Текст книги "Так было. Размышления о минувшем"

Автор книги: Анастас Микоян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 4
В тюрьмах Закаспия

Итак, в ночь на 20 сентября 1918 г. в нашей тюремной камере остались только четыре человека: два сына Шаумяна – Сурен и Лева, Самсон Канделаки и я. В женской камере арестного дома продолжали оставаться Варвара Джапаридзе, Мария Амирова, Ольга Банникова (жена Фиолетова) и Сатеник Мартикян. Вскоре в нашу камеру поместили еще двух арестованных – братьев Амировых – Александра и Арменака.

Несколько дней мы тщетно ожидали обещанного освобождения из тюрьмы. Вскоре убедились, что оно было очередным обманом, и перестали задавать вопросы.

Когда мы узнали о трагической гибели товарищей, собственные судьбы уже перестали нас волновать. Мы были подавлены этим известием. Кроме того, нас мучило сознание, что мы лишены возможности участвовать в борьбе за победу советской власти.

Не помню точно, в конце октября или в начале ноября 1918 г. в нашу камеру привели еще одного арестованного. Оказалось, что это бакинец Ибрагим Абилов. В Баку я слышал о нем, хотя никогда не встречал. Оказывается, Абилов приехал в эти края по поручению советских властей из Астрахани для выяснения судьбы бакинских комиссаров.

Мы узнали, что из трех товарищей, направленных в Красноводск из Астрахани, двое сидят вместе с нами в арестном доме, но третий – Артак Стамболцян – сумел проскользнуть через все рогатки и препоны обысков и досмотров и обвести вокруг пальца красноводскую полицию. Артак вообще был смел до дерзости, ловок и мог всегда выйти из любого, казалось бы, безвыходного положения.

Крайне плохие условия нашей жизни в арестном доме, скудное, на грани голода питание вконец подточили наши силы. Постоянное недоедание особенно остро сказалось на моем физическом состоянии, потому что еще до прибытия в Красноводск я был сильно истощен. У меня стали болеть десны. Я почти совсем не мог есть черствый хлеб. Наконец я обратился с просьбой направить меня к какому-нибудь зубному врачу.

Однажды под охраной часового меня препроводили в частный городской зубоврачебный кабинет. Со мной поздоровалась врач – молодая женщина приятной внешности. Она была предупреждена о том, кто я, поэтому у меня не было надобности представляться. Ее имени и фамилии я тоже не спросил. Она внимательно меня осмотрела и сказала: «Единственное лечение для вас – свежие фрукты и как можно больше времени проводить на воздухе». Я удивился и подумал: «Не издевается ли она надо мной? Ведь она же знает, что я арестант!» Но она говорила вполне серьезно.

Бывают же в жизни такие случаи! Через сорок один год после этих событий случилось так, что эта женщина-врач, живя в Америке, случайно увидела меня. В 1959 г. во время поездки по США я попал в Чикаго в один из дней, когда в большом концертном зале этого города выступал наш знаменитый советский ансамбль «Березка» под руководством Н. Надеждиной.

Известный организатор выступлений советских артистов в Америке господин С. Юрок любезно прислал мне билеты в отдельную ложу. После концерта я зашел за кулисы, приветствуя и поздравляя наших замечательных девушек.

Впоследствии я получил от редактора одной из газет штата Висконсин Фреда К. Стейнке такое письмо: «Уважаемый г-н Микоян! Я уверен, что прилагаемая статья окажется для вас интересной».

В газете было помещено интервью Юдит Шуйской, той самой женщины – зубного врача, которая меня осматривала в 1918 г. в Красноводске. Она была на выступлении «Березки» и по глазам узнала во мне своего давнишнего пациента.

Интервью довольно точно передавало детали нашей встречи.

В начале ноября уже к вечеру объявили, что через два часа нас переводят из Красноводска в город Кизыл-Арват. Мы были поражены: какой смысл переводить, да еще так спешно, из арестного дома одного города в такой же дом другого города? Вспомнили, что бакинских комиссаров из нашей камеры выводили под тем же предлогом, а по дороге расстреляли. Мы без колебаний пришли к выводу: судьба наша решена, этой ночью с нами поступят так же, как с нашими товарищами.

Было уже темно. Пешком по улицам города нас привели на железнодорожную станцию, погрузили в теплушку, оборудованную для перевозки почты. Одна треть вагона была отгорожена и предназначалась, очевидно, для почтовых служащих. Всех женщин и мужчин посадили вместе в грузовую половину вагона, а в другой его половине расположилась охрана. Нас разделяла перегородка с небольшим окном, в котором была решетка.

Скамеек или нар не было. Поэтому мы сидели и лежали на полу: женщины – в одной стороне, мужчины – в другой. Через щели в тонких стенах вагона дул сильный ветер, пронизывая до костей. Особенно холодно было мне, одетому только в гимнастерку военного образца, сапоги и военную фуражку.

У других товарищей были пальто. Сурен Шаумян был одет, как и я, в военную форму, но у него, к счастью, была еще шинель. Лева не расставался со своей черкеской, которая на этот раз очень ему пригодилась. От холода я дрожал и потому лег между Левой и Суреном, чтобы хоть немного согреться.

Меня волновало тогда только одно: если нас выведут на расстрел до восхода солнца, не подумают ли наши убийцы, что я дрожу от страха, а не от холода? Мне хотелось, чтобы с нами расправились после восхода солнца, когда будет теплее. Тогда я и другие товарищи, немного отогревшись, смогли бы держаться с большим достоинством.

Все больше и больше росла уверенность, что нас везут на расстрел. Дополнительное подтверждение видели и в том, что нас поместили вместе с женщинами, тогда как арестованных женщин и мужчин обычно не сажают вместе ни в камеру, ни в вагоны. К тому же в нашей половине вагона не было ни параши, ни уборной, что вызывало глубочайшее возмущение и одновременно стыд.

Медленно тянулись часы. Каждый думал о своем. В голове у меня все время проносилась мысль, как хорошо было бы послужить революции хотя бы еще годика два-три и уж если погибнуть, то в открытом бою!

Вспоминал я свою семью. Особенно меня волновало, что мать, наверное, уже решила, что мы погибли. Она, вероятно, уже слышала, что бакинских большевиков расстреляли, но не могла знать, что я еще жив. Вспомнил своих сестер и братьев.

Вспомнил, конечно, и свою троюродную сестру Ашхен. Уже в 1913 г., за четыре года до Февральской революции, я понял, что мои чувства к ней больше чем к сестре. Но по старинному армянскому обычаю троюродный брат не может жениться на троюродной сестре. Народный обычай требовал «семи колен», а здесь не хватало одного колена. Конечно, я давно уже был атеистом, но народные обычаи имели свою силу. Я понимал, что родители и родственники будут против нашего брака и осудят меня за него.

Я все больше и больше любил Ашхен, и мне становилось труднее скрывать свои чувства. Мне захотелось объясниться ей в любви, но я как-то испугался и не сделал этого, хотя видел ее хорошее отношение ко мне. А вдруг она откажет мне? Мужская гордость не позволяла рисковать своей честью.

Четыре года я не осмеливался признаться ей в своем чувстве: вел себя строго и отчужденно. Однако в 1917 г. летом я не выдержал и объяснился Ашхен в любви. Она сказала, что и сама давно любит меня, только всегда поражалась моему черствому, сухому отношению к ней.

Предвидя все трудности и опасности моего участия в революционной борьбе, я сказал Ашхен, что нам надо немного подождать с женитьбой: ведь в предстоящей борьбе я могу погибнуть, а она может остаться вдовой, да еще, возможно, с ребенком. «Вот когда все успокоится, революция победит, тогда мы с тобой и поженимся», – говорил я. Ашхен со мной согласилась. Она все уже хорошо понимала: за три месяца до этого Ашхен вступила в партию большевиков. Мы условились, что о нашем решении никто не должен знать. Она училась тогда в последнем классе Тифлисской армянской женской средней школы. Через год окончила учебу и уехала преподавать в армянскую деревню, в район Сухума.

И вот, пока поезд вез нас, как нам казалось, в последнее путешествие, я думал об Ашхен. Я утешал себя тем, что поступил правильно, не женившись на ней. Так ей будет легче.

Наконец через много часов поезд остановился на неизвестной нам станции. Через щели вагона мы хорошо слышим разговоры. Вот послышалась команда: «Отцепи вагон!» Все ясно.

Однако через несколько минут совершенно неожиданно вагон наш тронулся. В углу раздался облегченный вздох, и среди общего молчания Ольга Фиолетова произнесла: «Ну, еще живем!» У нас впервые мелькнула мысль: «А возможно, нас везут не на расстрел, а действительно переводят в другой город?»

Наконец поезд остановился на станции Кизыл-Арват.

Теперь мы уже не сомневались, что со станции нас повезут по улицам города в арестный дом. Было уже светло. Но нас неожиданно повели в сторону от городских улиц, и вскоре мы очутились в овраге – русле высохшей реки. И вновь у всех мелькнула мысль: не ведут ли на расстрел? Мы настолько были в этом уверены, что даже не стали спрашивать охрану, куда нас ведут. Пройдя овраг, мы оказались на другой стороне города. Открылись ворота в глинобитной стене, и нас ввели в небольшой одноэтажный каменный дом. Мужчин и женщин поместили в разные камеры.

К нашему счастью, внутри камеры была печь, которая к тому же топилась не из коридора, а из камеры. Наконец-то мы избавлялись от холода по ночам и могли сами, по своему желанию, топить печь саксаулом, которого вдоволь было сложено у печки.

В этой тюрьме нас порадовало, а особенно меня, что с едой стали выдавать головки сочного лука (это было полезно для моих кровоточащих десен) и к чаю давали очень вкусный кишмиш. Так или иначе, но здоровье мое стало несколько улучшаться.

Когда мы вышли из тюрьмы, чтобы впервые за несколько месяцев идти в баню, нас ожидал еще один приятный сюрприз. Недалеко от тюремных ворот мы неожиданно увидели Артака.

Через подставных лиц из местного населения Артак ухитрился прислать нам и арестованным женщинам передачу, состоявшую из вкусно приготовленных блюд армянской кухни. Это позволило нам наладить обмен записками, написанными эзоповым языком, из которых мы узнавали интересовавшие нас сведения и в свою очередь задавали некоторые вопросы.

Через три недели нас привезли в Ашхабадскую тюрьму. Наша новая камера во всех отношениях была хуже тех, в которых мы сидели в Кизыл-Арвате и Красноводске. Очень маленькая, сырая и темная, где-то под потолком узенькое окошечко, через которое еле-еле пробивался свет. Время было холодное, камера не отапливалась.

Но Ашхабадская тюрьма, где мы просидели зиму 1918/19 г., имела то преимущество перед арестными домами, что здесь регулярно, один раз в день, выводили на часовые прогулки вместе с уголовниками. Надзиратели были русские. На высоких, почти крепостных стенах, окружавших тюрьму, службу несли солдаты англо-индийской армии – сипаи. Когда нас выводили на прогулку, эти бородачи в белых чалмах смотрели на нас с тюремной стены, держа наготове винтовки и пулеметы.

Несмотря на строгую охрану, к нам просачивались отрывочные сведения о положении дел на воле, и мы живо обсуждали их.

Мы узнали о капитуляции Турции, а затем Австро-Венгрии и Германии перед Антантой, а потом и об окончании мировой войны. Нам рассказывали, что с приходом к власти в Закаспии эсеровского правительства жизнь народа не только не улучшилась, как было обещано его главарями, а стала еще хуже. Английские оккупационные власти не очень-то раскошелились на оказание материальной помощи своему «союзнику». Наоборот, они буквально до основания подчистили все склады в Красноводске, где хранились хлопок, кожа, шерсть и другое сырье, предназначенное для вывоза в Советскую Россию. Все это англичане безвозмездно вывезли в персидский порт Энзели.

Положение внутри Закаспия быстро менялось. Банда правых эсеров, возглавляемая Фунтиковым и Седых, без суда и следствия арестовала и расстреляла нескольких советских комиссаров и активных деятелей из числа левых эсеров. Сотни других большевиков и левых эсеров были арестованы, большинство из них с помощью англичан высланы в Энзели и Петровск на расправу господствовавшей там контрреволюционной власти.

Но даже правительство Фунтикова теперь (несмотря на «официальный договор»!) не устраивало англичан, так как не все они были согласны на отторжение Средней Азии от России. Тогда областное правительство, состоявшее из правых эсеров и кадетов, было свергнуто. Фунтиков, Седых и другие очутились в тюрьме. Все это было сделано английским экспедиционным командованием. Вместо правительства Фунтикова была учреждена так называемая Директория. Во главе Директории, которую именовали также «Комитетом общественного спасения», первоначально был поставлен генерал Крутен, а через несколько дней непосредственный палач бакинских комиссаров Семен Дружкин, старый английский агент. В Директорию, состоявшую из шести человек, было введено два туркмена из числа реакционных баев.

Как-то в нашей камере появился в сопровождении охраны и еще каких-то неизвестных нам лиц глава Директории Дружкин. Мы спросили его, почему нас продолжают держать в тюрьме, какие обвинения нам предъявляются. Дружкин ответил на это: «Мы держим вас как заложников. Если большевики в Ташкенте расстреляют задержанных ими правых эсеров, то мы расстреляем вас».

Мы жили в камере очень дружно.

За время пребывания в тюрьме в нашей камере побывали разные люди. Большинство оставили по себе добрую память.

Но на всю жизнь я сохраню светлые воспоминания о детях моего друга Шаумяна. Разместившись на одной узкой железной кровати вместе с Суреном Шаумяном, я часто думал, какой это замечательный парень! Сурен и Лева были готовы разделить участь своего отца: спокойствие не покидало их. Все лишения тюремной жизни они переносили с большим достоинством, не хныкали, не жаловались.

В Ашхабадской областной тюрьме заболевание моих десен сильно обострилось: сказалось исчезновение лука из пищевого рациона. Друзья потребовали от начальства, чтобы меня немедленно перевели в больницу. Через день наше требование выполнили.

Больничное арестантское отделение не походило на тюрьму. А главное, впервые за много месяцев я с мылом вымылся в ванне, снял свое грязное белье, надев чистое, больничное. Мое обмундирование взяли для дезинфекции. Внимательно осмотрев меня, больничный врач установил, что у меня цинга.

Через день-два в больнице появился Артак Стамболцян и попросил свидания со мной. Еще через несколько дней он пришел уже вместе с Топуридзе, которого я хорошо знал. Это был замечательный конспиративный работник нашей бакинской организации, умевший отлично организовывать сложную технику партийного дела, налаживать связи, места явок. Топуридзе привез нам от Бакинского комитета партии 30 тысяч рублей для поддержки арестованных товарищей и организации нашего побега, передал также бакинские газеты и листовки, которых нам так недоставало.

Судя по всему, было ясно, что если в первый раз англичане прибыли в Баку как «приглашенные» и верховодили всеми делами за спиной «Диктатуры Центрокаспия», то во второй раз они вступили в Баку уже как настоящие оккупанты-победители.

В своих приказах командующий войсками генерал Томсон объявил: «Всякое лицо, выполняющее то, что я сочту идущим в ущерб порядку, спокойствию или безопасности граждан, подлежит наказанию, а более серьезные преступления будут разбираться специальным судом, уполномоченным выносить смертный приговор». В декабре 1918 г. оккупанты установили на центральной площади Баку виселицы. В середине декабря в тюрьмы была брошена большая группа рабочих – известных профсоюзных и политических деятелей.

Собравшаяся рабочая конференция представителей фабзавкомов постановила начать всеобщую политическую забастовку протеста. Забастовка охватила многие предприятия. Ни мусаватистское правительство, ни английское оккупационное командование не ожидали столь решительных действий со стороны бакинского пролетариата.

Забастовка, приняв боевой характер, усиливаясь и разрастаясь, продолжалась более четырех дней. Английское командование вынуждено было пойти на попятную – вернуть отправленных в Энзели деятелей рабочего движения, освободить из тюрем политзаключенных, а также не мешать проведению рабочих собраний. Победа вдохновила рабочие массы, вселила в них веру в свои силы. Рабочие фактически отвоевали свободу собраний и право деятельности своих организаций.

Все это нам рассказал Топуридзе, а многое мы прочли в газетах, которые он нам привез.

От него мы узнали также, что бакинские коммунисты предложили рабочей конференции выдвинуть перед английским командованием требование об освобождении из Закаспийской тюрьмы членов семей погибших бакинских комиссаров и всех заключенных там бакинских большевиков. Рабочая конференция так и поступила.

27 февраля 1919 г. нам сообщили, что мы освобождаемся из тюрьмы и будем отправлены в Баку. Радости нашей не было границ.

Ехали мы из Ашхабада в бодром, приподнятом настроении, радуясь, что самые тяжелые испытания остались позади. Мы чувствовали себя готовыми выдержать любое новое испытание и буквально жаждали революционной работы.

В дороге нас как будто никто не охранял. Но на красноводскую пристань шли уже под конвоем. Только мы поднялись по трапу на пароход, как сразу же оказались в лапах английской охраны. После долгих пререканий с солдатами к нам подошел английский офицер с переводчиком. Переводчик изложил офицеру наши протесты против ареста, а потом сообщил следующее: «Господин офицер просит передать вам, чтобы вы не волновались. Вы вовсе не арестованы, вы только находитесь под покровительством его величества короля английского Георга Пятого». После этого они удалились. До нас не сразу дошел лицемерный смысл и поразительная нелепость заявления английского офицера.

Наконец пароход причалил. Но английская охрана не выпускала нас с корабля.

Прошло более часа. Вдруг мы видим – в порту появились люди. Они предъявили пароходному начальству документ о нашем освобождении, который, как мы потом узнали, Президиуму постоянной рабочей конференции удалось с большим трудом буквально вырвать у английского командования.

Впоследствии нам стало известно, что Москва принимала меры по организации нашего обмена. В дело обмена арестованных включился выдающийся армянский писатель, председатель Кавказского товарищества армянских писателей в Тифлисе Ованес Туманян.

Так закончились наши скитания по тюрьмам Закаспия в период английской оккупации.

Глава 5
Бакинское подполье при английской оккупации

Итак, мы снова в Баку. Я уже любил этот город ветров, «черного золота» и вечных огней. Баку – это город моей революционной юности. Все самые яркие и светлые воспоминания молодости связаны у меня с этим городом.

Фактическим хозяином города уже совершенно открыто выступало оккупационное английское военное командование генерала Томсона, под дудку которого плясало и местное помещичье-буржуазное националистическое правительство Хойского. Правда, наряду с этим существовала постоянно действующая легальная организация рабочих – Бакинская рабочая конференция, в Президиуме которой большинство составляли меньшевики и эсеры.

Нефтяная промышленность переживала в ту пору острейший кризис. Добываемую нефть трудно было сбывать, так как Баку был отрезан от Советской России, а она являлась основным потребителем бакинской нефти. Зарплата рабочих на промыслах снижалась, а дороговизна в городе непрерывно росла. Кризис тяжело ударил и по работникам водного транспорта: большинство нефтеналивных судов Каспийского флота было поставлено на прикол. В городе росла армия безработных. Возмущение среди бакинских рабочих становилось всеобщим.

В этих условиях рабочие нефтяных промыслов, торгового порта, матросы настаивали на проведении рабочей забастовки.

Мне казалось, что начать забастовку в реально сложившихся в тот момент условиях было нежелательно и преждевременно. Когда я, человек свежий, стал высказывать свое мнение, кое-кто из членов комитета партии как-то даже несколько растерялся. Помню, что я внес тогда предложение: сохраняя в силе решение Бакинской рабочей конференции о проведении забастовки, не торопиться с определением ее конкретных сроков; использовать остающееся время для самой тщательной и всесторонней подготовки. После длительного обсуждения Бакинский комитет партии принял мои предложения.

Мне было поручено выступить на Бакинской рабочей конференции 11 марта с большой программной речью от большевиков и подробно рассказать об обстоятельствах гибели бакинских комиссаров, разоблачить не только роль английского командования, но и подлинное лицо эсеров, меньшевиков и дашнаков, чтобы подготовить обстановку, при которой будет легче лишить эти партии большинства в Президиуме рабочей конференции.

Когда я заявил, что «руки господ лидеров меньшевиков и эсеров, сидящих в этом зале, обагрены кровью бакинских комиссаров», среди делегатов началось большое волнение. Все встали с криками: «Палачи! Позор! Долой эсеров, меньшевиков и дашнаков!» Я заметил, что при этом лица многих покрылись смертельной бледностью.

В конце концов конференция большинством голосов приняла наше предложение об избрании нового состава Президиума рабочей конференции и поручила ему образовать Центральный стачечный комитет, в который должны войти все члены Президиума конференции и по два представителя от каждого района. Персональным голосованием в новый состав был избрания.

Надо сказать, что поведение нефтепромышленников, азербайджанского буржуазного правительства в отношении рабочих к тому времени становилось все более провокационным. Промышленники, чувствуя поддержку английского оккупационного командования, перестали платить рабочим заработную плату.

Обстановка накалялась. 15 марта собрался Центральный стачечный комитет совместно с районными стачкомами. От большевиков выступили Гогоберидзе и Мирзоян. Они присоединились к тем, кто предлагал объявить всеобщую экономическую забастовку, если рабочим в течение двух-трех дней не будет выплачена зарплата.

Член азербайджанского парламента Пепинов сообщил, что англичане взяли из банка на свои нужды 100 миллионов рублей и в результате в банке не осталось денег.

Под угрозой всеобщей забастовки азербайджанское правительство известило Президиум рабочей конференции о том, что им приняты экстренные меры. И действительно, вскоре зарплата была выдана.

20 марта исполнялось шесть месяцев со дня трагической гибели 26 бакинских комиссаров. В связи с этим Бакинский комитет партии внес на обсуждение рабочей конференции предложение объявить 20 марта днем траура, провести однодневную забастовку, а также митинги и собрания, посвященные памяти погибших товарищей. Конференция единодушно приняла это предложение.

Почти на всех предприятиях работа в этот день была прекращена. Город бурлил. Мне довелось в тот день выступить в Черном городе, в столовой Нобеля. Столовая вмещала около тысячи человек. При рассказах о том, как погибли бакинские комиссары, многие рабочие плакали. После окончания митинга я направился в Маиловский театр, где тоже выступил на массовом митинге. Прилегающие улицы были запружены народом.

Митинг был здесь в полном разгаре. Возбуждение достигло высшего предела, когда один из выступавших сообщил, что прямые убийцы Шаумяна, Джапаридзе и других комиссаров – Дружкин и Алания – доставлены английским военным командованием в Баку для дальнейшего следования через Батум в Англию и в данный момент находятся на пароходной пристани. Тысячеголосый митинг загудел. Раздались голоса, предлагающие идти к зданию английского военного командования и требовать выдачи убийц, а в случае отказа – разгромить здание.

Поняв, что такой необдуманный, стихийный порыв неизбежно закончится кровопролитием, ибо английскому 15-тысячному гарнизону не стоило большого труда расстрелять безоружную рабочую демонстрацию, мы решили воспрепятствовать этому опасному шагу. Мы предложили послать делегацию от участников митинга к английскому командованию с требованием выдать убийц для проведения над ними законного суда.

Английское командование отказалось их выдать. Видимо, эти люди достаточно много знали о роли британских властей. Англичане все же перехитрили нас и, как потом стало известно, отправили их на бронеавтомобиле через Шемаху на станцию Аджи-Кабул. Им удалось посадить Дружкина и Аланию в поезд незамеченными и отправить в Батум.

В апреле на одном из заседаний Бакинского комитета партии я неожиданно узнал, что товарищи уже давно создали при Бакинском комитете партии боевую группу.

С одной стороны, это меня обрадовало. Но в то же время я был поражен, когда участники этой группы Гигоян, Ковалев и Алиханян сказали, что надо лишь решать вопрос о том, когда начать вооруженное восстание для захвата власти в Баку. Еще больше меня удивило то, что многие члены партийного комитета поддержали предложение о восстании. После долгих споров члены комитета поручили мне вместе с боевой группой уточнить положение и свое мнение доложить на следующем заседании комитета.

Когда вместе с этой тройкой я стал разбираться во всех их делах, то просто поразился, как можно было говорить серьезно о восстании при том ограниченном количестве оружия и столь малочисленных людских кадрах, которыми они располагали.

На заседании Бакинского комитета партии в присутствии этой тройки я заявил, не раскрывая деталей, что у боевой группы нет реальной силы, способной на вооруженное восстание, высказал свое мнение и о политической стороне этого вопроса. «Если бы, – говорил я, – у нас и было достаточно вооружения и боевых групп, то и тогда мы не в силах сейчас сами одолеть имеющийся в Баку 15-тысячный гар низон английских оккупационных войск и несколько тысяч азербайджанских солдат. А когда Советская Россия сможет прийти к нам на помощь, никому из нас не известно».

Поэтому я предложил, чтобы боевая группа продолжала работу по собиранию сил и оружия, а вопрос о вооруженном восстании был отложен до более подходящего времени. Мне показалось, что члены комитета партии не только согласились со мной, но даже были довольны такой постановкой вопроса.

В марте 1919 г. нам удалось провести Бакинскую партийную конференцию, первую после гибели бакинских комиссаров. Состояние партийной работы все еще не соответствовало общему подъему рабочего движения. Конференция приняла решение: немедленно взяться за восстановление партийных ячеек на предприятиях. Много внимания конференция уделила вопросу о работе среди мусульманских рабочих, которая нуждалась в значительном улучшении.

Конференция поручила Бакинскому комитету партии послать своих представителей в Тифлис для обсуждения крайкомом всех текущих вопросов, и в том числе о созыве в ближайшее время Общекавказского партийного съезда, но не в Тифлисе, а в Баку.

Гогоберидзе, Анашкин и я выехали в Тифлис для участия в заседании краевого комитета партии и выполнения решений, принятых Бакинским комитетом партии.

Хожу по улицам старого Тифлиса. Смотрю на дома, разглядываю витрины магазинов, всматриваюсь в лица проходящих людей. Все вокруг как будто и не изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз. Но одно не похоже на прежний Тифлис – как и в Баку, беззаботно разгуливают группами и в одиночку английские солдаты и офицеры. Появление на улицах английских солдат в непривычных здесь шотландских юбках становится предметом шуток окружающих. Однако англичане ведут себя довольно мирно и даже добродушно; население отвечает им тем же.

Заседание крайкома было созвано по всем правилам конспирации. Мы все давно не виделись, поэтому встреча была радостной и теплой. По-братски обнялись, вспомнили общих друзей. Тифлисские товарищи с большим интересом ждали от нас подробной информации о положении дел в Баку.

Самым главным, если можно так выразиться, лицом в крайкоме был тогда Филипп Махарадзе, к которому я давно уже питал чувство глубокого уважения. В Филиппе было какое-то особое обаяние. Среднего роста, с красивыми чертами лица, синими глазами и длинной бородой, он производил впечатление библейского пророка, какими их рисовали древние живописцы.

В ту пору в крайкоме партии работал – и я часто встречался с ним – Дануш Шавердян. Дануш пользовался общей любовью и уважением. К несчастью, он был репрессирован в 1937 г. и погиб.

Очень приятной была для меня встреча с товарищем Мравяном, на плечах которого лежала тогда основная тяжесть работы по руководству коммунистическими организациями Армении. Осенью 1915 г., когда я, в свои 20 лет, только что вступил в большевистскую партию, Мравян помогал мне в первых шагах моей партийной деятельности.

Я рад был также встрече и с Мамия Орахелашвили, с которым впервые познакомился в октябре 1917 г. на заседании Кавказского краевого съезда партии.

Вспоминаю курьезное обстоятельство, связанное с Торошелидзе: его жена была меньшевичкой, и больше того – как активный политический деятель входила в состав Центрального комитета партии меньшевиков Грузии. Когда я приехал в Тифлис и узнал об этом, был необыкновенно удивлен. Смеясь от души, я спрашивал: «Неужели они никогда так и не говорят между собой о политике? А если говорят, то как им удается конспирировать свои партийные дела друг от друга?» И действительно, казалось весьма странным, если не сказать противоестественным, что член подпольного крайкома большевистской партии и активный член ЦК партии меньшевиков живут под одной крышей как муж и жена.

Однако Торошелидзе всегда производил на меня хорошее впечатление, и я безоговорочно доверял ему. После окончательной победы советской власти в Грузии Торошелидзе продолжал с успехом работать.

В Кутаисской тюрьме сидели арестованные меньшевиками видный член крайкома партии, выдающийся деятель и ветеран партии Миха Цхакая и старый большевик Мдивани.

С Бесо Ломинадзе я впервые встретился на заседании крайкома, где он представлял тогда Тифлисский комитет партии. Он был моложе меня; в 1917 г. на политической арене его еще не было.

Очень сердечной была у меня встреча с Георгием Стуруа. Нас так много с ним связывало! Позади была совместная работа в Коммуне и бакинском подполье, тюрьма, многие испытания, которые обнажают все качества человека. Мы бесконечно друг другу доверяли и любили друг друга, как брат брата.

Кроме встреч с руководящими партийными деятелями в Тифлисе, я виделся тогда со многими своими бывшими одноклассниками. В подавляющем большинстве они стали уже за это время коммунистами. Я был рад этим встречам.

Надо ли говорить, как рада была моя тетя Вергиния Туманян, а также ее муж и дети, что я вернулся живой и здоровый! Меня окружили большой заботой, сделали все, чтобы, несмотря на очень большую работу, которую мне приходилось тогда вести, три дня, проведенные в Тифлисе, стали в каком-то смысле днями отдыха.