Текст книги "Повернуть судьбу вспять"

Автор книги: Анастасия Вихарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

И с какой-то необъяснимой силой и интуицией…

Ножи и топоры прятали, но он их всегда находил в любом месте, будь то дома или на улице. И резал скотину, которая попадалась под руку, размазывая кровь по стенам. В доме уже давно не держали ни овец, ни коз, ни куриц. Разве что кошки, которые сами находили к ним дорогу, чтобы умереть.

Отмывая стены, мать теперь тоже не плакала, слезы и у нее давно высохли – и зверела, выдавливая на Любку всю свою боль, разве что не хваталась за нож или топор сама.

Но, наверное, Любка не умела обижаться. Она или любила, прощая, или ненавидела, обрывая нити, которые связывали ее с человеком. Матери было тяжело поднять двоих. Она чувствовала ее боль, как свою. И жалела. Выжить они могли, лишь объединившись в одну стаю. И понимала, что никогда этого не будет. Она могла ее тут же избить, забыв о том, что пять минут назад пилили собранные на дрова доски. Она никогда не вспоминала, что воду Любка носит большими ведрами, как взрослая, и сидит по ночам в снегу, чтобы спасти их с Николкой, и сколько раз она рисковала собой, чтобы дать им с Николкой время…

А во сне Любка подходила к спящему отчиму и втыкала нож в грудь много-много раз – или он резал их, разбрасывая конечности и головы по залитому кровью пространству. В последнее время Любка даже не просыпалась в холодном поту, досматривая сны до конца.

А другие сны давно не снились! Кровь, мясо и ненависть стали ее повседневной жизнью…

И, возможно, она бы исполнила задумку – но где-то в подсознании вставал страх, что ее увезут в тюрьму и жизнь после этого уже не наладится. Жалость к матери, к Николке, к себе самой, которая еще не исполнила ни одну свою мечту, не поборовшей ни одного врага, останавливала ее, заставляя биться сердце быстрее.

Или ей только так казалось?..

Страх чуть отступил, теперь он был где-то в шее. Наверное, у нее появилось преимущество. Он не знал наверняка, что она тут, тогда как она видела его и слышала. Наконец, он вышел. Шаги прозвучали уверенно. Скрип на выходе, где надуло много снега.

Неужели ее молчаливый крик достиг ушей Бога?!

Но выходить она не торопилась. Знала, мать или стоит у двери, или прилипла к окну и позовет, когда убедится, что он ушел. Но зато теперь Любка смогла чуть-чуть пошевелиться, засунув руки в карманы и перебирая затекшими и онемевшими пальцами ног в валенках. Валенок было жалко, тоже дефицит. Но может, можно положить заплатку. Догадается, что сам же проткнул. Достала из подола ключ, нащупав его и подтянув к карману.

– Любка! Любка! – позвала ее мать чуть громче. – Проверить надо, куда он пошел?

– Я знаю! – в сердцах бросила Любка, на всякий случай, спрятав ключ под бумагами в каморке. Ей вдруг пришло в голову, что если он ее поймает, открыть дверь ему не составит труда.

На этот раз Любка не стала рисковать, обойдя дом быта и пробираясь к дому заметенными прямыми тропинками по переулкам. Ее разобрала досада, хотелось спать, она была разбита и почти не чувствовала себя, то и дело проваливаясь в сугроб.

Когда она оказалась возле дома, отчим был лишь у перекрестка. Возможно, караулил, не выедет ли кто. Но у самой двери под навесом было темно, на свет она не выходила, когда пролезла под перилами, вдоль стены пробираясь к тропинке.

У Любки мелькнула шальная мысль.

Она быстро забежала в дом, ощупью, фонарь на улице давал достаточно света, схватила портфель и платье, бросила в сумку булку хлеба и выскочила, заперев дверь на замок. Потом обогнула дом и забежала в соседскую ограду, спрятавшись за сараем.

Любка дорожила хлебом, но не накормить соседского Шарика, которого кормили так же редко, как и ее, не могла, поделив булку закоченевшими руками надвое. Наверное, она одна его и кормила, иногда спуская с цепи, за что за нею с палкой гонялся уже сосед. Шарик считался охотничьей лайкой, и сосед его специально морил голодом, чтобы тот вывел его на зверя. Но Любка любила и Шарика, который к ней сильно привязался, и зверей.

Заслышав скрип снега под шагами на дороге, Любка легла в снег, немного испугавшись, что разбуженная и радостно повизгивающая собака, облизывающая лицо, выдаст ее, но отчим прошел мимо, лишь на минуту другую задержавшись возле дома.

Любка сильно удивилась, встревожившись. Неужели решил вернуться в дом быта той дорогой, которой пришла она? Она не сомневалась, мать выдаст себя, как только заслышит шаги. С этой стороны подобраться он мог незаметно, если не смотреть в другое окно, из комнаты, в которой стояли столы со швейными машинками.

Может быть, на это и рассчитывал?

План пришел как-то сам собой. Путь по тропинкам по переулку был много короче. Даже если побежит бегом, вряд ли успеет, если он пойдет быстро. Но если идти следом, а потом свернуть во дворы, по которым ходили два монтера и работница почты, которая жила напротив Нинкиного дома, и выйти туда, где хранились дрова, можно попробовать кинуть снегом в окно. Мать бы сразу догадалась, что по лестнице поднимается не она. Пожалуй, хоть и дом быта высокий, она уже добросит – гранату тоже дальше всех кидала.

Любка выбралась из своего укрытия, вернулась к своему дому, убедившись, что отчим скрылся, пробежала вперед, сократив между ними расстояние до пределов видимости, потом позволила ему завернуть и снова догнала, на этот раз быстрее, и чуть не выдала себя, вовремя остановившись.

Любка сильно удивилась, заметив, что отчим бросает снежки в окна Нинкиного дома.

Свет загорелся почти сразу же.

То, что произошло дальше, стало для Любки потрясением…

Нинкина мать выбежала в одном халате, бросившись ему на шею. Так, целуясь, они стояли минут десять. Потом она завела отчима к себе, нисколько его не боясь, и неяркий свет ночной лампы в одной из комнат почти сразу потух.

Любка была уже не маленькой, пятый класс, кое-что она знала, а именно, если целуются, значит, любовь… Пока они с Николкой спали на полатях, слышала, чем отчим и мать занимаются. А бывало и такое, что отчим делал слюняво-сладкое приторное лицо, предлагая дать ему пощупать ее. Или доставал свой красный член и тряс им, заставляя ее смотреть. Поэтому, если не было матери, она дома давно не оставалась, переживая за Николку, которого таскать с собой на улице не могла. В другом конце села был случай, когда родной отец изнасиловал девочку, чуть старше ее, и никто бы не узнал, если бы все это не вышло наружу, когда ее увезли в больницу с сильными болями. Ей пришлось разрезать живот, чтобы зашить то, что он ей порвал. Об этом много говорили, девочка как бы считалась после этого опозоренной, а ее мать пыталась вызволить отца, выгнав Милку из дома.

Быть опозоренной еще и так, Любка ни за что не хотела…

Не сказать, что не обрадовалась, спать ей расхотелось.

Так вот, значит, почему он выгонял их из дома! И, наверное, Нинкина мать часто бывала у них. А иначе, откуда вся школа знает, что они живут бедно, и что у нее нет постельного белья? Оно было только у отчима, который стелил его, когда их не было дома…

Для Нинкиной матери?!

Зато теперь она могла всем рассказывать, что Нинкина мать гуляет от Нинкиного отца!

В дом быта Любка летела, как на крыльях. Еще бы, теперь-то мать поверит, что отчим ее никогда не любил! А когда говорил, что Любка его раздражает, потому что брюнетка и совсем на него не похожа, напоминая, что у матери кто-то был до него, просто врал, чтобы она его простила.

Первое, думала Любка, денег он ей никогда не дает, откладывает на книжку. Зарплата у него была не маленькая, об этом все знали – он работал кочегаром на хлебопекарне, откуда хлеб иногда увозили и в райцентр, и по всем деревням. Там пекли и печенье, и булочки, и всякую стряпню. Многие им поначалу завидовали, думая, что теперь у матери много денег, удивляясь, почему она до сих пор не приоденет Любку и себя. Второе, он ничем не помогал, дрова мать и Любка собирали отовсюду, складывали на козлы и пилили ручной пилой, которой уже давно никто не пользовался. Иногда приносили дрова в сумке из дома быта, выбирая коротенькие поленья, чтобы их не было видно. Третье…

Любка замедлила шаг и задумалась – мысли вдруг стали тяжелые, радость ушла…

То, что теперь они жили хуже всех, ни от кого не укрывалось. В доме не стало не только утюга, но и зеркала, которое отчим разбил. Она понимала, так хотела Нинкина мать, за что-то сильно их не взлюбив. Но зачем надо было издеваться над ними? Разве держали? И почему бы ей самой с ним не сойтись? А почему мать-то не умнеет, принимая обратно каждый раз, когда пускал перед нею сопли и слюни? И стонала, внезапно зверея, как отчим: «Да как я буду жить?! Да кто мне поможет?! Да где я возьму?! Да вот если бы не было вас! Да вот если бы не было тебя! Да почему же ты не сдохла?! Да почему ж я тебя не удавила?! Да кому я нужна?! Да кому ты будешь нужна?! Да за что же наказал меня Бог?! Да как же ты жить-то будешь?!» Объяснение, что без мужика в доме никто не отпустить к ней на помощь своего мужика, казалось ей уже не убедительным. Им и так никто не помогал – боялись. Даже за деньги старались отказаться, или брали, но так дорого, что отказывалась мать.

И все с какой-то насмешкой…

Сама по себе мать дурой не была. Читала много книг, иногда советовала что-нибудь, «Собор парижской Богоматери», «Корни твои», «Всадник без головы»… Хорошо считала в уме, как будто закончила не три класса, а восемь или десять, умела читать иероглифы, одна такая книга в доме была, и на старославянском. Рассказывала о берестяных грамотах, о святочных гаданиях, о праздниках, которые было запрещено справлять, наизусть знала множество старинных песен, сколько не спел бы никто, и рисовала, будто где-то училась. Но все это было закрыто внутри ее и выходило, когда в доме были деньги, сытость и тепло.

Ничего хорошего ждать не приходилось. Даже если мать образумится, пойти, кроме дома быта, им некуда. Отчим жил в доме на правах хозяина. Милиционеры так и объяснили, что не имеют права выселить его, потому что у него обязательно найдутся свидетели, которые подтвердят, что живут они как муж и жена. И уехать им некуда, ни одного родственника.

Не было надежды, ни малейшего шанса…

Любка вдруг спохватилась, что идет и идет и совсем не смотрит на дорогу – а идет уже долго. И остановилась, сообразив, что никакого села нет, а стоит посреди поля, и темный лес и с одной и с другой стороны.

Она оглянулась – и позади тоже лес…

Любка растерялась, напугавшись не меньше, чем в каморке под лестницей, не решаясь двинуться ни вперед, ни назад. Лицо у нее вытянулось, глаза округлились. Место было незнакомое.

Что за день такой, одни напасти! Она тупо пялилась минуты три на серебристый снег, на залитое лунным светом пространство, которое не было темным, но все же… ночь. Повернулась раз, другой, облившись холодным ужасом, не представляя, в какую сторону ей идти…

– Что, Любка, будем пятиться назад, или пойдем вперед? – вдруг услышала она позади себя голос и вскрикнула от радости.

– Вы! – Любка улыбнулась сквозь слезы. – Вы?!

Страх сразу отпустил. Она схватила руку, положенную на плечо.

– Это, Любка, судьба! Перебирайся-ка ты к нам! – предложил мужчина в черном плаще, откинув капюшон. Теперь его волосы были не серые с проседью, а белые, как снег и нитки, которыми он зашивал свой плащ. Он тихонько побрел по дороге, потянув ее за собой.

Молча… С другом, который шел рядом, было легко молчать.

Любкина жизнь вдруг как-то сразу отдалилась, теперь она посмотрела на свою жизнь со стороны и сверху, и как будто внутрь. Маленькие домики в ее селе уместились бы на ладошке. Любка вдруг увидела село другим – пустым, состарившимся. И все те дома, которым она завидовала, проходя мимо окон и иногда стараясь заглянуть в них, как мотылек, в которых горел свет, обратятся в точно такие же, как теперь ее дом, от которого они отворачивались и бежали. И во многих будут жить те же люди, изредка вспоминая о Боге, который их оставил…

И огорчилась.

Там не кипела жизнь – ее там не было. А если была, то не такая, как пишут в книжках. Солнце приходило и уходило, а люди не менялись, думая о завтра то же, что вчера – и каждый считал, что завтра будет не хуже, чем сегодня. Люди чаще помнили о завтра, чем о вчера, руководствуясь сиюминутными порывами, которые манили их за мечтой. А обижая, передавали свою боль, словно бы хотели избавиться. Боль таилась где-то в глубине их и ждала, когда мрак поднимет ее и напитает силой. Сознание людей сразу становилось податливым, послушным. Скудные мысли не заглядывали за пределы бытия, оно заканчивалось там, куда уже не мог упасть взгляд.

Пожалуй, ее жизнь была даже интереснее…

Она и раньше чувствовала, подсознательно, а теперь и видела, что каждый день приближает людей к потрясениям и радости, к горю и смерти, и многие не переживут грядущих на них событий. Кто-то разочаруется, кто-то утвердится – и никто не вспомнит о том, что здесь происходит сейчас.

Огромное пространство, залитое лунным серебром, обрушилось на нее. Любка вдруг поняла, что дышит. Не так, как только что. Она словно пила воздух. И многие миры стали вдруг явью. Плохие ли, хорошие – они боялись ее, она это чувствовала, только не могла понять почему. Где-то там, именно в эту минуту, бежали по рельсам поезда, выходили на свет новые люди, умирали старые, и прятали свои тайны убогие, терзая наделенных мудростью и силой. Разум не искал все то, что она видела, это плыло само по себе, открываясь ей, как своему сердцу.

Любка нисколько не удивилась, когда заметила с другой стороны женщину с черными волосами в белом плаще, зашитом черными нитками. Он легко струился в лунном свете.

– Я не могу! – сдавленно прошептала Любка. – Там Николка… Там мама, если бы я могла забрать их с собой!

– Ты не можешь, им не дано, они не смогут войти.

– Тогда я остаюсь, – вздохнула Любка, вспомнив Ваську, трижды второгодника. – Вот если бы я уже была взрослой!

– Ты добрая девочка, – грустно улыбнулась женщина. – Взрослым тоже приходится нелегко. Взять, к примеру, твоего нового отца… И твою мать. У взрослых взрослые игрушки. Иногда надо показать зубы! Прямо здесь, прямо сейчас, чтобы эта игра закончилась. Так показать, чтобы тебя боялись больше, чем Голлема. И не только тем, кто пришел с ядом, но и себе. Чтобы боялся тебя, не забывал, что сильнее, не думал, что победил. Если ты хочешь изменить судьбу и помочь тем, кто тебе дорог.

– А как его победить? – остановилась Любка. – Голлема…

– Его нельзя победить, пока не узнаешь всю правду о нем, – грустно улыбнувшись, пожал плечами мужчина. – Проходит время, и он снова набирает силу. И даже правда не убьет его, пока не прочтешь колдовскую книгу.

– А где ее взять? – расстроилась Любка. – Я тогда забыла спросить.

– Ты найдешь ее, храбрая девочка, – женщина провела пальцем по глазам, стирая слезы с Любкиных глаз и щелкнув по носу. Глаза ее просияли лукаво. – Он уже боится тебя, нападая всеми, кто может понять, о чем он шепчет. Чтобы потом напасть на тебя из тебя самой. Теперь только так он может исполнить то, для чего его создали.

– И маме шепчет? – догадалась Любка.

– Люди не умеют бояться того, чего не видят, – объяснил мужчина с сожалением в голосе. – Им кажется, что они ведут себя, как всегда. А потом придумывают оправдания или стараются побыстрее забыть, что делали, слушая Голлема.

– А куда ведет эта дорога? – Любка с любопытством посмотрела вдаль.

Теперь они стояли на холме, а дорога вела вниз, и было видно далеко-далеко. Снег серебрился под лунным светом, и воздух слегка светился. Отпустить руки, которые держали ее ладони, Любка не могла, не хватало ни сил, ни духа. Ей вдруг стало страшно возвращаться назад, хотелось идти с волшебниками и не останавливаться, но она понимала, что должна. Если сбежит, сможет ли потом объяснить себе трусость? И как будет жить дальше, обратившись в бегство?

– В то место, откуда она началась, – улыбнулся мужчина, пожав ее руку чуть крепче. – Там мертвое родит живое, а живое становится мертвым, боль поднимается радостью, а радость болью… Там, Любка, земля, в которой текут молоко и мед.

– В сказку что ли?! – Любка округлила глаза, не поверив.

– Ну почему же?! – хитро прищуриваясь, рассмеялся мужчина. – В страну волшебников!

Соблазн был так велик, что Любке пришлось закрыть глаза и сказать себе: не-е-ет! Ну конечно, в страну волшебников! Она вдруг спохватилась: от боли, которая только что рвала ей душу, не осталось и следа. Теперь и Нинка, и Инга, и училка-практикантка вызывали лишь чувство легкой досады. Любка хмыкнула, неопределенно пожимая плечами.

И как она, необразованная среди волшебников?!

– Вот видишь, как просто разобраться в своей жизни! – засмеялась женщина. – Если всех отпустить к Голлему.

– Нет, всех не могу! – вздохнула Любка. – Маму и Николку я ему не отдам!

– Ты не можешь принять за них решение, это их выбор, их жизнь, их судьба, – строго пожурила ее волшебница. – Если они выберут тебя, они справятся, а если нет…

– Не торопи события. Твоя книжка еще долго-долго не закончится. А иначе, разве захочет кто-то ее прочитать?

– Но ведь это из-за меня! – расстроилась снова Любка.

– Как же это может быть из-за тебя, если ты всего лишь маленькая девочка, которая все время старается всем помочь?! – мягко поругал ее мужчина. – Искренне сожалею, что не могу покусать их, потому что не хочу причинить тебе боль.

– Ну как же можно заступаться за Нинку, которая изрезала твой портфель? – осуждающе покачала головой женщина, но в голосе ее была одобрительность.

– Но я же видела, это не она пятерки в журнале наставила, а ребята!

– А она бы промолчала! – улыбнулась женщина.

– Ну! Если бы я, то я бы наставила двойки! – помечтала Любка, ехидно хихикнув.

– Они и поставили! Тебе! И учительница их-то как раз и не стала исправлять! Так что, тебе придется очень постараться, чтобы не остаться на второй год! – усмехнулась женщина.

Любка замолчала, облившись ужасом. Двойки?! До конца четверти месяц! Она перебрала в памяти, сколько в журнале было пустых клеток. И немного успокоилась. Двойки ей и так каждый день ставили… А рядом, в той же клеточке четверки и пятерки.

– И почему же мы не делаем домашние задания?! – строго спросил мужчина.

– Это скучно, – посетовала Любка. – Лучше книжку почитать.

– Но ведь у тебя на домашние задания уходит десять минут! – всплеснул он руками. – Про уроки физкультуры я не спорю, я бы и сам не стал на них ходить, но пока ты не учишься владеть своим телом, выигрывают твои враги!

Любка покраснела, ответить ей было нечего. Могла бы учиться не хуже Катьки, которая получала лишь одни пятерки, зарабатывая золотую медаль. Как у нее получалось не рассердить ни одну учительницу, Любка не могла себе представить. И не сказать, чтобы зазнайка. Катька была, как другая планета, тихонькая, серенькая, улыбалась всем загадочно, а загляни в тетрадь, ни одной красной галочки и помарочки, и сама вся из себя аккуратненькая, каждый день с белыми бантиками, прилизанная и поглаженная. Правда, никто ее никогда не доставал, не дергал и не отвлекал. Не дай Бог! Катькина мама, как танк, могла ворваться в учительскую и поставить строем и директора с завучем, не только ребят.

И зачем Катьке золотая медаль?!

И на физкультуру она не ходила. Физрук вышвырнул ее, выбросил в коридор, как котенка. Еще в сентябре. Любка пришла в класс, как обычно. Купить трико они с матерью не успели. Они всегда были страшным дефицитом, как те же карандаши, или сапоги, или мебель и бытовая техника. Старое ее трико, шитое-перешитое, когда она полезла на канат, внезапно разъехалось по новым дырам, как гнилая половая тряпка. Одноклассники рассмеялись, как всегда, когда ей или страшно не везло, или она вот так срамилась. Опозорилась она, конечно.

Но где ей взять трико, если не продают? Кто ее опозорил, концов не сыщешь.

А физрук повел себя несколько странно, он вдруг брезгливо взбесился, обратившись к классу и к Любке: «Может, мы соберем по лоскутку, чтобы сшить тебе трико? Кажется, твоя мать техничкой работает в доме быта?» – а после схватил за шиворот, как котенка, головой открыл дверь и бросил, крикнув вслед: «Чтобы я тебя больше не видел!».

Любка даже испугаться не успела, она как раз в это время испытывала стыд, покраснев до кончика ушей. А когда выбросил, пугаться стало поздно.

Голова только потом дня два болела…

Дня три она испытывала подавленность, не понимая, как такое могло случиться. Она прыгала выше всех, лазила по канату быстрее всех, лучше всех крутилась на брусьях, и бегала, уступив только одной девочке, которая выступала на всех соревнованиях, обгоняя старшеклассников. Как можно было ее выгнать? Неужели трико для учителя было важнее, чем результаты?!

Но переживать из-за этого Любка не стала. Ей осталось четыре класса, а дальше, классная руководительница твердо решила, в школу ее не возьмут, даже если вдруг станет круглой отличницей. После восьмого класса ей прочили училище, как всем неуспевающим ребятам, девятый и десятый класс был один. Учителя об училищах плохо отзывались, но девочки, которые уже поступили, возвращались такие нарядные и веселые, что у Любки стали закрадываться сомнения. За пятерками не гналась и на физкультуру больше не ходила. Нет, и не надо. Зато теперь у нее было окно… И многие из них об училище думали так же. И Таня, и Лена, одноклассница Тани, и Зина, и Валя, и Наташа, и Ольга, которая училась в «Б» и точно так же не любила ни Нинку, ни Ингу…

Любка вдруг подумала, что у нее не так уж все плохо…

Она не позволяла себе унывать – на новом месте, помимо школы у нее были подружки. В школе они вели себя как бы сами по себе, ее пока не приняли в свою компанию до конца, но не прогоняли, если она приходила с Таней. И когда на переменах заглядывали в класс и звали ее к себе, она была им благодарна.

С Таней, которая была старше ее на три года, подружились как-то незаметно. Не сразу, через два года, как после четвертого класса, сразу после того, как ее старшая сестра уехала в то самое училище, и Таня как бы осталась одна. Просто так получилось, что куда бы Любка с Николкой не пришли, Таня или уже там, или приходила чуть позже. И вдруг она подошла и сначала спросила, как ее зовут, а потом обвинила, будто Любка с братом ее везде преследуют. Любка демонстративно обошла ее, а через полчаса снова столкнулись лбами.

Домой вернулись уже вместе…

У Тани в этой стороне села было много подруг, Любка теперь их всех знала. Не то, чтобы они приняли ее, но не отталкивали и не радовались промахам, принимая, как подругу подруги. Любка не обижалась, не теряя надежды когда-нибудь подружиться и с ними. Наверное, они считали ее маленькой – им разрешалось ходить на дискотеку, или встречаться с мальчиками, и говорили они о таком, отчего у нее иногда краснели уши.

Насколько важно иметь таких подруг, Любка осознала сразу же.

Трижды второгодник Васька сразу становился тихим и незаметным, если седьмые классы занимались в кабинете биологии, который располагался в том здании, где училась она. С ними он начинал учиться и теперь прятался, не испытывая желания встретиться вновь. А когда Лена поставила его на место, ее подруг возненавидели так же, как Любку. Сама она никогда не просила заступиться за себя. Девочки, хоть и старшеклассницы, учителей боялись, как все, им тоже предстояло или учиться дальше, или выметаться в училище, и многие из них еще не решили, как поступят после восьмого класса. Жаловаться, что ее бьют, ей было и стыдно, и подставлять девочек не хотелось. Но Васька плюнул в нее и попал в Лену…

И Лена терпеть не стала. Она была много выше и, как оказалось сильнее.

На глазах у всего класса стукнула Ваську головой об печку, а потом приказала протереть плевок. Таким красным и пыхающим злобой Ваську никогда раньше не видели.

На следующий день на линейке Лену и Любку вызвали и отчитали за насилие над учеником перед всей школой. Приводить в класс подруг после этого ей запретили строго настрого.

Но они все же не забывали о ней…

Вспомнив об этом случае, Любка покраснела еще больше. Было приятно, что хоть кто-то вступился за нее, но радоваться на глазах у любимых волшебников, наверное, не стоило. Все же, извиняться пришлось им, а не мальчику, который плюнул в нее на глазах у старшей подруги. Получалось, зубы показали не они, а им. Классная руководительница Геотрина Елизаровна с того дня невзлюбила ее еще больше. Как и Любка ее…

Как можно рассказывать о старухе Изергиль и о Даньке с горящим сердцем, вырванном из груди, и одновременно иметь любимчиков и ставить двойки, когда она в сочинениях писала не о комсомольце Павке Корчагине, а о Черном Всаднике?

Любка тяжело вздохнула, взглянув вдаль. Может, бросить все и рвануть в то место, где текут молоко и мед?

А если расспрашивать начнут, врать, что все у нее замечательно?!

Без нее отчим сразу мать убьет, в этом она не сомневалась. Сколько раз останавливала его, когда он уже зажимал мать между ног и заносил топор, бросаясь на него со спины, внезапно ощутив в себе силу, которую потом не могла объяснить. Или вытаскивала из избы, пока он искал в сарае топор, когда избитая мать не могла встать. Наверное, именно этой силы она боялась. Когда на нее нападали, вместо того, чтобы ответить, она медлила с ударом, сдерживая себя, давая время нападавшим отступить. И Матери с Николкой без нее не спрятаться.

Кого она будет винить, ели матери и Николки не станет?! Просто так сложилась ее судьба…

Плечи опустились сами собой. Мужчина без слов с одобрением похлопал ее по плечу.

– Ну, – женщина присела перед ней, поправив шапку и стряхнув снег с воротника. Она что-то положила в варежку и загнула ладошку. – Заметь, ты вылитый человек с большой буквы! С самосознанием! Немногие его имеют! – удовлетворенно подбодрила она. – Перед тобою открыты все двери, надо только понять, что она есть!

И вдруг Любка увидела двух огромных волков – черного и белого, с густой серебрящейся шерстью, с горящими, как угли, глазами. Она совсем не испугалась, только немного погордилась, что у нее есть такие грозные товарищи. Они подмигнули ей и огромными прыжками, как будто парили в воздухе, помчались туда, где начиналась дорога.

Любка проводила их взглядом, замерев, с застившей глаза слезою. Боль вдруг разом вернулась, будто сидела и ждала рядом. С тяжелым сердцем она подняла портфель и сумку с хлебом и уложенным в нее платьем, и повернула назад…

И слегка растерялась…

Она стояла на крыльце дома быта. С минуту Любка тупо пялилась на дверь, не решаясь войти. Обернулась… Не было никакой дороги. С неба падали редкие снежинки, которые кружились и сверкали в свете фонаря, и даже луны уже не было. Пока она бегала от отчима и за отчимом, небо затянуло. А рядом, на выпавшем снегу только ее следы.

Что же, ей показалось?!

И вдруг Любка почувствовала, что что-то держит в руке. Она разогнула ладонь – сердце радостно забилось, а слезы сразу высохли.

В руке лежала конфета, та самая!

С такими большими конфетами в зеленой обертке, с нарисованной на ней мишкой, ребята пили чай всем классом, отмечая день рождение Инги. Всех пригласили, кроме нее. Когда она собиралась войти, ей преградили вход, объяснив, что в классе ей делать нечего. Любка сказала, что и не собиралась оставаться, а только заберет портфель и уйдет.

Потом, глотая слюнки, Любка прошла мимо накрытых столов с пирожками и шанежками, и конфетами, не подавая виду, что ей их, наверное, хотелось попробовать больше, чем другим. Мать никогда не покупала конфет, у них не было денег, разве что на «Дунькину радость», которые стоило столько же, сколько сахар. С первого взгляда было видно, что конфеты шоколадные. О них Любка только слышала. Ингина мать, и отец, и классная руководительница, и директор, и завуч, и Нинкина мать уже сидели за столом, а ребята толпились возле проигрывателя, рассматривая голубые пластиковые пластинки, приколотые на открытки.

Взяв портфель, Любка прошествовала мимо с гордо поднятой головой. И разрешила себе пошмыгать носом, только когда подходила к дому, где точно никто не увидит.

«Ну, значит, не показалось!» – обрадовалась Любка, с радостным возбуждением поднимаясь по лестнице, зажимая в руке в кармане конфету. Если пришли, возможно, когда-нибудь она снова их увидит!

– Спит? – встревожено спросила мать, открывая дверь. На всякий случай она закрывалась и изнутри. На крючок.

– Спит… С Нинкиной матерью… – ответила Любка с презрением, снимая с себя сырую и коробом застывшую одежду.

Масть остолбенела, уставившись на Любку с отвисшей челюстью.

– Спит у Нинки. Мать ее вышла, они целовались, а потом зашли, и свет погас, – подробно рассказала она. – Мама, я есть хочу. И спать.

– Да подожди ты! – мать примолкла, переваривая новость. – Как, у Нинкиной матери?!

– Поэтому вы все время хвалите Нинку? – обойдя лежащего на полу Николку, проворчала Любка, наслаждаясь произведенным эффектом. – Она же беленькая, лицом пригожая, послушная и работящая умница…

Но мать повела себя совсем не так, как она ожидала. Мать вдруг разом осунулась, побледнела, как-то пьяно и неуверенно подошла к окну, постояла с минуту, потом кинулась к печке, выгребая картошку вместе с золой.

– На! На! Жри! Подавись! – она схватила картошку, подскочила к Любке и грубо ткнула картофелиной в лицо, стараясь задеть кулаком. – Тварь… Да что же ты не сдохла-то?! Что же не сдохнешь?! – выдохнула она с ненавистью и отвращением в глазах.

Руки ее дрожали. Выдохшись, снова рванулась к печке, выгребая еще картофелины, будто не заметив, что на полу, обитом железом, лежит штук пять, в сильном возбуждении раздавливая картофелины между пальцами.

И внезапно снова бросилась на нее, схватила за волосы, обмазывая раздавленной мякотью, будто наслаждаясь бессилием, покорностью и страхом.

– На! Подавись! На! Жри! – мать ударила кулаком в лоб, с силой рванув волосы.

Любка не удержалась на ногах и повалилась на стол, едва успев схватиться за край руками, молча слушая озлобленные выкрики. Голос у Любки пропал, ей стало так холодно, как будто она умерла.

– Сука ты! Падина! Господи, да на что я вас родила?! Да сдохни ты! Сдохни! – мать уже будто уговаривала ее. – Да как же мне придушить тебя?!

Наверное, мать была камнем. Любка попятилась к двери, выскочила в коридор, остановившись.

Хотелось бежать за волшебниками. Хоть куда, лишь бы не здесь, не в этом мире.

Ей вдруг отчаянно захотелось умереть, чтобы никто и никогда больше не смог причинить ей такую сильную боль. И пусть бы придушила…

Может быть, у нее сейчас не было тела, беспомощного, немощного и ватного, но сознание никуда не ушло – обращенное в прах, оно захлебывалось в ненависти, которая хлынула в образовавшийся вакуум, где только что манил за собой лучик зажегшейся надежды. Ужас был вот он, как бытие. А все, чего хотелось и о чем мечталось – или слова, или мысли, – лишенное будущего. И не было ни одной взрослой мысли, только сдавленная пытка в груди, которая рвала ее, вырезая по живому плоть.