Текст книги "Человек с картинки (сборник)"
Автор книги: Анастасия Черкасова
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Забытые сны
Опавшие листья лежали на земле. Некоторые еще держались на деревьях, но были уже совсем слабыми, и им хватило бы малейшего дуновения, чтобы упасть наземь, но ветра не было, а потому парк казался безмолвным, неестественно недвижным, почти безжизненным, но оттого еще более прекрасным, похожим на неизменный фотографический снимок, которого никогда не коснется ничто мерзкое, и никто не сможет его обезобразить.
Девушка остановилась, пораженная красотой, не могла не остановиться, поскольку невозможно было не восхититься до ошеломления этой прелестью божественного поцелуя, которым наградила природа это место – хотя она так старалась не обращать внимания на то, как здесь все прекрасно. Она старалась, но у нее не получалось и, начав любоваться природой, которая в этом месте словно была какая-то другая, пропитанная какой-то особой сакральностью, уже не могла остановиться. Два года она избегала ходить этой дорогой, но сегодня у нее не было выбора, обстоятельства вынудили ее поступить именно так – или она сама решила, что это случилось. Этот путь был самым коротким из тех, что шел к ее дому, а на улице было безумно холодно, отчего она так замерзла, что ей хотелось только одного – тепла, до такой степени, что ее не волновали какие-то давние воспоминания, и всем предрассудкам давно пора было уже положить конец. Но это только на первый взгляд. Теперь же она стояла, не в силах отвести глаз от знакомой полянки, и беспокоившее ее ощущение холода куда-то исчезло, потонув, растаяв в ее горячем жизненном сердце, сменившись тянущей печалью, сожалением о том, что все так получилось, постепенно перетекающим в знакомую тоску.
Девушка стояла и смотрела. Два года она не ходила этой тропой, а здесь ничего не изменилось. Сердце наполнилось каким-то смутным ожиданием. Парк молчал. Мир замер.
Она посмотрела на узкую, чуть заметную тропинку, скрывающуюся в кустах, окрашенных осенними красками, и ей казалось, что еще мгновенье – и оттуда появится молодой человек.
Но это, конечно, сон. Девушка закрыла глаза. Не может быть, чтобы это когда-то было. И тем более не возможно, что это еще случится. Она зажмурилась еще крепче. Кругом кружился снег. Ветер швырял его в глаза, и она опускала голову и жмурилась. Однако было не холодно, и снег быстро таял. По щекам стекала вода. Так близко, так явно. Но это не талый снег, это всего лишь дождь, пролившийся на безмолвный парк, но девушка не замечала этого. Болезненность этого воспоминания затмила ей глаза. Она подняла взгляд и увидела парня, пробирающегося к ней сквозь мокрый снег. Он подошел к ней и дотронулся губами до ее губ. В его волосах блестели снежинки, быстро превращающиеся в капельки воды. Она провела рукой по его голове и заглянула ему в глаза – карие, такие теплые, такие лучистые. Он осторожно обнял ее, и она прильнула к его груди, прикасаясь к такому знакомому и родному теплу. Не существовало больше ни ветра, ни мокрого снега.
Девушка открыла глаза. Перед ней была знакомая поляна, сплошь усыпанная осенними листьями. Пустая тропинка робко вилась среди кустов. Перед ней печальным безмолвием стоял пустой осенний парк.
Молодой человек пробирался по парку, осторожно ступая по жухлым осенним листьям, и оглядывался по сторонам. Он давно не ходил через этот парк, в этом для него не было никакой необходимости, но недавно ему приснился сон, ему приснился этот парк – впервые за два минувших года, и он запомнил этот сон, показавшийся ему неким волшебством, знамением, и, не с силах отказаться от появившегося в его душе жаркого порыва, сегодня он пошел домой именно этой дорогой.
Он не был здесь два года. Слишком больно становилось в его душе, слишком пусто, когда он представлял себе это место – такое же пустое и безмолвное, слишком болезненны были воспоминания, закрадывающиеся в его горячее трепыхающееся сердце, но не пойти этой дорогой он не мог, слишком явен был его сон, слишком отчаянно он призывал его своим прекрасным и горьким безмолвием, помнящим все, что было на самом деле два долгих тоскливых года назад – слишком явно и больно напомнил он ему то волшебное минувшее время, так явно, что ему казалось, словно и не было этих горьких тоскливых лет.
Ему снилось, что он шел по этому парку. Он шел, но только листья не лежали на его уже холодной земле, тут было другое: в воздухе летал, кружась и стремительно тая, первый теплый пушистый снег.
Он прошел по знакомой сырой парковой дорожке и замер подле густых порослей кустарника, скрывающего в себе едва видимую тропку – настолько неприметную, что мало кто знал о ней и редко кто ходил этой дорожкой.
Он стоял и смотрел на витую знакомую змейку, и теплый снег, тая, падал на его горячее лицо. Ступив на тропку, он чуть слышно пролез между ветвей густого кустарника и оказался на поляне – такой прекрасной, какой, казалось, не было больше нигде в целом мире, еще более прекрасной оттого, что здесь, посреди нее, стояла девушка, которая ждала его, глядя на эту тропинку, стояла и улыбалась – так чисто, так счастливо, ожидая его появления.
Но это все было в прошлом. С этих пор прошло уже два года. Два года на эту поляну падал и таял холодный снег, сходил и уступал место зеленой траве, покрывавшейся затем желтыми нетронутыми листьями, два года эта поляна ждала своих единственных преданных гостей, но так и не дожидалась – никто не приходил.
Это все было в прошлом. И это был всего лишь сон, всего лишь теплый, болезненный сон, всего лишь призыв одинокого молчащего парка, который ждал его, горько оплакивая то, что уже давно прошло. Он не таил для него сюрпризов. Сейчас он пролезет осторожно по этой давно нехоженой тропке среди ветвей пожелтевшего кустарника, пролезет и увидит перед собой эту поляну – а на ней никого не будет.
Девушка стояла на поляне, усыпанной мягким ковром из желтых листьев, таких призрачных и нереальных, напоминающих о том, что все когда-то может пройти и не вернуться никогда, обличаясь в одно лишь горькое тоскливое одиночество. Она стояла и смотрела на узкую, едва заметную тропинку, скрывающуюся в кустах, и слезы бежали по ее щекам.
На тропинке появился парень. Она стояла и смотрела на него с болью и отчаянием – но чудесное видение никуда не пропадало.
Он выбрался из кустов и вышел на поляну, и замер, увидев на ней девушку. Он стоял и смотрел в изумлении, не в силах шелохнуться, но это был не сон.
Он несмело подошел к ней и встал совсем близко, глядя ей в глаза своими глазами – карими, такими теплыми, такими лучистыми. В волосах его блестели капельки воды – такие, какие сейчас струились по ее порозовевшим щекам. Она провела рукой по его волосам и улыбнулась – так чисто, так счастливо, а он осторожно провел ладонью по ее мягкой щеке, вытирая соленые слезы.
– Ты опять опоздал, – сказала она, улыбаясь, – Как всегда.
– Извини меня, я виноват, – ответил он, улыбаясь ей тоже, – Как всегда. Но ты ведь ждала меня?
– Конечно же, я тебя ждала. А ты знал, что ты придешь сюда, а здесь буду я?
– Ну конечно же, знал.
Он дотронулся губами до ее губ и осторожно обнял ее, и она прильнула к его груди, прикасаясь к такому знакомому и родному теплу. Не существовало больше ни холодного ветра, ни промозглого осеннего дождя.
Вокруг безмолвно стоял парк. Опавшие листья лежали на земле. Казалось, все здесь было какое-то необыкновенное, все было пропитано какой-то особой сакральностью и, казалось, здесь никогда ничего не изменится, навеки замерев и оставшись необыкновенно прекрасным, словно это был не настоящий мир, а неизменный фотографический снимок, которого никогда не коснется ничто мерзкое, и никто не сможет его обезобразить.
2007–2008
Шаги по грязи
Дождь тихо стучал по крышам. Стекал по листьям промокших деревьев, шумел и плакал, стелился по земле, превращая дорожную пыль в размытую грязь.
Егор шел, не разбирая дороги. Ему не было дела ни до холодных струй, противно стекавших с мокрых волос на лоб, ни до промозглого ветра, ни до отвратительной жижи, хлюпавшей под ногами, заливавшейся в размякшие ботинки. Он шел и ни на что не обращал внимания, он не знал, куда идти, он не мог ничего чувствовать, слишком больно было в груди, слишком отчаянно билось его измученное сердце.
Может, может, все-таки можно прожить на свете и без нее?
Егор снова наступил в лужу. Гадкие брызги в очередной раз обдали его замерзшее тело, к которому прилипла одежда.
Может, правду говорят, что все проходит? Может, все действительно уйдет и забудется? Может, может…
Он опять споткнулся, ноги давно уже заплетались и не слушались его.
Может, любовь не станет больше его мучить? Возможно, есть надежда, что все самое лучшее впереди? Любовь ведь не может быть злой?
Стало ли ему лучше? Хотя бы чуть-чуть?
– Ты не нужен мне, – где-то совсем рядом сказала Оксана.
Егор споткнулся и зашатался, словно он был пьян. Зеленые Оксанкины глаза смотрели на него откуда-то из глубины дождя. Он ясно видел, как холодно она взирала на него.
Не нужен!
Он снова увяз, ноги подкосились, и Егор упал на землю в омерзительную скользкую грязь. Он лежал, и не было сил подняться, он не мог дальше идти. Он не видел луж, оказавшихся прямо перед его лицом. Тело отказывалось повиноваться, руки перестали быть руками, взгляд его смотрел в никуда. Слипшиеся в темные сосульки волосы падали на глаза.
Холодные струи стекали по лицу, смазывая грязные разводы на липких щеках.
28.06.2005
Первый поцелуй
Он говорил себе, что такого не бывает.
Он думал снова и снова и заключал в конце концов, что такого просто не может быть, это неправильно и абсолютно противоестественно – а значит, невозможно.
Иногда он призадумывался и начинал сомневаться в своей правоте, но тут же понимал, что это мелочно и слабо – бояться, и понимал, что все-таки он действительно прав.
Любовь – она же есть? Ведь это правда? А значит, он абсолютно прав, думая, что люди не обманывают друг друга и не делают ничего просто так. Разве поцеловать кого-то – это пустяки? Разве это не должно быть проявлением высшего благородного чувства, разве может быть так, чтоб это было просто так, ради забавы? Нет, абсолютно не может, в этом он был убежден. Люди не могут целовать друг друга только затем, чтобы кого-нибудь целовать, поскольку это не имеет никакой ценности, не обжигает никаким жаром души – а значит, это бессмысленно. Нет, люди не могут целовать друг друга только ради забавы.
А она целовала его. Целовала – значит, все-таки любила? Он ее любил, иначе ни за что бы не поцеловал. Зачем? Это бы ничего не дало. А она его целовала – значит, она все-таки любила его тоже. Разве может быть по-другому?
Все говорят ему, что она его не любит, и она так сказала ему тоже. Но ведь это не может быть правдой? Это ведь такое блаженство, такое наслаждение – поцеловать того, кого ты любишь, ибо тогда кажется, что мир вертится вокруг тебя – тебя и того человека, которого ты целуешь. Ты сразу чувствуешь, что ваши души будто бы сразу сливаются воедино – а так, вероятно, оно и есть, ибо две половины всегда составляют одно целое – иначе какой смысл? Это счастье, это такое счастье, единственно истинное и высшее, и когда ты целуешь любимого человека, ты понимаешь, что счастье – оно есть, вот оно – счастье! И все внутри у тебя замирает, затаивая дыхание, и дрожит, счастливо дрожит, и ты понимаешь – вот оно, вот, совсем рядом, теперь оно у тебя есть… А если не любишь, то ведь и трепета от поцелуя никакого не будет? Одно равнодушие. А зачем? Разве есть в этом какое-либо удовольствие? И люди… Разве им самим не будет стыдно, если они поцелуют кого-то, кого не любят, а значит, и не хотят целовать? Нет, они не будут поступать так глупо. Ведь это неправильно, это абсолютно противоестественно, поцеловать того, кого не любишь – значит, пойти против самой природы, а кому это нужно? Нет, люди определенно не могут целовать друг друга просто так, и в этом нет на самом деле никакой забавы.
Он думал снова и снова и все более убеждался в том, что он все-таки прав, поскольку иначе просто и быть не может. Иногда сердце его обмирало, и его будто бы обдавало ледяной струей воды, когда ему вновь приходила в голову страшная-страшная мысль – а вдруг он все-таки не прав, и люди на самом деле могут поцеловать кого-то просто так? Но он тут же успокаивал себя, понимая, что очень глупо и безнравственно так думать, ибо если это было бы правдой, то это означало бы то, что люди способны поступать низко и творить абсолютно безрассудные и бессмысленные вещи, а это ведь никому не нужно. Нет, это просто не может быть правдой. И очень гадко думать о людях такое низкое и скверное, иначе получается, что он ставит других людей ниже себя самого, поскольку сам он так никогда не поступит – а он не мог ставить никого ниже, поскольку просто не имел на это никакого права – с чего?
Только почему, почему тогда все говорят ему, что она его не любит, и почему она сама ему так сказала со странной улыбкой? Нет, это все-таки очень странно, и он, вероятно, так и не сможет понять причину подобного поступка.
Он подумал снова и призадумался о том, что а ведь она, по сути, целовала в своей жизни очень многих. Он даже сам когда-то видел, что она кого-то целует. И все говорят ему, что она действительно постоянно целует кого-то, и каждый раз – другого, да и сами они, эти «все», очень часто кого-то целуют.
Скольких она целовала в своей жизни? Десяток? Два? Больше? И целовала его. Могла ли она всех их любить? Нет, стольких многих она полюбить никак не могла, поскольку это бы означало, что она постоянно меняет объекты своей любви, а так быть точно не может. Ведь когда любишь – то любишь, и все, и это будет длиться долго… Да и можно ли вообще кого-то разлюбить когда-нибудь, если уж полюбил?
А она сказала ему, что она его не любит, сама сказала. И так странно улыбалась при этом, так странно… Почему? Зачем же тут улыбаться? А она улыбалась.
Наверное, люди и правда часто целуют друг друга просто так…
29.08.2008
Девочка с тоской в глазах
В тот день я, как обычно, ехал из университета домой. Я стоял в тесном вагоне метро и дремал под звуки любимых песен, играющих в моем плеере, и старался не обращать внимания на толкотню, вечно царящую в общественном транспорте по вечерам. Грубые люди бесцеремонно отпихивали друг друга. Все спешили домой.
Внезапно батарейки в плеере сели, и музыка заглохла. Я поморщился – запасных не было. Как я этого не любил! Вздохнув, я выдернул наушники из ушей и открыл глаза. Я так привык к музыке, что уже не имел представления, как можно без нее доехать до дома. Метро, трамвай – сплошная скука. Мой слух, ставший таким уязвимым, открытым ко всему, прорезали стук колес электрички, ровный гул, сопровождающий дорогу, и приглушенные разговоры людей.
Я вздохнул и огляделся по сторонам. Заняться было нечем, до моей станции метро ехать было еще довольно долго, и я принялся разглядывать людей, ехавших со мной в вагоне. К моему удивлению, это оказалось интересным, и я уже вполне искренне заглядывал в лица пассажиров. Они были такие разнообразные – чье-то лицо выражало грусть, чье-то – усталость, кто-то был раздражен, кто-то задумчив, а у кого-то было хорошее настроение. Каждый думал о своем.
И тут мой взгляд упал на нее. Худенькая девушка стояла, прислонившись головой к стеклу двери. Она стояла, робко прижав к себе сумочку, и во всей позе ее было что-то трогательно-слабое, она казалась совсем беззащитной, отчего очень захотелось пожалеть ее и обнять. Я молча стоял и наблюдал за ней, не в силах оторваться. На вид ей было лет шестнадцать, немного, но глаза ее были очень взрослыми. Меня поразило то, что в них застыла вселенская тоска, как будто у нее случилось какое-то страшное непоправимое горе, которое навсегда останется в ее юном взгляде – и никто не сможет ей помочь, никогда никто ничего не изменит.
Я все смотрел и смотрел. Девушка порой отнимала головку от двери, то бросая взгляд на попутчиков, то обращая его к своему отражению в стекле, то вовсе опуская глаза к полу. Иногда она поглядывала и на меня, но взгляд ее не менялся, в нем выражалась все та же отчаянная печаль. Я оглядывал ее лицо – милое, но совсем безжизненное, уголки рта ее были опущены, словно она вовсе не умеет улыбаться.
Я все стоял и глядел, пока не очнулся от того, что девушка вышла из электрички и растворилась в толпе.
Я вздрогнул, сбросив с себя чары тоски, опутавшие мое тело, и подивился тому, до чего же грустными бывают красивые молоденькие девочки.
Жизнь шла своим чередом. Вечер прошел среди друзей и развлечений, так что я благополучно забыл про взгляд грустной девочки, но длилось это недолго – ровно сутки, поскольку когда я на следующий день ехал домой после занятий и ругал себя за то, что забыл зарядить батарейки и опять остался без музыки, ровно в это же время на Пушкинской в электричку зашла она. Знакомый худенький силуэт затолкался в набитый вагон и, просочившись среди недовольных людей, встал около двери, прямо напротив меня.
Я ошеломленно принялся разглядывать свою спутницу. Она подняла на меня взгляд, устало посмотрела мне в глаза – и отвернулась, уставившись в свое отражение в стекле.
Я стоял и все так же зачарованно смотрел на маленькую грустную красавицу, но она не оборачивалась. Все ее существо излучало невообразимую болезненную тоску, и даже через несколько метров вагона метро до меня долетали колющие частички ее страшной боли, отчего я стоял в оцепенении, боясь представить, как же плохо, как же трудно приходится ей.
Через несколько остановок народ немного рассосался. Поезд приближался к станции «Нарвская», и я, пытаясь стряхнуть оцепенение, сделал шаг вперед. Я хотел приблизиться к ней, не зная еще, что я ей скажу, просто мне очень хотелось подойти к этой печальной девочке, чтобы подарить ей хотя бы частичку своего тепла, отчего ей, может быть, стало бы хоть немного легче.
Но подойти к ней я не успел – двери открылись, и она вышла на платформу и быстрыми шагами удалилась прочь. Двери снова закрылись, ставшие непреодолимой преградой, отделяющей меня от этого странного существа, отчего-то так быстро ставшего мне родным, даже не подозревая об этом. Поезд понесся вдаль, и я остался в нем один, ибо другие люди для меня уже не существовали, они растворились в гуле метрополитеновского шума, которого я уже не слышал.
Теперь уже забыть о ней я не мог. Мне в душу крепко въелся этот образ: худенькая фигурка, слабая и беззащитная, юная и красивая, но удивительно грустная. Девочка с тоской в глазах. Девочка, в глазах которой поселилась печаль целого мира – то, что невозможно уничтожить, преодолеть… в одиночку.
Весь вечер я провел дома. Я не стал уходить гулять, слишком неотступными были мысли о ней. Я рано лег спать, но заснуть не мог, а если и забывался сном, то тотчас же просыпался от нестерпимого желания обнять ее, прижать к себе, не отпускать ее, не отдавать на растерзание вселенским невзгодам, всеми силами защищать ее от этого ее безжалостного горя – и просто быть с ней, совсем ее не зная, заботиться о ней, держать ее в своих руках, ее, такую слабую, в своих сильных руках…
Спал я всю ночь отвратительно, отчего пошел на следующий день в университет в полуобморочном состоянии. Все занятия я сидел как на иголках, мне не давал покоя взгляд девочки с беспредельной тоской в глазах и отчаянная мысль, беспрестанно крутящаяся в моей голове – что же должно было случиться, чтобы юная девочка так смотрела, кто мог так ужасно ее обидеть?
Был только один способ узнать это. Весь учебный день я терзался непреодолимым желанием увидеть ее, ведь я действительно ужасно по ней скучал, совершенно не зная, кто она, не зная даже ее имени.
Наконец занятия закончились, и я снова очутился в мире метрополитена – мире, битком набитом людьми, но при этом являющимся таким пустым, ибо каждому из этих многочисленных людей не было дела до других – а значит, окруженный себе подобными, человек все равно одинок.
Поскольку занятия мои закончились раньше обычного, я вышел на «Пушкинской» и принялся ждать обычного времени, в которое появляется здесь она. Я понимал всю безрассудность своего поступка, поскольку я не мог давать себе никаких гарантий, что она снова появится здесь именно сейчас, а не уедет домой, как я, в другое время. Я понимал, что даже если и увижу ее, то никак не могу быть уверенным, что она захочет рассказать мне про свою беду, и я смогу ей помочь. Быть может, она не захочет даже со мной разговаривать. Но сердце мое подсказывало мне, что я поступаю правильно.
Музыку я больше не слушал, она не интересовала меня, я просто ждал. Не могу сказать, чтобы я сильно удивился, когда она быстрыми шагами спустилась на платформу в положенное время – наверное, в глубине своей души я не сомневался, что так и должно было быть. Я подбежал к ней в отчаянном порыве, толкавшем меня, она приостановилась и посмотрела мне в глаза, отчего я оцепенел и, казалось, совсем утратил способность двигаться. В глазах ее сверкнула такая скорбь, какой даже не было прежде, глаза ее были заплаканы и выражали что-то, чего я не мог понять. Она смотрела на меня с несколько секунд, а потом отвернулась и побежала на электричку. Мне хотелось побежать за ней, сердце мое колотилось, звало, кричало: «Догони! Спаси ее, спаси!», но я не нашел в себе сил сдвинуться с места, я просто не решился, струсил от желания спокойно собраться с мыслями.
Она уехала, а я побрел домой, опустив глаза от стыда за свою нерешительность, за то, что не помог той, которая в этом так нуждалась. Я вдруг понял, что было в ее глазах, когда она смотрела на меня эти незабвенные несколько секунд. В них была мольба. Крик о помощи. На который я не откликнулся, хотя не имел на такое права. Я никогда не прощу себе этой своей нерешительности, глупой нерешительности, из-за которой страдал другой человек. А ведь я мог, мог спасти ее от страдания, я знаю. Непонятно, почему я в этом так уверен, но просто я знаю…
Весь вечер я терзался чувством вины и тревоги, пока наконец не заснул. А ночью я проснулся от чувства невообразимого страха. Меня била дрожь, и я отчетливо понял: все, другого шанса все исправить у меня уже не будет. Остаток ночи я провел в болезненно – дремотном состоянии. Мне хотелось вскочить, бежать, искать – но я не знал, куда и где… Я ворочался, мне мерещилась девочка, девочка с тоской в глазах – которую поглотила эта тоска, победила, и я был прав, думая, что она больше не умеет улыбаться – я отчетливо чувствовал, что она действительно уже никогда не улыбнется…
На следующий день я не пошел в университет – я чуть ли ни с самого утра поехал на «Пушкинскую», но не спешил, понимая, что на самом деле это бесполезно. Я ждал ее целый день, но она, конечно, не пришла. Не пришла она и на следующий день, и через день, и потом. Я ждал ее, но знал при этом, что она действительно не придет никогда. И я уже никогда не увижу ее, и не узнаю, какое горе заставило ее так страдать, не узнаю, что сталось с нею нынче, не узнаю ничего. И никогда не прощу себе того, что я ее не спас, хотя был ей так нужен, при том, что она совсем меня не знала, все равно – нужен. И никогда я не забуду эти глаза, в которых навсегда осталась вселенская тоска, глаза, которые смотрели на меня эти несколько незабвенных секунд. Я всегда буду ее вспоминать, никогда не забуду ее – худенькую печальную девочку, девочку с тоской в глазах.
2006–2007
