Текст книги "Ключи счастья. Том 1"
Автор книги: Анастасия Вербицкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– Возмутительно! – вдруг громко говорит Соня из своего угла.
Штейнбах бросает беглый взгляд на жалкое лицо Мани и продолжает:
– А вы поручитесь за то, что с этими дегенератами не уйдет из мира Красота? Не исчезнут все возможности? Богатство замыслов? Творчество? Самый прогресс?
– Вы считаете его делом рук выродков? – дерзко усмехается Нелидов. То есть он думает, что это усмешка. Просто верхняя губа его поднимается, обнажая зубы.
– О, несомненно! Наступит царство посредственности, Его создаст нормальная семья.
– Это любопытно, – говорит Лика, и голубые глаза ее злобно сверкают. – Что называете вы, господин Нелидов, вырождением? И кто будет решающим судьей в этих вопросах? Ну вот, например, среди нас, тут сидящих: кто сильный? Кто слабый? Кого, по справедливости, надо сбросить с Тарпейской скалы? Вас? Меня?
Но Нелидов внезапно бросает без ответа все нападки. Он упорно переводит разговор на то, что волнует его.
– Человек – это утонченное животное, – говорит он, – развратное и чувственное. Он никогда не будет обуздывать своих страстей во имя высших Целей. Его размножение должно быть регулировано законом…
– Кампанелла? Эге! – смеется дядюшка. – Милый Николай Юрьевич, вы роковым образом вернулись к социализму.
– Как? – вскрикивает Лика, перегибаясь через стол. – Вы хотите, чтоб государство вмешивалось Даже в личную жизнь?
– Да, да… да! Законы должны оберегать общество от вырождения. Спариваться и любить могут только сильные и здоровые.
– Извините, – перебивает Штейнбах с недоброй усмешкой. – Мы не в конюшне.
Взрыв хохота слышится кругом. Хохочут дядюшка, Климов, Катя, Роза, Лика. Учительница и Соня злобно и громко смеются. Нелидов встает опять. «Ударит сейчас Марка… Ударит!..» – в ужасе думает Маня.
– Ах, чудак! А куда же вы денете любовь? Право выбора? – спрашивает дядюшка. – Вы, конечно, шутите, Николай Юрьевич?
– Я спрошу иначе, – подхватывает Штейнбах, кривя губы. – Что же останется тогда на долю дегенератов?
– О, многое! – вдруг говорит учительница. С такой силой и страстью говорит это она, что все с любопытством оглядываются на нее. – Неужто вы думаете, что кроме этого размножения, что ли, нет у людей других задач? А искусство? А творчество? А борьба за свободу?
– Вы правы. – И в голосе Штейнбаха слышится волнение, понятное одной Мане. – Нормальный человек не откажется от собственности. Не отречется от семьи. Не вступит в ряды социалистов. Не увлечется утопиями анархизма. Это жребий тех, кто судьбою выброшен за борт.
– Эге! – смеется дядюшка и подмигивает Мане.
– Нормальные люди – это толпа, безнадежно мещанская, тупая, себялюбивая. Она ненавидит новаторов. Она камнями побивает пророков. Во всех попытках, во всех порывах человечества к счастью и справедливости – впереди идут дегенераты. Только они – носители прогресса. Они – предвестники зари…
– A la bonne heure! [57]57
В добрый час! (франц.).
[Закрыть]
С этим возгласом Нелидов отодвигает стул и идет к хозяйке.
– Как? Вы уже едете?
– Да… Покидаю поле брани, – говорит он с надменной усмешкой.
– Со щитом или на щите? – коварно спрашивает дядюшка.
– Это как вам будет угодно. Я не гонюсь за оценкой «сплоченного большинства», и не боюсь остаться при особом мнении. Думается мне, однако, что эта позиция менее шаткая, чем… роль адвоката вырожденцев… какими бы мотивами здесь ни руководились… До свидания!
Он жмет руку хозяина, отдает всем общий поклон. Взгляд его на мгновение скрещивается с недобрым взглядом Штейнбаха. Он выходит.
Все большими глазами глядят друг на друга.
Горленко, шумно отодвинув стул, спешит за гостем.
Маня улучает одно мгновение, когда Нелидов садится в экипаж. Горленко смотрит на нее, стоя у калитки. Пусть! Теперь все равно.
– Николенька! – с рыданием в голосе шепчет она, кидаясь к экипажу. И протягивает руки.
Нелидов смотрит на нее, как на чужую.
– Я вас не знаю, – говорит он надменно.
Маня лежит в светелке. Все рухнуло. Счастья не будет. Жизнь не имеет цены и смысла.
Внизу галдят, хлопают дверьми. Гремят экипажи. Лошади дерутся и ржут. Гости разъезжаются.
Половицы скрипят под легкими шагами Сони.
– Маня… Ты здесь?… Маня…
– Ну?
– Штейнбах уезжает. Хочет проститься… Ты пойдешь? Нет? Что же ему сказать? Он ждет…
– Скажи ему, что я его ненавижу! Он поймет.
От Нелидова Мане
Вы уезжаете, конечно. И на этот раз я вас не удерживаю. Пусть нас разделят, и чем скорее тем лучше, тысячи верст, разница интересов, жизненных условий, новые встречи, мои заботы, ваши Радости и мои страдания, которые кончатся же когда-нибудь… Уезжайте и никогда не возвращайтесь в эту глушь! Это моя единственная к вам просьба.
Но в память прошлого, которое уничтожить нельзя, я нахожу необходимым объяснить вам мое поведение.
Жениться на вас я считал своим долгом чести, несмотря на все мои зловещие предчувствия. Од этом знала моя мать. Вопрос бил только в том, пойдут ли наши жизни рядом, по одной дороге? Я должен бил ехать за вами, видеться с вашим братом, выяснить характер болезни вашей матери – всю вообще тайну, которая окружает вас.
Не стану лгать. Я так безумно любил вас – до вчерашнего дня, – что готов бил даже презреть предчувствия и угрозы, которые терзали меня весь этот месяц. Готов бил посвятить вам всю жизнь, как первой женщине, которую я полюбил тем чувством, которое не переживаешь дважды.
Но ей этого чувства не оценили. Вы – кокетка. Это открытие я сделал вчера. Хорошо, что не поздно! Я не хочу быть одураченным. Мне нужна любовь самоотверженная, беззаветная, глубокая. Я даю такую. И такой же требую взамен. Ни йоты меньше! Мне нужна забота и женственная ласка здоровой, сильной и спокойной женщины. Непременно спокойной и уравновешенной. Я нуждаюсь в покое. Иначе я не могу работать. Мне нужен товарищ. Нужен верный друг. Потому что я беден и жизнь моя сурова. За все лишения, которые мне дала судьба, я ищу утешения в любви и семье.
Но разве ей дадите покой? Разве у вас есть чувство долга? Разве вы способны на верность? Вы – язычница с головы до ног. На таких не женятся. Вы скажете, может быть, что мое доведение по отношению к вам низость или трусость? Но кто осудит человека, который отступает в ужасе от бездны, внезапно раскрывшейся у него под ногами?
Я не буду ставить точек над i. Вы и так поймете, почему теперья не верю в вашу любовь.
К моему несчастию, я – из породи людей, которых зовут однолюбами. И мне нелегко забыть вас. Но в минуты слабости я буду вспоминать вчерашний день. Вы осмелились играть мною. Я постараюсь вычеркнуть вас из моей памяти.
Нелидов
Внизу, уже другим почерком, измененным и слабым, стоит приписка:
Если вы почувствуете себя матерью, напишите. Я обвенчаюсь, чтоб дать имя ребенку и оградить вас от нужды.
Они в Москве. Остановились в гостинице. Взяли две комнаты.
– Что мне с нею делать? – говорит Соня вполголоса, сидя в номере дядюшки. – Она какая-то ненормальная. Целыми днями валяется на постели. Ничего не ест…
– Она всегда была ненормальной.
– Нет, дядюшка. Не говорите! Мне страшно за нее. Всю дорогу она не сказала ни слова. И здесь молчит уже третий день. Я за нее сама прошение подавала на курсы.
– Очень нужны ей твои курсы!
– Ах, дядюшка! Вы меня раздражаете! Что же ей, по-вашему, надо делать?
– Родить, душа моя.
– Что такое?!!
– …а там видно будет…
– Дядюшка… Что вы такое говорите?
Соня всплескивает руками. Она так покраснела, что даже глаза у нее горят.
– Ах, душа моя! Самая обыкновенная история с такими отчаянными девицами. Неужели ты не замечаешь, что она.
– Тише! Ради Бога! Она услышит…
– Не знаю только, от кого из двух у нее этот ребенок. Вернее, что от Штейнбаха. Но и Нелидов промаха не даст. Постой, постой! О чем ты?
Соня страстно рыдает, упав в кресло и пряча лицо в спинку.
Дядюшка растерялся. Бегает за водой. Плещет Соне на колени из стакана. Старается поцеловать ее голову. Она отстраняет его враждебно, с каким-то отвращением.
Через час, немного успокоившись, Соня плотно притворяет дверь в номер, где лежит Маня, и садится перед дядюшкой с лицом злым, больным и полным решимости. Дядюшка рад бы «удрать». Да неудобно.
– Почему вы узнали… что она… Ну, словом… почему вы думаете…
– Может быть, я ошибаюсь…
– Нет! Нет! Не виляйте, дядюшка! Я должна все знать…
– Видишь ли… есть такие признаки. Ведь она страшно изменилась. Подурнела.
– Да…
– И это отвращение к еде. И это… помнишь вчера? И в вагоне?
– Да… Да…
– Но я повторяю, здесь нужен доктор. Что могу я?
– Я свезу ее к фрау Кеслер. Она ее любит. Так вот почему она не хочет показаться дома. Постойте! Что я хотела сказать? Нет… Я наверно знаю, что она так же мало понимает во всем… этом… как мало понимаю я. Она убита разрывом с Нелидовым. Она не хочет жить. У нее не осталось ни капли энергии.
– Сама виновата. Любишь одного, не играй с другим!
– Постойте, дядюшка! Вы невыносимы нынче. И сядьте, ради Бога! Что вы мелькаете? Слушайте… Почему вы думаете, что она… и Штейнбах…
– O, sancta simplicitas [58]58
Святая простота! (лат.)
[Закрыть]! А что они делали весь июнь, когда она к нему бегала в парк? Да я ее нисколько за это не осуждаю. Это дело ее. Для кого ей было беречь себя?
Соня бледнеет и долго молчит.
– Она мне в этом никогда не признавалась.
– Еще бы!
– А почему же… когда с Нелидовым…
Она вдруг вспыхивает. И смолкает.
– Видишь? Стало быть, я угадал. Теперь все ясно. Нелидов раскрыл ее тайну. И не хочет простить. И знаешь, душа моя? Ни один мужчина не женится в таких условиях. Уж на что я? Тебе известны мои взгляды. И все-таки я призадумался бы.
Соня сжимает виски.
– Подождите! У меня голова кругом идет. Неужели… Неужели вы думаете, что она… жила с двумя?
– Э, нет, душа моя! Сначала с одним. Потом с Другим. Все это так просто. Теперь надо только, чтобы эта история кончилась бесследно и бесшумно. У нее целая жизнь впереди. Стоит убиваться из-за такого вздора!
Квартира найдена. Фрау Кеслер обещала через две недели устроить их у невестки своей, Эммы Васильевны, когда та вернется из Крыма. Как она обрадовалась девушкам!
– Маня больна. Что с Маней? – спрашивает она, гладя исхудавшее, словно стаявшее личико.
Маня давно ждала ласки. Душа ее устала в одиночестве. Она плачет на груди фрау Кеслер.
– Милая… Не спрашивайте… Все скажу потом…
Они уже с неделю в Москве.
Осень стоит холодная. Началась слякоть.
Соня уже на курсах. Маня показалась раза два. И больше не ходит. Все лежит и смотрит в одну точку.
Дядюшка сшил себе новую пару, побывал во всех «синема» и в Буффе. Спустил все деньги и собирается домой.
Приходит письмо от Веры Филипповны.
На тебя одного вся надежда. Штейнбах едет в Москву, Мы должны платить по второй закладной. Но чем мы будем платить? Ты знаешь, какой бил урожай этого года? Скажи ему, чтоб отсрочил… Отчего Соня не пишет? Голова идет кругом. Вася смотрит удавленником. Боюсь, что запьет…
– Вы были у него, дядюшка?
Соня сидит на кончике стула и глядит на дядюшку горячими глазами.
– Не застал, душа моя. Оставил записочку, что буду вечером. Как его трудно застать!
Входит коридорный и подает карточку.
– Скажите! Quand on parle du loup [59]59
Начало французской поговорки. Аналогична русской «Легок на помине».
[Закрыть]… Этот барин тут?
– Дядюшка! Он?
– Никак нет-с… Приходили и не застали вас. В третий раз приходят.
– Что такое?
– Точно так-с… Да у нас швейцар был ушедши… Доложить некому…
– Господи! Вот порядки!
– Точно так-с…
– Ah! Il m'agace les nerfs! [60]60
Он меня нервирует! (франц.)
[Закрыть]Если еще раз придет, скажите, я дома… дома… Поняли?
– Нет, дядюшка… Вы лучше сами к нему ступайте! Ах, зачем эти проклятые деньги стоят между нами! Я пошла бы с вами…
– Да, неудобно… Ах, неприятное поручение дала мне Вера!
– Дядюшка, знаете? Я видела его дом.
– Ну?
– Я каждый вечер хожу туда. Он в переулке. Такой дивный! Во дворе. Точно замок. Строгий. Мрачный. Какая решетка!
– А-га! И ты заметила?
– Дядюшка, ей-Богу, в Москве нет дома красивее!
– Очень оригинальный. Если это его вкус, можно его поздравить. Я тоже любовался.
– Но там все окна темны, дядюшка. И во дворе совсем нет жизни. Я дождалась дворника, когда он зажигал фонарь над воротами. Хотела спросить, где хозяин? Но он на меня так сурово взглянул…
– Это мне тоже нравится, душа моя. Это стильно.
Вечером дядюшка сидит в кабинете Штейнбаха.
В камине пылает огонь. Вся мебель обита темной дорогой кожей с бронзовыми накладками. Ковры и шелковые темные портьеры заглушают шаги, смягчают звуки. Мраморные статуи и группы красиво сверкают белизной на мрачном фоне. Дядюшка не может налюбоваться коллекцией восточного оружия на стене и персидскими коврами дивного рисунка на тахте, в глубине комнаты. Совсем уголок Востока. Недостает опиума и гашиша.
– Есть и то, и другое, – улыбается Штейнбах. – Но для любителей.
– А вы?
– Увлекался в юности. Но отстал… с большим трудом. Хотите попробовать?
– Нет… нет! Бог с вами! – Дядюшка машет руками.
Какие картины! Мейссонье, Манэ, Милле, Пюви-Шаванн, Бастьен-Лепаж, Бёклин, Штук, немного Шнейдера [61]61
Перечисляются имена наиболее модных художников конца XIX – начала XX века. Мейссонье, Эрнст (1815–1891) – французский художник, Манэ, Эдуард (1832–1883) – французский живописец, Пюви-Шаванн, Пьер (1824–1898) французский художник – символист, Бастьен-Лепаж, Жюль (1848–1884) – французский художник, писавший на исторические темы.
[Закрыть]…
– Я его не люблю, – говорит Жтейнбах. – Он истеричен. Поразительно хороша только вот эта фигура.
И он указывает на Христа. Каким-то страстным широким жестом, обнимающим мир, раскинулись руки его в воздухе. Гордо, с вызовом глядит он в лицо дьяволу. За ним призрачно реют очертания креста. Дьявол на скале, увидав эту фигуру, отступает в ужасе… Победа…
– Это, вы знаете, только копия, но очень удачная. Не правда ли? Подлинник в музее.
– Удивительно! – говорит дядюшка. – Но до чего у него некрасив и примитивен дьявол! Этого ему нельзя простить. Вообще, грубый талант. Я больше ценю Штука [62]62
Штук Франц фон Тетенвейе (1863–1928) – немецкий живописец.
[Закрыть].
– Да. Штук язычник. Вы видите улыбку этого Кентавра, похищающего нимфу? Это надо пережить самому.
– Не скажите… А это? – И дядюшка указывает на другую картину: знаменитую «Laster», женщину со змеем на плече. – Так изобразить Еву, или просто женщину, мог только семит. А вы что любите больше всего из вашей коллекции?
– Представьте, не оригиналы… Несмотря на их несомненные достоинства и ценность. Я люблю вот эту простую гравюру. Я бы ничего не пожалел, чтобы иметь подлинник.
– А… «Остров мертвых» [63]63
«Остров мертвых» – одна из поздних композиций А. Вёклина (1880 г.).
[Закрыть]… Да… Здесь много настроения.
Они сидят за круглым небольшим столиком. Он весь из синего агата, с инкрустацией из серебра. Перед ними мадера, бисквиты, фрукты.
– Куда ни оглянешься – шедевры, – говорит дядюшка вздыхая. – Откуда это у вас? Этот столик?
– Я купил его на аукционе в Риме, после смерти одного кардинала. Вот эту вазу тоже. Они из цельного оникса. Я ее люблю, как все, что дышит древностью. Этим вещам две тысячи лет.
– Но живопись и скульптуру вы, я вижу, предпочитаете современную?
– О да. В ней так много тонкости и сложности! Древние были слишком примитивны.
– Ну… не скажите! А Петроний? А римские нравы?
– У нас есть все, что было тогда в смысле разврата, роскоши и индивидуализма. Прибавьте к этому элементы, привнесенные христианством, социализмом наконец. И вы поймете, насколько современная душа утончилась. Возьмите хотя бы Родена, Бартелеми. Вы это видели?
Они подходят к знаменитой мраморной группе «Любовь».
– Какая мощь! Не правда ли? Здесь что-то стихийное. Это Толстой в скульптуре. Это гений, пролагающий новые пути.
– Надо, однако, долго смотреть, чтоб понравилось, – говорит дядюшка неодобрительно.
– Да. Но потом Канова кажется таким… манерным. Точно Массне после Вагнера. А это? Какой Контраст! Как должен был этот Бартелеми любить Жену, чтобы создать вещь с таким настроением! Опять-таки душа семита…
– Постойте… Где я это видел?
– Если вы были в Париже, на кладбище Пер-Лашез. Это при входе. «Посвящается мертвым».
Уже в конце визита, когда Штейнбах вкрадчиво выспросил у дядюшки все, касающееся Мани (кроме его собственных предположений), дядюшка вдруг делает такое лицо, точно съел лимон. Он вынимает письмо сестры и молча кладет его перед Штейнбахом.
Тот читает, расширив глаза.
И вдруг поднимается в глубоком волнении. Никогда дядюшка не видал его таким.
– Вы понимаете, конечно, Марк Александрович. Это такое щекотливое поручение…
Штейнбах, схватившись за виски, бегает по комнате.
– Ради Бога, Федор Филиппыч! Ни слова. Меня, как Эзопа, преследует какой-то рок. Стоит мне подойти к людям, привязаться к ним, как всплывает это… прошлое. Точно из могилы своей отец все еще протягивает руку. И сеет вокруг меня одиночество. Это было так всегда, и раньше. Он не одни миллионы оставил мне в наследство, Федор Филиппыч. И не скоро еще зацветет трава там, где он прошел случайно.
Дядюшка прижался к углу софы и глядеть боится. Вспоминается все, что он слышал о вражде между отцом и сыном. За последние три года всего раз наезжал Штейнбах в Липовку, чтоб навестить больного старика. И дяди сумасшедшего никто не видал в их краях, пока не умер старик барон.
Волнение Штейнбаха так глубоко и неожиданно, что дядюшка растерялся. Какие-то перегородки словно падают между ним и этим всегда замкнутым, странным человеком. «Он никогда не был счастливым», – думает дядюшка. И чувствует удовлетворение.
Штейнбах уже овладел собою. Он подходит к софе.
– Дайте мне это письмо, Федор Филиппыч! Вашей сестре передайте, что я очень извиняюсь перед нею. Все это забывчивость моего поверенного. Пусть она спит спокойно! Я никогда не забуду ее радушия и… доброты Софьи Васильевны.
У дядюшки бьется сердце. Спросить страшно. Неужели? Как дрожит его голос! Такими горячими нотками… Какое у него сейчас прекрасное лицо! Неужели…
Они молча жмут друг другу руки.
Штейнбах провожает гостя до лестницы.
Соня дежурит в коридоре. Она бежит навстречу дядюшке.
– Что он сказал? Вы говорили ему? Дядюшка разводит руками. У него странное, задумчивое лицо. Они входят в номер.
Маня сидит на диване, за самоваром, и рассеянно болтает ложкой в остывшем чае. И дядюшка подробно рассказывает. У Мани большие глаза. Соня задумалась.
– Дядюшка! – вдруг вскрикивает она. – Вы поняли, что это значит?
– Боюсь думать, душа моя.
– А я знаю… Знаю… О!
Она хватает себя за лицо. Ее глаза сияют.
– Дядюшка! Я говорила вам, что вы его не понимаете! Ах! Мне все равно самой. Мне денег не надо. И бедности я не боюсь. Жалко маму. И отца, который так бьется. Но я счастлива сейчас, потому что никто из вас теперь… никто не посмеет назвать его «жидом»!
– Так ты думаешь…
– О, я наверно знаю. Ах, молчите! Не надо! Расскажите мне еще раз… Повторите, как он это сказал… «Из-за Софьи Васильевны…» Он обо мне думал, дядюшка. Он думал обо мне…
– Сонечка… О чем ты плачешь?
– Ах! Оставьте! Не мешайте! Я так сча… стли… ва…
Она убегает.
Маня безмолвно и неподвижно глядит ей вслед.
На другой день по приезде дядюшки в Лысогоры Вера Филипповна получает заказное письмо. На адресе почерк Штейнбаха.
– Федя! – кричит она диким голосом.
Горленко в риге. Брат вбегает. Берет из ее рук конверт и вскрывает его.
На пол падает разорванная надвое закладная.
– Что это такое? Что это?
– Вот… вот… Я так и думал… Я догадался… Верочка, какое счастье!
Вера Филипповна заливается слезами. В письме стоит:
Простите! Не могу понять, как в числе всех других уничтоженных мною долговых обязательств могла сохраниться эта бумага. Забывчивость моего старого поверенного одна виною всему. Смерть отца уничтожила все его претензии к должникам, все сделки. По закону, я – наследник имущества. Но проклятия и ненависть, которые шли по его пятам, непосильная ноша для моих плеч.
На днях я уезжаю за границу. И не знаю, когда вернусь в Ваши края. Примите Вы и вся Ваша семья мою глубочайшую благодарность за радушие, которые я встретил в Вашем доме.
М. Штейнбах
Барону Штейнбаху
Москва. Собственный дом
Марк Александрович, мама все написала мне. Но я и раньше из слов дядюшки поняла, что Вы сделали для нас.
Мама просит передать Вам письмо отца в руки. Напишите, когда я могу Вас застать.
Я знаю, что отец пишет Вам резкости. Он весь под влиянием Нелидова. Нелидов тоже поступил благородно. Он сам предложил отцу эти пять тысяч, которые Вам высылают. Марк Александрович, Вы поймете его. Вы ведь все можете понять. Бедные люди самолюбивы и обидчивы. В сравнении с Вами отец – бедняк. Он обещает расплатиться с Вами через семь лет. Пусть утешается! Не отнимайте у него этой радости. И если он предложит векселя, возьмите. Не все ли Вам равно? Сердце мамы Вы купили навсегда и всецело. У нас – женщин – должно быть, нет самолюбия. И мы умеем видеть красоту души там, где другие видят… какие-то загадочные расчеты.
Марк Александрович, я знаю, что при встрече с Вами не найду слов… И можно ли нам совсем не говорить об этом? Как будто это случилось с другими, в книге или во сне. Но сейчас я хочу горячо поблагодарить Вас. Не за то, что Вы отогнали от мамы бессонные ночи и огорчения. Не за то, что Вы продлили несомненно жизнь моего отца, устранив его тревоги. Я благодарю Вас за мои светлые слезы! Благодарю Вас за мою веру в человека… За мою веру в Вас.
Кто знает? Не сумею ли я, в свою очередь, доказать Вам мою преданность? Мы живем в такое странное время, когда и дети и девушки вдруг вырастают на голову. И делают вещи, которые под силу мужчине. Все, что я знаю о Вас и что наполняет восторгом мою душу, – позволяет мне надеяться, что я когда-нибудь окажусь Вам полезной…
Разве мы не молимся одним богам?
Вы можете всегда дать мне поручение. Самое опасное, самое серьезное. И если даже жизнь моя будет стоять на карте, я с улыбкой отдам мою жизнь за Вас.
Соня
Внизу приписка:
Нынче Маня переезжает к брату.
В начале октября, когда первые заморозки сковали грязную землю, в сумерках под окнами дома № 8 останавливается извозчичья пролетка. И в тихой квартире Ельцовых вдруг раздается звонок.
– Маня!.. Маня!.. Она! – кричит Анна Сергеевна. И кидается в прихожую.
Петр Сергеевич прильнул к окну.
Действительно, у ворот стоит женская фигура. Извозчик слез с козел и тащит на крыльцо большую плетеную корзину-сундук. Петр Сергеевич бежит на крыльцо. Сестры стоят, обнявшись.
– Подсобите, Марья! – нервно кричит Петр Сергеевич кухарке, которая испуганно выглянула в сени.
Маня кидается ему на грудь. Нервы ее так слабы, что слезы выступают. Хорошо, что темно.
– Ну, ну… слава Богу! Что же ты так… внезапно? Написала бы, что ли… Я бы встретил на вокзале…
Его ласковый голос дрожит. Он целует свежие щеки девушки. Анна Сергеевна кашляет.
– Аня! Ступай в комнаты! Простудишься… Марья снесет… Сколько надо извозчику?..
– Ах, Боже мой! – лепечет Анна Сергеевна. – Ну как же это так? Хоть бы письмом предупредила…
– Ха!.. Ха!.. Какие вы чудные! Точно не рады мне. Виноватые какие-то…
– Бог с тобой! Мы просто поглупели на радостях… Аня! Да уйди ты! Без тебя справимся. Самовар, Марья! Да, пожалуйста, поживее… Сколько извозчику?
Сестры уходят в столовую.
– Ух! Как у вас темно! Отчего огня нет?
– Сейчас… сейчас… – Петр Сергеевич бросается к лампе. Потом выхватывает из рук кухарки картонку на самом пороге в гостиную.
– Ступайте! Самовар поскорее!
Он старательно запирает за нею дверь на крючок ставит картонку прямо на пол и начинает зажигать висячую лампу.
– А мама где? – спрашивает Маня, раздеваясь.
– Мама? – Анна Сергеевна растерянно оглядывается. – Мама спит… Она сейчас только заснула… Будем говорить тише!
Она понизила голос, как только переступила порог дома. И Маня ловит себя на том, что и она сама говорит тише. Она вспоминает, что даже там, на крыльце, в первое мгновение, казалось, непосредственной, яркой радости, Аня чего-то словно боялась… И крик-то радости был подавленный. И сама радость была только вполовину.
«Ух, тоска какая! И как это они, несчастные, могут жить в этой тишине?»
– А я к вам ненадолго. Соня комнату нашла у брата фрау Кеслер. Помнишь, где мы жили тогда? Она освободится через неделю, – говорит Маня, снимая шляпу. – Мы ведь обе на курсы поступили. Вместе ходить будем. Приютите меня только пока. Не хочу стеснять Соню. Номерок у нее маленький.
Брат с сестрой переглядываются.
– Мы тебя устроим в угловой, в моем кабинете, – говорит он. – Я сейчас снесу твои вещи. Аня, помоги!
– Корзина тяжелая. Вы надорветесь. Позовите кухарку.
– Нет! Зачем? Мы сами… Мы всегда все делаем сами.
– Ах, как жаль, что ты не дала знать! – причитает Анна Сергеевна.
Они скрываются, волоча корзину.
Маня оглядывается с странным чувством.
Вот из мира безумно ярких и сказочно прекрасных переживаний она спустилась сюда, в эту убогую жизнь. Чужая и далекая всем. Как житель Сатурна. Она любила, страдала, наслаждалась. Стала женщиной. Здесь ничто не изменилось.
Она узнает старую, совершенно выцветшую мебель; бархатную, полустершуюся скатерть; фарфоровую певицу, красную лампу на столе, альбом. От этих предметов веет старой тоской ее детства, как от меховых вещей долго пахнет камфорой, хотя уж весна на дворе.
Какие-то странные звуки слышатся рядом. Не там, за стеной, где двигают мебель, а тут, рядом. Не то шепот, не то шорох и вздохи.
Маня встает и выходит в коридор.
Никого… Откуда-то падает свет. Она делает два шага, заворачивает за угол. И крик замирает на ее губах.
В углу, спиной к ней, стоит женщина в рубашке. Босая. На морщинистую шею беспорядочно падают космы седых, коротко остриженных волос. Она стоит, наклонившись, словно разглядывает что-то или ищет на полу. И шепчет.
Кто эта старуха?
Вдруг женщина оглядывается. Поворачивается к Мане лицом, еще не видя ее. й Маня узнает мать.
Да, она ее узнает. Хотя в лице этой жуткой старухи не осталось ничего от пленительного образа госпожи Ельцовой. Но страшное выражение глаз, врезавшееся в детскую душу, несомненно то же.
На лицо ее теперь ярко падает свет из столовой.
– Мама… Здравствуй! – Голос Мани дрожит.
Старуха только теперь видит дочь. Она смеется.
Ее передние зубы обломаны, и рот кажется черно! дырой.
– Тсс! – вдруг делает она, поднимая палец и грозя с бессмысленной улыбкой. – Не говори никому… Сохрани Боже! Карандаш-то, знаешь? Выстрели карандаш…
Она идет к Мане, жестикулируя и кивая. И что-то бормочет без связи и смысла.
– Аня! Аня! – дико кричит девушка. И кидает в угол, за дверь.
Старуха вздрогнула. А уж Анна Сергеевна тут.
Увидав старшую дочь, старуха вдруг впадает в беспричинный гнев.
– Не хочу! Не хочу! – кричит она. И машет рукой.
– Мама… Нельзя… Туда нельзя! – лепечет Анна Сергеевна. Хватает руку сумасшедшей и тащит ее в спальню.
Несколько секунд длится короткая, немая борьба. Ключ щелкнул в замке. Маня остается одна. Она выходит из утла, дрожа всем телом. Висячая лампа освещает стол. Маня подходит медленно. Она водит рукой по скатерти.
– Готово, – говорит Петр Сергеевич, входя. – Тебе там будет недурно! – Он вдруг смолкает, пораженный.
– Я сейчас видела… маму…
Маня говорит тихо, с трудом. И тотчас садится.
Петр Сергеевич все глядит на нее и бледнеет с каждой секундой. Маня тоже не сводит с него огромных, жадных, жалких глаз.
– Она ужасно изменилась… Совсем старуха… Но я все-таки ее узнала. Петя… чем она больна?
Вся кровь сбегает с ее лица в ожидании ответа. Таких глаз Петр Сергеевич никогда не видел у девочки Мани. Они приказывают, умоляют, грозят кому-то. Кому же? «Как они похожи!..» – пронзает его мысль.
– Чем она больна, Петя?
У стола уже стоит Анна Сергеевна. Она подошла, беззвучная и бледная. В одно мгновение, взглянув на это лицо, она поняла все.
– Мама? Ты спрашиваешь, чем она больна? Но ведь ты же знаешь, деточка. У нее нервное расстройство.
Петр Сергеевич, опустив голову, отходит к окну.
– И… это серьезно?
– Очень.
– И… неизлечимо?
– Да…
– Отчего же… это сделалось?
Анна Сергеевна молчит.
Тогда от окна звучит глухой ответ:
– Это – наследственность. То, с чем напрасно бороться. Что неотвратимо, как смерть.
Маня склоняется над столом. У нее нет мужества продолжать расспросы.
Она рано уходит спать. И долго еще в столовой царит тяжелая тишина.
– Петя… Ты заметил?
– Да…
– Почему она так изменилась? Она испугалась?
– Не знаю…
– Как она похудела, бедняжка! И такая бледная… Ее убила правда, Петя.
Они долго молчат.
И опять звучит шепот:
– Недаром я этого боялась…
– И я тоже.
Маня просыпается около девяти. И опять закрывает глаза.
Чувство такое, как было после смерти Яна. Не надо вставать. Не надо двигаться. Не надо жить.
Но в дверь просовывается испуганное лицо Анны Сергеевны.
– Детка… Проснулась? Ты здорова?
В порыве страстной нежности она берет голову Мани в свои руки и целует ее глаза и волосы.
– Вставай! Мы сварим кофе. Ты разве нынче не пойдешь на курсы?
– Ах, да… курсы. Н-не знаю, Аня. Дай чулки, пожалуйста! Вон там, на ковре.
Анна Сергеевна возвращается в столовую и хлопочет около кофейника.
Петр Сергеевич озабоченно ходит по комнате. Часто останавливается у окна и глядит в небо.
Оно покрыто тучами, сизыми, грозными, полными снега. Ветер треплет на дворе голые деревья, гнет их к земле. И, яростно постучав в окна, мчится дальше.
– Петя… Кажется, погода ломается?
– Да…
– Так скоро? Так неожиданно? Он молчит, угрюмо глядя на тучи.
– Вот отчего она была такая неспокойная нынче. А я-то думала, что ее взволновала встреча с Маней.
– Она ее не помнит.
– Так неужели же, Петя?
– Да, я боюсь припадка.
– Боже мой! Боже мой! Что мы будем делать? Не послать ли Маню к Соне или фрау Кеслер на эту ночь?
Звонок.
Они вздрагивают оба. Анна Сергеевна роняет ложечку. Они боятся звонков. Людей. Жизни. Петр Сергеевич входит и запирает за собою дверь.
– Телеграмма?! – вскрикивает Анна Сергеевна. И в лице ее ужас.
– Это Мане… От кого бы это?
– Вот странно! – враждебно говорит Анна Сергеевна и пожимает плечами. – Не успела приехать, Уже телеграмма…
Она берет ее и идет опять в угловую.
Маня в одном чулке и в рубашке сидит на постели. Глаза ее смотрят в одну точку. Но эти глаза жертвы. Странное оцепенение в ее позе.
– Тебе телеграмма, – говорит сестра.
Маня, как лунатик, разрывает телеграмму. Рвет ее наискось. Читает, даже не силясь понять и подобрать строку к строке:
МАРИ, ПРОСТИТЕ, ЗАБУДЬТЕ, ЕДУ В МОСКВУ НА ДНЯХ, ПРОШУ РУКИ, ВЕСЬ ВАШ НЕЛИДОВ.
Она кричит. Запрокидывает голову. Хохочет и рыдает, вся изгибается. Падает на постель, держась за горло.
«Истерика…»
– Петя!.. Петя! – отчаянно зовет Анна Сергеевна. Она накидывает одеяло на сестру. Петр Сергеевич вбегает.
– Воды… Аня… Капли… в буфете… Скорей!.. Скорей!..
Анна Сергеевна поднимает с полу бумагу и прячет в карман. Ах, недаром она так боится телеграмм и звонков!
В столовой она быстро читает безграмотно отпечатанные и наклеенные буквы. И глаза ее останавливаются.
Припадок стихает. Маня лежит головой на груди брата. Он обнял обнимал когда-то в детстве, готовый защитить ее от людей и жизни, этой страшной мачехи-жизни. Он целует ее в лоб. Страстно целует ее мокрые ресницы, в могучей, неистребимой потребности любить и ласкать.
– Петя! Милый… Как я счастлива! Боже, как я счастлива! Теперь я могу жить… Теперь я опять буду смеяться, плясать… Я думала, все кончено, Петя! О, поцелуй меня! Мне так нужна ласка! Я так озябла без ласки и любви…
