Текст книги "Погадай на дальнюю дорогу"
Автор книги: Анастасия Дробина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
Илья сидел на упавшей каменной плите с полустертым староверческим крестом, вертел во рту соломинку и смотрел, как пляшет Маргитка. Ее туфли валялись тут же, на примятой траве, а сама она кружилась босиком, вскидывала руки, поводила плечами, ставила «ножку в ножку» и, улыбаясь, била босыми пятками тропаки. Вьющиеся пряди волос, которые Илья полчаса назад сам распустил ей, покрывали всю ее тонкую, точеную фигурку, от движений быстрых ног волновался малиновый подол платья. Танцуя, Маргитка то и дело оборачивалась через плечо, смотрела – глядит ли? – и, поймав взгляд Ильи, улыбалась во весь рот. В зеленых глазах билось солнце. Закончив пляску, Маргитка шутливо поклонилась и, обмахиваясь платком, села на плиту рядом с Ильей.
– Понравилось?
– Лучше тебя плясуний не видел.
Она счастливо рассмеялась, прижавшись к нему. Солнечный луч запрыгал по ее лицу. Илья потянулся к ней. Маргитка, не открывая глаз, подалась навстречу, сама поцеловала его раз, другой, третий. Илья погладил ее волосы, украдкой вздохнул, и Маргитка тут же открыла глаза.
– Что ты? Что не так?
– Все хорошо, – отговорился он.
Что толку было ей объяснять? Самому думать нужно было, старому черту, а теперь чего ж... Ну кто бы мог подумать, что он, Илья Смоляко, вляпается в такое дело на старости лет? Расскажи кому в таборе – не поверят.
– Илья...
– Что?
– Люблю я тебя.
– Я знаю, чайори. – Он не открывал глаз, чувствуя себя неловко.
– Ничего ты не знаешь! – Маргитка отстранилась от него. – И не понимаешь ничего! Я теперь, наверное, не скоро сюда опять приду. Это ты целый день шляешься где хочешь, а меня кто пустит? Сегодня вот удрала, а потом? Хоть ложись да помирай совсем.
– А к Сеньке Паровозу на Сухаревку кто бегал?
– И не надоело вспоминать? – кисло сморщилась Маргитка. – Надо же было от него, шаромыжника, отвязываться как-то.
– Он же с тобой не спал.
– Не спал, но собирался! Уже обещал за меня в хор тридцать тысяч отдавать! Обещал: подожди, богатого купца сработаю, уплачу за тебя, и поедем в город Адессу...
Маргитка нахмурилась, умолкла. Минуту спустя сердито сказала:
– Кабы ты меня любил хоть на пятак, то взял бы меня в охапку, и уехали бы мы с тобой. Ты же таборный. Должен знать, как такие дела делаются. Мне отец рассказывал, как ты для него Илону воровал.
Илья смутился.
– Я, девочка, уже забыл, что я таборный.
– Забыл, так вспомни! – огрызнулась Маргитка. И тут же вздохнула: – Ладно, леший с тобой. Думаешь, я не понимаю? У тебя семья. Мы цыгане, слава богу... Правда, Настька твоя... тьфу!
– Маргитка...
– А что «Маргитка»? Я, конечно, знаю, она красавицей была, по портрету видно. Но сейчас-то... Ведь задавиться легче! Как ты с ней в постель ложишься, морэ?
– Девочка!
– Страшнее смертного греха, побей бог! – Маргитка недобро усмехнулась. – Ты, Илья, мне только шепни, я из нее мигом слепую сделаю!
– Убью! – взорвался Илья, и Маргитка отпрянула, сообразив, что он не шутит. Не удержавшись на краю плиты, она с писком повалилась в лопухи. Через минуту из-за мясистого листа выглянул перепуганный зеленый глаз:
– Илья, ты рехнулся?
– Прости, девочка, – с трудом выговорил он. – Не хотел.
Маргитка осторожно улыбнулась. Снова села на плиту, оправила юбку, хмыкнула – и вдруг рассмеялась в полный голос. Илья озадаченно смотрел на нее.
– Ой, Илья, а когда ты бесишься, я тебя еще больше люблю. У тебя глаза, как у сатаны, синим огнем сверкают! Я в тиятре на Пасху видела Мифистофиля – точно ты, хоть портрет сымай! Правда, у того еще искры из глаз сыпались...
– Скажешь тоже... – проворчал он, радуясь в душе, что разговор ушел от Насти.
Маргитка, смеясь, взяла его за руку – и вдруг, повернув голову, прислушалась.
– Отзвонили! Пойдем.
Илья не успел даже спросить – куда, а она уже вскочила и потащила его по едва заметной стежке мимо крестов и оград.
Задняя стена кладбища выходила к оврагу. Здесь было совсем дикое место, кирпичная кладка была сплошь завита повиликой и душистым табаком, мох покрывал старые камни до самого верха, внизу буйно разрасталась лебеда и полынь. Лопухи были просто угрожающих размеров; под ними, не шевеля листьев, свободно шмыгали одичавшие коты. Вверху сходились ветвями столетние липы, солнце ни единым лучом не могло пробиться сквозь густую листву, и под липами царил сонный зеленый полумрак. Маргитка уверенно пробиралась сквозь эти дебри, таща за собой Илью. Тот шел, удивляясь про себя, как до сих пор не пропала тропинка, которую он без Маргитки и не заметил бы.
– Да стой... Подожди ты... Куда ты меня тащишь, девочка?
– Пришли.
Маргитка остановилась, и Илья увидел прилепившуюся к кладбищенской стене избушку. Почерневшее, скособочившееся строеньице, казалось, вот-вот завалится набок, крыша ее вся заросла травой, и даже две тоненькие березки раскачивались над старым тесом.
– Здесь живет колдун, – строго сказала Маргитка. Искоса взглянула на Илью – не смеется ли? – и закричала: – Никодим! Дома аль нет? Выходи!
– Иду-у-у! – отозвалось откуда-то с кладбища.
Илья, вздрогнув, повернулся на голос. Ему стало жутковато. Заросли крапивы и лебеды закачались, послышались шаги, и из сорняковых джунглей вынырнул сгорбленный старик с мощными плечами, чуть не разрывающими старую холстинную рубаху, с широкой нечесаной бородой и обширной плешью.
– Чего верешшишь, как на пожаре, сикильдявка? – густым и хриплым басом осведомился он. – Всех покойников мне всполошишь. Покойник – он шум не обожает.
– Ничего твоим мертвецам не будет, – весело сказала Маргитка. – Я от Паровоза. Помнишь такого?
– Забудешь его... – Старик смотрел на Маргитку сощуренными слезящимися глазами, а стоящего рядом Илью, казалось, не замечал. – Чего Семену надо-то?
Маргитка подошла к старику, поднялась на цыпочки, что-то торопливо заговорила, показывая на избушку. Илья наблюдал за ней с нарастающим недовольством, уже начиная понимать, в чем дело. Когда же дед молча кивнул и Маргитка полезла в сумочку, доставая свернутые рубли, Илья поспешно шагнул к ним. Не хватало еще, чтобы за него платила девка!
– Получи, дед.
Никодим поднял голову. Поблекшие глаза недоверчиво посмотрели на Илью:
– Ты-то что за молодец? Цыган, что ли?
– А она, думаешь, кто? – пробурчал Илья.
– Не знаю, – пожал старик могучими плечами. – Я, мил человек, ничего не знаю, ничего не ведаю и при живых глазах слепым хожу. Потому до девяноста годков и дожил. Хошь – плати сам, мне без вниманья. Благодарны премного, господа цыгане, за ваше неоставление...
Последняя фраза прозвучала с явной насмешкой, но Илья промолчал. Молча проследил за тем, как Никодим прячет деньги за голенище сапога, подхватывает с травы свой заступ и бесшумно, как бродячий кот, исчезает в крапивных зарослях, и лишь после этого повернулся к Маргитке:
– Он кто?
– Говорю – колдун... Да сторож, сторож он при кладбище.
– А ты его откуда знаешь? И Паровоз тут при чем? – Маргитка молча улыбнулась, и Илья повысил голос: – Отвечай, раз спрашиваю! Была ты с ним здесь?
– А ты на меня не ори, серебряный мой, – спокойно сказала она. – Я тебе не жена – забыл? И не спрашивай ни о чем. От лишнего спроса голова болит. Пойдем-ка лучше.
Маргитка выпустила руку Ильи и, наклонившись, быстро вошла в низенькую, держащуюся на одной петле дверь избушки. Ему оставалось только последовать за ней.
Внутри оказалось неожиданно чисто и даже просторно, словно стены старой избенки раздвинулись, впуская гостей. Стоя на пороге, Илья осматривал проконопаченные стены, мрачного Спаса в углу, лубочные картинки возле окна, широкие нары, покрытые лоскутным одеялом, стол с потертой скатеркой, ухваты и кочерги у беленой печи. За печью валялись какие-то узлы. Илья подошел было посмотреть, но Маргитка поспешно оттащила его от них:
– Нет, ты туда не заглядывай, это лихими людьми положено.
– Краденым, что ли, Никодим твой торгует?
– А шут его ведает... – Маргитка, стоя к нему спиной, взбивала подушки на нарах. – Я не спрашиваю, здоровее буду. Мне, может, тоже хочется до девяноста годов дожить... Нет, вру, не хочется! На кого я тогда похожа буду?
Илья слушал и не слышал ее болтовни. Стоя у порога, глядел на то, как Маргитка, управившись с постелью и откинув угол лоскутного одеяла, садится на край нар, закидывает руки за шею, расстегивая крючки платья, как стягивает его через голову, как, ворча, распутывает застрявшие в крючках пряди. Оставшись в рубашке и обеими руками встряхивая волосы, она посмотрела на Илью. Тихо сказала:
– Ненаглядный мой... Иди сюда – ко мне. Иди...
Он шагнул, ног под собой не чуя. Девочка... Темная вся, как мед гречишный, ноги длинные, грудь крепкая, маленькая, а как дотронешься – ладонь полна. Волосы... Бог ты мой, какие волосы! И за что ему это бог послал? И зачем он ей? Дурь по молодости играет, или... или чем черт не шутит, вправду любит она его? Илья сел рядом с Маргиткой, закрыл глаза от прикосновения ее тоненьких, горячих пальцев – и слова посыпались против воли, хриплые, бессвязные, которых он за всю жизнь и не говорил-то никому. Никому... Даже Настьке.
– Девочка... Чайори... Цветочек мой, чергэнори [34]... солнышко весеннее... Мед ты мой гречишный, что ж ты делаешь? Зачем тебе это? Я... я... люблю я тебя, господи...
– Ой, боже мой... Боже мой...
Она плакала, улыбаясь сквозь слезы, и торопливо смахивала соленые капли ладонью, и тянула его к себе, откидываясь на постель, и черные кудри, отливая синевой, рассыпались по рваной подушке. Зеленоватый солнечный луч играл на рассохшихся бревнах стены. За крошечным окошком шелестели липы. Лоскутное одеяло сползало, шевелясь и вздрагивая, на неметеный пол избушки.
– Тебе не холодно? – спросил Яшка.
Дашка отрицательно покачала головой, но Яшка все же не смог отказать себе в удовольствии снять чуйку и накинуть ее на плечи девушки. Они сидели на высоком берегу Москвы-реки под стеной Симонова монастыря. День клонился к вечеру, солнце опускалось за Таганку, играя розовым светом на маковках церквей дальней Рогожской слободы. Вода в реке текла медленно, делаясь в закатном свете то белесой, то желтой, то розоватой, то, ближе к поросшему камышом берегу, совсем темной. Небо блекло, словно выцветая, в нем бесшумно носились стрижи. В соборе названивали к вечерне; со стороны Таганки чуть слышно вторили колокола Новоспасского монастыря. Чуть поодаль, в высоких зарослях иван-чая, чернела голова Гришки. Тот из приличия сопровождал сестру, но, оказавшись возле монастыря, объявил, что весь день смертельно хочет спать, залез в иван-чай и захрапел так, что качалась трава вокруг.
– Теперь уже скоро.
Яшка сел на примятую траву рядом с Дашкой. Та кивнула, улыбнулась. Яшка молча смотрел на ее темное замкнутое лицо, на волосы, убранные под платок, на немигающие, черные, чуть раскосые глаза, которые словно вглядывались во что-то за рекой. Зная, что Дашка не видит его, он осторожно придвинулся. Задержав дыхание, коснулся губами воздуха совсем рядом с ее щекой, потом – рядом со лбом, потом – около виска. Дашка сидела неподвижно, но когда Яшка, окончательно обнаглев, потянулся к ее губам, нахмурилась и отстранилась.
– Не хватит тебе?
Яшка, покраснев, отодвинулся. Смущенно буркнул:
– Кто тебя трогал?
– Да я же чувствую.
– Чувствует она... И в мыслях ничего не было. Вон же твой брат в кустах сидит, что я – дурак?
Дашка ничего не ответила. Яшка, отворачиваясь, с досадой подумал: дурак и есть.
И как прикажете ухаживать за такой? Ни в оперу, ни в «Эрмитаж» на венгерский хор, ни на Разгуляй смотреть ученого медведя не поведешь: все равно не увидит. Новый синий костюм, перстень с камнем и шляпу не наденешь: не разглядит. Жеребцов своих не покажешь, верхом перед ней не повертишься... ничего-то эта девчонка не видит. Может, хоть голос у него не противный, нравится ей? Яшка искренне надеялся хотя бы на это, но и поболтать с Дашкой у него тоже выходило нечасто: стоило хоть на минуту заговорить с ней в доме или во дворе – и тут же откуда-то, как черт из коробочки, появлялся ее папаша! Приходилось на полуслове обрывать разговор и делать вид, что оказался рядом с Дашкой по чистой случайности. Однако на шестой такой случайности Илья начал хмуриться, и Яшка понял, что пора что-то предпринимать.
Идти прямо к Илье он не решился и для начала поговорил с Дашкиным братом, объявив, что имеет самые серьезные намерения и готов вести Дарью Ильинишну под венец хоть сейчас. Гришка обрадовался, заверил друга в том, что лучшей партии он для сестры не желает, но, когда Яшка осторожно поинтересовался, согласится ли на это Дашка, Гришка пожал плечами: «Из нее иногда по целым дням слова не вытянешь. Кто ее знает, что она там себе думает...»
Разумеется, надежнее всего было бы поговорить с самой Дашкой, и Яшка уже намеревался сделать это раза четыре, но в самый ответственный миг язык словно примерзал к зубам, и снова получался пустяковый разговор про погоду и про соседские дела. Оставшись наедине с собой, Яшка отчаянно злился, напоминал себе о том, что незачем так трусить, что любая девчонка с Живодерки была бы счастлива помчаться с ним в церковь: семья Дмитриевых была богатой и известной, и Яшка считался завидным женихом. Любая... но не эта красавица, всегда смотрящая куда-то через его плечо немигающими глазами. И поди пойми, какими словами нужно с ней говорить. И поди догадайся, что у нее на уме, чего она хочет и кого ждет. Вид у нее такой, будто она вовсе замуж не собирается. Ни за Яшку, ни за кого другого.
В конце концов Яшкины терзания заметила даже Маргитка и высказалась, как всегда, без обиняков: «Дураком родился и дураком помрешь. Чего боишься, валенок? Ты ей только моргни – поскачет за тобой язык высунувши! Она же слепая, кто ее замуж возьмет? Только такой пенек, как ты, и сподобится...»
Но Яшка отвесил сестре подзатыльник, от которого Маргитка свалилась на пол. Вскочив, она дала сдачи «Роковой страстью», и драка между братом и сестрой получилась такой, что обоих целую неделю не брали работать в ресторан, чтобы не пугать гостей. А сегодня утром Яшка проснулся с совершенно ясной и четкой догадкой, как можно развлечь Дашку, а заодно и поговорить с ней без лишних ушей. Все было так просто, что он целый день не мог понять, как это ему раньше не пришло в голову.
Операция была разработана тонко, и успеху немало способствовало то, что Илья с полудня ушел на Конную площадь. Гришке не стоило большого труда упросить мать отпустить его с сестрой погулять за Таганку. Настя, чем-то озабоченная, не стала вдаваться в подробности и рассеянно предупредила: «Смотрите, до темноты вернитесь». Гришка пообещал и тут же понесся ловить извозчика. Полчаса спустя брат и сестра Смоляковы на глазах у всего Большого дома торжественно загрузились в пролетку, которая не спеша покатила с Живодерки, а через десять минут, уже на Садовой, в экипаж вскочил Яшка.
К вечерне отзвонили, и на обрыве снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь посвистыванием зябликов и Гришкиным храпом в иван-чае. Яшка уже начал вертеться, опасаясь, что ничего не получится, но вскоре ветер донес из-под обрыва смех и голоса.
– Идут! – Яшка вскочил, быстро подошел к краю обрыва. Внизу, на пологом берегу реки, показалась вереница людей. Это были парни и девушки Рогожской слободы, облюбовавшие речной берег для гуляний. Их было человек двадцать, чинно идущих кто попарно, кто небольшими кучками, девушки – в нарядных кофточках и сборчатых юбках, с косыночками на плечах, парни – в косоворотках и сдвинутых на затылок картузах, в накинутых на плечи чуйках. Следом бежали босоногие дети, а совсем вдалеке, безнадежно отставшие, плелись две старухи в ковровых платках, явно посланные наблюдать за молодежью. Яшка обернулся к Дашке.
– Слушай! Вот сейчас... – Он не договорил.
С берега подул сильный, теплый ветер, и, словно только этого и дождавшись, над рекой сначала тихо, а потом все звонче и звонче, во всю силу, поднялся молодой голос:
Уж как пал туман...
Дашка встрепенулась, повернула голову, улыбнулась, и Яшка просиял. Голос певца, красивый тенор, усиленный отражением от реки, звучал мощно и вместе с тем нежно, словно сливаясь с шепотом ветра в траве. А чуть погодя к нему присоединилось октавой выше девичье сопрано, за ним – еще одно, следом – чей-то незвонкий, но приятный баритон, и над Москвой-рекой, взлетая к занимающимся закатным огнем облакам, полилась песня.
Уж как пал туман на сине море,
Уж как легла тоска камнем на сердце...
Дашка встала, пошла к краю обрыва. Ветер сорвал с нее платок, разметал выбившиеся из кос пряди, затрепал подол платья. Яшка следил за ней с беспокойством и уже готов был подойти и отвести ее от обрыва, но Дашка остановилась сама на самом краю. В зарослях проснулся Гришка, вскочил, заморгал, завертел головой, и Яшка сердито махнул на него рукой: молчи, мол. А внизу, не зная, что за ним наблюдают, молодой тенор заливался соловьем.
Дашка вдруг вздохнула чуть слышно, и Яшка сообразил: берет дыхание. Миг – и ее контральто вступило в песню, далеко разнесшись по реке и перекрыв весь хор слободских:
Не сойдет туман с синя морюшка,
Не согнать тоски с моей душеньки...
Внизу стало тихо, но владелец тенора опомнился первым и забрал так чисто, так горько и щемяще, что у Яшки закололо в носу: «Ну, Антипка... Ну и выделывает... Вот чертов сын, слышали бы наши!» Он повернулся – и впервые увидел, как Дашка улыбается: во весь рот, открыв белые, ровные, крупные зубы. Двумя ладонями она убрала волосы с лица, снова взяла дыхание, и дальше тенор с берега и контральто с обрыва повели песню вместе:
Ты пади, туман, с моря буйного,
Пропади, тоска, с сердца бедного...
– Вот чудеса, ладно-то как! Будто неделю спевались, – тихо сказал подошедший Гришка. – Морэ, а ты что же?
Яшка с изумлением посмотрел на друга, не ответил. Ему показалось просто кощунством вступить в это согласие голосов, хотя пел он неплохо и мог бы при желании сразу отыскать нужную партию. И поэтому Яшка просто стоял и смотрел на застывшую на краю обрыва, всю облитую красными лучами Дашку, которая, придерживая руками бьющиеся на теплом ветру каштановые пряди, пела на всю реку вместе с незнакомым тенором, вместе со всем хором.
Песня кончилась. Внизу, под обрывом, лишь на миг воцарилась тишина – и тут же взорвалась восторженными воплями:
– Эге! Это цыганочка!
– Вот голосина-то!
– Эй, давай к нам! Спущайся, соловьишна!
– Спой еще!
Громче всех орал тот самый тенор, и беспокойство Яшки возросло до неимоверных размеров. Однако, к его облегчению, Дашка ограничилась тем, что помахала кричавшим и отошла от обрыва. Яшка сел рядом с ней. Смущаясь чего-то, тихо спросил:
– Понравилось?
– Очень. Спасибо. Никогда такого не слыхала. – Дашка шарила вокруг руками в поисках улетевшего платка. Тот висел зеленым лоскутом на ветвях ракиты, и Яшка поспешил снять его и подать девушке. Дашка поблагодарила кивком, заинтересованно спросила: – А кто этот... серебряный?
– Кто-кто... Антип из Рогожской, приказчик в москательной лавке.
– Приказчик?! Ему бы со сцены петь...
– Он хотел, да отец не отпустил. Говорит: прихоть, баловство одно. Они, рогожские, сюда каждый вечер гулять ходят и поют-заливаются. На реке слышно по-особому, далеко летит... А Антипку слушать аж из консерватории ездят. Ох, и знатный тенор, нам бы в хор такого!
– Да, хороший... Почти как мой отец. – Дашка передернула плечами. Улыбнувшись, спросила: – Может, пора нам? Поздно...
Яшка посмотрел на спускающееся солнце и спорить не стал. Гришка давно ушел вперед, на дороге уже показалась спина лошади и крыша пролетки, и Яшка вдруг понял, что время уходит, а самого главного он так и не спросил. Вся сегодняшняя авантюра грозила закончиться ничем, а другого случая могло и не быть. «Язык отсох?! – разозлился Яшка на себя. – Давай, морэ, не цыган, что ли?»
– Даша...
– Что? – Она, наклонившись, ломала тугие стебли медуницы, собирала букет. – Что тебе, Яша?
Яшка вздохнул. Тоскливо подумал: опять язык замерзает... Поглядел на золотую цепочку с крошечной подковкой, выпавшую из ворота Дашкиной блузки, – и вдруг его озарило. Как можно небрежнее Яшка спросил:
– Красивая у тебя цепочка. Жених подарил?
– Нет, отец, – спокойно сказала Дашка. Но ломать цветы бросила и выпрямилась, глядя куда-то за спину Яшки.
Теперь отступать было некуда.
– Жениха нет у тебя, стало быть? Я знаю, у таборных еще в колыбели родители сосватывают...
– Мы не таборные давно. – Она чуть улыбнулась, и Яшка осмелел:
– Скажи-ка вот что... Скажи, если я к твоему отцу сватов пришлю... пойдешь за меня?
Дашка нахмурилась, перебросила цветы с одной руки на другую. Медленно сказала:
– Я слепая, ты забыл?
– Помню... – растерялся Яшка.
– Ну так и не болтай попусту.
Сказала – и пошла, ступая наугад, к черневшей на дороге пролетке, унося с собой охапку медуницы и иван-да-марьи, а Яшка остался стоять, ошеломленно глядя вслед удаляющемуся зеленому платку. Он ожидал всякого, даже насмешки, даже отказа... но чтоб вот так?! Что же это, она его за пустомелю приняла? Подумала – шутит он, смеется? Решила, что Яшка Дмитриев своими словами кидается? От обиды и злости закололо в горле, и стыдно почему-то было так, будто в самом деле сболтнул пустое, понапрасну обидев девчонку, а он ведь... у него и в мыслях ничего такого не было!
– Эй, Яшка! Где ты там? – послышался с дороги голос Гришки.
При мысли о том, что ему еще предстоит ехать с этой чертовой девкой целый час до дома, Яшка чуть не взвыл. Но ехать-то все-таки надо было, и выглядеть дураком перед Дашкиным братом ему тоже не хотелось. Яшка зло чертыхнулся, наподдал ногой золотистый островок зверобоя и бегом припустил к дороге.
Возвращались, не разговаривая. Дашка сидела прямая и неподвижная у края пролетки, перебирала в пальцах стебли цветов, лежащих у нее на коленях, изредка отмахивалась от комаров. Яшка, насупившись, смотрел назад, на убегающие в пыли две колеи от колес пролетки. Гришка изумленно поглядывал то на друга, то на сестру, но спросить, что случилось, не решался. В молчании миновали Замоскворечье, Красную площадь, Тверскую, пересекли Садовую, уже исчерченную вечерними тенями, свернули в Грузины, покатили мимо церкви Великомученика Георгия, и тут Яшка вдруг рявкнул:
– Стой!
Извозчик испуганно выругался, натянул вожжи, и саврасая лошаденка, споткнувшись, встала у церковной ограды. Яшка выскочил первым, дернул за руку Дашку, и та, неловко цепляясь за край экипажа, спустилась за ним.
– Жди, мы сейчас! – велел Яшка ничего не понимающему Гришке и споро зашагал к церкви, волоча за собой девушку.
Гришка озадаченно посмотрел им вслед, поднял и положил на сиденье уроненный Дашкой букет, пожал плечами на вопросительный взгляд извозчика, приготовился ждать.
В храме было тихо и пусто: полчаса назад окончилась вечерняя служба, и прихожане разошлись. Горели свечи, помаргивали красными огоньками лампады перед иконами, тускло поблескивал иконостас, тенями сновали вдоль стен безмолвные старушки-прислужницы, убирая от образов оплавившиеся огарки, усталый батюшка о чем-то говорил возле алтаря с толстой купчихой Затвориной. Пахло резедой и ладаном, в открытые окна, разгоняя спертый воздух, вливалась вечерняя свежесть. Войдя, Яшка наспех перекрестился, потащил несопротивляющуюся Дашку в темный левый придел, где потрескивали свечи перед образом Николая Чудотворца.
– Церковь? – принюхалась Дашка. – Мы здесь зачем?
– Слушай меня, чайори! – свирепо зашипел Яшка. – Вот я перед Николой стою, смотрю на него и тебе говорю... Говорю, что не вру! Ни тебе, ни вовсе никогда не вру! Говорю, что женюсь на тебе! Говорю, что... что... что люблю тебя, говорю! И от слов своих не откажусь! И от тебя не откажусь! Никогда! Вот! Да! Такие вот дела...
Смешавшись, он умолк. Осторожно, исподлобья взглянул на Дашку, в который раз забыв, что она не видит его. Девушка молчала, улыбалась. Ее лицо пропадало в полутьме, лишь сверху озаренное лампадой, черные немигающие глаза казались еще больше, в глубине их бился и дрожал желтый огонек. Яшка осторожно коснулся ее пальцев. Дашка высвободила их, медленно повернула голову вправо. Яшка, удивившись, проследил за этим ее движением – и отчетливо понял: все, пропал. В двух шагах от них, в правом притворе, озаренная целым скопищем свечей, висела икона Спаса, а перед иконой стоял... Илья Смоляков.
Первым желанием Яшки было схватить Дашку за руку и на цыпочках пробежать за спиной у Ильи к дверям: авось не заметит. Но надежды на этот авось было очень мало, и Яшка предпочел тихо отвести Дашку в тень притвора, подальше от свечей и света лампад. Она послушно шла за ним. Остановившись у темной стены церкви, шепотом спросила:
– Там отец?
Яшка даже вздрогнул. Недоверчиво проворчал:
– Ты что, животом его чуешь?
– Да, – просто сказала Дашка, и впервые Яшка увидел на ее лице удивление. – Отец – здесь?
– А что он у тебя, в церковь не ходит?
Она не ответила, и Яшка перевел взгляд на Илью. В красноватом свете лампады его резкий горбоносый профиль был отчетливо виден. Илья явно зашел в церковь прямо с Конного рынка: в испачканной дегтем рубахе, широком кожаном поясе, и даже кнут торчал из-за голенища старого порыжевшего сапога. Он стоял перед Спасом в совершенно непочтительной позе, скрестив руки на груди, свечу ставить не собирался и, к удивлению Яшки, даже не крестился. На его лице было жесткое, недоброе выражение. «Словно бог ему сто рублей должен...» – с растущим удивлением подумал Яшка и вдруг почувствовал, что Дашка мягко, но настойчиво тянет его за рукав:
– Джаса [35]... Пожалуйста, идем.
Они, неслышно ступая, прокрались к выходу. Илья даже не повернул головы, но Яшка вздохнул с облегчением, лишь оказавшись в церковном дворике, где уже стемнело.
– Фу-у-у... Вот попали... Ну, Дарья Ильинишна? Когда велишь сватов присылать?
Дашка, повернувшись к церкви, молча перекрестилась, отдала поклон. Наугад положив руку на плечо Яшки, вполголоса попросила:
– Подожди со сватами.
– Чего ждать? – не понял он.
– Не до нас отцу теперь.
В ночную тишину врезались крики.
– Илья... Илья, проснись... Да просыпайся же!
– Что такое?..
– Горит!
Илья сел на постели, помотал головой, прогоняя остатки сна, принюхался. В самом деле пахло гарью.
– Буди детей! Вот проклятье-то небесное, и откуда...
– Подожди, это не у нас. С улицы несет.
Настя по пояс высунулась в открытое окно. Илья тоже перегнулся через подоконник. В конце темной Живодерки отчетливо было видно красное зарево.
– Поднимай всех!
На ходу натягивая штаны, Илья через три ступеньки поскакал по темной лестнице вниз.
Большой дом уже весь был на ногах. Дверь на улицу распахнута, и цыгане один за другим вылетали в темноту, грохоча пустыми ведрами. Мимо Ильи пронесся с двумя жбанами Кузьма, за ним – Митро с бадьей. Молодые цыгане умчались еще раньше. Женщины суетились на кухне, освобождая ведра. Илья заскочил туда, едва дождался, пока Марья Васильевна вывалит из продавленного ведра в кадку соленые огурцы, вырвал его у нее из рук и тоже кинулся за порог. Нужно было торопиться: до приезда пожарной команды огонь мог превратить в головешки всю улицу.
Темная Живодерка была полна народу. Из маслишинской развалюхи выбегали студенты, с ткацкой фабрики неслись рабочие, цыгане бежали из Живодерского переулка целыми семьями. Мимо Ильи кто-то пролетел верхом. Лица всадника он не разглядел, рядом мелькнули лишь выкаченные, сверкающие белком, безумные глаза лошади.
– Кто горит, морэ? – заорал Илья вслед.
– Шалавы наши... – донеслось уже из-за угла.
Илья припустил сильнее. В лицо уже било жаром, зарево становилось все ближе, вопли и грохот ведер – все отчетливее, и наконец глазам Ильи предстал двухэтажный домик мадам Данаи. Левый флигель полыхал, языки пламени с треском вырывались из окон нижнего этажа. У забора стояла толпа полуодетых обывателей, сбежавшихся поглазеть на пожар. Через всю улицу вытянулась цепочка людей с ведрами: черпали из «басейни» на Садовой. Вторая цепочка, поменьше, выстроилась от колодца мадам Данаи во дворе. Сама мадам Даная в роскошном бархатном платье и сбившейся на сторону мантилье сидела на земле под кустом сирени, прижимая к себе два бронзовых канделябра и конторские счеты. Увидев Илью, она повернула к нему круглое, измазанное сажей лицо, не столько расстроенное, сколько озабоченное.
– Даная Тихоновна, как это ты?.. – сочувственно спросил Илья.
– Ох, Илья Григорьич, убытку-то сколько! – жеманно отозвалась мадам Даная. – Опять кто-то из клиентов в постеле папироской баловался. Уж просила-просила Христом-богом: не дымите, господа хорошие, и барышням это неприятно... Все едино! Вот хоть совсем военных не допускай в заведение – второй раз за год горим через них. Право слово, жалобу обер-полицмейстеру снесу!
Илья поглядел на дом. С флигелем уже можно было распрощаться: крыша вот-вот должна была рухнуть. Из открытых окон основного здания, которое только начало заниматься снизу, вылетали подушки, пуфики, свертки одежды и прочие принадлежности публичного дома. Выбежали двое босых кадетов, Петька Конаков с вцепившейся в него девицей, отставной ротмистр Опанасенко в мундире внакидку. В верхнем окне Илья увидел двух парней, обвязавших головы рубахами на манер арабских бедуинов. Они пытались втащить на подоконник пианино. Одно из окон нижнего этажа флигеля было плотно закупорено женским задом в ночной рубашке. Сощурившись, Илья попытался по конфигурации зада определить его хозяйку.
– Матрена, – подсказал подбежавший Митро. – Вот дура, ну что ей там надо-то? Зажарится сейчас!
Он махнул через заборчик и побежал к ворочающемуся в окне заду с криком:
– Ополоумела ты, что ли, кикимора?! Крыша сейчас провалится! Бросай все, вылезай!
Он вцепился в Матренин зад, дернул несколько раз. Раздался визг, и Митро, не удержавшись на ногах, опрокинулся на землю. Сверху на него свалилась, голося и болтая голыми ногами, простоволосая девица пудов на семь, а на девицу упал скатанный ковер, который она так самоотверженно тащила из огня.
– Ой, Дмитрий Трофимыч, обожгетеся! – заверещала Матрена, узнав своего спасителя.
Схватив одной рукой ковер, а другой – Митро за рукав рубахи, она резво поползла прочь от флигеля. И вовремя: крыша с треском и грохотом, выстрелив фейерверком искр, упала внутрь. Мадам Даная, вздохнув, перекрестилась. Кое-кто из девиц заплакал.
– Ладно выть-то, гулящие, – сердито сказала им хозяйка, встряхивая счеты. – Стало быть, пишем еще полсотни плотникам да матерьялу на... Лукерья! Лушка! Ты с ума сошла, корова холмогорская!
Мадам Даная швырнула счеты, вскочила как подброшенная и с удивительной для ее возраста и комплекции прытью бросилась к горящему дому. Илья задрал голову. На подоконнике второго этажа, балансируя, стояла массивная, как гренадер Его величества, девица с повязанной полотенцем головой и в надетой наизнанку юбке. На руках ее висел плотно завернутый в сюртук старикашка.
