Текст книги "Так было. Размышления о минувшем"

Автор книги: Анастас Микоян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

На формирование моего сознания, несомненно, оказала влияние та социальная среда, из которой я вышел. Наша деревня расположена в двух километрах от Алавердского меднохимического комбината – старейшего предприятия среди действующих медеплавильных и медеэлектролитных заводов страны. В 1970 г. ему исполнилось 200 лет.

В 1801 г. район этого завода перешел из подчинения Персии в состав России. Тогда же с Урала туда прибыли специалисты, которые взамен «азиатского способа» выплавки меди внедрили свой, более передовой метод. В 1888 г. завод с рудником был отдан в концессию французской акционерной компании. Он производил 3800 т меди в год, что составляло ¹/₄ часть выплавки меди всей России.

Отец мой работал на этом заводе плотником, а старший брат Ерванд молотобойцем. Одно время наша семья жила в бараке на территории завода, занимая одну комнату. В других комнатах барака на нарах спало по 5–6 человек. Еще ребенком я видел, как плохо жили рабочие завода, какими измученными возвращались они домой после непосильного 12-часового рабочего дня. Я не могу забыть и того, как мой старший брат поднимался на крутую гору в деревню после работы. Обессиленный, буквально валился на койку, чтобы отдышаться. А с рассветом он был снова на ногах и шел на работу.

На заводе, в невероятно трудных условиях, работало около трех тысяч человек, в том числе около тысячи иностранных рабочих – выходцев из Северного Ирана, которых использовали на самой черной работе. Шахтерами, как правило, работали греки, жившие вблизи шахты в деревне. Состав рабочих был многонациональный. Но никаких межнациональных распрей не было. Рабочие в подавляющем большинстве своем были безграмотными.

Контрастом нищенскому существованию рабочих была роскошная жизнь представителей высшей администрации. Они занимали хорошие дома с теннисными кортами (тогда я и увидел их впервые). Жены инженеров разъезжали на прекрасных лошадях. Инженеры и высшая администрация завода человек пятнадцать – были французы. Конторскими служащими были армяне, русские и другие.

Обо всем, что я видел, я рассказывал товарищам по семинарии. Искал объяснения существующему и в книгах, особенно по революционной истории.

Как-то я увидел у одноклассника одну из книг многотомной «Истории Рима» Моммзена и заинтересовался ею и трудами по истории. Книга Жана Жореса «История Великой французской революции» захватила меня. Я выписывал в отдельную тетрадку все важнейшие факты, даты, по нескольку раз перечитывал эти свои записи и в конце концов запомнил их наизусть. Французская революция оставила в моем сознании неизгладимый след острыми событиями и в особенности яркими фигурами своих вдохновителей и вождей – Марата, Дантона, Робеспьера и других. Я буквально ими бредил.

Позднее ко мне попал первый том сочинений Д.И. Писарева. После этого я, что называется, залпом прочел все четыре тома его сочинений. В формировании моего мировоззрения Писарев сыграл большую роль. Я почувствовал, как многое для меня прояснилось; я как бы очистился от многих старых предрассудков. Появилась большая уверенность в себе, стало вырабатываться чувство критического подхода ко многим явлениям действительности. Одним словом, Д.И. Писарев заставил меня повзрослеть. Книги В.Г. Белинского и Н.А. Добролюбова возбудили огромный интерес к русской классической литературе и помогли преодолеть сложившийся у меня тогда неправильный взгляд на художественную литературу. До этого я любил читать главным образом исторические книги, считая, что только в них отображены подлинные факты, события и люди. Художественная литература интересовала меня мало. Знакомство же с произведениями Белинского и Добролюбова раскрыло мне глаза на многое.

Я с жадностью стал читать романы И.С. Тургенева и И.А. Гончарова. «Накануне», «Рудин», «Обломов» были проглочены мною мгновенно. Потом пришло знакомство с книгами Льва Толстого. Огромное впечатление произвели на меня «Воскресение», «Хаджи-Мурат», «Хозяин и работник». Помню, с каким волнением читал я «Овод» Э. Войнич! После «Овода» я познакомился с романом Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Чернышевский привел меня к сочинениям Фурье, Томаса Мора, Сен-Симона и Роберта Оуэна. Конечно, многое в их работах я воспринимал еще очень наивно, упрощенно, но читал книги великих утопистов с захватывающим интересом. Большой интерес вызвала книга Вересаева «Записки врача». С увлечением читал Гаршина.

Видимо, я еще не способен был чувствовать музыку русского стиха, и Пушкин понравился мне тогда не своей бессмертной поэзией, а прежде всего прозой. Я с упоением зачитывался «Историей Пугачевского бунта», «Капитанской дочкой», «Дубровским». Из иностранной литературы читал Диккенса, Джека Лондона, Виктора Гюго, Александра Дюма, Ибсена и хорошо запомнил «Разбойников» Шиллера.

В 1911–1912 гг. и до нашей семинарии докатилась революционная волна, вызванная новым подъемом рабочего движения. Помню, как много всяких разговоров было среди учащихся старших классов о разных политических партиях! Были эти разговоры, конечно, и среди моих одноклассников. Мы спорили между собой и в конце концов решили, что, для того чтобы не допустить ошибки в выборе, к какой партии примкнуть, нам нужно самим самостоятельно изучить необходимую революционную литературу. Для этой цели мы образовали политический кружок. Не помню точно, по чьему совету мы решили начать с изучения книги Каутского «Экономическое учение Карла Маркса».

Собирались мы, шесть человек, регулярно в течение всего 1912/13 учебного года. Главу за главой прочитали всю книгу Каутского, попутно обсуждая, кто как что понял.

В следующем учебном году кружок наш расширился до 14 человек: мы приняли небольшую группу учеников из младшего класса, а кроме того, ребят из другого литературного кружка. Пришлось повторить изучение экономической теории Маркса, но уже по книге Богданова. Параллельно мы, «старики», читали и другую марксистскую литературу – книгу Бебеля «Женщина и социализм» и Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».

Как-то до нас дошли слухи, что кружки, подобные нашему, организованы в некоторых тифлисских гимназиях, коммерческом училище, где обучались на русском языке представители разных национальностей, а также в дворянской гимназии, где учились преимущественно грузины. Мы решили установить связь с ними, и весной 1914 г. состоялось первое заседание представителей всех этих кружков – по одному от каждого. Заседание проходило на квартире гимназистки Люси Люсиновой – впоследствии московской студентки-коммунистки, геройски погибшей на октябрьских баррикадах в Москве и похороненной у Кремлевской стены.

Люся играла на этом собрании очень активную роль. Это была умная, начитанная, теоретически достаточно подготовленная девушка, к тому же обладавшая красивой внешностью и обаянием. Мне она тогда очень понравилась.

В ту весну 1914 г. в моих руках оказалась книга Н. Ильина «Развитие капитализма в России». Произошло это при таких обстоятельствах. Как-то я зашел на квартиру к своему дальнему родственнику, Данушу Шавердяну, работавшему в Тифлисе присяжным поверенным (и, как я узнал немного позднее, состоявшему в подпольной большевистской организации).

Поговорив с ним о своей жизни, я рассказал ему о наших занятиях. Дануш уже знал о существовании политического кружка в семинарии и относился к этому одобрительно. Прощаясь, он протянул мне какую-то книгу и сказал: «Вот, Анастас, прочитай-ка это повнимательнее!» Он тут же пояснил мне, что настоящая фамилия автора этой книги – теоретика и руководителя социал-демократов (большевиков) – УльяновЛенин, который иногда выступает под псевдонимом Н. Ильин. Так впервые, благодаря Шавердяну, я открыл для себя Ленина.

Той же весной 1914 г. я жил со своими двумя товарищами по семинарии в одной комнате, которую мы сообща оплачивали владельцу квартиры. Как-то я задержался в гостях у товарища, жившего далеко, на окраине Тифлиса. Вдруг ко мне прибегает запыхавшийся и взволнованный сосед по комнате и рассказывает, что только что у нас были полицейские, искали меня, потом произвели обыск, забрали какие-то бумаги, тетради и, узнав, где я нахожусь, отправились за мной, видимо для того, чтобы арестовать.

На свою квартиру я, понятно, заходить не стал, опасаясь засады, а пошел к товарищу, переночевал у него, а на следующий день взял железнодорожный билет и уехал в деревню.

В архивах сохранился любопытный документ – ордер, выданный 22 мая 1914 г. начальником Тифлисского губернского жандармского управления полковником Пастрюзиным, на право производства у меня «самого тщательного и всестороннего обыска».

Я вообще никак не мог понять, почему полиция решила произвести обыск, а тем более арестовать меня. Единственное, что я мог предположить, – это возможный донос о нашем кружке и о том, что я читаю кое-какую нелегальную литературу. Не найдя у меня ничего особо предосудительного, полицейские, видимо, успокоились.

Когда началась империалистическая война, я был в деревне на каникулах после окончания пятого класса семинарии.

Новый учебный год начался как обычно. Но события на фронте всех нас волновали.

Война на турецком фронте касалась непосредственно армян: с успехами русского оружия связывались надежды на освобождение от турецкого ига западных армян, а их там жило около двух миллионов. Начались формирования добровольческих армянских дружин для отправки на фронт. Среди учащихся семинарии шли обсуждения и споры – идти или не идти на фронт.

Мы, группа наиболее воинственно настроенных учащихся, приводили в пример болгар, которые выступили на стороне русских войск против Турции в борьбе за свое национальное освобождение. Помню, что для утверждения своей позиции мы ссылались и на благородный поступок знаменитого английского поэта Байрона, который смело выступил в поддержку войны греков за их национальное освобождение от султанской Турции и, несмотря на свою хромоту, пошел добровольцем на фронт.

Записавшись добровольцем, я с группой учащихся семинарии в один из ноябрьских дней 1914 г. сел в воинский эшелон на станции Навтлуг и благополучно добрался до пограничного города Джульфа. Там в течение одной недели прошли небольшую подготовку, после чего нас отправили на фронт для пополнения дружины Андраника, которая находилась на территории Персии около границы с Турцией.

Среди армян имя Андраника было окружено ореолом славы. Как потом мы убедились, он и среди бойцов пользовался непререкаемым авторитетом.

Наше прибытие на фронт совпало с наступательными действиями на этом участке. Местность была гористая, бездорожная. В горах лежал снег. Большого сопротивления противник нам не оказывал. Во всяком случае, ожесточенного характера бои не носили. В течение ряда дней наше наступление продолжалось весьма успешно. Мы заняли много мелких сел по 10–15 дворов, расположенных в ущельях. Все было заброшено. Кругом невероятная бедность.

После мы получили команду начать отступление. Говорили, что южнее турецкие войска в обход перешли в контрнаступление.

Мои товарищи – одноклассники, с которыми я вместе прибыл на фронт, решили вернуться домой, жалуясь на трудности похода и усталость. Начальство против их ухода не возражало. Мое же самолюбие не позволяло к ним присоединиться: я считал мальчишеством, пробыв на фронте меньше месяца и ничего здесь не сделав, уйти.

После небольшого отдыха наша дружина вступила на территорию персидского Азербайджана, в районе города Хойя. Личный состав дружины был почти весь из бакинских рабочих. Люди были простые, хорошие. Ко мне они относились с уважением, хотя я был моложе их всех. Они рассматривали меня как интеллигента, но ценили, что я, как рядовой солдат, веду себя точно так же, как и они, перенося все тяготы военной службы.

Вскоре наша дружина участвовала в большом сражении на персидской территории с наступавшими турецкими войсками. На нашем участке фронта действовали наряду с русскими частями три армянские дружины. Мы занимали выгодные оборонительные позиции, хорошо окопавшись на высоких холмах. Турецкие позиции находились, наоборот, на равнине.

С раннего утра началось ожесточенное сражение. Несмотря на большие потери, турецкие войска продолжали наступать. Сидя в окопах, мы стреляли в них из винтовок. Видели, как под нашим огнем падали наступавшие турецкие солдаты.

Турки шли цепями. По нашим позициям била турецкая артиллерия, но снаряды большей частью разрывались за окопами. И тем не менее наши потери были значительны, особенно от шрапнели. Но, конечно, они не шли в сравнение с тем количеством трупов, которые лежали перед нами. К вечеру, когда стемнело, турецкие цепи подошли вплотную к подножию холмов, в нескольких сотнях метров от наших окопов, и залегли там. Перестрелка прекратилась. Наступило затишье.

Через некоторое время, когда мы уже успели поесть, использовав передышку, поступил приказ готовиться к ночному штыковому бою: командование считало, что турки не будут ждать рассвета, а, пользуясь темнотой, предпримут штыковую атаку.

Надо сказать, что в первых боях я уже привык немного к военной обстановке. Как и другие бойцы, я находился в хорошем настроении и не чувствовал особого страха, хотя не скрою – предстоящий штыковой бой меня мало устраивал. Я не был ему еще обучен и поэтому сказал своим товарищам, что мне трудно орудовать штыком. Попросил у одного из них, на время ночного боя, его револьвер: мне хотелось идти в бой не со штыком, а с револьвером. Скажу по совести, мне как-то претила даже мысль о том, что я должен буду воткнуть штык в тело человека. Получив револьвер, я успокоился.

Нам было приказано спать в окопах по очереди, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Должно быть, товарищи жалели меня и поэтому не будили. Только с восходом солнца я открыл глаза.

Никаких турок не было видно. За ночь они отступили, унеся с собой раненых. На поле боя остались только трупы убитых.

Это было самое большое сражение, которое мне пришлось тогда наблюдать. Понеся большие потери, турки отступили. Мы находились уже на турецкой территории.

Второе крупное сражение произошло, когда мы подходили к городу Вану, одной из древних столиц Армении. Это сражение было, как мне казалось, менее кровопролитным, чем первое, турецкие войска и здесь потерпели серьезное поражение.

Мое физическое состояние в это время стало сильно ухудшаться. Дело в том, что я с детства не ел мяса. Стоило мне на фронте съесть кусок мяса, как на моей коже появилась сыпь, меня тошнило. Только в 1918 г., уже в Баку, я постепенно приучил себя к мясной пище. До фронта я питался молочными продуктами, особенно сыром, который я ел с хлебом три раза в день. На фронте же такой возможности не было. Я жил буквально на хлебе и каше, очень исхудал, появились признаки дистрофии. Длительные походы вконец изнурили мой организм. А тут случилась новая беда: на подступах к Вану я заболел острой формой малярии. Меня замучила лихорадка, сопровождаемая очень высокой температурой.

В начале апреля 1915 г., через несколько дней после вступления в Ван, меня вместе с другими больными и ранеными эвакуировали – сначала в Ереван, а оттуда в Тифлис, где поместили в госпиталь для раненых армянских дружинников.

В середине мая я вышел из госпиталя и чувствовал себя вполне окрепшим.

Еще в госпитале меня поразило и ошеломило сообщение о трагедии, постигшей западных армян в апреле 1915 г. Реакционное правительство младотурок учинило над ними зверскую расправу, уничтожив около полутора миллионов мирных жителей-армян. Это был первый случай геноцида в современной истории.

Я осмысливал происходящие события и очень нуждался тогда в добром совете и разъяснениях компетентного человека. Появилась потребность повидать Шавердяна: я видел в нем своего старшего советчика и наставника. Шавердян принял меня очень приветливо. Он подробно рассказал о ленинской оценке происходящей войны. Потом достал из какого-то ящика отпечатанную на тонкой папиросной бумаге газету «Социал-демократ», изданную в Женеве, со статьей Ленина «Война и российская социал-демократия». Кроме того, Дануш подарил мне брошюру Ленина «Что делать?».

В ленинских работах я нашел ответы на многие мучившие меня тогда вопросы. Особенно увлекла меня книга «Что делать?», которая и определила мои политические взгляды.

Дануш был искренне рад моему, как он сказал, прогрессу. Это еще более окрылило меня, и я решил открыть ему свою мечту: «Знаете, Дануш, я хочу вступить в вашу партию». Дануш улыбнулся и сказал, что не стоит очень торопиться, надо получше подготовить себя к такому решительному шагу. Он предложил мне обязательно прочитать несколько ленинских работ, в частности книгу «Шаг вперед, два шага назад» и работу «О праве наций на самоопределение». И посоветовал познакомиться с брошюрами Шаумяна и Сталина по национальному вопросу, а также с книгой Плеханова «Наши разногласия». Я сказал, что скоро уезжаю в деревню и собираюсь там, кроме того, начать изучение первого тома «Капитала» Маркса.

Моему приезду мать была бесконечно рада. Отец тоже был доволен, но он не любил бурно выражать своих чувств. Мать очень боялась, как бы меня не убили на фронте.

В то лето я поработал довольно плодотворно. Прежде всего, конечно, прочитал и даже законспектировал книги, которыми снабдил меня перед отъездом в деревню Шавердян. Однако настоящие трудности начались у меня, когда я приступил к изучению первого тома «Капитала» Карла Маркса. Помню, что, прочитав первую главу, я многого просто не понял. Однако решил не сдаваться. Стал читать второй раз. Кое-что стало яснее. Тогда я решил попытаться изложить письменно то, что мною было прочитано. Читал вновь и записывал. Постепенно я привык к его стилю и манере изложения, и дальнейшее чтение шло уже вполне нормально.

Вернувшись в Тифлис в конце августа, я, естественно, первым делом решил навестить Шавердяна, поделиться с ним результатами своей учебы. Расставаясь, Шавердян дал мне очередную порцию книг по марксистской теории и составил довольно большой список книг, которых у него в личной библиотеке не оказалось: он сказал, чтобы я сходил с этим списком в городскую библиотеку имени Пушкина к работавшей там коммунистке Джаваире Тер-Петросян (сестре знаменитого Камо), которая, по словам Шавердяна, достанет для меня все рекомендованные им по списку книги. Впоследствии я делал это неоднократно, и Тер-Петросян стала моей второй «благодетельницей» по части снабжения марксистской литературой.

Как-то я напомнил Шавердяну о его обещании помочь мне вступить в партию. «Ну что ж! – ответил он. – Теперь ты, по-моему, уже достаточно созрел для этого. Тебя хорошо знают наши активисты. Можно подумать и о твоем приеме».

И действительно, в ноябре 1915 г. я был принят в партию. Мне сразу дали и партийное поручение: вести пропагандистскую работу среди учащейся молодежи. Главными вопросами наших собеседований стали актуальные проблемы войны, задача борьбы за свержение самодержавия, национальный вопрос.

Перед началом нового 1915/16 учебного года я пришел в семинарию и попросил у администрации разрешения поступить в тот же шестой класс, из которого я ушел при отъезде на фронт. При этом я дал обязательство пройти программу шестого класса за первое полугодие, а со второго полугодия перейти в седьмой класс и закончить его вместе со всеми, то есть фактически за один год пройти два класса.

Выпускные экзамены прошли у меня вполне успешно. Лишь по злосчастному пению да Закону Божьему остались стабильные тройки, хотя по трем другим религиозным предметам я получил пятерки. Только по русскому языку мне поставили – и притом справедливо – четверку: подвела устная речь. У меня тогда почти не было разговорной практики на русском языке, хотя по русской литературе и письменной работе я имел отличные отметки.

Возвращаясь ко временам учебы в семинарии, невольно удивляешься, как много ее воспитанников, и в первую очередь учеников нашего класса, впоследствии стали видными советскими и партийными деятелями! Тому были, конечно, свои причины.

Во-первых, в семинарию поступали дети из необеспеченных или малообеспеченных семей. Состоятельные родители отдавали своих детей в гимназии, реальные или коммерческие училища, где было платное обучение. Поэтому в семинарии создавалась более однородная по своей материальной обеспеченности демократическая среда, наиболее восприимчивая к революционным идеям.

Во-вторых, время, в которое мы учились, было периодом нарастания революционных сил между двумя русскими революциями. Революция шла к своему подъему. Марксистский кружок, который мы организовали в 1912 г., впитывал все новых и новых способных и революционно настроенных юношей. Все они к 1915–1918 гг. вступили в РСДРП и вели в ней активную деятельность.

Значительную роль играло и то обстоятельство, что преподавание в семинарии находилось на достаточно высоком уровне. Большинство наших учителей получили высшее образование в Германии, Швейцарии и Франции. Многие из них придерживались либерально-демократических взглядов.

Вообще же следует сказать, что, хотя наше учебное заведение и именовалось духовной семинарией, по своей учебной программе, пожалуй, семинарией в точном смысле слова не было. Среди учителей был только один священник, преподававший Закон Божий. Было еще четыре религиозных предмета, но они не занимали более двух часов в неделю. Остальное время было целиком посвящено изучению общеобразовательных предметов: математики (включая алгебру и геометрию), географии, литературы, физики, химии, ботаники, зоологии, психологии и физиологии. По сравнению с гимназией у нас был обязателен только один иностранный язык: французский или немецкий – по выбору. Помимо современного армянского языка мы изучали еще и древнеармянский. Кроме того, преподавались история и география Армении и педагогика.

Все это имеет свое объяснение. Дело в том, что при царском строе запрещалось иметь гимназии и высшие учебные заведения с преподаванием не на русском языке. Исключения допускались лишь для некоторых церковно-приходских школ, духовных семинарий и духовной академии. Поэтому на Кавказе в обход царского закона учебные заведения, формально называвшиеся духовными семинариями, по существу были армянскими или грузинскими гимназиями, дававшими законченное одиннадцатилетнее среднее образование. Правда, аттестат нашей семинарии не давал права поступать в вузы России. Зато в Европе с таким аттестатом беспрепятственно принимали в высшие учебные заведения.

Наша семинария была создана еще в 1824 г. католикосом Нерсесом, имя которого и носила. На армянском языке она именовалась Тифлисская Нерсесянская армянская духовная школа. Мне неизвестно ни одного случая, чтобы кто-либо из выпускников нашей семинарии тех лет выбрал бы себе духовное поприще.

Многих из моих одноклассников нет уже в живых. Некоторые из них, Алиханян, Стамболцян, Костанян, Бальян, Гардашьян, Акопян, Еремян, Маркарян, к сожалению, стали жертвами репрессий 1937–1938 гг. Все они посмертно реабилитированы, и честь их полностью восстановлена.

Еще не закончив всех выпускных экзаменов, я, как и другие мои однокашники, много думал о том, что буду делать после окончания семинарии. В то время главной задачей я ставил продолжение политического образования и революционную работу. А для этого мне надо было еще два-три года целиком посвятить учебе. Мне казалось, что только после этого я, чувствуя себя в какой-то степени теоретически подготовленным марксистом, смогу более уверенно и активно участвовать в революционной борьбе.

С этой целью я решил, как ни парадоксально это звучит, поступить в Армянскую духовную академию. Она находилась в древнем городке Эчмиадзине близ Еревана и была единственным в Армении высшим учебным заведением, куда абитуриенты из семинарии принимались без экзаменов. Обучение было бесплатным. Более того, студенты находились на полном обеспечении и жили в интернате. Последнее обстоятельство было для меня немаловажным, принимая во внимание мое незавидное материальное положение.

В создавшейся обстановке академия для меня была идеальным решением вопроса. Хорошие отметки в аттестате зрелости служили известной гарантией, что меня в академию примут. Такое же решение приняло и большинство семинаристов – моих товарищей по марксистскому кружку.

18 сентября 1916 г. я получил уведомление, что меня приняли в число студентов 1-го курса академии, а через два дня я подал прошение тифлисскому воинскому начальнику об отсрочке от призыва в армию до окончания обучения в академии. Просьба была удовлетворена.

В академии, кроме ректора и преподавателя греческого языка, все были гражданскими, а не духовными лицами. Изучали мы в основном историю древней Армении Средних веков и Нового времени; историческую географию Армении; армянскую литературу и язык – начиная с древних времен.

Я довольно быстро освоился в новой обстановке и уже через несколько дней разработал план своих занятий – и по основной программе академии, и по изучению марксистской литературы. С однокурсником Арамом Шахгальдяном мы раздобыли керосиновую лампу, вставали обычно в три часа ночи (когда все еще спали), отправлялись в ту аудиторию, в которой занимался весь наш курс, и работали там до 7 часов утра, до завтрака. Я изучал тогда третий том «Капитала» Маркса. После первого тома «Капитала» второй и третий тома усваивались мною довольно легко. Потом, вслед за третьим томом, я прочитал две неоконченные тетради Маркса, вошедшие, как известно, в четвертый том «Капитала» («Теория прибавочной стоимости»).

Сидели мы с Арамом на последней парте, в самом конце аудитории. Рядом стояла этажерка для книг: в ней-то мы и хранили десятка полтора книг Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова и других авторов. Вспоминаю, как во время общих курсовых занятий я незаметно вытаскивал два экземпляра книги Каутского «Аграрный вопрос» (на немецком и русском языках) и с увлечением читал, одновременно убивая двух зайцев: постигая содержание книги и овладевая немецким языком, чтобы иметь возможность читать классиков марксизма в подлинниках. Занятия эти шли у меня довольно успешно.

Вскоре по приезде в Эчмиадзин мы организовали марксистский кружок. В него вошли все товарищи, прибывшие из Тифлиса, и двое окончивших Шушинскую семинарию. Мы регулярно получали еженедельную газету «Пайкар», выходившую в Тифлисе на армянском языке, и активно обсуждали статьи, которые в ней публиковались. Это меня увлекало.

В декабре 1916 г. я написал свою первую статью и направил ее в редакцию «Пайкара». Статья была острой, полемической, направленной против печатного выступления одного видного дашнакского деятеля по национальному вопросу. Она появилась в «Пайкаре» без всяких изменений со стороны редакции, но цензура основательно поработала над ней ножницами.

Я к тому времени с работами Адама Смита знаком не был, но Туган-Барановского уже читал. Когда у нас начались дискуссии, пришлось взяться и за Адама Смита. Помню разгоревшиеся споры вокруг теории трудовой стоимости. Студент 3-го курса Манукян отстаивал взгляды австрийского экономиста Бем-Баверка, который выдвинул «теорию предельной полезности». Для неподготовленного человека эта работа была более доступна, нежели теория прибавочной стоимости Маркса.

Я обратился за помощью к профессору нашего курса Ашоту Иоанесяну. Мне было известно, что он – подготовленный марксист, доктор наук, получивший образование в Германии. Он дал мне австрийский журнал «Маркс штудиум», в котором была опубликована статья на эту тему. С помощью словаря я одолел ее.

Кстати, должен сказать, что Ашот Иоанесян после победы советской власти стал секретарем ЦК Компартии Армении. Пройдя через репрессии 30-х гг., он выжил и стал действительным членом Армянской академии наук, вел большую научную работу в области истории армянской общественной мысли.

В свое время он оказал всем нам, и мне в частности, большую помощь, познакомил с Геворгом Атарбекяном – членом большевистской партии, который жил тогда в Эчмиадзине, с тем самым Атарбекяном, который впоследствии прославился в борьбе с контрреволюцией в 1918–1919 гг. на Северном Кавказе.

Все эти встречи и знакомства со старыми, опытными и образованными марксистами во многом способствовали нашему росту – тогда еще очень молодых коммунистов.

Мой товарищ по академии Погосян отлично владел грузинским языком. Я попросил его научить меня читать, писать и говорить по-грузински, считая, что это может очень пригодиться мне в предстоящей революционной работе. В течение нескольких месяцев я так усердно занимался с Погосяном, что мог уже без большого труда читать на грузинском языке газеты, которые выписывал мой товарищ.

Потом мы условились с Товмасяном из Шуши, что он, работая над совершенствованием своих знаний в азербайджанском языке, будет обучать этому языку и меня. Впоследствии это пригодилось мне в практической работе.

Ректором нашей академии был отец Гарегин – человек лет сорока пяти, ниже среднего роста, с симпатичным лицом и красивой бородой. Он был очень спокойный и уравновешенный человек. Ректор решил заинтересовать нас письменностью и древнеармянской литературой. Пригласил нас как-то в монастырь, где хранились древние рукописи. То, что мы там увидели, нас поразило. Мы не представляли, что у армян существует такое ценное собрание старинных рукописей, с необычайной красотой и любовью написанных на папирусах, пергаментах и коже, богато иллюстрированных талантливыми художниками. Поражало разнообразие и свежесть красок. Мы искренне благодарили ректора за то, что он все это нам показал и дал при этом подробные и интересные пояснения. Все эти богатства теперь находятся в Матенадаране – известном хранилище древних рукописей в Ереване.

Помню, как-то зимой ректор зашел к нам и сказал, что в воскресенье состоится богослужение, которое будет совершать сам католикос Георг V. Все мы обязаны были там присутствовать. Мы чинно отстояли на богослужении, но, когда в конце подошла наша очередь целовать руку у сидевшего на троне католикоса, мы, как и уговорились заранее, подойдя к нему, вежливо поклонились и, не прикоснувшись к его протянутой руке, отошли в сторону.

В стенах академии начались пересуды. Раздавались голоса о нашем изгнании из академии. Другие считали, что если все раскроется и царской полиции станет известно, что в духовной академии существует очаг большевизма, то это послужит поводом для закрытия академии; они предлагали шума по этому поводу не поднимать. Так это дело и было замято.