Текст книги "Харизма [СИ]"

Автор книги: Анастасия Павлик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

  Я спросила голосом, не похожим на свой:

  – Почему?

  – Потому что, судя по всему, что-то караулит тебя в тени.

  – Понятия не имею, о чем ты.

  – Ты что-то не договариваешь.

  Я подумала об игральных костях, которые в действительности не были игральными костями. С ними вы не выиграете, только проиграете. Откуда я это знала? Без понятия. О бабуле, о том, что у нее были похожие (или те же?) кости; о том, что она умерла от рака в шестьдесят два. О шимпанзе в бежевом костюме-тройке.

  – Извини.

  Лука вздохнул.

  – Включи везде свет и ложись спать. Я заеду к тебе завтра после работы.

  – После какой из?

  Он не улыбнулся – его голос был серьезным до чертиков:

  – После второй. У меня будет окно... – зашелестели переворачиваемые страницы, – с десяти до одиннадцати.

  – Ночи? Глупый вопрос.

  – Я заеду, – отрубил он. Мне показалось, что он вот-вот положит трубку. Но он не положил. Он еще не все сказал, недосказанность повисла между нами. – Харизма.

  – Что?

  – Я скучал.

  И я поняла, что хочу сказать. Слова вырвались, прежде чем я прикусила язык:

  – Я тоже.

  – До завтра.

  Я прошлась по комнатам и включила везде свет. Счет за электроэнергию меня волновал меньше всего – я в берлоге только сплю, принимаю душ и завтракаю. Утром свет не нужен, а ночью, после дня, проведенного под въедающимся в кожу мерцанием флуоресцентных ламп, меня в ужас вгоняет одна только мысль о ярком освещении.

  Но Лука сказал: что-то караулит тебя в тени. А Лука просто так словами не разбрасывается. Его слова будут стоить вам трех ноликов в чеке за час.

  Когда я вновь забралась под одеяло, на часах было 23:19. Без пятнадцати девять я должна быть в 'Реньи', а в девять у меня первый клиент. Я выставила будильник, легла на левый бок и закрыла глаза.

  Вопреки опасениям, что не смогу заснуть с такой иллюминацией, будто лежу я не в своей кровати, а на крыше мира, сон пришел и забрал меня с собой.

ГЛАВА 12

Я сидела на кровати и обливалась холодным потом. Не могла сообразить, что происходит. Свет. Я словно сидела в пузыре из света. Руки цеплялись за одеяло, как если бы пытались ухватить что-то ускользающее, зыбкое. Дыхание сбилось ко всем чертям, будто я пробежала стометровку.

  Внезапно загремел оркестр и запел хор – гимн в хоровом исполнении. Меня чуть удар не хватил; я вскрикнула от неожиданности и, не щадя ладонь, что было сил хлопнула по кнопке. Видимо, в последний раз, таким же образом вымещая на будильнике радость от нового дня, случайно установила автоматическое включение радио. На шесть утра, прайм-тайм для гимнов, ну конечно.

  Воцарилась тишина. Боль в ладони помогла начать соображать связно. Проснись на полтора часа раньше и пой! Да-да, расскажите мне об этом.

  Мне снилось что-то очень нехорошее. Насколько нехорошее, я не бралась судить. Но знала наверняка: это не был один из тех кошмаров, которые преследовали меня какое-то время после происшествия пятилетней давности. Это был новый кошмар, только-только из духового шкафа, осторожно, горячая начинка. И я его не помнила. Холодная испарина и неровное дыхание говорили о том, что вряд ли захочу вспоминать. Видит Бог, так и есть.

  Я валялась в постели до семи утра, затем откинула одеяло и спустила ноги на пол. В квартире стоял дикий холод, как если бы сквозь нее пронеслись северные ветра. Что за ерунда? Проклятый кондиционер явно барахлит! На ватных ногах я вошла в зал.

  Кондиционер шептался сам с собой, дисплей показал плюс двадцать четыре – температурный режим, который я выставила накануне ночью. Ошибки быть не может. Кондиционер исправен. Я стояла под потоком теплого воздуха – стояла как оловянный солдатик, перераспределив большую часть веса тела на левую ногу, кофта съехала с плеча, майка вытянулась с одной стороны протуберанцем, – в то время как в квартире от силы было плюс пять, если не меньше. Но как такое может быть? Я решила оставить все вопросы до тех пор, пока в буквальном смысле не смою с себя ночной кошмар.

  Кошмар, который я не помню.

  Руководитель нашей группы послетравмовой реабилитации говорил: важно сохранить присутствие духа.

  Кажется, в этом-то и проблема: в присутствии духа. Я сейчас говорю не о внутреннем стержне, а о духе, по которому специализируется Лука.

  Лучше и не придумаешь.

  Я выключила везде свет, разошторила окна, позволив солнечному свету затопить комнаты, открыла балкон. На улице было теплее, чем в квартире!

  Душ прояснил мозги. И если бы только мозги.

  Случилось так, что стоя под горячими струями, впервые после длительной спячки проснулся мой мизинец. Я имею в виду, мой отсутствующий мизинец. Он зачесался внезапно, заставив меня вскрикнуть от изумления и боли. Я лихорадочно закрутила воду и вытаращилась на левую руку.

  – Нет, – прошептала я, – пожалуйста, не надо...

  Голос – хриплый, резкий, чужой.

  Пятница. Кажется, это будет еще один безумный долгий день. Боснак, сестренка, простите.

  Помните, я говорила, что палец, хотя и превратился давно в пепел в больничной печи, продолжает делать погоду в моей жизни? Так вот, это чертовски так.

  Фантомный зуд появился спустя какое-то время после того, как лезвие поварского ножа, взблескивая в руках одного исполнительного парня, отсекло мой мизинец.

  Паззл сложился в похожее на все предыдущие воскресное утро. Воскресенье, свободный от учебы, врачей и встречи группы послетравмовой реабилитации день. Как раз тогда я стала выкуривать по полторы сигарет пачки в день, с одного присеста достигнув уровня 'платинового курильщика'; начала растить в себе пеликана. Итак, то воскресенье. По ящику – утренний выпуск новостей, репортаж о пропавшей семилетней девочке. Стоило на экране появиться фотографии белокурой курносой малютки, как я уже знала, где она. Никогда прежде не видела малютку, но знала, где она, понимаете? Чашка кофе выскользнула из моих рук. Я позвонила следователю Игорю Крапивскому, набрав верную комбинацию цифр лишь с четвертой попытки, так меня трусило. Крапивский был со мной в тот день, когда меня, избитую и окровавленную, доставили в реанимацию. Но в то воскресенье ему не суждено было быть рядом с другой девочкой...

  Он спросил, откуда я знаю, где искать кроху. Я сказала: палец. Я сказала: палец, которого у меня нет. Он появился и он зудит.

  Два часа спустя, глядя на маленькую ручку, выглядывающую из-под земли, словно в приветствии, во мне что-то сломалось. К ноготку большого пальца прилип прутик, кожа как застывший воск.

  Малютка любила рисовать лошадей, маму, ракушки. В ночь с субботы на воскресенье у нее отняли рисование, отняли ее саму. Выродок имел нужные связи, его всячески выгораживали, дело грозило затянуться. В зале суда фоновой музыкой звучал плач убитой горем матери, бабушек, тетушек, бессильные угрозы мужчин. И смех. Смех этого выродка. Он не признавал своей вины, но и не отрицал ее.

  Тогда я и спросила у Луки: можешь ли ты сделать так, чтобы чудовище сгнило изнутри? Лука сказал, что может. У Луки тоже есть связи в определенных кругах.

  Убийца раскаялся ровно через неделю, в ночь с субботы на воскресенье. Гнил он долго, месяца три-четыре, гнил заживо. Вонь в камере стояла невыносимая. Никто не знал, что с ним. Потом его переместили в отдельную камеру. Он умер в муках. Все верное, ему дали пожизненное. Я бы добавила: в аду.

  Малютку звали София.

  Прошли годы. Мизинец дремлет большую часть времени, но, когда просыпается, клянусь, я готова его отрубить. И снова, и снова, и снова. Отрубила бы, не будь он химерным.

  Палец приводит меня к трупам. Я называю хорошим тот день, когда люди все еще живы.

  Я никогда не называю день хорошим.

  Я вышла из душа, оставляя за собой мокрые следы. Казалось, температура не поднялась ни на градус. Зуб на зуб не попадал. Надеюсь, Лука разжует мне, что да как. А пока я велела себе сосредоточиться на фантомных ощущениях, взяла телефон и набрала номер Игоря Крапивского. Ей-богу, я ненавидела этот номер – ничего личного, просто звонки Крапивскому и то, что после них обычно следовало, всегда давало новую пищу для моих кошмаров. Естественно, в данном отделении милиции, как и в любом другом отделении страны, был участковый экстрасенс, но в дни бодрствования сволочного фантомного мизинца под свет рамп ступала старушка Реньи. Общественность не знала о фантомном мизинце. Видите ли, подобные штуки погано влияют на ваше реноме.

  Я была лозоходцем, только вместо лозы – палец, которого нет.

  – Игорь, вы можете сейчас говорить? – Я испугалась того карканья, которое покинуло мою глотку, и на всякий случай добавила: – Это Харизма Реньи.

  Держу пари, он и так узнал меня.

  В динамике щелкало, шуршало, шипело. Голос Крапивского прорвался сквозь помехи:

  – Здравствуйте, Харизма. Я вас слушаю.

  Не помню, чтобы Игорь когда-нибудь интересовался, как у меня дела, к примеру, вместо 'я вас слушаю' спросить 'как вы?'. Хрена с два. Он никогда не говорил, что рад меня слышать. Он был также рад слышать меня, как я – набирать его номер. Мы оба прекрасно знали, что следует после таких разговоров. Нет, милые мои, не ланч в кафе.

  Я выложила ситуацию. Мы молчали уже секунд двадцать, когда Крапивский со стальными нотками в голосе резко крякнул:

  – Я не буду спрашивать, откуда вы это знаете.

  – Да, – согласилась я. – Потому что вы знаете, откуда.

  – Приезжайте, – сказал он. От стали в его голосе захватывало дыхание.

  Я тяжело опустилась в кресло, и стежка-капитоне незамедлительно врезалась в спину.

  Я не хотела видеть утопленника.

  Просто я могла узнать его.

  На часах четыре минуты девятого. Речной порт находится в пятнадцати минутах езды от моего дома, а, в свою очередь, от Порта до офиса – еще пятнадцать минут (десять, если удастся попасть в 'зеленую волну').

  Я влезла в офисные доспехи за три минуты – стопудовый рекорд. Колготки, коричневая юбка-карандаш. Поверх блузы цвета каппучино – кожанка, в карман кожанки определились 'авиаторы'. Волосы спускались до талии. Я не смогла найти резинку, да и не было времени на поиски, поэтому просто прошлась по волосам расческой. Бросила быстрый взгляд в зеркало. Ссадина над бровью – тошнотворный светофор, синяки под глазами заставили бы даже самого выдрессированного визажиста с воем побросать все кисточки, губки и спонжи и броситься за дверь.

  Туфли на каблуках я определила в пакет и обулась в кроссовки. Черные кроссовки с аметистовыми вставками составили превосходный ансамбль с шелковой блузой, строгой юбкой и колготками. Классика чистой воды, без шуток.

  Я взяла сумочку и уже стояла возле двери, готовая к низкому старту, когда вспомнила кое о чем. Мятая салфетка из 'Феи Драже' обнаружилась в заднем кармане джинсов. Я сунула ее в сумочку. Подумав, вслед за салфеткой нырнул 'Рюгер'. Помедлила, вспомнив о ссадине, и прихватила кепку.

  Натягивая перчатки, я спускалась по лестнице. Про себя я радовалась, что не успела позавтракать: вряд ли то, что я увижу в Речном порту, будет способствовать пищеварению.

ГЛАВА 13

Подняв стойку на бежевом плаще, Игорь Крапивский курил в тени раскидистой липы. Под плащом – серый костюм, который определенно знавал лучшие времена. Но ботинки сияют чистотой. У Крапивского может быть мятая одежда, плохое дыхание, трехдневная щетина, но его обувь всегда выглядит на миллион. Сигареты он курит с максимальным содержанием никотина и смол, от чего его одежда и он сам всегда пахнут как плохо вычищенная пепельница. Крапивскому на это, впрочем, решительно плевать. Вероятно, его жена иного мнения на этот счет, но у нее было достаточно времени, чтобы смириться. Смирение – помните такой коктейль?

  На солнце было тепло, но в тени прохлада кусала за нос. Этим утром как никогда ощущалось приближение холодов. Скоро ноябрь, станет холодно, сыро, пройдут косые дожди, желто-оранжевые кучи опавших листьев будут гореть, рисуя в небе замысловатые узоры из дыма. Вначале осень дарит вам иллюзию, будто тепло никогда не уйдет, а потом однажды вы просыпаетесь, подходите к окну, а за окном безжизненный серый пейзаж. Осень в Зеро именно такая – переменчивая сука.

  Крапивский помахал мне. Захлопнув дверцу авто, я подняла руку в приветствии.

  – Надеюсь, не придется звонить спасателям. Мы с ними как старая сварливая пара – все не можем поделить пульт от телевизора. – Николай Гумилев щелкнул зажигалкой и поджег сигарету. У него была одна из этих пантовых массивных зажигалок, которые стоят чертову прорву бабок. На зажигалке выгравированы его инициалы. Он говорит, что это подарок. Я не спорю – подарок себе самому.

  Я пожала плечами:

  – Некого спасать.

  Главное достижение жизни Николая Гумилева в том, что он – теска известного русского поэта. В остальном он – ослиная задница на тарелке, обильно политая соусом из сквернословия. Он был моим ровесником, может на год-два старше. Он носит часы на правой руке, длина его стрижки – три миллиметра, кофе пьет без кофеина, предпочитает свитера с v-образным вырезом и разговаривает с сигаретой в уголке рта.

  – Опять Харизма Реньи принесла дурные вести, – сигарета в уголке рта кивнула вместе с Гумилевым. – Это что, кроссовки? Сняли с ребенка? Право, Харизма, в них вы выглядите на неполные четырнадцать.

  Я посмотрела на ярко-голубые 'Той Вотч': двадцать шесть минут девятого.

  – Мне надо быть на работе к девяти, – я поправила 'авиаторы' на переносице. Половину моего лица закрывал козырек кепки. Возможно, кепка и дрянная, зато любые ссадины и синяки исчезают как по мановению волшебной палочки.

  Гумилев захлопнул дверцу старенького 'Пежо' и, приставив ко лбу ладонь козырьком, посмотрел в сторону Речного порта.

  В кустах возле касс чирикали воробьи: купи билет на катер, купи прогулку по реке, вокруг Острова, на шлюз, и подними пассажирам настроение, разукрасив часть кормы и реку полупереваренным завтраком. Факт: меня страшно укачивает на воде.

  В Порту сидели парочки, пришедшие погреться на солнышке, полюбоваться рекой и противоположным берегом – Островом. Желтеющей листвой шуршали столетние дубы. Громадное колесо обозрения, больше старого в полтора раза, угрожающе возвышалось над верхушками дубов. Колесо медленно вращалось, словно огромная шестеренка в невидимом механизме. В парке гремела музыка. Ветер принес запах сладкой ваты и попкорна.

  Жизнь в Дубовой роще била ключом, тогда как для одного очеловеченного шимпанзе она оборвалась.

  Тело вынесло на берег. Вода шлепала, накатывала желтыми барашками мелких волн, поднятыми катером рыбной инспекции, на щегольские, дорогие туфли. Даже не присматриваясь к туфлям, я знала, что они на два размера больше истинного размера ступни шимпанзе, и что их закругленные носки набиты бумагой.

  Теперь – размокшей бумагой.

  Возможно, при жизни шимпанзе и был крутым парнем в костюме за штуку, но после смерти стал всего лишь старым мокрым мертвым шимпанзе.

  Этакий тотем из плоти и крови для донных рыб, и песок взметнулся маленькими атомными грибами, когда его ноги-веточки поцеловали дно реки.

  Крапивский достал мобильник. Скоро здесь будет людно, прибудут все, вплоть до телевизионщиков. В мои планы это не входило.

  Я обернулась: на причале сидели парочки, половина голов повернута в нашу сторону. Сомневаюсь, что они видели много – в груде тряпья и мокрой шерсти на песке можно было различить лишь груду тряпья и мокрой шерсти. Ничего страшного на первый взгляд. Мохнатые пальцы скрючены, лапы – два рычага игровых автоматов. Потяни за них и сорви Джек-Пот. Поза боксера. Трупное окоченение.

  – Господи, что у него с ногами? – спросил Гумилев.

  Он не обращался ни к кому конкретно. Я оценила, что он сказал 'ноги', а не 'лапы'.

  – Результат жестокого обращения?

  Крапивский держал мобильник у уха и смотрел на реку. У него были уставшие синие глаза в сетке морщинок. На лбу и щеках морщины напоминали высохшие устья рек – глубокие, длинные. Он сильно сдал за эти пять лет. Сколько ему сейчас? Сорок пять? Пятьдесят? Выглядел он на все шестьдесят – высокий, поджарый, сутулый, руки висят вдоль туловища плетьми.

  Гумилев опустился на корточки перед телом:

  – Они... они высохли? – он умудрился сделать из этого вопрос.

  – Похоже на то, – кивнул Крапивский и отошел от нас, что-то быстро забормотав в мобильник.

  Я привалилась к стволу ивы, глядя куда угодно, только не на шимпанзе. Я увидела достаточно, мои кошмары пополнились новыми образами, спасибо-пожалуйста. Идея снотворного теперь казалась просто восхитительной.

  – Не все люди относятся к очеловеченным животным как к равным себе.

  – А вы, Николай, считаете их равными себе?

  Гумилев помедлил, прежде чем ответить:

  – Нет. Но и не веду себя с ними, как распоследний ублюдок. Я уважаю их. – Он вновь уставился на ноги шимпанзе. – Можно переступить черту раз, другой, но на третий раз человек непременно заплатит увечьями или даже жизнью за свой длинный язык, скупость ума и плохую информированность. Никто не отнимал у мохнатых братьев когти и зубы.

  – Я слышала, в некоторых странах очеловеченных животных в принудительном порядке заставляют спиливать когти и стачивать клыки.

  – Да, но не в нашей. Знаете, Харизма, совсем недавно произошел этот случай: очеловеченный медведь, среднестатистический госслужащий, одурел от круглосуточного сидения за компьютером и перебирания контрактов на заказ велосипедов, сеток для волейбола и подобного дерьма. Одурел и отгрыз кисть своему боссу. Я был там. Так вот, медведь рыдал, как ребенок. Как ребенок, – Гумилев покачал головой. – Его сослуживцы, с которыми он делил офис, наделали в штаны от страха. Но, знаете, что я нашел самым... удивительным? Они наперебой тарахтели, что босс измывался над их мохнатым коллегой. Их босс был большим животным, чем очеловеченный медведь; он переступил черту два раза, и на третий лишился кисти. Это цена, которую ты платишь. – Николай вновь покачал головой.

  – Что с ним стало в дальнейшем?

  – С кем? С боссом или с медведем?

  – С медведем.

  – Суда не было. Его усыпили.

  – Что ж, вполне в духе нашего правосудия.

  – Бога ради, Харизма, медведь искупался в человеческой крови, слетел с катушек. Потенциально опасный, так-то.

  Я подставила лицо солнцу и постаралась проглотить застрявший в горле ком.

  – Интересно, за что этого парня так...

  – Откуда я знаю? – резко бросила я.

  Глаза Гумилева сузились. Я прикусила язык.

  – Что-то вы побледнели, Харизма. Выглядите не лучше нашего сегодняшнего улова.

  – Девушки любят слышать комплименты.

  – Но вы – Харизма Реньи, и вы не любите.

  Заклокотавшее в груди раздражение было моим спасательным кругом.

  – Окей, это уяснили. Николай, я поставлю подпись везде, где требуется, и чем быстрее, тем лучше. Не люблю опаздывать.

  – И, тем не менее, вы всегда опаздываете.

  – Прошу прощения? – повысив голос, нахмурилась я.

  – Они уже мертвы, когда вы приводите к ним. Приносить дурные вести – воистину ваше призвание.

  Мне хотелось наорать на Гумилева, ударить его и снова наорать. Ни того, ни другого я не сделала.

  – Мне очень жаль, – внезапно осипшим голосом сказала я.

  Николай поднялся с корточек и сделал шаг ко мне.

  – Харизма, я не хотел...

  Пряча мобильник в оттянутый карман плаща, сутулясь, вернулся Крапивский.

  Я сказала, что хотела бы поторопиться с бумажной волокитой. Голос дрожал. Я коснулась пальцами щеки. На перчатках осталась вода. Вода из моих глаз.

  Крапивский зыркнул на меня, потом на Гумилева, и прогремел:

  – Что ты уже успел наговорить?

  – Я лишь...

  – Не язык, а помело!

  Крапивский подошел ко мне, на ходу выуживая из кармана упаковку бумажных платков. Сколько знаю Игоря, каждую осень он страдает от аллергии. Бумажные платки в это время года для него, что пачка сигарет – несущая опора в доме, нерушимая константа.

  – Подписи, – повторила я.

  Крапивский убрал упаковку платков. Да, возможно, мы не созванивались по праздникам, возможно, он никогда не справлялся, как у меня дела, но он опекал меня. Мне не нужна ничья опека, но я никогда не скажу об этом вслух. Мои слова могут прозвучать лживо.

  Из внутреннего кармана плаща Крапивский достал скрученный в трубочку файл. Я села на корточки, положила документацию на колени и расписалась везде, где требовалось. Формальности, напротив которых должна стоять галочка, ничего больше. Просто в какой-то момент я стала чем-то большим, чем безопасный старина чтец (или 'жнец', как меня называли некоторые малообразованные милиционеры в участке). Мой фантомный мизинец вместо подземных ключей приводит к трупам. Считают меня жнецом с ворохом некрофильских предпочтений, а после этого случая – и зоофильских? Само собой разумеется, людям нужна перестраховка. Словно ворох подписанных бумаг может сделать их сон спокойнее. О, уверена, обязательно сделает.

  Вчера Зарипов заставил меня прочитать шимпанзе в бежевом костюме-тройке. Этим утром я привела к выброшенному на берег телу милицию.

  Я знала, кто убил шимпанзе. Мне надо было сказать всего два слова: Ренат Зарипов. Но я их не сказала. Почему? Боюсь, я не могу дать внятный ответ на этот вопрос.

  Та девушка... Коробка из-под елочных игрушек принадлежала темноволосой девушке. Кто она? Что на самом деле в коробке? Еще порция вопросов без ответов. Я могла собрать урожай вопросительных знаков, они гроздьями висели над моей головой.