Текст книги "Прекрасное видение"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я взглянула на афишу. Смуглое лицо Тони было повернуто в профиль, рука Ванды лежала на его черных блестящих волосах. Белозубая улыбка, широкие плечи, тонкая талия. На такого женщины должны были вешаться гроздьями.

Стелла тоже покосилась на афишу.

– Когда это случилось с Вандой, я сразу поняла – Моралес пропал. Что он мог без нее? Ну да, была другая партнерша, неплохая даже… Но – оказалась с характером, и абсолютная дура при этом. Через месяц рассорились к черту, он ее избил. Я чуть не на коленях перед ней стояла, чтоб она забрала заявление из милиции! А то посадили бы прямо перед всероссийским конкурсом… – Стелла вдруг выругалась не по-русски и умолкла. Мы растерянно молчали. За окном сыпал снег, в артистической стоял полумрак, который разгоняли лишь красный свет сигареты и тусклая лампочка у стены.

– Ванда просто плакала от него. Сама уже не танцевала, но еще года два его пыталась подгонять. Приходила на концерты, на репетиции… Я ее упрашивала – не ходи, она же мучилась… Не слушала. Ничего не слушала. Один раз она даже вышла с ним на сцену…

– И?..

– И чуть не упала! – лицо Стеллы исказилось. Она с такой яростью прижала сигарету в пепельнице, что раздавила ее в дымящуюся труху. – Он едва ее поймал! Во фламенко все – на ударе, все – на ногах, как можно было делать сапатеадо со сломанными пальцами? Это же, кроме всего прочего, страшная боль! Больше я ее ни разу не выпустила. Но на концерты она всегда приходила. Сидела в зале и смотрела. Бедная моя девочка…

Это вырвалось у нее внезапно и горько. Стелла отвернулась, провела пальцами по лицу. Устало взглянула на нас.

– Тони в прошлом году не допустили к конкурсу «Фламенко де Булерьяс». Знала я, конечно, что он кретин, но что настолько… Принял допинг, какой-то наркотик. Из ансамбля я его вышвырнула в тот же день. И больше не видела.

– Ясно… – пробормотала я.

– Что вам ясно?! – вдруг взорвалась Стелла. – Вы ее подруги – так как же вы не знаете ничего? Ее нет целую неделю, а вы не знаете? Да найдите хотя бы этого грузина, черт возьми, кто он?!

– Это Георгий Барсадзе, – зло сказала я. – Вор в законе.

– Что?! Этого только не хватало… – С минуту Суарес молчала. Затем глухо спросила: – Она впуталась во что-то? Да? Что-то серьезное?

– Мы не знаем. – Что я еще могла ответить? Наступило молчание.

Катька, о которой я совсем забыла, толкнула меня локтем в бок. Я обернулась. Она выразительно постучала пальцем по запястью.

– Стелла Эрнандовна, мы пойдем. Уже поздно.

Суарес проводила нас до дверей артистической.

– Не заблудитесь. Третья дверь направо, лестница. Потом – по коридору, там светло. Не переломайте ноги.

Мы были уже внизу, когда нас снова окликнул резкий голос:

– Когда найдется – позвоните мне! Обязательно! Слышите – непременно! Днем я здесь, ночью – звоните домой!

– Позвоним, – пообещала я. В кармане лежал адрес Моралеса и телефон Стеллы, рядом хмуро сопела Катька, в голове был полный винегрет.

На темной улице хлопьями валил снег. На остановке, кроме нас, не было никого. Троллейбус не торопился подходить, и вскоре стоящая напротив меня Катька была похожа на сердитого снеговика с красным замерзшим носом и в платке с бахромой.

– Чего ты надулась? – глядя в сторону, спросила я.

– И в мыслях нет.

– Я же вижу.

– А раз видишь – чего спрашиваешь? – вдруг огрызнулась Катька. – Сука она, Вандка! Подруга называется! Шесть лет нам врала! Танцует она, как же, выходит в массовке! Звезда наша, блин, незаходящая! И как я сразу не догадалась? Если б танцевала – сидела бы она в нашей богадельне с бумажками, дожидайся! Фря несчастная… Все Бесу расскажу – может, успокоится наконец-то! А то сам из-за этой фифы не женится и другим жить не дает! Ненормальная, ей лечиться надо было, а не налоги собирать…

В том, что Яшка «успокоится», я сильно сомневалась. Тем не менее сказала:

– Не смей.

– Что-о? – Катька повернулась ко мне, сузив глаза. Назревал скандал.

– Ты что, не понимаешь?! Она же психованная! Шесть лет, с ума сойти! И ведь придумывать же все это надо было! Ах, выступаем в ЦДРИ, ах, выступаем в Колонном зале! То-то она нас ни на один концерт не пригласила! А мы, как дуры, уши развешивали! В дурдоме ей самое место, вот так, ага! Интересно, а если бы мы без приглашения явились? Как бы она, прима наша, выкручивалась?!

Катька орала безобразным визгливым голосом, который Бес метко называл «ножом по унитазу». Редкие прохожие недоуменно оборачивались, я морщилась, безуспешно пытаясь вставить хоть слово. Наконец мне это удалось:

– А почему ты к этой психованной на Бесов жаловаться бегала? А?! Ну вспомни, вспомни! А кто ей в коленки плакался, что они тебе жизни не дают? А кто тебе сопли вытирал, когда тебя Пашка Филимонов бросил? Что? Забыла, да?

– Не забыла, – стушевалась Катька. Помолчала, насупилась. – Но все равно же паскудство это, Нинк… Зачем врать было? Перед нами-то чего выпендриваться?

Возразить на это было трудно. В молчании мы доехали до дома, условились созвониться завтра и разошлись.

На кухне царила идиллия: бабуля с Осадчим сидели за столом и, дымя в две сигареты, сражались в дурака. Понаблюдав некоторое время за игрой, я заметила, что бабуля передергивает. Петька явно об этом догадывался, но почему-то строил из себя лопуха и ненатурально удивлялся:

– Что это сегодня не фартит совсем? Софья Павловна, вы меня без получки оставите!

– Мальчик, не везет в игре – везет в любви, – утешала бабуля, лихо прикупая козырей. – Ниночка, ну как? Марсианка наша не нашлась?

– Нет. – Я ушла к себе. Зажгла торшер, вытащила из сумки папку с рисунками, которую утром забрала из квартиры Ванды, и залезла с ногами на диван. Нужно было подумать.

Марсианка, Марсианка… Как вышло, что мы ни о чем не знали? Один за другим мне вспоминались наши разговоры.

– Ванда, можно у тебя переночевать?

– Ночуй, пожалуйста, только меня не будет. Я на концерте.

– Ванда, приходи к нам, мы с мамкой «Наполеон» печем.

– Катька, завтра у меня концерт вечером.

– Вандка, в кино не хочешь? В «Авроре» с твоим Аль Пачино чего-то крутят.

– Бесик, в другой раз, мы программу работаем.

Для чего, зачем ей нужно было обманывать нас – ближайших друзей? Куда она уезжала на самом деле? Связано ли это с найденными рисунками?

Ванда не была верующей, это я знала наверняка. В ее квартире не висело ни одной иконы, она никогда не ходила в церковь. Более того, ее страшно раздражал тяжеленный золотой крест, отягощающий грудь старшего Беса.

– Яшка, как тебе не стыдно, сними. Ты же мелкий рэкетир!

– Какой такой мелкий? – оскорблялся Бес. – Сходи на барахолку, они тебе скажут, кто там мелкий! У меня вся шелупонь на цырлах бегает!

– Неважно. Это грех – для красоты носить крест.

– Не для красоты, а для понта. Отвяжись, а то перстень с печаткой куплю.

Последнее почему-то пугало Ванду еще больше, и Яшка с крестом на время оставался в покое.

Я снова и снова перелистывала листы. Богородицы смотрели на меня внимательно и печально, в темных, неестественно больших глазах стоял укор. Три наброска я, поколебавшись, отложила в сторону. В их чертах виделось что-то неуловимо знакомое. Зажмурившись и сжав ладонями виски, я пыталась вспомнить – что.

Скрипнула дверь, вошел Осадчий.

– Продулся вчистую, – сообщил он. – Шулер твоя бабка.

– Незачем было с ней в поддавки играть. Ты знаешь, который час?

– Знаю. Метро уже закрыто.

– Пешком доберешься, ничего. Шагом марш.

– Нино-о-он… Да я на полу лягу, если у тебя крыша уехала…

– Если у меня что?..

– Ну, Нин! Что ты к словам цепляешься? Смотри, какой там снег!

– Не жми из меня слезу. – Я закрыла глаза, чтобы не видеть жалобной Петькиной физиономии. Откинулась на спинку дивана.

– Сколько мы уже в разводе?

– Нинон, ну что ты, ей-богу…

– Я спрашиваю – сколько?

– Ну, второй год…

– Не второй, а третий. До сих пор бабу себе не смог найти? При твоей-то роже? Дур неоприходованных по улице мало ходит? И покормит, и обстирает, и на водку даст.

– То-то и оно, что дуры, – зло сказал Осадчий. Направился было к выходу, но с порога обернулся. – У этой Суарес были?

– Были. Ничего. – Мне не хотелось обсуждать с ним то, что внезапно выяснилось о Ванде.

– А это откуда? – Было очевидно, что сегодня Осадчий не уйдет. Вернувшись, он сел на пол возле дивана, перетянул к себе рисунки.

– Что это за народное творчество? Вандкины картинки? Она еще и в Христа ударилась?

– Это же Богородица, дурак. – Я вдруг вспомнила о книгах, которые нашлись у Ванды. – Как думаешь, что это ей в голову пришло? И мы ничего не знали… Молчала всегда.

– В тихом омуте черти водятся, – заметил Осадчий. Взял в руки отложенные мной рисунки. – Тебе эти больше всех понравились?

– Нет. Просто не пойму – видела я их, что ли, где-то? Как раз почти вспомнила, когда ты явился.

– Дай-ка – у меня глаз незамыленный. – Осадчий разложил рисунки на полу и уставился в них милицейским взглядом. Я, уже заинтересованная, следила за ним. Прошла минута. Другая.

– Ну что?

– Не пойму… Тоже, что ли, видел… – напряженно бормотал Осадчий. На его скулах шевельнулись желваки.

Я потянулась, чтобы взять у него рисунки.

– Не трожь! – заорал он. Я ахнула, глубоко вдохнула, собираясь дать полноценный отпор, но Петька вдруг вскинул глаза. – Все – доперло! Они на Вандку похожи!

Я тут же забыла о Петькином хамстве и, упав на колени, жадно вгляделась в рисунки. «Незамыленный» глаз Осадчего не подвел. Все три Богородицы были, как одна, похожи на Ванду. Тонкие черты, прямой нос, резко обозначенные скулы, чуть припухшие губы. Я не была знатоком живописи, но на какой иконе можно было увидеть такие губы и скулы?

– Здрасьте, я ваша тетя… – Осадчий дышал мне в волосы, заглядывая через мое плечо в рисунок. – Это, выходит… Она себя рисовала, как Богородицу, что ли? М-да-а…

Запустив руки в волосы, я отчаянно соображала. Что это значит, что это еще означает?! Теперь мне было уже по-настоящему страшно, и я на одном дыхании вывалила Петьке все, что узнала сегодня. Про Стеллу, Моралеса и выдуманные концерты Ванды.

– Катька… Катька говорит, что она – сумасшедшая. Что нормальные люди шесть лет так врать не могут.

– Черт ее знает… Да-а-а… – Петька явно был растерян не меньше меня. – Может, у нее мания величия была? А мы не знали?

– Боже мой… – пробормотала я, отворачиваясь. Все произошедшее настолько ошеломило меня, что я не сразу обратила внимание на Петькины пальцы, ненавязчиво поглаживающие мои волосы. – Осадчий, прекрати.

– А что я делаю? – Петька с невинным видом уставился на вытащенные им шпильки. – Тебе с распущенными лучше. И правда – шла бы фламенко танцевать, раз эта Суарес приглашала. А я буду мужикам хвастаться.

– Еще чего… Хватит. Хватит, тебе говорят! – Я оттолкнула его руку. Петька вздохнул, отодвинулся. Некоторое время мы молча сидели на полу. Вокруг были разбросаны рисунки Ванды. Один листочек слегка шевелился от сквозняка.

– Нинон, я ж все понимаю. Думаешь, не понимаю? Не хочу я больше так… Сколько можно-то? И нет у меня никакой бабы, это ты сама себе насочиняла. Ну ладно, если хочешь – я виноват…

– Одолжение мне делаешь?

– Да нет… Не то. Ну, что ты хочешь, чтоб я сделал? На колени встать? Сейчас перевернусь…

– Ничего не хочу. Правда. Иди домой, Осадчий. Ночь-полночь.

Он взглянул на меня. Я чувствовала этот взгляд, но упорно смотрела на вздрагивающий в пятне света листок. Через минуту Петька молча поднялся и вышел. До меня донесся чуть слышный щелчок закрывшейся двери.

Реветь я не стала, хотя желание было невероятное. Поднялась с пола, собрала рисунки, спрятала их в шкаф. Рука совершенно автоматически легла на телефонную трубку. Я уже начала набирать номер, когда вспомнила, что Ванды нет и жаловаться на Петьку некому. Обозвав себя дурой, я подошла к окну, отодвинула занавеску. Снег на улице валил все сильней. Сквозь сплошную пелену едва просвечивали мутные круги фонарей. Прислонившись лбом к окну, я сосчитала на пальцах. Закончились уже шестые сутки с того дня, как пропала Марсианка.

Утром в воскресенье я проснулась злая, с больной головой. Было уже одиннадцать. Снег, сыпавший всю ночь, перестал. Под окном лежали белые горы, кое-где пересеченные птичьим следом. Низко нависшее небо обещало новый снегопад. На кухне свистел чайник и слышалось самозабвенное пение бабули, исполняющей арию Кармен:

 
– Меня не любишь ты – так что ж,
Зато тебя люблю я!
Тебя люблю – так берегись
Любви-и-и моей!
 

Я придвинула к себе телефон и набрала номер Моралеса. В трубке слышались те же длинные гудки, что и вчера: Тони наверняка ночевал не дома.

Второй звонок я сделала в Париж. По случаю воскресенья мама оказалась дома. Она обрадовалась мне, рассказала, что у них тепло, что работа идет вовсю и отцовская книга переведена уже наполовину, что если так пойдет и дальше, то к лету они вернутся, а для меня она присмотрела чудный брючный костюмчик. В ответ я рассказала о работе, о здоровье бабушки, о том, что в Москве опять снег, передала привет отцу. Настроение, как всегда после разговора с мамой, значительно поднялось. Теперь можно было спокойно подумать о делах. Натянув джинсы и свитер, я двинулась на кухню.

Бабуля варила кофе. На меня она посмотрела с неодобрением:

– Куда это вы собрались, мадам?

– По делам, – в рифму ответила я. От дальнейших объяснений меня избавил звонок в дверь.

На пороге стоял Яшка Мелкобесов. С первого же взгляда на него можно было констатировать, что Катька вчера не удержала языка за зубами.

– Здрасьте, Софья Павловна, – хмуро сказал он. – Нинка, собралась? Поехали.

Секунду я усиленно соображала, что взбрело Бесу в голову. Затем пожала плечами, под подозрительным взглядом бабули влезла в сапоги, стянула с вешалки дубленку и вышла вслед за Яшкой.

– Нина, ты не накрасилась! – полетело мне вслед. Я сделала вид, что не слышу. Яшка, оказавшись на лестничной клетке, искоса взглянул на меня:

– Ревела, что ль, вчера?

– Ничего подобного (вот балда – хоть бы припудрилась!). А… а куда мы едем, Яшенька? Разве договаривались?

– Катька говорила – ты к этому Моралесу собиралась. Я ее звал – не хочет ехать. Злая и солянку строгает. К ней щас лучше не лезть.

Мы уже были внизу, где нас дожидалась «букашка». Идя через обледенелый тротуар, я торопливо прикидывала, как отговорить Мелкобесова от совместной поездки. Я никак не рассчитывала на его присутствие при разговоре с Тони.

– Яшка, а давай я одна съезжу. Ну зачем тебе время тратить? Я с утра звонила – его и дома-то нет.

– А куда прешься тогда?

– На всякий случай…

– Ну и я на всякий. – Он залез в «букашку», включил зажигание. Я села рядом, подумала и высказалась напрямик:

– Знаешь что, Бес, – нечего тебе там делать. Вы будете друг другу морды бить, а я – вокруг вас бегать?

– Много чести – морду ему бить, – буркнул Яшка, выруливая со двора. – Башку отверну, и все.

Меня это мало утешило. Яшка был здоровым, сильным парнем, но и Моралес, по моим воспоминаниям, – не дистрофик. Хорошо, если Ванда окажется там и вдвоем мы их кое-как растащим. А если нет?..

Яшка покосился на меня.

– Да не бойсь. Не трону я его. – Он помолчал, глядя на заснеженную дорогу. – Мы с братанами ночью посидели, померекали… С утра Серега с Коляном барахолку пошли шерстить. Я так решил, что если она где-то ширево доставала, то рядом с домом. Может, запомнил ее кто, клиент-то она не постоянный… я думаю. А Гришка на Новослободскую поехал.

– Зачем?

– Ну, в записке-то, помнишь? «Новослободское метро, отдать фотографии». Может, она их печатать отдавала? Гришка пройдется, поспрашивает. Может, видал ее кто-нибудь. А Вовка здесь, по району бегает. У нас возле метро в шести местах карточки печатают, мало ли что.

Я молчала, пораженная размахом мелкобесовской деятельности. До Павелецкого вокзала, возле которого обитал Тони, мы доехали в безмолвии.

Прямо у подъезда я наткнулась на Стеллу Суарес. Она ставила на сигнализацию красную «Ауди».

– Нина? – удивилась она. – Что ты здесь делаешь?

– А вы? – нахально спросила я.

– Я ему звонила всю ночь. – Стелла не обратила внимания на мой тон и встревоженно терла пальцами виски. – Не берет, паршивец, трубку.

– Может, его нет?

– Ну да, как же… Идемте. Быстрее.

Она явно была взволнована. Втроем мы вошли в узкий, темный подъезд. Стелла неслась по лестнице впереди нас, и полы ее черного пальто развевались, как крылья.

Квартира была заперта. Я вновь и вновь нажимала на звонок. Из-за двери доносились его приглушенные трели. Яшка уже махнул рукой, собираясь уходить, но напряженно прислушивающаяся Суарес вдруг сделала резкий жест.

– Тихо! – и приникла ухом к двери. В следующий миг лестничную клетку огласили пронзительные вопли. Стелла орала по-испански, приникнув к замочной скважине. Я не понимала ни слова, но и так было ясно, что это самая отборная брань.

– Дверь сумеешь высадить? – остановившись на секунду, спросила она Яшку.

– Без проблем, – заверил Бес, бодро сбрасывая мне на руки куртку. Я зажмурилась, готовясь услышать страшный треск. Но в это время дверь медленно, словно нехотя отворилась.

Тони Моралес едва держался на ногах. Он был совершенно пьян и стоял, держась обеими руками за узкие стены коридора. Как он сумел добраться до двери и открыть ее – уму непостижимо.

– Каналья! – бросила Стелла и промчалась мимо него в комнату. – Ванда! Ванда, ты здесь?

Яшка потопал было следом, но вскоре вернулся и решительно сгреб Тони за шиворот.

– Нет ее тут. Ну, сука, давай разбираться?

– Яшенька, не надо! – взмолилась я. – Он же пьяный!

– Ни хрена. – Яшка внимательно изучил заросшую черной щетиной физиономию Моралеса и без особой деликатности бросил его на пол. – Он на игле. Посмотри на зрачки.

Я недоверчиво присела на корточки. До сих пор мне приходилось видеть наркоманов только в кино и криминальных новостях. Передо мной валялся на спине грязный, воняющий потом мужик в задранной на животе майке. Небритое лицо отливало синевой, мутные глаза с иголочкой зрачка были абсолютно безумными. Он пытался встать, но лишь беспомощно корчился, напоминая животное с перебитым позвоночником. Черные встрепанные волосы были засыпаны какой-то белесой пылью. Приглядевшись, я поняла – известка.

– Тони, ты слышишь меня? Я – Нина, подруга Ванды. Скажи, она была здесь? Приходила?

Тони хрипло застонал, попытался перевернуться. Изо рта его потянулась ниточка слюны. Ища опору, он ухватился за мое колено, я проворно отдернула его, и Моралес снова упал. Стон, ворчание, несколько непонятных слов. Красные сумасшедшие глаза, не мигая, смотрели на меня.

– Сеньорита… Сеньорита, сокорра… Сокорраме…

– Я не понимаю, – испуганно сказала я. Невольно протянула ему руку, и Тони судорожно вцепился в нее. От страха я заверещала в голос, по коридору застучали каблуки мчащейся из комнаты Стеллы, Яшка кинулся мне на помощь, но отодрать от меня Моралеса они смогли лишь вдвоем с Суарес.

– Каналья! Мерзавец! Ихо де пута![2]2
  Сын шлюхи.


[Закрыть] – вопила Стелла. Каждое слово сопровождалось звонким ударом по моралесовской физиономии. Тони стоял на коленях, его голова безвольно моталась из стороны в сторону. Боли он, казалось, не чувствовал и лишь что-то бессвязно бормотал. Когда Стелла, разрядившись последней пощечиной и длинной испанской фразой, отвернулась к стене, я смогла разобрать слова:

– Помогите… Мне нужна доза, помогите… Сокорраме, сеньорита, мадре де диос…

– За испанку тебя принял, – без улыбки сказал Яшка. Нагнувшись к Тони, взглянул ему в лицо. – Конкретно подсел, лопух. Теперь, пока в чувство не придет, – ничего не скажет. Здесь до вокзала близко вроде?

– Из окна видно…

– Сейчас вернусь. – Яшка вышел из квартиры. Дверь хлопнула так, что зазвенели оконные стекла, но Тони не поднял головы. По искаженному жалкой гримасой бледному лицу текли медленные слезы.

– Помогите, сеньорита… помогите… Она не пришла… Она не принесла… Обещала, обещала… Ван… да… Позвоните Серому в Пуш… Пуш… В Пушкино… Он достанет…

Я отвернулась. Мне было жутко. Не хотелось даже спрашивать, кто такой этот Серый из Пушкина. Наверняка какой-нибудь продавец героина. Стелла стояла отвернувшись к стене, молчала. В квартире было холодно, распахнутая форточка скрипела на сквозняке. Подойдя, я прикрыла ее. Осмотрелась.

Когда-то это был очень красивый дом. Мебель темного полированного дерева смотрелась солидно, обои с блеклым рисунком выглядели бы вполне по-европейски, если бы не были местами залиты вином и чем-то еще, явно физиологического происхождения. Пахло отвратительно. По светлому квадрату на полу без труда можно было определить границы покинувшего квартиру ковра. Не было ни телевизора, ни музыкального центра, ни даже радио. На полу – осколки битой посуды. Наклонившись, я подняла один. Стекло с позолотой?

– Хрусталь, – глухо сказала за моей спиной Стелла. – Кубок «Канте фламенко», девяносто шестой год. Третье место среди профессионалов. А не напился бы накануне – взяли бы первое. Ванда сильно переживала…

Я положила осколок кубка на подоконник. Со стены смотрела огромная, наклеенная поверх обоев афиша ансамбля «Эстрелла» – такая же, что и в гримерной Суарес. На меня снова смотрела смеющаяся Ванда в алом платье. Лицо Тони было повернуто в профиль. Медальный профиль красавца со сверкающей улыбкой. Прямо под афишей стояла незастеленная кровать. На смятом, несвежем белье были отчетливо видны засохшие извержения желудка. Чувствуя, что меня начинает подташнивать, я вернулась в прихожую.

Стелла сидела на корточках под вешалкой спиной ко мне. Она обернулась на мои шаги.

– Нина… Подойди.

Пару туфель, извлеченную Стеллой из-под вороха мужской одежды, я узнала сразу. Эти туфли мы с Вандой покупали вместе – шесть лет назад, в ГУМе. Ванде понравились устойчивый и вместе с тем изящный каблук и красные граненые бусинки, вделанные в черную кожу. Для каждодневной носки это, разумеется, было непригодно, но для выступлений – лучше не надо. Ей так и не удалось выйти в них на сцену – через две недели она разбила ногу на Майорке.

– Это ее туфли?

– Да.

Мы с удвоенной энергией принялись за поиски и вскоре обнаружили массу признаков недавнего пребывания Ванды в этой квартире. В ванной на батарее висел знакомый комплект шелкового белья, на полочке лежала волосяная щетка. Из помойного ведра, решительно высыпав на пол его содержимое, Стелла извлекла смятую записку: «Деньги на хол. Куда т. ст.? Больше не д. ни коп. Сволочь». Расшифровка меня не затруднила, поскольку ключевые слова были написаны полностью. Вспомнив о привычке подруги читать перед сном и затем оставлять книгу на полу, я заглянула под кровать. Там лежал толстый том, и, прочтя название, я ощутила знакомое беспокойство. «Иконопись Полоцкого края». Да что же это значит, наконец?

Истерика Тони постепенно переходила в раздражение. Он уже не плакал. Сидя на полу и прислонившись спиной к стене, он смотрел перед собой и глухо бормотал какие-то угрозы. Его лицо приобрело ожесточенное выражение. Я с тревогой начала подумывать о том, что, разойдись он по-настоящему, мы со Стеллой вряд ли с ним справимся. К счастью, вскоре вернулся Бес.

– Достал, – сообщил он. На грязный стол легла ампула с прозрачным веществом. Из другого кармана Яшка вытащил обычный медицинский шприц.

– Нинка, уколы умеешь делать?

– Я умею, – сказала Суарес. Двумя резкими движениями засучила рукава и ушла в ванную мыть руки.

Через час Тони Моралес был здоров и счастлив. Он лежал на кровати с закрытыми глазами, блаженным выражением лица и даже отчасти напоминал прежнего красавца с афиши. Стелла сидела рядом с ним, сжимая в побелевших пальцах пустой шприц. Ее узкие глаза не мигая смотрели в стену. Я стояла у окна и листала «Иконопись Полоцкого края» в надежде прояснить хоть что-нибудь. Но яркие иллюстрации и глянцевые страницы словно смеялись надо мной.

– Хватит кайфовать, гнида, – потерял терпение Яшка. – Мадам, разрешите…

Он потеснил Стеллу так ловко, что она даже не успела возмутиться. Бесцеремонно встряхнул Тони, заставил сесть и уже размахнулся было, но я повисла на нем:

– Яшенька, подожди… Он все скажет…

– Я скажу, – подтвердил Моралес, открывая глаза. С удивленной улыбкой он осмотрел нас. – Стелла, hola,[3]3
  Привет.


[Закрыть] что ты здесь делаешь? Кто это с тобой?

– Ты в порядке? – напряженно спросила Стелла.

– Si. – Он улыбнулся еще шире, блеснули белые крепкие зубы. – А в чем дело?

– Пропала Ванда. – Лицо Суарес с опущенными глазами напоминало грозовую тучу. Было очевидно, что она едва сдерживается. – Когда ты ее видел последний раз?

С лица Тони сбежала улыбка. Он отвернулся от Стеллы, опасливо покосился на Яшку, взглянул на меня:

– Но… я ничего не знаю. На работе ее нет?

Бес, изменившись в лице, качнулся вперед, и я снова вцепилась в него:

– Яшка, прекрати! Сядь, тебе говорят! Тони, я работаю вместе с ней. Я – Нина, если помнишь, ее подруга. Ее нет на работе с понедельника.

– А сегодня что? – невинно поинтересовался он. Под нарастающее рычание Беса я сообщила, что сегодня воскресенье. Собравшись с силами, Тони задумался.

– Она была… Давно. Была два дня.

– Целых два дня?

– Ну да.

– Значит, в выходные. Не помнишь, в эти или раньше?

– Давно. Она обещала принести дозу… и больше не пришла. – По его красивому лицу неожиданно пробежало неприятное, почти жестокое выражение. Он явно собирался что-то добавить к сказанному, но, взглянув на Беса, воздержался.

– Она приносила тебе наркотики? – тихо спросила я.

– Да, всегда, – подтвердил он тоном обиженного ребенка. – Она сказала, что будет доставать сама… чтобы я ни во что не впутался. И не давала много. Мне надо было больше, я ей говорил, а она ничего не слушала.

– В этот раз она должна была прийти?

– Да-а… И не пришла совсем. Я же ей даже дал деньги, у меня были. Сука, она же знала, что я не могу…

Тр-рах!.. Удержать Яшку не сумел бы сейчас даже отряд ОМОНа. Все произошло стремительно. Моралес с грохотом ударился о соседнюю стену, заорал, вскочил было, но Бес применил свой знаменитый апперкот левой, и комната наполнилась треском, воем и головокружительной руганью:

– Щас ты у меня узнаешь, падла! Щас ты у меня все сможешь, пидор сраный! Ты у меня всю жизнь на таблетки пропашешь! Нинка, отойди, не мешайся!

Ситуация стремительно выходила из-под контроля. К счастью, мне на помощь пришла Стелла, которая с удивительным профессионализмом заехала Бесу в челюсть. От неожиданности Яшка выпустил Моралеса. Тот кубарем откатился в угол.

– Приложи холодное, – посоветовала Стелла ошалело глядящему на нее Бесу. Сама сходила на кухню и принесла из холодильника мороженую сосиску. Яшка автоматически взял ее, пристроил к челюсти и опустился на кровать. Я погрозила ему кулаком:

– Совсем свихнулся… Тони! Ты живой?

Моралес, шатаясь, поднялся. Сузившиеся черные глаза горели ненавистью.

– Пошли вы к черту, – процедил он. – Больше – ни слова.

– Подожди, господи… Скажи хотя бы, кто этот Серый? Он из Пушкина? Наркоторговец, да? Ванда не могла у него покупать наркотики?

На миг лицо Тони дрогнуло, по нему пробежал испуг. Но он тут же пришел в себя и упрямо мотнул головой. Стелла, стоящая у стены, в упор посмотрела на него. Резко спросила что-то по-испански. Тони не ответил. Стелла спросила снова. Она почти не повысила тона, но от металла, звенящего в ее голосе, даже меня окатило холодом. Моралес опустил глаза. Едва слышно, сквозь зубы, произнес несколько коротких фраз.

– Bueno, – отрывисто бросила Стелла. Повернулась к нам: – Он ничего не знает. Она ушла неделю назад. Не приходила и не звонила. С Серым она незнакома.

Вот и все. Оставаться здесь дольше было незачем. Я потянула за рукав Яшку. Он молча пошел за мной в прихожую. Задержался у треснувшего зеркала, бегло осмотрел челюсть.

– Фонарь будет – будь здоров. Ну и баба…

– Ничего. Заживет. Поехали. – Я накинула дубленку и шагнула было за порог, но, вспомнив, что оставила на подзеркальнике шарф, вернулась.

Из комнаты до меня доносился низкий голос Стеллы. Изредка ее перебивал Моралес. Я постояла несколько минут, прислушиваясь, но разговор шел по-испански. Спокойный, неторопливый разговор. Словно и не Стелла час назад отвешивала Тони пощечины с искаженным от ярости лицом. Подслушивать не имело смысла. Я взяла шарф и быстро вышла.

…В квартире семейства Мелкобесовых царил обычный воскресный бедлам. Еще на лестнице я услышала стук молотка и верещание дрели. Яшка пнул никогда не закрывающуюся дверь, и на нас обрушился водопад разнообразных шумов и звуков:

– …ожидаются снегопады и метели, ветер порывистый, десять-двенадцать метров в секунду. В Санкт-Петербурге…

– Кто весь борщ выхлебал?! Вчера целое ведро сварила – где оно? Ночами вы, что ли, жрете, золотая рота? Гришка!

– А чего я-то сразу?! С утра Колян с Серегой на кухне терлись!

– Катерина, молоко бежит! Эй, Григорий! Петрович! Выключайте свою адскую машину, голова кругом от вас!

– Сейчас, мать, еще немного… Да едрит твою мать! Батя!!! Доску, доску держи!

– Мама, через десять минут «Санта-Барбару» включать, не забыла?

– А кто старшему брату солянки даст? Я с утра не жравши! – Яшка швырнул куртку на вешалку и двинулся на кухню. Там в облаках пара виднелись силуэты Катьки и тети Маши, известной под прозвищем Мама-шеф. Поперек коридора тянулись какие-то рейки и доски, над которыми виртуозно матерились Василий Петрович и Гришка. На сей раз усовершенствованию подвергались двухэтажные нары, тянущиеся вдоль стены. Эта полуармейская-полулагерная конструкция была гениально задумана Василием Петровичем, когда тетя Маша произвела на свет четвертого Мелкобесова. Сейчас нижние нары были безнадежно разворочены и топорщились торчащими гвоздями. Снятые с них одеяла и подушки были горой свалены в углу. Я осторожно обошла кучу железных скоб, перешагнула через ящик с инструментами, отцепила рукав от колеса висящего на стене велосипеда и протиснулась на кухню.

Яшка уже сидел за столом. Катька, стоя рядом, накладывала ему солянку.

– Хватит или нет? Ну знаешь – не тебе одному варила! Ну как, Нинк?

– Никак, – взглянув на Яшку, сказала я.

– Нет ее у хахаля? – Тетя Маша повернула от плиты красное, распаренное лицо. – Вот горе-то какое, а… Мамаше так и не сказали?

– Боюсь говорить, тетя Маша. У Ванды мама с нервами.

– Вот и рожай вас после этого! – Мама-шеф с сердцем припечатала крышкой бурлящую кастрюлю. – С одной девчонкой – и то покоя нет, а я со всей своей оравой? Ни одной ночи спокойно не спала! Всю жизнь дрожишь – морду набьют, сифилис схватят где-нибудь, в тюрьму сядут… Участковый уже как к себе домой ходит! Только успевай дурочкой прикидываться: «Все дома спали, нигде не болтались, ни с какими азерами на барахолке не резались!»

– Да кто с ними резался, мать? – с набитым ртом возмущается Яшка. – Они сами поперли, как на кассу! Понаехало черноты всякой в Москву – у местных хлеб отбирают… Мне твоя милиция еще спасибо должна сказать!