Текст книги "Преступление Сильвестра Бонара. Остров пингвинов. Боги жаждут"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 52 страниц)

XXVIII

Десятого термидора, когда Эварист, после лихорадочного сна, вдруг очнулся в невыразимом ужасе на тюремной койке, Париж, огромный и прекрасный, радостно улыбался солнцу; надежда воскресала в сердцах узников; торговцы весело открывали лавки, буржуа чувствовали себя богаче, молодые люди – счастливее, женщины – красивее, и все это благодаря падению Робеспьера. Только горсточка якобинцев несколько священников, присягнувших конституции, да десяток старух трепетали при мысли, что власть перешла в руки людей дурных и порочных. Революционный трибунал отправил в Конвент делегацию в составе общественного обвинителя и двух судей с поздравлениями по случаю пресечения заговора. Собрание постановило, что эшафот опять будет воздвигнут на площади Революции. Оно хотело, чтобы богачи, щеголи, красивые женщины могли со всеми удобствами смотреть на казнь Робеспьера, которая должна была состояться в тот же день. Диктатор и его приспешники были объявлены вне закона; достаточно было двум муниципальным офицерам удостоверить их личность, чтобы Трибунал немедленно передал их палачу. Но тут возникло неожиданное затруднение: удостоверение личности не могло быть совершено с соблюдением требуемых законом формальностей, так как вся Коммуна была объявлена вне закона. Ввиду этого собрание разрешило Трибуналу удостоверить личность преступников при помощи обыкновенных свидетелей.

Триумвиров и их главных сообщников повлекли к эшафоту среди криков восторга и ярости, среди проклятий, смеха и танцев.

На следующий день Эвариста, который уже оправился и кое-как мог держаться на ногах, вывели из камеры, доставили в Трибунал и усадили на помосте, на том самом помосте, где он не раз видел толпу осужденных и где до него перебывало столько знаменитых и безвестных жертв. Теперь помост стонал под тяжестью семидесяти человек, в большинстве своем членов Коммуны; некоторые из них были, как и Гамлен, присяжными, объявленными, как и Гамлен, вне закона. Он увидел свою скамью, спинку, к которой обычно прислонялся, место, откуда он наводил ужас на несчастных, место, где ему пришлось выдержать взгляды Жака Мобеля, Фортюне Шассаня, Мориса Бротто, умоляющие взоры гражданки Рошмор, стараниями которой его назначили присяжным и которую он отблагодарил смертным приговором. Над возвышением, где на трех креслах красного дерева, обитых алым утрехтским бархатом, заседали судьи, он увидел бюсты Шалье и Марата и бюст Брута, чью тень он однажды призвал в свидетели. Ничто не изменилось: ни секиры, ни дикторские вязки, ни красные колпаки на обоях, ни оскорбления, которыми «вязальщицы» осыпали с трибун тех; кому предстояло умереть, ни душа Фукье-Тенвиля, упрямого, трудолюбивого, усердно роющегося в своих человекоубийственных документах и отправляющего, как безупречный судья, своих вчерашних друзей на эшафот.

Гражданин Ремакль, консьерж и портной, и гражданин Дюпон-старший, столяр с Тионвилльской площади, член Наблюдательного комитета секции Нового Моста, удостоверили личность Гамлена (Эвариста), художника, бывшего присяжного Революционного трибунала, бывшего члена Генерального совета Коммуны. Они свидетельствовали за вознаграждение в сто су ассигнациями, выплаченное им секцией. Но так как они находились в добрососедских и даже приятельских отношениях с Гамленом, им было совестно смотреть ему в глаза. Кроме того, было жарко, им хотелось пить, они поспешили уйти, чтобы осушить по стакану вина.

Гамлен не без труда взобрался на телегу: он потерял много крови, и рана причиняла ему жестокую боль. Возница хлестнул свою клячу, и шествие тронулось под улюлюканье столпившихся зевак.

Женщины, узнавшие Гамлена, кричали: – Туда тебе и дорога, кровопийца! Убийца, подрядившийся за восемнадцать франков в день!.. Он уже не смеется: смотрите, как он бледен… трус!

Это были те же самые женщины, которые недавно осыпали бранью заговорщиков и аристократов, крайних и умеренных – всех, кого Гамлен и его товарищи посылали на гильотину.

Телега свернула на набережную Морфондю и медленно поплелась по Новому Мосту и Монетной улице: дорога вела на площадь Революции, к эшафоту Робеспьера. Лошадь хромала; кучер поминутно стегал ее кнутом по ушам. Веселая, оживленная толпа любопытных замедляла движение конвоя. Публика приветствовала жандармов, сдерживавших коней. На углу улицы Оноре оскорбления удвоились. Молодые люди, сидевшие за столиками в залах второго этажа модных ресторанов, высыпали к окнам, с салфетками в руках.

– Каннибалы! Людоеды! Вампиры! – кричали они.

Когда телега застряла в куче нечистот, которых не убирали за эти два дня всеобщего смятения, золотая молодежь пришла в восторг:

– Телега увязла в навозе!.. Там вам и место, якобинцы!

Гамлен был занят своими мыслями, и ему казалось, что он все понимает.

«Я заслуживаю смерти, – думал он. – Все мы поделом терпим поношения, которыми в нашем лице осыпают Республику и от которых нам следовало оградить ее. Мы проявили слабость. Мы грешили снисходительностью. Мы предали Республику. Мы заслужили свой жребий. Робеспьер, безупречный, праведный Робеспьер, и тот повинен в кротости и в снисходительности; он искупил эти ошибки своим мученичеством. Подобно ему, я тоже предал Республику; она погибает; справедливость требует, чтобы я умер вместе с ней. Я щадил кровь других; пускай же прольется моя собственная кровь! Пусть я погибну! Я это заслужил…»

Предаваясь этим размышлениям, он вдруг заметил вывеску «Амура-Художника»: воспоминания, и горестные и сладостные, бурным потоком нахлынули на него.

Лавка была заперта; жалюзи на всех трех окнах во втором этаже были спущены донизу. Когда телега проезжала под левым окном, окном голубой спальни, женская рука с серебряным кольцом на безыменном пальце слегка приподняла край жалюзи и кинула Гамлену красную гвоздику, которую он не смог поймать, так как руки у него были связаны, но он впился в нее взглядом, ибо она была для него символом и образом красных благоуханных уст, столько раз даривших прохладу его губам. Глаза его наполнились слезами, и, еще весь проникнутый очарованием этого последнего привета, он увидал на площади Революции сверкавший над толпою окровавленный нож.

XXIX

На Сене уже показался первый лед нивоза. Бассейны Тюильри, ручейки, фонтаны замерзли. Северный ветер поднимал на улицах облака снежной пыли. У лошадей шел из ноздрей белый пар. Горожане, проходя мимо лавок оптиков, взглядывали на термометр. Приказчик протирал заиндевелые окна «Амура-Художника», и любопытные останавливались поглазеть на модные эстампы: на Робеспьера, выжимающего над чашей человеческое сердце, словно лимон, чтобы напиться крови, и на большие аллегорические картины, вроде «Тигрократии Робеспьера», представлявшей сплошное нагромождение гидр, змей, страшных чудовищ, которых тиран спустил на Францию. Тут же были выставлены: «Ужасный заговор Робеспьера», «Арест Робеспьера», «Смерть Робеспьера».

В этот день, после обеда, Филипп Демаи с папкой под мышкой вошел в лавку Жана Блеза. Он принес ему доску, на которой выгравировал пунктиром «Самоубийство Робеспьера». Язвительно-насмешливый резец гравера изобразил Робеспьера настолько отвратительным, насколько это было возможно. Французский народ еще не успел упиться подобными произведениями, пытавшимися увековечить чудовищные и позорные деяния человека, которого теперь винили во всех преступлениях революции. Однако торговец эстампами, знавший публику, предупредил Демаи, что отныне он будет заказывать ему только военные сюжеты.

– Нам понадобятся победы и завоевания, сабли, султаны, генералы. Мы вступили на путь славы. Я это чувствую по себе: сердце у меня усиленно бьется при рассказах о подвигах наших доблестных армий. А когда я испытываю какое-нибудь чувство, редко бывает, чтобы все не испытывали его одновременно со мной. Воины и женщины, Марс и Венера – вот что нам нужно.

– Гражданин Блез, у меня остались еще два – три рисунка Гамлена, которые вы дали мне гравировать. Надо ли с этим поторопиться?

– Совершенно незачем.

– Кстати о Гамлене: вчера, проходя по бульвару Тампль, я видел у одного старьевщика, лавка которого помещается как раз напротив дома Бомарше, все полотна этого несчастного, в том числе его «Ореста и Электру». Голова Ореста, похожая на Гамлена, прекрасна, уверяю вас… голова и плечо великолепны… Старьевщик мне сказал, что он продает эти холсты художникам, которые заново будут писать на них свои картины… Бедняга Гамлен! Из него, быть может, выработался бы первоклассный живописец, не займись он политикой.

– У него была душа преступника! – возразил гражданин Блез. – Я вывел его на чистую воду вот на этом самом месте, еще в ту пору, когда он не давал воли своим кровожадным инстинктам. Этого он никогда не мог мне простить… О, это был редкий мерзавец!

– Бедняга! Он был искренен. Его погубили фанатики.

– Надеюсь, вы не станете оправдывать его, Демаи?.. Ему нет оправдания.

– Да, гражданин Блез, ему нет оправдания. Гражданин Блез похлопал красавца Демаи по плечу.

– Времена изменились. Теперь, когда Конвент зовет изгнанников обратно, вас можно называть «Барбару»… Знаете, Демаи, что мне пришло в голову? Выгравируйте-ка портрет Шарлотты Корде.

В лавку вошла закутанная в меха высокая, красивая брюнетка и по-приятельски кивнула гражданину Блезу головой. Это была Жюли Гамлен; но она уже не носила этой обесчещенной фамилии, она называла себя вдовой Шассань, и под шубкой на ней была надета красная туника в честь красных рубашек эпохи террора.

Сначала Жюли испытывала недобрые чувства к любовнице Эвариста: все, что имело какое-либо отношение к брату, было ей ненавистно. Но гражданка Блез после смерти Эвариста приютила его несчастную мать в каморке под самой крышей «Амура-Художника». Жюли на первых порах тоже нашла там убежище, затем она получила место в модной лавке на Ломбардской улице. Коротко остриженные в стиле «жертвы гильотины» волосы, аристократическая внешность, траур привлекали к ней симпатии золотой молодежи. Жан Блез, которого Роза Тевенен бросила почти совсем, стал проявлять к ней усиленное внимание, и она не отказывалась от его ухаживаний. Как в прежние трагические дни, Жюли любила одеваться в мужской костюм; она заказала себе щегольской фрак и часто отправлялась с огромной тростью в руке в Севр или в Медон поужинать там со знакомой модисткой в каком-нибудь кабачке. Мужественная Жюли все еще не могла утешиться после смерти молодого дворянина, чье имя она носила, и только в ярости находила некоторое облегчение своей скорби: встречая якобинцев, она натравливала на них прохожих, настаивая на расправе с ними. Матери она уделяла мало времени, и та, одна в своей каморке, по целым дням перебирала четки: трагическая гибель сына до того потрясла ее, что она даже не чувствовала горя. Роза также стала близкой подругой Элоди, которая обладала способностью отлично уживаться со своими «мачехами».

– Где Элоди? – спросила гражданка Шассань. Жан Блез отрицательно покачал головой. Он никогда не знал, где его дочь: это было правилом, которого он твердо держался.

Жюли зашла за ней, чтобы вместе отправиться к Розе Тевенен, в Монсо, где у актрисы был маленький домик с английским садом.

В Консьержери Роза Тевенен познакомилась с гражданином Монфором, занимавшимся крупными поставками на армию. Когда ее благодаря хлопотам Жана Блеза выпустили на свободу, она добилась освобождения гражданина Монфора, и тот сейчас же по выходе из тюрьмы занялся поставками провианта в воинские части, а также стал скупать земельные участки в квартале, Пепиньер. Архитекторы Леду, Оливье и Вайи настроили там целый ряд хорошеньких домиков, и в каких-нибудь три месяца цена земли поднялась втрое. Монфор со времени совместного заключения в Люксембурге был любовником Розы Тевенен: он подарил ей маленький особняк близ Тиволи, на улице Роше. Особняк этот стоил больших денег, но Монфору, можно сказать, достался даром, так как продажа соседних участков с излишком покрыла все расходы. Жан Блез был человек воспитанный: он полагал, что надо мириться с тем, чему мы не в силах воспрепятствовать: он уступил Розу Тевенен Монфору без ссоры.

Вскоре после прихода Жюли в лавку спустилась нарядно разодетая Элоди. Несмотря на мороз, на ней под шубкой было надето открытое платье из белой ткани; лицо ее побледнело, талия стала тоньше, глаза светились томностью, и все ее существо дышало сладострастием.

Обе женщины отправились к Розе Тевенен, которая ждала их. Демаи поехал с ними: актриса, обставляя свой особняк, пользовалась его советами, а он любил Элоди, которая уже почти решилась избавить его от дальнейших мук ожидания. Когда они проезжали мимо Монсо, где под слоем извести были зарыты казненные на площади Революции, Жюли заметила:

– Пока стоят холода, это еще ничего; но весной трупный запах отравит половину города.

Роза Тевенен приняла подруг в гостиной, выдержанной в античном стиле; все диваны и кресла были исполнены по рисункам Давида. По стенам, над статуями, над бюстами, над канделябрами, раскрашенными под бронзу, висели одноцветные копии с римских барельефов. Актриса носила белокурый, цвета соломы, парик в буклях. По парикам в ту эпоху сходили с ума: их клали по шести, по двенадцати, по восемнадцати штук в свадебные корзины. Платье в «жипридином» стиле, узкое, как чехол, облегало ее тело.

Накинув на плечи манто, она повела обеих приятельниц и гравера в сад, который разбивали по плану Леду, но в котором пока были свалены голые деревья и груды щебня. Тем не менее она показала им Фингалов грот, готическую часовню с колоколом, храм, поток.

– Здесь, – вздохнула она, подведя гостей к группе елей, – я хотела бы воздвигнуть кенотаф в память несчастного Бротто дез-Илетта. Я была к нему не совсем равнодушна. Это был очаровательный человек. Изверги убили его: я пролила немало слез. Демаи, вы нарисуете мне урну на колонне.

И почти сейчас же вслед за тем прибавила:

– Ужасно… я хотела дать бал на этой неделе, но все скрипачи приглашены за три недели вперед. У гражданки Тальен танцуют каждый вечер.

После обеда коляска Розы Тевенен отвезла трех приятельниц и Демаи в театр Фейдо. Там собралось все, что было наиболее изящного в Париже: женщины, причесанные в стиле «античном» или в стиле «жертвы», в сильно декольтированных платьях, пурпурных или белых, усеянных золотыми блестками, мужчины в высоких черных воротниках и в широких белых галстуках, в которых утопали подбородки. В этот вечер ставили «Федру» и «Собаку садовника». Весь зал потребовал исполнения «Пробуждения народа» – гимна, любимого щеголями и золотой молодежью.

Взвился занавес, и на сцену вышел толстый, низкорослый человек: это был знаменитый Лаис. Прекрасным тенором он спел:

Народ французский, все мы братья!

Раздался такой гром рукоплесканий, что зазвенели хрустальные подвески люстры. Затем послышался невнятный ропот, и голос какого-то гражданина в круглой шляпе ответил из партера «Гимном марсельцев»:

Вперед, сыны отчизны милой!

Ему не дали кончить. Раздались свистки и крики:

– Долой террористов! Смерть якобинцам!

И Лаис, вызванный еще раз, снова спел гимн термидорианцев:

Народ французский, все мы братья!

В зрительных залах решительно всех театров на колонне или на цоколе стоял бюст Марата; в театре Фейдо этот бюст возвышался на пьедестале в одной из ниш, расположенных по обе стороны рампы.

Во время исполнения оркестром увертюры из «Федры и Ипполита» какой-то молодой щеголь крикнул, указывая на бюст концом трости:

– Долой Марата!

И весь зал подхватил:

– Долой Марата! Долой Марата!

Из общего гула вырвались отдельные красноречивые возгласы:

– Позор, что этот бюст еще здесь!

– Гнусный Марат, к стыду нашему, царит еще повсюду! Количество его бюстов не меньше количества голов, которые он хотел отсечь.

– Ядовитая жаба!

– Тигр!

– Черная змея!

Вдруг какой-то франт взбирается на выступ ложи, толкает бюст и сбрасывает его. Осколки гипса падают на головы музыкантам под рукоплескания всего зрительного зала, который подымается и стоя поет «Пробуждение народа»:

Народ французский, все мы братья!

Среди наиболее восторженных певцов Элоди узнала красивого драгуна Анри, прокурорского писца, свою первую любовь.

После спектакля красавец Демаи позвал кабриолет и отвез гражданку Элоди к «Амуру-Художнику».

В коляске молодой человек взял руку Элоди в обе руки:

– Верите вы, Элоди, что я вас люблю?

– Верю, потому что вы любите всех женщин.

– Я люблю их в вашем лице. Она улыбнулась.

– Я взяла бы на себя нелегкую задачу, даже несмотря на модные теперь черные, белокурые и рыжие парики, если бы решилась заменять вам женщин всех типов.

– Элоди, клянусь вам…

– Что? Клятвы, гражданин Демаи? Либо вы меня считаете наивной, либо вы сами слишком наивны.

Демаи не нашелся что ответить, и она с удовольствием подумала, что он от нее без ума.

На углу улицы Закона они услыхали пение и крики; вокруг костра шевелились какие-то тени. Это была куча щеголей, которые по выходе из Французского театра сжигали чучело, представлявшее Друга Народа.

На улице Оноре кучер задел шляпой карикатурное изображение Марата, повешенное на фонаре.

Придя в веселое настроение, возница обернулся к седокам и рассказал им, как накануне продавец требухи на улице Монторгейль вымазал кровью бюст Марата, приговаривая: «Это он любил больше всего на свете»; как затем десятилетние мальчишки бросили бюст в сточную канаву и как присутствовавшие при этом граждане воскликнули: «Вот его Пантеон!»

Во всех ресторанах и у всех торговцев лимонадом, мимо которых они проезжали, публика пела:

Народ французский, все мы братья!

Когда они очутились у ворот «Амура-Художника», Элоди, выпрыгнув из кабриолета, сказала:

– Прощайте!

Но молодой человек так нежно, так настойчиво и вместе с тем так кротко стал умолять ее, что у нее не хватило решимости захлопнуть перед ним дверь.

– Уже поздно, – сказала она. – Я впущу вас только на минутку.

В голубой спальне она сбросила шубку и осталась в белом «античном» платье, обрисовывавшем ее формы и согретом ее телом.

– Может быть, вам холодно? – спросила она. – Я разведу огонь: дрова уже приготовлены.

Она высекла огонь и положила горящую лучинку в камин.

Филипп заключил Элоди в объятия с тою нежной осторожностью, которая свидетельствует о силе, и это доставило ей какое-то особое удовольствие. Уже почти не сопротивляясь его поцелуям, она вдруг высвободилась из его рук.

– Оставьте меня!

Стоя перед каминным зеркалом, она медленно сняла шляпу, затем взглянула с грустью на кольцо, которое носила на безыменном пальце левой руки, маленький серебряный перстенек со сплющенным, полустертым изображением Марата. Она смотрела на него, пока слезы не затуманили ей глаз, потом тихонько сняла его и кинула в огонь.

И лишь после этого, улыбаясь сквозь слезы, похорошев от нежности и любви, она бросилась в объятия Филиппа.

Было уже далеко за полночь, когда гражданка Блез отперла своему любовнику дверь квартиры и шепнула ему в темноте:

– Прощай, любовь моя! Сейчас должен вернуться отец. Если ты услышишь шаги на лестнице, быстро поднимись этажом выше и не спускайся, пока не убедишься, что всякая опасность миновала. Внизу постучи три раза в окно привратнице: она выпустит тебя на улицу. Прощай, жизнь моя! Прощай, моя душа!

Последние угли догорели в камине. Элоди, счастливая и усталая, бессильно опустила голову на подушку.

КОММЕНТАРИИ

ПРЕСТУПЛЕНИЕ СИЛЬВЕСТРА БОНАРА, АКАДЕМИКА

Первый роман А. Франса, «Преступление Сильвестра Бонара, академика», явился результатом творческого переосмысления более ранних замыслов. В декабре 1879 и январе 1880 г. в журнале «Revue Alsaeienne» была опубликована новелла Франса «Фея», впоследствии составившая первые три главы второй части романа. В ноябре 1880 г. в том же журнале появился эпизод, озаглавленный «Очень старая любовная история, страничка из записок Сильвестра Бонара, академика». Этот эпизод был также включен затем в текст романа. Наконец, в ноябре 1880 г. в журнале «Jeune France» Франс опубликовал еще один фрагмент под названием «Военная хитрость, рассказ, извлеченный из неопубликованных записок Сильвестра Бонара, академика», который в роман не вошел, но был частично использован в другом произведении Франса, «Книга моего друга» (ч. II, гл. IX).

Весь роман в первоначальном варианте увидел свет на страницах журнала «Nouvelle France» в декабре 1880 – январе 1881 г. В апреле

1881 г. он вышел отдельной книгой в издательстве Кальман-Леви и вскоре удостоился академической премии. Однако Франс не прекращал работы над уже опубликованным и имевшим успех произведением. В издание 1902 г., «пересмотренное и исправленное», он внес значительные, по сравнению с первым изданием, изменения, исключил некоторые эпизоды, изменил характеристики (например, смягчил высказывание студента Жели об историке Мишле). Вторая часть романа, прежде озаглавленная «Дочь Клементины», теперь получила новое название: «Жанна Александр», а сама героиня сделалась уже не дочерью Клементины, былой возлюбленной Сильвестра Бонара, а ее внучкой. Благодаря этому изменению двусмысленное истолкование участия, которое старый академик принимает в судьбе девочки, делается еще более нелепым.

Время показало, что первый роман Франса остался дорог ему до конца жизни. В 1918 г. в соавторстве с Пьером Фронде он пишет пьесу «Преступление Бонара», обращаясь все к тому же сюжету. Незадолго до смерти, в 1923 г., готовя новое издание романа, он снова перерабатывает его: меняет последовательность отдельных событий, приближает время действия к современности. Теперь последняя запись в дневнике Сильвестра Бонара помечена не 1869 г., как было в прежних изданиях, а 1882 г. Получается, что сатирическим изображением пансиона мадемуазель Префер и нелепостей законодательства автор метит не во Вторую империю, как было прежде, а в порядки буржуазно-республиканской Франции.

Вскоре после выхода в свет первого французского издания «Преступление Сильвестра Бонара» начали издавать в других странах. Первое отдельное издание на русском языке появилось в 1899 г. в Петербурге. В советское время роман Франса выходил шесть раз в разных переводах, в том числе дважды в собраниях сочинений А. Франса.

Стр. 33. Лувр династии Валуа — то есть наиболее старинная часть дворца, служившая в XIV в. резиденцией королям династии Валуа. Дворец Лувр, заложенный в первые годы XIII в., в последующие столетия постоянно расширялся, достраивался и был завершен только в XIX в.

Гамилъкар. – Любимый кот Сильвестра Бонара носит имя знаменитого карфагенского полководца (III в. до н. э.).

Болландисты — монахи, составлявшие многотомные «Жития святых»; название – от имени антверпенского иезуита Болланда (XVII в.), который первым начал этот труд.

Стр. 34. Палеография – вспомогательная историческая дисциплина, которая по особенностям рукописи определяет ее происхождение и время написания. Дипломатика – определяет подлинность исторических документов.

Гомункул (лат. homunculus) – человеческое существо, которое будто бы умели искусственно создавать средневековые алхимики. Гете в «Фаусте» (ч. II) рисует гомункула как символ мещанской ограниченности. В близком смысле употребляет это слово и Сильвестр Бонар.

История Нельской башни. – Башня старинного Нельского особняка в Париже связывалась с именем французской королевы Маргариты Бургундской, жены Людовика X, которая была будто бы удушена (1315) по приказу короля за любовную связь с капитаном Буриданом. Этот сюжет, не раз использованный в литературе, приобрел популярность благодаря романтической драме А. Дюма-отца «Нельская башня» (1832).

Стр. 35. Любовь Элоизы и Абеляра. – Сохранившаяся переписка средневекового богослова и поэта Пьера Абеляра и его возлюбленной Элоизы (XI в.) рисует трагическую историю насильно разлученных любовников, ставших жертвами религиозного фанатизма и ханжества.

Стр. 38. «Венчанье Прозерпины» – сюжет из античной языческой религии, в противоположность христианскому сюжету миниатюры «Сретенье господне».

Стр. 39. Аббатство Сен-Жермен-де-Пре – древнее французское аббатство, было основано в VI в. королем Хильдебертом I из династии Меровиигов. Ко времени жизни Сильвестра Бонара от него осталась только церковь в центре Парижа, на левом берегу Сены.

Агиография – род церковно-исторической литературы, включает «Жития святых» и жизнеописания деятелей церкви.

Полен Парис (1800–1881) – ученый-филолог, специалист по средневековой литературе Франции.

…из собрания Кольбера… – Жан-Батист Кольбер (1619–1683), министр короля Людовика XIV, был любителем старинных книг и владел большим собранием рукописей, которое впоследствии под названием «Кольбертины» вошло в фонд парижской Национальной библиотеки.

Балюз Этьен (1630–1718) – библиотекарь Кольбера, был широко образованным человеком, автором исторических трудов.

Собрание Биго. – Эмери Биго (1626–1689) – известный в свое время эрудит, составил богатейшую библиотеку, где имелись драгоценные старинные издания.

Стр. 40. Плеяда. – Имеется в виду кружок поэтов французского Возрождения, сформировавшийся в середине XVI в. и сыгравший важную роль в развитии национальной литературы. Центральная фигура «Плеяды» – поэт Пьер Ронсар.

…изящный маскарад Ватто… – Сюжетами картин французского художника Жана-Антуана Ватто (1684–1721) часто служили придворные празднества, маскарады, галантные и театральные сцены.

Морион – легкая каска с высоким гребнем, принадлежавшая к доспехам стрелков, вооруженных аркебузами.

Стр. 42. Морери Луи (1643–1680) – автор «Большого исторического словаря».

Стр. 44. …к дяде моему, капитану Виктору… – Прототипом этого персонажа А. Франсу послужил его дед со стороны матери, Дюфур, в прошлом – сержант наполеоновской армии.

Стр. 46. Луарский разбойник. – После разгрома наполеоновской армии при Ватерлоо (1815) остатки ее под командованием маршала Даву были отведены за реку Луару, там интернированы союзниками, а затем распущены. Отсюда бранная кличка «луарский разбойник», применительно к бывшим наполеоновским офицерам, пущенная в обиход сторонниками «реставрированных» на французском престоле Бурбонов.

Стр. 47. Ребенок, не видевший улыбки матери… – завершающие стихи из четвертой эклоги Вергилия (книга «Буколики»).

Стр. 48…поручает древнему Косоносцу дать зрителям отчет… – Четвертое действие «Зимней сказки» Шекспира открывается монологом старца Времени, заменяющего хор древней трагедии: он рассказывает зрителям о том, какие события произошли за шестнадцать лет, отделяющие третье действие от четвертого. Пэрдита – дочь короля Леонта, героиня «Зимней сказки».

Стр. 49. …тени Елен, Франческ, Джульетт, Юлий и Доротей – то есть поэтические образы прекрасных женщин из мировых литературных памятников: Елена Троянская (греч. миф.), Франческа да Римини (Данте, «Божественная Комедия», «Ад», песнь V), шекспировская Джульетта, героини романа Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761) и поэмы Гете «Герман и Доротея» (1797).

Стр. 51. «Дай мне теперь, Аретуза…» – начальная строка десятой эклоги Вергилия (книга «Буколики»). Аретуза – нимфа, именем которой назван источник в Сицилии.

Стр. 53. Подобные советы давал своим друзьям и Гораций. – Гораций (Квинт Гораций Флакк; 65 г. до н. э. – 8 г. н. э.) в своих «Одах» призывал наслаждаться радостями быстротечной жизни, «ловить день». В оде 14 (кн. II) поэт обращается с таким советом к другу, которого называет Постумом; в оде И (кн. I) – к женщине по имени Левконоя.

Стр. 55. Филипп Бергамский (1434–1520) – итальянский летописец; ему принадлежат жизнеописания знаменитых женщин, в том число Жанны д’Арк (Орлеанской девы).

Стр. 56. …две недели, как я в Сицилии. – А. Франс не бывал в Сицилии; для ее описания он воспользовался статьями историка и философа Эрнеста Ренана «Двадцать дней в Сицилии», напечатанными в журнале «Ревю де де Монд» в 1875 г.

Стр. 57. …стихи афинского поэта… – Цитируются строки из пролога к трагедии «Антигона» Софокла (V в. до н. э.).

Стр. 59. …коробки с портретами Гарибальди и Мадзини… – Джузеппе Мадзини (1805–1872) и Джузеппе Гарибальди (1807–1882) – герои национально-освободительного и демократического движения в Италии. В 1860 г. Гарибальди во главе «тысячи» (добровольцев) занял Сицилию, а затем высадился в Неаполе и освободил его от власти Бурбонов. Мадзини в 1870 г. организовал республиканское восстание в Сицилии.

Сбиры (итал.) – презрительная кличка полицейских.

Джирдженти (итальянизированная форма названия Агригент) – город на южном берегу Сицилии, выросший на месте древнего города Агригонта.

Эрикег – древнее название горы в Сицилии (ныне Монте Сан– Джульяно) и города, расположенного у ее подножия.

Стр. 60. Величие античной Цереры еще реет над этими бесплодными холмами… – В античные времена остров Сицилия был отнюдь не бесплодным, а, напротив, славился своими тучными землями; в Сицилии был распространен культ богини земного плодородия Цереры (у греков – Деметры).

Менал — гора в Сицилии.

Селинунт – город и мыс в Сицилии.

Стр. 61…божественная Нестис агригентца Эмпедокла… – Древнегреческий поэт и философ Эмпедокл (V в. до н. э.) был уроженцем Агригента. Эмпедокл считал, что в основе мира лежат четыре стихии, которые олицетворялись для него в образах богов: эфир (Зевс), земля (Гера), огонь (Андоней) и вода (Нестис).

Стр. 63. Джулио Кловио (1498–1578) – итальянский художник-миниатюрист, который иллюстрировал книги религиозного содержания.

Стр. 66. Блажен, кто, как Улисс… – начальная строка сонета Жоашена Дю Белле (1522–1560), одного из поэтов Плеяды; прожив долгое время в Италии, Дю Белле выразил в этом стихотворении тоску по родной французской земле.

Стр. 67…экземпляр часослова Симона Вотра… – Симон Вотра – французский книгоиздатель, издавал молитвенники с многочисленными гравюрами.

…Витрувий раскрыл… свои мастерские гравюры кариатид и теламонов. – Во французском издании трактата «Об архитектуре» римского зодчего Витрувия (I в. до н. э.), выпущенного в XVII в., была сделана попытка восстановить его подлинные чертежи и рисунки.

Стр. 68. Инкунабулы. – Так называются первопечатные книги, изданные до 1500 г.; по внешнему виду они еще походят на рукописные.

Стр. 69. «Иудейская война» – сочинение древне-иудейского историка Иосифа Флавия (I в. н. э.).

Стр. 71. То не заплаканный Амур, и я не старик Анакреон… – намек на античную оду «Посещение Эрота», которая во времена Франса приписывалась греческому поэту Анакреонту (VI в. до н. э.): ночью в дверь к поэту постучался промокший, заплаканный ребенок Эрот (бог любви Амур), поэт отогрел Эрота, но тот коварно ранил его стрелою в сердце.