсанты!

Я крутанулся через правое плечо, метлу как карабин к ноге.

– Виноват, товарищ капитан третьего ранга.

Наш взводный Яковлев.

– С вами что?

Рядом с моим пристроил плечо Моторин:

– Расцарапал, товарищ капитан третьего ранга. В носу ковырял.

– Ага, в носу, – взводный у нас нормальный. – Ну, иди.

Ну, что сказать – молодец Моторин. Хоть в чём-то – не стал стучать.

Молодец-то молодец, но на следующее утро в умывалке, только лицо намылил, мне – бац! – кто-то по затылку, я губу разбил о кран водоразборный. Пену смахнул, головой верчу – полроты мимо шмыгает, все торопятся процедуры известные принять. У нас как – пока одни, стоя в проходе, заправляют кровати верхнего яруса, владельцы нижних – в умывалке, и все бегом, всё на ходу. А мне стало доставаться каждое утро.

Постовальчик бы решил мою проблему, но после перестановки с Чуркиным разъехались и наши кровати. Говорю Терёшкину:

– Проследи, Серёга, кто мой кумпол тревожит.

На следующее утро только мыльными ладонями по лицу провёл, мне кулак в голову прилетел – кожа на щеке лопнула, поцеловавшись с краном. Ах, туды твою!

Глаза промыл, смотрю – Терёшкин рядом фыркает.

– Серый, ну, что ж ты – поставили смотреть, а ты подслушиваешь.

Крутит круглой своей бестолковкой:

– А я что, я ничего. А ты чего?

А у меня кровь по щеке, под глазом синева разливается.

Постовал:

– Терпеть больше нельзя – надо что-то делать.

Вечером в личное время пошли с ним во второй кубрик и прямо к Моторину:

– Твоя работа? Открыто посыкиваешь побазарить?

Нас окружили ребята:

– В чём дело?

Обсудили все нюансы, дали добро на поединок. В курилке – есть и такая в роте, под крышей, приличная, в смысле размеров, по углам урны – закрылись четверо: мы с недругом, конечно, Постовал и Игорь Иванов, командир отделения Моторина. Остальные слонялись по коридору, страхуя на случай чего.

У Моторина вид сельского пройдохи – хитрые глазки и круглое мясистое лицо, напоминающее сортирного червя. Драться он не умеет, конечно. Откуда знаю? А по внешнему виду – такие в потасовку лезут по пьянке или от великой злости. Мне надо его разозлить, на это расчёт – он кинется очертя голову, и я уложу его одним ударом. Чего тут с ним прыгать, изображая Мохаммеда Али.

– Что, опарыш, звенят коленки?

Он стоял, набычившись, опустив руки, сжав кулаки. Лицо его наливалось краской. Я переступал с ноги на ногу, повадил плечами. На это тоже был расчёт. Пусть мельтешат в его глазах – он рванёт, я подставлю плечо и резко уберу. Он и уйдёт в пустоту, а потом встретиться с ударом.

Что-то медленно мой противник злостью наливается.

– О-па! – я сделал выпад и назад. – Не дрейфь, моряк ребёнка не обидит.

Стоит, сволочь, желваками играет.

– Опарыш, ты зачем женился? Ты же педик – тебя самого надо….

Он сорвался с места, промахнулся по моему плечу и напоролся подбородком на встречное движение кулака. Высоко взбрыкнул ногами – как фигурист коньками. Грохнулся спиной на кафельный пол. Затылком попытался разбить мозаичную плитку – не смог.

– Всё, – сказал я.

– Нормалёк, – сказал Постовал.

– Закончили, – подтвердил Иванов. Он был лучшим гимнастом роты, и всё поглядывал на Постовала, который на первенстве отряда получил звание кандидата в мастера по гиревому спорту. Поглядывал и прикидывал: не придётся ли драться ещё и секундантам.

– Нет, не всё, – прохрипел за моей спиной Моторин.

Он уже поднялся на четвереньки и мотал головой, пытаясь остановить вращение Земли. Опираясь на подошедшего Иванова, встал на ноги и оттолкнул его.

– Я готов, – сказал Моторин, мотая головой.

– Похвально, – сказал я, обходя его по кривой.

– Парни, кончайте, – подал голос Игорь Иванов.

– Заткнись, – посоветовал Постовал.

Противник был в моей власти – он стоял на ногах, но себя не контролировал. Я мог затащить его в гальюн (сортир) и макнуть рылом в очко – была такая мысль. Мог усадить задницей в урну, вдавить, сравняв коленки с плечами, и тогда без посторонней помощи ему оттуда не выбраться. Я мог сделать с ним всё, что угодно.

С опущенными руками в позе неандертальца, покачиваясь, стоял Моторин. И я напротив. Красивее мне было бы уйти – дело сделано. Но что-то вспыхнуло в душе – то ли обида за далёкую и незнакомую девушку, у которой запах задницы с передницей так раздражали моего противника. То ли жалость к себе пронзила сердце – даже у такого опарыша есть жена, которая, как бы её не обижали, ждёт его и, возможно, любит. А мне-то…. Мне и строчки черкнуть некому. На всем Белом Свете не нашлось ни одной девушки, пожелавшей осчастливить меня своим вниманием. Господи, где твоя справедливость?

Тело моё взмыло вверх, и нога обрушилась на противника. Получи, фашист, гранату! Моторин нашёл спиной угол, врезался, стёк задницей в урну и затих. Дело сделано. Мы разошлись, незамеченные старшинами. Больше наши пути с Моториным не пересекались.

Да-а. Письма, письма. Я почему стал отличником БП и ПП, да как бы не лучшим в роте? Писать было некому. Отец дулся, и общаться не хотел. Сестра разок написала. Увидела дома мои фотографии у мамы и:

– Ах, какая форма! Ах, какой ты красивый, братик. Оставайся жить у моря – мы к тебе в гости будем ездить.

Мама тоже не баловала весточками. Вот и корпел над книжками в часы самоподготовки – святое время письмописания.

Был у нас такой курсант Устьянцев – Устинька – красивый, как девушка. У него даже родинка на верхней губе. Так этому Ален Делону по четырнадцать писем в день приходило. И всё от девчонок. От разных.

Направляющий нашего отделения – Кошков, а замыкающий – Охапкин. Разница в росте чуть не метр. Первый посадил последнего на колено, сфотографировался и отправил домой. Сестра девятиклассница запала. Требует от брата: «Познакомь с Обхваткиным – хочу переписываться». Направляющий наш хохочет:

– Она мне до подбородка, ты ей будешь….

И – ха-ха!

Служил с нами и такой чудак – Уфимцев, из Кировской, кажется, области. У парня был классическая строевая выправка и такой же шаг. Мичмана его в другие роты водили, чтобы показать, каким должен быть строевой моряк. И парень старался изо всех сил, только нервный был очень. Если б я сказал, умственно ограниченный, то, наверное, в зависти уличили. Действительно не было у меня его выправки и такого шага строевого – зато с нервами всё в порядке. Сидим как-то на ЗОМПе (защита от оружия массового поражения), мичман Заболотный вещает.

Уфимцев:

– Товарищ мичман, можно выйти.

Мичман:

– Можно Машку под забором – во флоте говорят: разрешите. Впрочем, если твою Машку уже тянут под забором, то и тебе «можно».

Зачем он так сказал? Да прикололся – обычная на флоте шутка. А Уфимцев не понял – ринулся на Заболотного с кулаками, да курсанты его смяли.

– Псих, – покачал седой головой мичман.

Пришло Уфимцеву от любимой девушки письмо в учебку – невтерпёж, мол, больше ждать (это три-то месяца!), замуж выхожу. Что тут сотворилось – всей ротой его ловили. Носится, орёт: жить больше не буду, руки наложу. Чего орать-то и бегом бегать – пошёл бы и наложил втихаря. В смысле, руки на себя. Народный артист Кировского театра. По тону видите – не люб он был мне. Наши пути не пересекались, но задолбали начальники: Уфимцев, мол, Уфимцев – гордость роты и первый кандидат в старшины. Полил он мне бальзам на душу на выпускном экзамене по строевой. Больше-то ему нечем было отличиться, вот он и напрягся, как струна. Ну, блин, сейчас зазвенит. А комиссия идёт себе не спеша шеренгой – покажите платочек, да подворотничок. Известно – театр начинается с вешалки. Дошли до Уфимцева, а из-под того ручеёк потёк.

– Ну, что ж вы,… – засмущались экзаменаторы. – Идите, переоденьтесь.

Известно, во флоте любят прикалываться. Не миновала и меня сия злая участь – то бишь, стать объектом розыгрыша. Расскажу, как это случилось. Месяца три-четыре мы отслужили, стало ясно, кто есть кто. Ну, я, понятно, отличник. А был в нашей роте замечательный главный старшина, Ничков по фамилии. Он выпустил две отличных смены. Ему б ещё одну – и медаль на грудь «За отличие в охране госграницы». Но у парня были золотые руки. Медаль мы тебе и так дадим, говорят командиры, ты нам сделай колонки для ВИА (вокально-инструментальный ансамбль). Ну, он и делал – что-то сам, а потом помощник потребовался. Приходит к замполиту Ежову, а тот:

– Кто у нас отличник? Агапов? В распоряжение главного старшины Ничкова.

День тружусь, второй. Нравится мне Ничков, я ему, похоже, тоже. Не панибратсвуем, но и обходимся без уставных прелюдий. Он мне – Антон. Я ему – Саня.

Трудимся. Заходит старшина первой статьи Петрыкин (в миру – Тундра, так как родом из Заполярья). Он – освобождённый комсомольский работник, вернее – безработник, так как целыми днями ни хрена не делает, слоняется по роте, ищет над кем бы приколоться. Заглянул в чеплашку с клеем:

– О-па-на! Кончился. Ну-ка, курсант, шилом в подвал. Найдёшь мичмана Козеинова, попросишь клея кузевалу. Я без задних мыслей в подвал. Бродил, бродил, нашёл – в какой-то бендежке два мичмана в шахматы режутся.

– Разрешите обратиться?

– Валяй.

– Ищу мичмана Казеинова.

Смотрю, собеседник мой побагровел и брови сдвинул, а партнёр его гримасничает – улыбку душит.

– Для чего?

Я чеплашку подаю, хотя уже чувствую, влип во что-то.

– Кузевалу надо.

Один мичман закашлялся. Второй говорит:

– Какой педераст тебя послал?

– Никак нет, товарищ мичман. Старшина первой статьи Петрыкин.

– Старшина твой и есть настоящий педераст. Скажи, что вечерком я к нему загляну.

Когда вернулся с казеиновым клеем, Петрыкин встрепенулся со стула, на котором сидел, помахивая ножкой.

– Принёс?

– Так точно.

– Что сказал мичман Казеинов? – Петрыкин подмигнул Ничкову.

А я включил швейка – то есть, напустил на себя наиглупейший вид – и отвечаю:

– Сказал, что старшина, меня пославший, педераст, и он вечером его навестит.

– Спросил фамилию.

Петрыкин побелел, как песец полярной ночью:

– И ты сказал?

– Так точно.

– Тьфу! – Петрыкин спешно покинул нас.

Ничков улыбался ему в спину.

Вскоре нужда в помощнике иссякла, и он вернул меня, откуда брал – прямо на политзанятия.

– Ага, командировочный! – обрадовался Ежов. – А ну-ка скажите нам, товарищ прогульщик, что значит быть храбрым?

Я и до места не дошёл, прямо от дверей поплёл:

– Ну, понимаете…. Надо человеку через речку перебраться, а мостик узенький, ему страшно – вот он по-пластунски переполз. Обошлось – не свалился. Следующий раз на карачках. Потом просто перешёл, храбрец. Значит, быть храбрым – это побеждать свой страх.

– А! – недовольно махнул на меня Ежов. – Вот она цена пропущенных занятий. Кто скажет?

Поднялся кто-то, рапортует:

– Быть храбрым – это значит брать высокие соцобязательства и выполнять их.

Ежов:

– Молодец. Пять.

– Ага, – бурчу, усаживаясь за парту. – А перевыполнять – героизм.

– Вот именно! – обрадовался Ежов. – И тебя пять. Вижу – мыслить умеешь.

Учёба в ОУОМСе давалась мне легко. И каждое воскресенье с другими отличниками БП и ПП – поощрялся. Наш недельный распорядок устроен был так – пять дней учёба, в субботу большая уборка в роте, воскресенье – выходной. Для всех прочих – фильм, свободное время. А отличников куда-нибудь выгуливали. В городе были много раз – во всех примечательных местах. В Новороссийск ездили на боевые корабли смотреть Черноморского флота. В долину Суко….

Вот если это был Урал, её бы назвали лощиной. На дальнем Востоке – распадком между двумя сопками. Здесь сопок нет. В преддверье Кавказских гор ущелье между двумя холмами называли долиной. Ничего на вид там не было примечательного – кусты, деревья на склонах, а внизу ручей журчит. Экскурсовод был замечательный. Он поведал, как в войну наши разведчики с капитаном Калининым нарвались здесь на фашистскую засаду. Ночью за ними должен был прийти катер. Весь день они бились с превосходящим противником, теряя бойцов, отступали к морю. На закате оставшиеся в живых двое бойцов бросились в море и поплыли, чтобы не сдаться врагу. С ножом против шмайсеров не устоишь, а патроны кончились. Фашисты палили им вслед – может, убили, а может, и нет.

Потом писали письмо турецким морякам, как запорожцы султану. Нет, с текстом всё в порядке – без оскорблений – мол, миру мир, и всё такое. Сам процесс написания шуточками сопровождался – я те дам! А у меня всё Калинин с бойцами из головы не идут. Как воочию вижу серые тени немецких солдат на склонах, их мерзопакостные голоса – мол, русские, сдавайтесь! И стрельба, стрельба…. Свист пуль. Вскрики раненых. Дым оседает в долину. И так не хочется умирать в этот солнечный день, когда природа цветёт и благоухает, и море ласкает бликами. Будь прокляты те, кто придумал войну?

Письмо написали, закупорили в бутылку, бросили в море – плыви к турецким берегам. Сели в автобус, тронули, а я головой верчу – будто что забыл в долине Суко.

Вечером к Постовальчику:

– Слышь, Вовчара, ты готов умереть? Ну, чтоб за Родину и всё такое. Меня разок бандюки пугнули – так я от них на край света бежал. А люди в бой идут – умирают и убивают. Мы с тобой сможем?

Постовал:

– Да, погоди ты умирать. Тут другое дело…. Ты заметил – у нас все мичмана красавцы, как с картинки.

– Ну и что?

– Естественный отбор. Остаются старшинами в отряде, женятся на местных. Есть жилье – вперёд, на сверхсрочную.

– Умно. Нам-то что?

– Балбес. Ты что, не хотел бы жить в Анапе?

– Не знаю. Наверное. Сестра пишет – оставайся, буду в гости приезжать.

– Ну, и…?

– Я согласен, остаюсь.

– Зря смеёшься. Давай прикинем. У меня есть шанс остаться в спортивной роте. А ты – лучший курсант. Тебя старшиной оставят.

– Могут, – неуверенно согласился я.

– Ну и вот, останемся, пойдём в увольнение, познакомимся с девчатами и женимся.

– Хохотушки здесь ничего, я видел – грудастые.

Вовкины слова тоже запали в душу и после непродолжительной борьбы вытеснили скорбь о капитане Калинине.

В следующее воскресенье отличников повезли в одну из городских школ на КВН. Здорово! Посмеялись, повеселились от души. Потом танцы. Мне одна девочка понравилась. Ещё на сцене её приметил – красивая, озорная. А смеётся как – загляденье. Музыка зазвучала, я к ней – позволите? Позволила. Второй танец – я опять рядом. На третьем говорю – а не позволят ли домой проводить?

– Тебе же в часть? – смеётся и удивляется.

– Могу я голову потерять, хоть раз в жизни.

– Так-таки первый раз?

– А то.

– Не верю я вам, особенно военным.

– Значит, вы не проницательны. Вот послушайте, как стучит, – прижимаю её ладонь к груди.

– Ну, ладно, ладно – словами убедил. Что с поступками?

Думаю, пусть Постовальчик пыхтит, гирьки свои в спортроте поднимает, об увольнении мечтает. А у меня уже сейчас будет девушка. В своём успехе я не сомневался – что же я, восьмиклассницу не оболтаю?

Удрал в самоволку. Идём по городу, болтаем. Я болтаю. Она смеётся. Пусть смеётся. Тактику, думаю, избрал правильную. Неумный на моём месте, о чём бы речь вёл? Ах-ах-ах, любовь-любовь-любовь… И потом – а жильё у тебя есть?

А я умный и ей глаголю:

– Как ты можешь жить в такой дыре? Такая девочка яркая, можно сказать звезда морская – и такое захолустье. Вот отслужу, поедем со мной на Южный Урал? Там города – миллионные. Там заводы. Там мощь всей страны куётся. А природа…. А люди….

Добрались до её дома, поднялись на лестничную площадку. Я треплюсь, а её не удерживаю, наблюдаю – если уйдёт, значит, не зацепил и наоборот. Она слушает, хихикает, ждёт чего-то. Может, думает – с поцелуями полезу. Не дождёшься – я не такой!