Текст книги "Ключи счастья. Том 1"
Автор книги: Анастасия Вербицкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
– Я его люблю…
У Сони срывается отчаянный жест.
– Бог знает, что такое! Да разве можно любить двух?
– Не знаю. Не мучь меня… Я устала, Соня… Прощай!
– Постой! Постой… Ну а если Нелидов это узнает? Не от меня, конечно. Я не предательница… Но… все случается… Ты понимаешь, конечно, что он отречется от тебя. И будет прав. Да!.. Я всегда была за свободу чувства… Но… то, что тыделаешь, безнравственно, позорно… Этому имени нет… О, как я в тебе разочаровалась!
Маня плетет косу и неподвижно глядит в окно. Жуткое лицо… Да еще слышит ли она что-нибудь? Страх ползет в душу Сони.
– Ну а если Нелидов запретит тебе встречаться со Штейнбахом? Что ты смотришь на меня? Поняла ты или нет? Ты бросишь тогда Штейнбаха? Пожертвуешь им для Нелидова?
– Да…
– Что да?
– Всем, всем для него пожертвую…
У Сони вспыхивают глаза.
– И тебе не будет жаль Штейнбаха?
Маня думает что-то, заплетая и расплетая косу.
– Жаль?… Нет. Не будет жаль… Нет…
– Убирайся, в таком случае! Убирайся! – запальчиво кричит Соня и ногами толкает Маню в грудь. – Тряпка! Возмутительная. Зачем же ты целуешься со Штейнбахом, если не любишь его?
– Зачем? – повторяет Маня, как во сне. – Не знаю…
Она встает. Затихшая, жуткая, с тяжелыми полузакрытыми веками. И идет в свою комнату. «Да она ли это?… Точно больная. Какая-то чужая…»
Вдруг по неуловимой ассоциации вспоминается мать Мани. Таинственная женщина, которую никто не видал.
Соня жмурится и мелко-мелко крестится.
Реакция начинается только днем. Маня просыпается к полудню. Соня стоит над ней с растерянным лицом и трясет ее за плечо.
– Обед скоро. Ну, что ты не встаешь? Ведь догадаются. Я и так солгала, что у тебя голова разболелась…
О, как знаком ей этот первый взгляд Мани! Затуманенный, бессознательный взгляд дремлющей души. Сколько раз, еще в гимназии, она видела это прекрасное, невинное выражение, когда будила девочку. Без трепета Соня никогда не могла заглянуть в эти зрачки. Ей чудилось, она видит в них лазурный луч. Как мост, по которому душа спускается на землю с райских высот, где блуждала во сне.
Она чувствовала в эти минуты ярче даже, чем когда читала «Эмиля» Руссо, что безгрешен и чист приходит человек на землю. И только жизнь научает его греху. И законы делают его преступным.
Соня глядит, потрясенная. О, эти невинные глаза души, не знающей лжи и греха! Как после такой ночи, после такого падениялицо может отражать невинность души? Быть таким прекрасным?
Но это длится только миг. Сознание пробегает, как молния, по чертам и искажает их. Маня вскакивает и хватает себя за голову. Отвращение, страх, мольба в огромных померкших глазах. О, жалкое, бедное личико!
Но… порок наказан. И Соня чувствует удовлетворение.
– Что я наделала? Боже!.. Что я наделала?!
Она падает лицом в подушки.
Что это было вчера? Не сон? Нет?… Вот эти руки, ее руки обнимали чужого человека? Ее губы горели под его губами? И тело ее отдавалось без любви?… Откуда это наваждение?… Не она ли еще вчера утром решила стереть прошлое? А вечером своими руками затянула петлю над своей головой!
Она плачет так отчаянно, что Соня смягчается. Она даже готова простить. Но презрение еще звучит в ее тоне. Невольное презрение нормального человека к вырожденцу.
– Ну довольно! Успокойся! На… Выпей воды! Ах, Маня! Маня… Легкомысленная ты стрекоза… Теперь возьми себя в руки и будь холодна со Штейнбахом! Скажи ему, что ты…
Маня вдруг вскакивает.
– Я его ненавижу! Ненавижу!.. Мне нечего ему говорить… О, какое отвращение!.. Он не смеет… Он не должен больше приезжать…
Она вдруг хватает стакан с водою и хлопает его оземь. Вода обливает туфли Сони.
– Ты с ума сошла?
Соня в испуге кидается в сторону.
– Да!.. Да!.. Да!.. – бешено кричит Маня, топочет ногами и рвет на себе волосы. – Я хочу убить его! Я хочу умереть…
– Ах, пожалуйста!.. Сделай одолжение! Умирай! Никто не заплачет…
– Я ему напишу, чтоб ноги его не было здесь! Но Соня багровеет мгновенно, как отец.
– Посмей только! Посмей! Ты забыла, что я его… Разве ты одна на свете? Ах! Всегда ты была такой! Но я не позволю тебе оскорблять его! Слышишь ты? Не позволю!
Это первая их крупная ссора.
– Маня! – кричит дядюшка, стоя у лестницы в светелку. – Иди. Поклонник приехал.
С площадки сверху глядит на него стаявшее бледное личико с огромными испуганными глазами.
– Кто?
– Эге!.. Вопрос недурен. Который из двух, спрашиваешь ты? Летучий Голландец.
– Штейнбах? – кричит Соня.
И кидается вниз, оттолкнув Маню.
– И знаешь, душа моя? Он очень эффектен верхом. И чудная лошадь. Вчера я не обратил внимания. Не хуже твоего Нелидова в седле. Ей-Богу! Поди ж ты! И почему мне всегда казалось, что нет еврея, который не боялся бы лошадей и собак?
Маня сходит вниз не скоро. Все в парке. «Слава Богу!..»
Как она ни старается владеть собою, но лицо ее выдает. Штейнбах говорит с дядюшкой. Он внезапно оборачивается на ее шаги. И, окинув ее всю одним острым взглядом, почтительно склоняется перед нею. Соня, сощурившись, с видом классной дамы, зорко следит за обоими.
Вот Маня подняла ресницы. Ах! Если бы взгляды могли убивать, бедный Штейнбах лежал бы бездыханным на песке. Как она отдернула руку! Точно действительно дотронулась до жабы. Она даже не хочет скрыть брезгливости.
«Подлая девчонка!.. – думает Соня. – Ну, погоди…»
– Маня! – как-то слащаво говорит Вера Филипповна, – какое удовольствие предстоит нам всем! Марк Александрович справляет послезавтра день рождения. И приглашает нас на пикник. Будет катание на лодках, иллюминация…
– И фейерверк, душа моя. Фейерверк, который ты обожаешь. Будут ракеты, похожие на тебя, – смеется дядюшка.
– Сядь, Маня! Соня, подвинься! – подхватывает Вера Филипповна, испуганная бледностью девушки. – А в котором часу собираемся, Марк Александрович?
– К семи, если вам удобно, я пришлю коляску.
– Да, пожалуйста. В нашей мы все не уместимся. А кто же будет еще?
Штейнбах чуть заметно поводит плечами.
– Я никого не зову, Вера Филипповна. Кто вспомнит, тому я рад.
– Ах, днем у вас, наверно, визиты будут?
– Опять-таки, я никого не жду. Я здесь человек новый. И я не знаю до сих пор, как моя репутация адвоката по политическим делам после девятьсот пятого года отразилась на моих отношениях с… друзьями отца. Впрочем… я этим мало интересуюсь.
«Это возможно, – думает дядюшка, внимательно вслушиваясь в тембр его голоса. – Возможно, что ты не врешь. Да и на что тебе губернатор? И, вообще, шут тебя знает, чего ради ты тут околачиваешься?»
Дядюшка в мыслях «про себя» допускает иногда тривиальность выражений. Даже любит их. Он точно вознаграждает себя за неизменную корректность на людях.
«Надо ехать днем и поздравить, – соображает он за себя и зятя. – Неловко. Все-таки соседи».
– А фейерверк вы из Киева выписали, конечно? – спрашивает он с легкой дрожью в голосе.
– Из Москвы.
Дядюшка усиленно курит. Если бы ему такое состояние! Вот же умеют жить люди…
Маня решается поднять глаза.
Он сидит далеко, на краю скамьи. Согнулся опять что-то задумчиво чертит на земле рукояткой хлыстика.
Господи! Что он еще там пишет?
Она то и дело смотрит на его профиль, На нем другая шляпа. Не панама. Где-то она уже видела его в ней. Когда? «Ах, не все ли равно! – сердится она на себя. – Что мне за дело?»
И костюм на нем другой. Плаща нет. Темный пиджак. Он в нем кажется тоньше. Очень идет! И гетры. Какие у него стройные ноги!
Вдруг… кровь кидается ей в голову. Она вспомнила. В этом костюме она видела его в тот вечер… Последний. Перед отъездом. Боже! Как она была безумно влюблена тогда…
Сердце глухо стукнуло и точно остановилось. Волшебный вечер их первого сближения, осиянный поэзией и негой, вдруг встает перед нею. Словно сказка Шехерезады.
Какие краски! Сколько ослепительного света в каждом пережитом мгновении! Может ли стать чужим тот, кто создал ей этот мир? Сможет ли она позабыть его? Когда-нибудь забыть? Если да, то душа человека ничтожна.
Почувствовал он ее взгляд? Ее мысли? Глаза их встретились. На миг. На один миг. Но какой вихрь поднялся вдруг в измученной душе Мани! Как будто пламенный луч его голоса, пронзивший вчера ее сердце, опять вышел из глаз его. И коснулся ее души, как реальная, живая ласка…
«Нет! Нет… Этого не будет. Никогда больше не будет!..» – в ужасе твердит она себе. И отворачивается И рада бы убежать.
– Вот скоро едем в Москву, – говорит дядюшка. – Хочу пристроить их на курсы, квартиру им найти.
– Если только за этим… Позвольте мне, Вера Филипповна, быть полезным Софье Васильевне.
– Я все равно еду! Я, знаете, обносился. Это меня удручает. И потом… пора встряхнуться!
– Вы… вы разве тоже в Москву едете? – замирающим голосом спрашивает Соня гостя.
– Я там живу, Софья Васильевна. У меня там дела.
«Какое счастье!..»
– Если заглянете, Федор Филиппыч, я буду очень рад, – говорит Штейнбах.
Дядюшка краснеет от удовольствия.
«Нет. Ты не поедешь, проклятый! – думает Маня. – я не позволю тебе меня преследовать! И на что мне твой фейерверк, твой пикник, твои миллионы, твоя любовь? Нелидов беден. И я люблю бедность. Чудную бедность!..»
– Вы скоро поедете? – вдруг спрашивает Штейнбах.
Он спрашивает Соню. Но Маня вздрогнула.
Уехать? Порвать то, что завязалось здесь между ними? И жизни их пойдут врозь? А там одна? И вот этот… ненавистный… по ее пятам.
– Должно быть, первого…
– Я никуда не поеду, – вдруг говорит Маня.
– …потому что курсы… Что такое? Что ты сказала? – вдруг враждебно оборачивается Соня.
Но Маня очнулась и молчит, стиснув зубы.
– Некуда спешить. Раньше пятнадцатого сентября ученье не начнется… Лик… Лидия Яковлевна все порядки знает.
– Конечно, некуда торопиться, – сердито подхватывает Вера Филипповна. – Тебе бы, Софья, только из дома вон!
Они поднимаются и идут есть дыни и кавуны.
Маня позади. Вытянув шею, она глядит на землю.
Когда она поднимает голову, Штейнбах идет с дядюшкой позади. Вдруг он оглядывается.
Ах, эта ненавистная, кривая улыбка. «Глупенькая, ты меня считаешь за идиота?» – как будто хочет сказать его усмешка.
Вся кровь ее загорается… Убила бы его, кажется.
У террасы Штейнбах замедляет шаг. Маня подходит.
– Я ненавижу вас… Понимаете? Ненавижу… Не смейте даже глядеть на меня!
– Маня! – кричит Соня с вызовом. – Ты не видала, где ключи от буфета?
– Этого никогда больше не будет между нами. И сейчас же уезжайте! Не мучьте меня… Я не могу вас видеть…
Он слушает, мрачно, упорно глядя в ее жалкое лицо. Он уловил нотку страдания. Этого довольно.
– Ваше слово – закон, – говорит он. И приподнимает шляпу.
Она бежит на террасу, на другой ход, чтоб ни с кем не встречаться.
Боже мой! Боже мой! Она отдала бы всю кровь по капле, чтобы видеть сейчас дорогое лицо. Чтобы почувствовать любовь, которую утратила.
«Отчего же ты не едешь? Ведь скоро конец… Всему конец…»
Она кидается к окну. И смотрит, как Штейнбах скрывается за воротами.
Пикник удался на славу. На этот раз здесь и дамы, и барышни. И весь служащий персонал Липовки и Ельников.
У дядюшки до сих пор хмель не вышел. И он кружит, как коршун, около Лики. Даже шокирует сестру.
Ты себя скомпрометируешь, Федя, – шепчет она. – За тебя Лизогубы и сейчас отдали бы Катю А ты…
– Э… э… душа моя… Ты бы за Соней глядела. Она в Штейнбаха уже по уши.
– Ну что ты глупости-то все говоришь?
И она с тревогой глядит на дочь.
Действительно, сияет. И хозяин не отходит от нее ни на шаг.
Маня в стороне. Одна… Как-то странно, никому не нужная. Лезет к ней студент Ткаченко и говорит сальности. Она не слушает. Она ревнует… Это ужас! Но это так. Она ревнует дико, безобразно, мучительно. Он не взглянул на нее ни разу. Как будто ее здесь нет. Это после того, что было! Разочарован? Пресыщен? А она так верила в его любовь! Все могло исчезнуть. Все могло измениться. Его любовь должна была остаться.
Из лесу мужчины возвращаются под хмельком от бенедиктина и шартреза, который они, по элегантному выражению дядюшки, «лакали» вместо чаю. Все навеселе. Даже доктор Климов, желчный и задорный, забыл свою ненависть к «буржую» и от души флиртует с Катей Лизогуб. Катя хохотушка всегда. А теперь она никому не дает раскрыть рта. Так и закатывается, так и машет руками. И чуть не плачет. До того ей смешно.
Одна Маня примолкла. Угрюмая, измученная.
По дороге в Липовку их застает ночь.
Парк уже иллюминирован. Как гирляндами волшебных цветов, обвиты фонариками аллеи. Огни дрожат и струятся в темной воде озера. Но отступил в сторону на два шага, и тьма.
«Лика… Лика…» – шепчет дядюшка. И тянет ее за руку.
Мамаши растеряли дочек в темноте и немного волнуются. Соня… Соня… Где она? Маня!
– Катя… Вы не видали, господа, мою Катю?
«Ах! Если бы он любил меня! – думает Маня с жгучей тоской. – Вот в этом парке, где мы встретились… в этом самом парке… Обняться… Слиться так страстно… Хоть на одно мгновение утонуть в радости. Такая тьма кругом! Такая чудная тьма…»
Она не хочет оставить их вдвоем. Она идет за ними тенью. «А если он поцелует ее, я кинусь в воду…»
– Мария Сергеевна, – слышится вкрадчивый голос Штейнбаха.
Она чуть не падает.
– Позвольте вашу руку! Здесь темно. Не оступитесь.
Он берет ее, как лед, холодную руку. И чувствует, что она вся дрожит.
Наконец! Наконец! Как нищий, ловит она намек на нежность в его голосе. Или это опять одна любезность? Она ждет, чтоб он прижал к себе ее локоть. Нет. Он равнодушен. «Все равно! – думает она с отчаянной решимостью. – Не оставлю их вдвоем…»
И она сама не осознает, что вцепилась в его руку, как кошка. И держит. Губы Штейнбаха раздвигаются в темноте.
Вот и пристань. Вся горит огнями. Какие в этом освещении у всех странные лица! Чужие и дикие… «О, брови!.. Милые брови!.. Неужели я не поцелую вас, как прежде?»
Десять лодок с флагами и фонариками ждут.
Дамы ахают, оступаются, теряют равновесие, падают в объятия гребцов и визжат. Смех вспыхивает еще ярче.
– Простите… На минутку! – нежно говорит Штейнбах, наклонившись к Мане. Она не понимает. Он тихо освобождается и сам отходит к лодке.
– Что ты на нем повисла? – сквозь зубы шепчет Соня. – Бесстыдница!
– А тебе какое дело? – Глаза Мани пылают. Дядюшка, Климов, Катя, Лика, Анна Васильевна, Вера Филипповна и Наташа Галаган в одной лодке. В другой Штейнбах, Маня, Соня, молодой Ткачен-ко, Роза.
Лика поет. Звонко несется ее голосок по далекому озеру. Эхо парка повторяет звуки. Дядюшка так раскис, что забыл о руле. И лодка их налетает на Другую.
– От-то дурни! – кричит Горленко. – Какой там бисов сын на руле торчит?
– Ах!.. Ах!.. Мы опрокинемся! – вопит Вера Филипповна.
Штейнбах на руле. С одной стороны Маня. С другой – Соня.
Опять эта Соня… Она вешается ему на шею. Как она блаженно смеется! Глупый смех! «Сейчас вскочу… Накреню лодку, опрокину. Всех утоплю!..» Маня еле сдерживает слезы.
– Марк Александрович! Спойте вы! – просят, кричат со всех лодок.
– Пожалуйста! – кокетливо говорит Соня. Штейнбах бросает руль и поет.
Все смолкает кругом. Все слушают напряженно. И люди. И липы. И звезды. И ночь.
Что поет он? Не все ли равно? Тут важны звуки. Тут важно чувство, которое стучится в чужие сердца и будит в них трепет. Жизнь стала сказкой. Всем хочется веселиться. Всех томит жажда красоты. Забвения вещей. Души дрогнули от порывов, которым нет предела. От желаний, которым нет имени.
По лицу Мани бегут слезы.
Штейнбах тихонько в темноте находит ее руку. Какое робкое, милое прикосновение! «Я не противен тебе?» – спрашивает это пожатие. И пальцы ее, впиваясь в его ладонь, страстно отвечают: «Твоя… Твоя…»
Взрыв аплодисментов разносится по озеру. Эхо хлопает и стреляет в парке.
– Bravo! Еще!.. Bis! Bis!
– Удивительно талантливые эти евреи! – восклицает растроганная Аттила.
– Это у них от вырождения, – говорит ревнивый дядюшка.
– Можно пожалеть в таком случае, зачем вырождение дворянства не вылилось именно в таких формах, – подхватывает Климов.
Все хохочут. Лика всех веселее.
– Марк Александрович! Еще о любви! Мы спустились на землю. И ссоримся!
Повий витре на Вкраину!
– затягивает вдруг увлекшийся Горленко.
– Тише!.. Тише!.. Потом…
И Штейнбах поет вдохновленный гимн любви. Долго несутся последние высокие ноты над гладью озера. И теряются в торжественном молчании парка.
– Ах, Лика! – как глубокий вздох, срывается у дядюшки.
Он жмет ее руку. И на этот раз девушка не смеется.
И никто не смеется. Не спорит. Все так ничтожно перед тем, что этот голос бросил, как заклятие, в темную ночь. Перед тем, что вошло в душу.
Бездумная, безвольная внимает Маня голосам, что звучат опять там… на дне. Без оглядки, без сомнений. Как эта немая ночь, как эти черные липы, каждая капля ее крови вбирала в себя звуки голоса Штейнбаха. И отдавала их назад, как эхо парка, в бурной волне, в жадном трепете сердца. Теперь все ясно. В такую ночь должен был кто-нибудь петь о любви! Петь гимн жизни. И когда Штейнбах кончил петь – она это уже знала темным опытом души, – должен был зазвучать другой голос из сокровенных глубин ее «я». Она уже слышала его два раза. И он повел ее к счастью. Слепую и опьяненную. Но и в слепоте и в опьянении светил ей этот путь. И она знала, что делает.
Так и будет теперь. Иначе быть не может.
Сладкая истома безволья сковала ее цепью. Но это не рабство. В душе чудится трепет крыльев, готовых взмахнуть. «Любовь – мгновение…» Пусть! Этот миг вмещает Вечность.
Вдали, где лужайка, вспыхивает искра. И вдруг ночь содрогается от оглушительного взрыва. Сноп огня разлетается вверху. Визги женщин. Крики. Восклицания мужчин.
Первая ракета, как огненный змий, с зловещим шипением взмывает в черную высь.
Дамы волнуются, кто в восторге, кто в испуге.
Ослепительные метеоры гордо взлетают один за другим. И гаснут. Палки падают стремительно в воду и шипят.
– Рядом упала! Рядом… Господа! Отъезжайте дальше! – кричит Вера Филипповна.
Лодки прячутся около островка, под нависшими вербами.
Все небо горит от ослепительного потока. Римские свечи распадаются вверху букетом цветных огней, Безмолвно умирают они. И бархатная тьма кажется еще глубже.
– Маня, это ты! – смеется дядюшка.
Как околдованные, примолкшие и утомленные избытком впечатлений, гости идут в палац. Он залит огнями. Все окна настежь. Группа безмолвных лакеев, одетых в ливреи, неподвижно ждет на террасе.
– Фу, черт! – говорит Климов. И плюет.
– Молчите уж! – шипит Аттила. И сверкает на него белками. – Пришли, так и молчите! Ваши чувства нам известны.
– Кажется, я не с вами говорю, Анна Васильевна?
Лика хохочет.
– Это метрдотель. Француз. Тоже из Москвы.
– Да ну? А я думал, его родственник. Я нынче с ним днем за руку здоровался.
Все хохочут.
К концу ужина, кроме хозяина, нет ни одного трезвого за столом. Даже у Сони кружится голова. Даже у Розы пылает лицо. Все говорят разом, друг друга не слушая.
Маня молчит. Она глядит в свою душу. Она слушает ее голоса. Таинственные процессы совершают в глубинах ее существа. Умирает Маня, которая днем была полна сомнений, раскаяния, тревоги. Встает другая. Загадочная, темная, сильная.
Штейнбах зорко следит за ее лицом. Оно уже другое. Вдохновенное. Глаза углубились. Когда он видел ее такою? Вспомнил… В тот вечер… Она плясала…
Подают кофе и сифоны.
– Покажите мне дом. Ваши картины, – говорит Соня.
Штейнбах встает. Маня бессознательно поднимается, глядит на него.
О, этот наивный взгляд сверкающих глаз! На мгновение Штейнбах теряется. Обещание блаженства глядит на него из темных очей. Они говорят: «Твоя!..»
– Ваши руки, mesdames! Втроем они обходят палац.
Штейнбах опять не глядит на Майю. Опять занят Соней. Но что до того? Ревности уже нет. Той – другой – темной, но сильной – все понятно. Все ясно теперь…
– Ах, Марк Александрович! – говорит Соня, стоя перед дверями кабинета. – Я не забуду этого вечера… Вы так пели…
Он целует ее руку.
– Вы ангел! – говорит он. – Вы мой единственный друг в стане врагов.
Маня видит этот поцелуй. Видит экстаз в лице Соки. Но глаза ее все так же глубоки. Так же вдохновенно лицо. Все ничтожно, все бессильно перед тем, что связало ее с Марком навсегда!
Они в кабинете.
Штейнбах оглядывается. И молча смотрит на Маню.
Кольцо воспоминаний сомкнулось.
Она стоит недвижно. А память безмолвно и быстро ткет свою паутину. И обволакивает цепенеющее сознание.
Разве между сейчаси тем, что пережито здесь, в тот вечер, было что-то? Что-нибудь реальное? Что-нибдь ценное?
Как призрак, как тень тени проносится перед нею картина: Лихой Гай, жестокое лицо Нелидова, смятение непонятной души. Ее робкие слезы. Убогая Рамка любви.
Гордая улыбка скользит по ее липу.
Сюда вел ее голос души. В эту комнату, где тайны жизни открылись перед нею. Где упали ее первые слезы. Откуда взлетела к небу ее торжествующий и радостный крик.
– Какая дивная вещь! Откуда этот шкафчик? – как сквозь сои, доносится к ней голос Сони.
Светает.
Гости поднимаются из-за стола. Беспорядочной толпой высыпают на террасу.
Штейнбах не отходит от Мани. Он ждет.
Под тяжелыми шагами хрустит гравий. Шумная толпа подвигается к чугунной решетке, за которой ожидают ее экипажи. Матери ищут дочерей и волнуются. Светло только там, куда падает яркий свет электричества от фонарей. За этим кругом мгла.
– А где Маня? – тревожно спрашивает Соня. – Маня!.. А-у!..
– Да найдется. Не булавка… Чего кричишь? – сердито останавливает ее отец. Он уже успел всхрапнуть в коляске. Он так устал. – Ступай, Петро… что ли?
– А как же Маня?
– Ее Федя довезет, – успокаивает замученная вконец Вера Филипповна.
Маня у двери террасы.
Штейнбах вкрадчиво берет ее руку.
«Да!.. Да!.. Да!..» – говорит ее вдохновенное лицо, говорят ее глаза, ее алые губы. О, мучительная жажда радости! Упасть скорее в бездну, что глядит его очей…
Он сжимает кисть ее руки. Внезапно отклоняется назад. Тяжелая портьера падает за ними.
– Марк… Марк… Какое блаженство!
– Это любовь, Маня.
– Любовь…
– Все было сном.
– Сном.
– Нас разлучит только смерть…
– Смерть…
– Телеграмма, Марк Александрович, – говорит лакей, стучась в кабинет Штейнбаха.
– Войдите…
Он разрывает листок.
«ВЫЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО. ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ НЕОБХОДИМО. АНДРЕЙ».
Он долго сидит у стола, недвижно глядя на клочки изорванной бумаги у его ног.
Положительно судьба против него! Уехать теперь? После того, что было вчера? Самому отогнать счастье, которое стоит у его дверей?
Если презреть все?
Но люди, как Андрей, не станут вызывать его по пустякам. Что-то случилось. Он один может выручить.
Он встает и ходит по комнате. Ходит до изнеможения.
Что вернет ему утраченные возможности?
Через полчаса он звонит.
– Приготовьте чемодан. Еду курьерским в Москву. Постойте…
– Слушаю-с…
Штейнбах глядит в окно, кусая губы.
– Если здесь будут спрашивать… Кто-нибудь придет… Скажите… я вернусь через двое суток. Понимаете? Через двое суток, – повторяет он звуком выше. – Скажите, что я уехал по очень важному делу. И через двое суток буду здесь…
Нелидов приезжает в Лысогоры на третий день после пикника. Он постарел словно. Румянца нет. Далее загар побледнел. Глаза ушли далеко, и на всех глядят надменно и жестко.
– Почему вы запропали? – хором кричат хозяева, поднимаясь ему навстречу из-за чайного стола.
– Болел.
– Неужто?
– То-то вы так осунулись!
– Разве осунулся? – спрашивает Нелидов. И глядится в зеркало.
– Будет вам его пугать, Вера Филипповна! – желчно смеется доктор Климов, обедавший в Лысо-горах. – Уж и так мнителен человек! Удивляюсь, как это можно так цепляться за жизнь!
– Она у нас одна, – возражает Нелидов и высоко поднимает брови.
– И мне кажется, что это вполне нормальное чувство, – подхватывает дядюшка. Он Климова не терпит.
– В должной мере, Федор Филиппыч… В должной мере. В противном случае это уже психоз.
– Я не трус, господин Климов. На войне и на дуэли я сумею встретить смерть лицом к лицу. Но бессмысленной гибели я хочу избегнуть.
– Bravo! Bravo!
– А что у вас было? – торопливо перебивает хозяйка.
– Жаба.
– Только и всего! – подхватывает Климов. – А господин Нелидов вообразил, что это дифтерит.
Но Нелидов уже не замечает Климова. Смотрит поверх его головы. Чувствуется, что и возражать ему не будет.
Выпив стакан чаю, он встает.
– Василий Петрович, я ведь к вам по делу. Вы можете мне уделить минуту?
– А еще бы!
Горленко оживленно встает. Они запираются в кабинете.
Входит Маня. Она запыхалась. В волосах и руках у нее водные лилии. Башмаки и подол в росе.
– Где ты пропадала? – подозрительно спрашивает Соня. – Опять на болоте? Попадешь в трясину когда-нибудь!
Нелидов сидит недолго. Когда они выходят из кабинета, лицо у Горленко красное и виноватое.
Нелидов холодно щурится на Маню, как на чужую. Сухо целует ее руку. У нее жалкое лицо преступницы, пойманной с поличным.
Забыв самолюбие и осторожность, она бежит за ним на крыльцо, опережая хозяев на полминуты.
Петро подводит лошадь.
Нелидов вдруг оборачивается. Лицо у него больное. Даже губы белые.
– Вы очень веселились на пикнике? – сквозь зубы спрашивает он.
И сбегает со ступенек.
Через мгновение он скачет, не оглядываясь. Он беспощадно хлещет горячую лошадь, рискуя, что она его сбросит.
Маня недвижно стоит на крыльце.
Все пропало. Он не простит.
– Вот так гусь! – говорит Климов, глядя на пыль, вьющуюся по дороге.
Горленко ерошит волосы и шумно оддувается.
– Жидовского пикника простить нам не хочет… Я так понимаю, – говорит он вдруг. И чешет за ухом.
Дядюшка смеется:
– Эге! Да он с нами, как с вассалами, обращается!
– Подождите, – подхватывает Климов. – А продает землю, уедет в Петербург. Голыми руками его не возьмешь…
– И то собирается ехать…
– Куда? – вскрикивает Вера Филипповна. – А как же завод?
– Что ему теперь завод, когда он не нынче-завтра разбогатеть может?
– Ну, положим, я ничуть не горюю… Какие вы заводчики? Что вы понимаете?
– Прогорите через год, – дразнит Климов. – И кончится тем, что Лысогоры пойдут с молотка. Нелидова-то братцы петербургские выручат. А вас кто?
Поднимается спор.
От Мани Нелидову
Вы, конечно, подумаете: сумасшедшая, невоспитанная девчонка… Ах, мне все равно! Я так исстрадалась, так устала! Мне уже нечего терять. Но сейчас я услыхала, что вы уезжаете. Куда? Когда? Неужели мы уже не свидимся? Ведь и я уеду через какую-нибудь неделю.
Говорят, горе старит. Мне теперь, значит, сто лет. Потому что радость отлетела давно…
Нет, не то. Где мне найти слова, чтобы коснуться ими вашей души?
Николенька, любили ли вы меня хотя б одно мгновение? Боюсь, что нет. А если так, то вас не тронут ни мольбы, ни эти слезы, которые, – простите, – делают мое письмо таким неряшливым.
Ах, знаю, что я не стою вашей любви! Вы – сказочный принц, каким был Ян. А я Золушка. И если вы хоть на мгновение думали об этом, забудьте, Николенька. Я не знаю, из какой я семьи. Нормальна она или нет… Что вам до того? Я хочу только любить вас. Я так немногого прошу от вас, Николенька. Не нужно даже того, что было тогда. Хотите, я скажу правду? Я этого не хотела…
Вы мне странным образом напоминаете Яна, мою первую любовь. Нет, скорее, предчувствие любви. Потому что все, что смерть отняла у меня тогда, все невысказанные слова, все неоформившиеся грезы, все ласки, что дрожали в моем сердце искали выхода, – все отдала я Вам, моему Единственному…
У меня такие странные желания. Я представляла себе любовь (с вами, потому что о вас я мечтала еще в детстве) какой-то дивной связью души. Как у детей и у ангелов. Я мечтала, сидеть часами рядом, обнявшись, положив голову на вашу грудь. Слышать биение вашего сердца, чувствовать ваши губы на моих веках и волосах, щекой касаться вашего пушистого милого лица. Сколько красоты в этих утонченных ласках! Мир поэзии. Николенька, подарите мне мои светлые грезы! Ведь это так немного для вас!
Теперь, когда душа моя раскрылась вся; когда я, встретив вас, выросла на голову, – я поняла сладость любить. Не быть любимой, а любить самой, Николенька. Я ставлю крест на прошлом. Я живу сызнова. Я была русалкой без души. Любовь к вам сделала меня женщиной. В моей натуре, эгоистичной, упрямой, причудливой и непокорной, открылся клад. Это нежность. Не знаю, так ли любит мать свое дитя? Но и я, как ребенка, хотела бы оградить вас от горя. Хотела бы вырвать у судьбы ваше счастье, даже отдав в выкуп всю мою кровь, до последней капли… Маленький мой, чувствуете ли вы эту великую жалостьк вам? Я плачу… Но это счастливые слезы. Вы дали мне их. И я не смогу ни забыть, ни разлюбить вас. Ваши обиды, ваши оскорбления… Я их предчувствую. Прощаю их вам заранее!
Когда я любила Яна, жизнь казалась мне дорогой, залитой солнцем. Мы идем с ним рука об Руку в золотую даль. А цветы кивают нам головками. И жаворонки поют нам высоко вверху наш свадебный гимн.
Но почему я никогда, даже во сне, не вижу себя и вас идущими рука об руку по такой дороге? Почему чувство мое соткано из грусти? И не потому ли люблю я вас так беззаветно, что в моей жизни ей мелькнете, как греза?
Но что я буду делать без вас, Николенька?
Переживает ли мать смерть сына? Поэт – утрату вдохновения? Захочу ли я жить в пустыне?
Если б я имела от вас ребенка! С таким же лицом, с такими же ручонками! Вас, Николенька, в миниатюре! Бить может, я. пережила бы тогда разлуку и ваше охлаждение.
Я не знаю, чего ей от меня хотите, чего потребуете. Я – ваша. Только одного не надо: обязательств. Будем уважать любовь, которая нас избрала из тысячи других. Это божественная тайна, Николенька. Преклоним перед нею колени. Нет вчера. Нет завтра. Не будем искушать судьбу! Я боюсь, Николенька. Я боюсь…
Любите меня, как Голополюбил Мелизанду [54]54
Герои пьесы Метерлинка.
[Закрыть]! Он нашел ее в лесу. Что знал он об ее прошлом? Но он прижал ее к сердцу, полному святого сострадания. И разве тайна мешала его счастью?Можете ей меня так любить, Николенька? Без вопросов, без сомнений?
Нынче, в полночь, я жду вас… Это час привидений. Кончена реальная жизнь. Колдуют неведомые силы. Я верю в них. Боги не умерли еще на земле. Пусть они нашепчут вам сладкие чары. Пусть опьянят вас воспоминаниями! Вы придете, Николенька, если вы меня хоть чуточку любите. Приедете верхом по старой дороге, к большому тополю. Никто нас не услышит. Мы забудем условности. Мы будем как боги. Сказка свершится…
Ваша Мари
Ты получишь это письмо днем. Быть может, сомнешь его и гневно скажешь: нет! Но подожди о ночи…
Ночью умирает наше «я», которое днем жило, страдало, боролось и каялось. Ночью живет наше другое «я», которого мы не знаем, которого мы боимся. Но оно сильнее нас. Оно прекрасно, ярко. Оно непобедимо. О, я это знаю, Николенька! Я это знаю теперь…
Перечти это письмо вечером. Выйди на дорогу и посмотри вверх… Глядел ли ты когда-нибудь в звездное небо? Не мельком, как смотрят все кругом. А долго и пристально? Тогда тебе знаком трепет перед Бесконечным.
Погляди на звезды. И пойми, как коротка наша жизнь, как мимолетно счастье.
Николенька, ты придешь!
Жду тебя! Жду…
И он едет.
