Текст книги "Голодные игры от лица Пита Мелларка (СИ)"

Автор книги: Анастасия Скарина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Воздух здесь внизу сырой и затхлый. Мне трудно дышать. Кожа покрывается холодным, липким потом. Я боюсь, что сцена сейчас обрушится и погребет меня под обломками.

На арене и то было лучше. Там меня бы убили, и дело с концом.

Грохочет гимн. Цезарь Фликермен приветствует зрителей. Знает ли он, как много сейчас зависит от каждого слова? Скорее всего, да. И он захочет нам помочь. Толпа разражается аплодисментами, когда объявляют группу подготовки. Представляю, как они сейчас скачут по сцене и по-дурацки кланяются. Беззаботные и глупые. Они точно ни о чем не подозревают. Следующая очередь Эффи. Как долго она ждала этого момента. Надеюсь, она сможет им насладиться. Пусть голова у Эффи забита всякой чушью, в интуиции ей не откажешь. Думаю, она, по крайней мере, догадывается, что у нас неприятности. Порцию и Цинну встречают овациями: они были великолепны, несмотря на то что мы – их первые подопечные. Потом появляется Хеймитч, и эмоции толпы перехлестывают через край. Крики, аплодисменты и топот ног не прекращаются минут пять. Еще бы! Хеймитчу удалось то, чего не удавалось никому прежде: вытащить не одного своего трибута, а обоих. Прямо сейчас. Пластина начинает поднимать меня наверх.

Море света. Рев толпы, от которого вибрирует металл под ногами. Сбоку от меня – Китнисс. Она такая здоровая и красивая что я едва узнаю её. Только улыбка и глаза ничуть не изменились: здесь, в Капитолии, она точно такая же, как и у ручья. Я делаю пару шагов и она бросается мне на шею. Я покачнулся и едва удержался на ногах. Мы так и стоим, обнявшись, пока зрители безумствуют, и я целую её.

Минут через десять Цезарь Фликермен похлопывает меня по плечу, желая продолжить шоу, а я, не оборачиваясь, отмахиваюсь от него как от назойливой мухи. Публика стоит на ушах, я делаю как раз то, что ей нужно.

Наконец Хеймитч нас разнимает и с благожелательной улыбкой подталкивает к трону. Обычно это узкое разукрашенное кресло, сидя на котором победитель смотрит фильм с наиболее яркими моментами Игр. Поскольку в этот раз нас двое, распорядители позаботились о роскошном бархатном диване, точнее диванчике; отце назвал бы его уголком влюбленных, так как на нем могут уместиться только двое. Китнисс садится так близко ко мне, что практически оказывается у меня на коленях. Она снимает сандалии, забрасывает ноги на диван и склоняет голову на мое плечо. Я сразу же обнимаю её одной рукой, как в пещере, когда мы жались друг к другу, чтобы согреться. Моя рубашка сшита из такой же желтой ткани, что и платье Китнисс.

Цезарь Фликермен отпускает еще пару шуточек, и начинается основная часть программы – фильм. Он будет идти ровно три часа, и его посмотрят во всем Панеме. Свет тускнеет, на экране появляется герб. Внезапно я понимаю, что не готов к этому. Я не хочу видеть смерть двадцати двух своих соперников и собратьев по несчастью. Я и так видел слишком много. Сердце бешено колотится в груди, мне хочется сорваться и убежать. Как выдерживали прежние победители, да еще в одиночку? Я вспоминаю прошлые годы… Пока идет фильм, в углу экрана время от времени показывают победителя, как он реагирует на увиденное. Некоторые ликуют, торжествующе вскидывают руки, бьют себя кулаками в грудь. Большинство выглядят отрешенными. Что до меня, то я остаюсь на месте только благодаря ей, и лишь сильнее сжимаю её ладонь.

Уместить несколько недель Игр в трехчасовую программу – задача не из легких, особенно если учесть количество камер, одновременно работавших на арене. Поэтому волей-неволей телевизионщикам приходится выбирать, какую историю они хотят показать. Сегодня это история любви. Конечно, мы с Китнисс победители, и все же с самого начала фильма нам уделяют слишком много внимания. Но я рад, так как меньше времени останется для смакования убийств.

Первые полчаса посвящены событиям перед Играми: Жатве, выезду на колесницах, тренировкам и интервью. Показ сопровождается бодрой музыкой, и от этого жутко вдвойне: почти все, кто на экране, сейчас мертвы.

Потом – арена. Кровавая бойня у Рога во всех ее ужасающих подробностях. Дальше в основном показывают меня и Китнисс, чередуя наши злоключения со сценами гибели других трибутов. Главный герой, безусловно я. Наша романтическая история полностью моя заслуга. Теперь она видит то, что видели зрители: как я сбивал профи с её следа, не спал всю ночь под деревом с осиным гнездом, дрался с Катоном и даже, когда лежал раненый в грязи, шептал в бреду её имя. Китнисс пережила больше: увертывается от огненных шаров, сбрасывает гнезда, взрывает запасы профи (значит мне не показалсь и я слышал взрыв) – до тех пор пока не теряет Руту. Ее смерть показывают подробно: удар копья, стрела Китнисс, пронзившая горло убийцы, последний вздох Руты. И песня. От первой до последней ноты. Она опустошена.

Ту часть, когда она осыпает Руту цветами, пропускают. Так и должно быть. Даже это пахнет своеволием.

Китнисс снова на экране, когда объявляют новое правило Игр: в живых могут остаться двое. Она кричит мое имя и зажимает руками рот. Я сжимаю её ладонь крепче. Она думала обо мне. Если до сих пор она казалась безразличной ко мне, то теперь наверстывает сполна: находит меня, ухаживает за мной, идет на пир, чтобы добыть лекарство. И целует меня по каждому поводу.

Переродки. Смерть Катона. Это, наверное, самое кошмарное, что было на арене.

Наконец, решающий момент: наша попытка самоубийства. Зрители шикают друг на друга, чтобы ничего не упустить.

Я благодарен создателям фильма за то, что они заканчивают его не победными фанфарами, а сценой в планолете, когда Китнисс бьется в стеклянную дверь и кричит моё имя. Сейчас я еле сдерживаю слез. Она любит меня. По-настоящему.

Снова играет гимн, и мы встаем. На сцену выходит сам президент Сноу, следом за ним маленькая девочка несет на подушке корону. Корона только одна; толпа недоумевает – на чью голову он ее возложит? – но президент берет ее и, повернув, разделяет на две половинки. Одну он с улыбкой надевает на мою голову. Повернувшись к Китнисс, Сноу все еще улыбается, но колючий взгляд прожигает её. Взгляд змеи.

Бесконечные поклоны и овации. Рука уже чуть не отваливается от приветственных взмахов толпе, когда Цезарь Фликермен наконец прощается со зрителями и приглашает их завтра смотреть заключительные интервью. Как будто у них есть выбор.

На очереди праздничный банкет в президентском дворце. Правда, нам поесть почти не удается: капитолийские чиновники, и особенно щедрые спонсоры, отталкивают друг друга локтями, чтобы с нами сфотографироваться. Мелькают сияющие лица. Все пьют и веселятся. Весь вечер не отпускаю руку Китнисс.

Солнце уже показалось из-за горизонта, когда мы, валясь с ног от усталости, возвращаемся на двенадцатый этаж Тренировочного центра. Я надеюсь, что теперь у меня будет время перекинуться словечком с Китнисс, но Хеймитч отправляет меня вместе с Порцией сделать какие-то приготовления для интервью.

– Почему мы не можем поговорить? – спрашиваю я.

Порция пожимает плечами.

***

У меня пять минут, чтобы съесть тарелку мясного рагу, потом приходит группа подготовки. Я только успеваю сказать: «Зрители были от вас в восторге!» – и следующие пару часов мне можно не раскрывать рта. Затем Порция выпроваживает их за дверь и надевает на меня костюм.

Интервью будет проходить тут же рядом, в холле. Там освободили место, поставили диванчик и окружили его вазами с розовыми и красными розами. Вокруг только несколько камер и никаких зрителей.

Я выхожу и вижу Китнисс в белом легком платье и отвожу её в сторону:

– Я почти тебя не вижу. Хеймитч ни в какую не хочет подпускать нас друг к другу.

– Да, в последнее время он стал очень ответственным.

– Что ж, еще немного, и мы поедем домой. Там он не сможет следить за нами все время.

Мы усаживаемся, и Цезарь говорит:

– Не стесняйся, прижмись к нему ближе, если хочешь, вы очень мило смотритесь вместе.

Она снова забрасывает ноги на диван, и я притягиваю её к себе.

Кто-то считает: «10, 9, 8… 3, 2, 1», и вот мы в эфире.

========== Глава 12. ==========

Вся страна смотрит сейчас на нас. Цезарь Фликермен, как всегда, великолепен: дурачится, шутит, замирает от восторга. Еще на первом интервью мы легко нашли контакт друг с другом, так что поначалу мы беседуем как старые приятели.

Но постепенно вопросы становятся серьезнее и требуют более полных ответов.

– Пит, ты уже говорил в пещере, что влюбился в Китнисс, когда тебе было… пять лет?

– Да, с того самого момента, как я ее увидел.

– А ты, Китнисс, сколько времени потребовалось тебе? Когда ты впервые поняла, что любишь Пита?

– Э-э, трудно сказать…

Она улыбается и смотрит на свои руки.

– Что до меня, я точно знаю, когда меня осенило. В тот самый момент, когда ты, сидя на дереве, закричала его имя.

– Да, думаю, тогда это и случилось. Просто… Честно говоря, до этого я старалась не думать о своих чувствах. Я бы только запуталась, и мне стало бы гораздо тяжелее, если бы я поняла это раньше… Но тогда, на дереве, все изменилось.

– Как думаешь, почему это произошло? – спрашивает Цезарь.

– Возможно… потому что тогда… у меня впервые появилась надежда, что я его не потеряю, что он будет со мной.

Цезарь достает из кармана носовой платок и какое-то время будто бы не способен говорить, так он растроган. Я прижимаю лоб к её виску:

– Теперь я всегда буду с тобой, и что ты станешь делать?

Она смотрит мне в глаза:

– Найду такое место, где ты будешь в полной безопасности.

И когда я ее целуею, по залу проносится вздох.

Отсюда разговор естественным образом переходит к тем опасностям, которые нас поджидали на арене: огненным шарам, осам-убийцам, переродкам, ранам. И тут Цезарь спрашивает меня, как мне нравится моя «новая нога».

– Новая нога? – кричит Китнисс, совсем забыв про камеры, и задирает штанину на моих брюках. – О нет!

Вместо живой кожи она увидела сложное устройство из металла и пластика.

– Тебе не сказали? – негромко спрашивает Цезарь.

Она качает головой.

– У меня еще не было времени. – я пожимаю плечами.

– Это я виновата. Потому что наложила жгут.

– Да, ты виновата, что я остался жив.

– Это правда, – говорит Цезарь. – Если бы не ты, он бы истек кровью.

В её глазах стоят слезы, и она прячет лицо на моей груди, чтобы не расплакаться перед всей страной. Пару минут Цезарю приходится уговаривать её повернуться обратно к камерам. После этого он еще долго не задает ей вопросов, давая прийти в себя. До тех пор пока речь не заходит о ягодах.

– Китнисс, я понимаю, что тебе тяжело, но я все-таки должен спросить. Когда ты вытащила ягоды… о чем ты думала в тот момент?

Она отвечает едва слышно: – Я не знаю… я просто… не могла себе представить, как буду жить без него,

– Пит? Хочешь что-нибудь добавить?

– Нет. Я могу только повторить то же самое.

Цезарь прощается с телезрителями, и камеры выключают. Слышны смех и слезы, поздравления.

Я возвращаюсь в свою комнату, чтобы собраться к отъезду, но из вещей у меня ничего нет. Нас везут по улицам Капитолия в машине с затемненными окнами. На станции уже стоит поезд. Мы наскоро прощаемся с Цинной и Порцией; через несколько месяцев нам предстоит встретиться снова: мы вместе будем совершать тур победителей по всем дистриктам. Так Капитолий напоминает народу, что Голодные игры по-настоящему никогда не заканчиваются. Нам выдадут кучу никому не нужных почетных значков, и все будут притворяться, как нас любят.

Поезд трогается, мы погружаемся в темноту туннеля, затем выныриваем на свет. Впервые со времени Жатвы я дышу воздухом свободы. Эффи сопровождает нас обратно, Хеймитч, разумеется, тоже. Мы плотно обедаем и молча смотрим по телевизору повтор интервью. Теперь, когда Капитолий с каждой секундой становится все дальше и дальше, я снова начинаю думать о доме. Что будет с нами? Как мы станем жить? Китнисс превратилась в саму себя. Китнисс Эвердин. Девчонку из Шлака, которая охотится в лесах и продает добычу в Котле. Я долго смотрю на неё и замечаю, что её взгляд стал холодным. Всё меняется.

Поезд останавливается на дозаправку, и нам с Китнисс разрешают прогуляться по свежему воздуху. Охранять нас уже незачем. Мы идем, взявшись за руки, вдоль линии. Молча. Теперь, когда за нами никто не наблюдает, она молчит. Я останавливаюсь, чтобы нарвать ей цветов. Она сделала вид будто рада им. Да что с тобой такое?

Гейл. Внутри все холодеет при мысли о нём. Почему? Я не могу в этом толком разобраться, но у меня такое чувство, будто меня обманывыли. До сих пор меня это не слишком заботило: Игры отбирали все силы. Дома Игр не будет.

– Что-то не так? – спрашиваю я, в надежде что она просто устала.

– Нет, ничего.

Мы идем дальше, до конца поезда, туда, где вдоль линии растут только жиденькие кустики, в которых наверняка не спрятано никаких камер.

Я вздрагиваю, когда Хеймитч кладет руку мне на спину. Даже здесь, в глуши, он старается говорить тихо:

– Вы славно поработали. Когда приедем, продолжайте в том же духе, пока не уберут камеры. Все будет в порядке.

Китнисс смотрит ему вслед, избегая моего взгляда.

– О чем это он? – спрашиваю я.

– У нас были проблемы. Капитолию не понравился наш трюк с ягодами, – выкладывает она.

– Что? Что ты имеешь в виду?

– Это посчитали слишком большим своеволием. Хеймитч подсказывал мне, как вести себя, чтобы не было хуже.

– Подсказывал? Почему только тебе?

– Он знал, что ты умный и сам во всем разберешься.

– Я даже не знал, что было нужно в чем-то разбираться. Если Хеймитч подсказывал тебе сейчас… значит, на арене тоже. Вы с ним сговорились.

– Нет, что ты. Я же не могла общаться с Хеймитчем на арене.

– Ты знала, чего он от тебя ждет, верно? – она молчит – Да? – я бросаю её руку, – Все было только ради Игр. Все, что ты делала.

– Не все.

– Не все? А сколько? Нет, неважно. Вопрос в том: останется ли что-то, когда мы вернемся домой?

– Я не знаю. Я совсем запуталась, и чем ближе мы подъезжаем, тем хуже.

Я жду, что она скажет что-то еще, жду объяснений, а она просто молчит.

– Ну, когда разберешься, дай знать. – мой голос пронизан болью.

Я захожу к себе в купе и хлопаю дверью. Да как она могла так со мной? Использовала. Сыграла на моих чувствах. Какой я дурак… Я швыряю поднос с кувшином и бокалами. Бью кулаками о стены. Ненавижу. За что? Лучше бы я умер. Почему я не умер? Боль. Она не сравнится ни с одной из тех, что я испытывал раньше. Душа разрывается на части. Слёзы текут сами по себе. Мне плевать, что обо мне подумают. Как пережить это? Сердце вырвано и растоптано… А она вернется к своему охотнику и будет счастлива.

Когда я немного успокаиваюсь, ко мне стучится Хеймитч:

– Давай поговорим.

Я открываю дверь.

Мы садимся за маленький стол напротив друг друга. Хеймитч без слов берет два бокала и наполняет их какой-то жидкостью.

– Пей. Станет легче.

Я выпиваю стакан и еле сдерживаю его в себе.

– Зачем вы так со мной? – спрашиваю я.

– Так было нужно для вашего спасения. – говорит Хеймитч и выпивает свой стакан и наливает нам еще.

– Как мне дальше жить?

– Всем нам приходится не сладко. Ты хороший парень и заслуживаешь лучшего. Капитолий не оставит вас в покое, имей в виду, вам придется каждый год быть «безумно влюблеными».

– Я, кажется, ненавижу её. Но так сильно люблю. – выпиваю бокал и снова сдеживаю его в себе.

– Это пройдет парень. Ляг спать, завтра будем дома.

– Лучше бы она убила меня. Или не нашла. Не хочу домой.

Я ложусь на кровать и Хеймитч уходит, кое-как волоча ноги. Хах, вот моя мать позабавится когда узнает, что меня обманули.

Я засыпаю и всю ночь вижу серые глаза в слезах, кровь и, кажется, сотни смертей Китнисс.

Я выхожу, только когда поезд подъезжает к Дистрикту-12, и холодно киваю в знак приветствия.

Так мы стоим и молча смотрим, как на нас надвигается маленькая закопченная станция. На платформе столько камер, что яблоку упасть негде. Наше возвращение станет еще одним шоу.

Я протягиваю ей руку. Она неуверенно поворачивается ко мне.

– Еще разок? Для публики?

Мой голос не злой, он бесцветный, а это еще хуже.

Она берет мою руку, и мы идем к выходу, навстречу камерам. Китнисс очень крепко держит меня и я не могу перестать думать о наших днях в пещере у ручья. Игры не закончились. Они только начинаются.