Текст книги "Лжетрактат о манипуляции. Фрагменты книги"

Автор книги: Ана Бландиана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

На автобусной остановке

Это было в январе 1993-го в Страсбурге. Я ждала автобуса, чтобы доехать от центра города в Совет, до которого было довольно далеко. Шел проливной дождь, и я укрылась под навесом автобусной остановки, где на скамье сидел еще один человек. Мы с первого же мгновения почувствовали солидарность против дождя, во всяком случае, переглянулись с симпатией и как бы поприветствовали друг друга. Это был старый господин, худощавый, с правильными чертами лица, со смуглой кожей, вида удивительно благородного, не то чтобы аристократ, не то чтобы интеллектуал, хотя ни то ни другое не исключалось, но от него веяло чем-то древним, прародительским, пришедшим из глубины времен. Индиец, подумала я и, насколько это позволяли приличия, стала поглядывать на него с чувством, что могу созерцать таким образом время – не время одной жизни или одного поколения, но гораздо больше – само время. Впрочем, и он поглядывал на меня, возможно, заметив мои взгляды, и даже в какой-то момент улыбнулся мне, что крайне невыгодно исказило черты его лица, вдруг перешедшего в другой регистр, попроще – более современный и плебейский.

Потом, как будто это имело отношение к улыбке, он вынул из кармана картонку, засунутую в целлофановый пакетик, где неуклюжими печатными буквами, на очень приблизительном французском, было написано, что он цыган из Румынии, где цыган преследуют, и он просит помощи, чтобы обосноваться во Франции, где уважают права человека.

Я сидела и держала картонку в замешательстве, понимая всю комичность ситуации, но не в силах преодолеть зазор между впечатлением и реальностью. На миг мне захотелось вернуть ему картонку без единого слова, но в конце концов чувство юмора и симпатия, которую внушил мне этот персонаж с первой минуты, одержали верх, и я сказала ему, улыбаясь:

– Я тоже румынка.

– Вот те на, – откликнулся он без тени удивления или конфуза, – везет же мне. Вокруг француз на французе, а я наткнулся на румынку.

Мы оба в порыве взаимной симпатии рассмеялись, чем, возможно, я и обязана последующему разговору и откровенностям.

– Вы давно во Франции? – спросила я.

– Да года три уже.

– С тех пор многое изменилось в стране. И у вас есть две или три партии… Вы могли бы вернуться и бороться… – И, тонко улыбнувшись, добавила: – Против преследований…

– Ну-ну, давай без этого. – И он забрал у меня из рук картонку. – Жить-то надо… Крутимся, как можем…

– И тут крутиться лучше, чем в Румынии?

– Тут лучше, богатства больше, только и тут нелегко…

Последовала пауза, и я сочла нужным ее заполнить:

– Вы живете в Страсбурге?

– Да нет, – ответил он, как будто бы удивленный вопросом. И продолжил несколько загадочно: – Мы тут проездом.

– Проездом куда? – спросила я наугад.

Тут он ударился в откровенности, которые я хочу здесь привести, – они удивили меня не только и не столько своим содержанием, сколько тем обстоятельством, что этот человек открылся мне. Я пропустила два автобуса, слушая его.

Он рассказал, что обосновался в Лионе со всем семейством, где жил на социале и занимался разным шахер-махером. Время от времени французские власти вызывали его и предлагали определенную сумму денег, чтобы он покинул страну (если правильно помню, хотя не очень в этом уверена, речь шла о 700 франках), и билеты на поезд до границы. Они получали деньги и давали подписку, что больше не вернутся на территорию Франции. Операция могла совершаться с одним человеком или могла охватить всю семью, многочисленную, и в этом случае сумма получалась внушительной. Попав в Германию, они тут же пересаживались в поезд, следующий во Францию, и возвращались нелегально через несколько часов. Нелегально – это сильно сказано, потому что, за отсутствием границ, никакого контроля не было. Затем они останавливались в каком-нибудь городе и представлялись в полицию, заявляя, что потеряли или что у них украли документы, и получали новые, на другое имя. Через некоторое время их вызывали под этим новым именем и предлагали им покинуть территорию Франции в обмен на некоторую сумму денег, билет до границы и с обещанием, что они больше не вернутся. Попав в Германию, они пересаживались на поезд, идущий в обратном направлении, останавливались в другом городе, представлялись в полицию и так далее. Не знаю, как скоро крутилась эта карусель, но мой новый знакомый исполнял этот ритуал в четвертый раз. Сейчас он как раз снова въехал во Францию, выехав накануне вечером, и должен был направиться в Лион, где ему предстояло выполнить все необходимые формальности.

Я смотрела на него, удивляясь, не без восхищения.

– А французы что ж, ни о чем не подозревают? – спросила я, как спрашивала в детстве, слушая сказки про могучих обманутых змеев.

– Не подозревают. Потому что они уважают права человека. И не могут возражать против свободы передвижения.

– Но вы-то нарушаете обещания и издеваетесь над ними и над их законами, – не удержалась я, не желая, правда, ни обидеть, ни оскорбить его.

– У каждого народа свои законы, – закруглил он дискуссию, не обидевшись и с чувством собственного достоинства.

Действительно, добавить тут было нечего. Показался мой автобус, – третий с тех пор, как мы вступили в разговор, – и мы попрощались, я поблагодарила его за откровенность, мы пожелали друг другу удачи.

Я не предприняла никаких попыток проверить истинность признаний человека, который с первой минуты пробудил во мне симпатию, симпатию, которая не исчезла и после того, как были подорваны ее основы.

Автобус отвез меня к Совету Европы, который как раз и был континентальным центром прав человека, а я думала – не без томительного чувства, – как относительны эти права и официальные связи между разными категориями людей, когда не только сильные манипулируют слабыми, но и слабые умеют сделать себе отличное оружие из манипуляции тех, которых не могут – в справедливой борьбе – победить. Но, в конце концов, что значит слабый и что значит сильный в случае с этим первозданным народом, который тысячелетиями сохраняет нетронутыми самоопределение, ментальность и обычаи в полном пренебрежении к законам других и к попыткам других изменить их, с иммунитетом не только к любой манипуляции, но и к любому прогрессу. В мире, который все в большей мере становится жертвой собственных идей, альтруизма и иллюзий, этот иммунитет, питаемый глубинным отказом от изменений, есть настоящая сила.

Засим я и прибыла в Совет Европы.

Гриб на половичке

Связь между нами и грибами оказалась в конце концов и с политическим выростом, чему помогало – как, впрочем, это и было, по моему мнению, запрограммировано – экзистенциальное, кроме всего прочего, значение, которое грибы имели в нашей жизни. Это случилось некоторое время спустя, после того как меня снова запретили в 88-м, стояло начало осени, и мы зачастили в лес. На самом деле, каждый раз происходила борьба между удовольствием (пойти за грибами) и долгом (остаться и писать), и каждый раз долг оказывался побежденным лицемерным и прагматичным аргументом, что надо добывать еду. А может быть, мы безотчетно пользовались этой невинной радостью как терапией против нарастающего напряжения. В том году было так много сыроежек (белесых крепышей с зеленоватой или рыжеватой шляпкой), что они залезли и во дворы. Даже у нас в саду выросла одна необыкновенной величины, и, похоже, она не собиралась останавливаться в росте. Мы договорились с соседями, когда она стала больше тарелки, что не будем ее трогать, посмотрим, на что она способна. Пока что она была диаметром с торт.

Мы как раз собирались в очередной рейд по лесу, прежде чем засесть за работу, и закрывали калитку, нагруженные пустыми корзинками и сумками, когда в конце улицы появился бегущий сторож, посланный примарией сказать, что им позвонили из Бухареста, чтобы «мы быстро приезжали, потому что у нас затопило квартиру». Мы бросили корзинки, заперли дом и сели в машину. Но поскольку только у моей сестры был номер телефона примарии на случай форс-мажора, мы сначала остановились у почты – узнать, в чем дело. Связь с Бухарестом, до которого было 40 километров, устанавливалась тогда еще через телефонистку, телефонистку мы еле разыскали, она была во дворе. Джета – которую было слышно, как с другого конца света, – сказала, что ей позвонили наши нижние соседи с сообщением, что «у нас из-под двери хлещет вода». Она тут же поехала к нам домой, было очевидно, что прорвало трубу, но странным образом не смогла войти, дверь в подъезд, про которую никому бы не пришло в голову, что она может запираться, была изнутри заперта на засов. Она кричала, жала на звонок соседей, которые ее оповестили, чьи окна были открыты и чьи голоса были слышны, но Они не ответили, она позвонила им из автомата, они не взяли трубку. В конце концов она ушла, поняв, что дело тут посложнее, чем прорванная труба.

Мы поехали в Бухарест, добрались до дому, подъезд уже не был заперт, а из нашей квартиры не текло ни капли воды. Все было нормально, за исключением телефонного звонка соседей. Мы позвонили им в дверь, они открыли, мы спросили, зачем они придумали эту историю с водой, когда совершенно очевидно, что никакой протечки не было. Они появились в дверях оба, старые, довольно-таки ветхие, с парой пекинесов, высовывающих лохматые головы между их лодыжками в допотопных гетрах, натянутых на шлепанцы. У них был такой вид, как будто их напрасно побеспокоили – пока он смотрел на нас с недоуменным любопытством, она коротко ответила, что, вероятно, им показалось, грассируя, как каждый раз, когда она хотела подчеркнуть, что принадлежит к «хорошему обществу», которое выше или, уж во всяком случае, вне критериев общества нынешнего.

«Что значит – вам показалось?» – чуть не сорвалось у меня с языка, но я тут же поняла, что добавить им будет нечего, тем более что – если все это выдумка – смысл этой выдумки мог быть только в том, чтобы выманить нас на несколько часов из деревенского дома, который подлежал обыску. Так что мы спешно вернулись в Коману во власти скорее ярости, что нами манипулируют с такой наглостью, чем во власти страха. Скрывать нам было нечего, кроме тетрадей, с которыми мы и так никогда не расставались, но мы ощущали бесчестье, Позор, бесстыдное глумление над собой, потому что не привыкли еще к тотальной подозрительности, к абсолютному недоверию. Вернувшись, мы, разумеется, нашли все перевернутым вверх дном, три комнатки нашего каркасного дома и дощатый амбар, превращенный в кабинет, были завалены книгами, лежниками, старой одежей, глиняными тарелками, Керосиновыми лампами, кувшинами, ведрами, газетами, лекарствами – все перемешанное в устрашающем и – как бы это сказать? – демонстративном беспорядке. Потому что такой кавардак был явно учинен не случайно, но специально, продуманно. Он казался целью, а не результатом усилий, тут не искали что-то, а именно громили дом. Единственной целью, вероятно, было произвести на нас впечатление, испугать. В тот миг, когда меня осенило этим почти льстящим ощущением зрителя, для чьих глаз был устроен такой декор, моя ярость сразу улеглась: если мы не испугались, манипуляция обойдется дороже им, чем нам. Я вышла во двор и, без всяких особых мыслей, пошла в сад. Огромный грибище исчез, а из-за проволочной ограды соседка Никулина смотрела на меня виновато, как мне показалось, или, может быть, испуганно.

– Тетушка Никулина, – сказала я с усталым упреком, – разве мы не уговаривались его не срывать, посмотреть, до каких размеров он дотянет?

Но я еще не кончила фразу, а Никулина уже расплакалась и пустилась в объяснения, которые я с трудом понимала.

– Я знала, я верно знала, что вы заметите, я им так и сказала, что вы, как приедете, сразу заметите. Я возилась на огороде, глядь, двое верзил перепрыгнули через задний забор и бегут по саду, я даже не увидела, что они и гриб прихватили. Я думала, они пришли своровать газовый баллон, они стерегут, пока хозяева отъедут, и я давай на них кричать: вы что делаете на чужом дворе, проваливайте, ежели не хотите, чтоб я вызвала милицию, а им хоть бы что, подошли ко мне и говорят, чтоб я помалкивала, ежели хочу, чтобы сына оставили на службе и чтоб я не вздумала вам чего сказать, мне это, дескать, так не пройдет, они, дескать, предупреждают, и вошли в дом, и я слышала, как они там стучат и грохочут, уж не знаю, что они там испортили, а когда уходили, мне еще раз крикнули, что, если я кому что скажу, мне каюк, а я знала, что вы увидите, как приедете.

Пока мы наводили порядок и уже почти успокоились, Р. – с его утомительной привычкой не упускать из виду ничего – пришла мысль, что обыск был только предлогом, чтобы закамуфлировать установку микрофонов, то есть теперь нам нельзя говорить и в этом доме. Впрочем, он позвал меня во двор, чтобы поделиться предположением, которое должно было усложнить нам жизнь и здесь. Не исключено, что он был прав, но в то же время мне казалось, что одержимость не пасть добычей микрофонов еще более невыносима и даже опасна, чем игнорирование их – пусть себе, если они есть, записывают все, что им вздумается. В конце концов, нам надо было выбирать: вести ли регистрируемую жизнь или не жить вовсе. В ходе разговора я поняла, что на самом деле мы уже проиграли, независимо от того, насколько логичной была моя аргументация. Я знала не только то, что мы вошли в новую стадию эскалации безумства, но и то, что манипуляция им удалась, с протечкой или без, с обыском или без, с микрофонами или без, им удалось нас взбудоражить, выбить из колеи, продемонстрировать, что они имеют над нами, по крайней мере психологически, власть.

Через неделю, когда мы поехали в Бухарест купить хлеба, под нашей дверью, аккуратненько поставленный на половичок, нас ждал гриб.

Это был один из тех немногих случаев, когда нам стало по-настоящему страшно. Именно из-за абсурда. Мы вспомнили, что у Р. был рассказ в стиле абсурда, где гриб разрастался в квартире у одной семьи. Однако семья спаслась, разрезав гигантский гриб и пустив его в продажу, превратив все это в бизнес и даже в судьбу: они получали ученые звания в области культивирования грибов, основали институт микологических исследований, обеспечили страну протеинами, комната гротескного чуда была помещена под хрустальный купол, как ценнейшая реликвия. Рассказ появился в «Ромыния литерарэ» без всяких последствий, но, когда он вышел в книге, «Лучафэр» поместил на него рецензию, где рассказ был сочтен издевательством над народом, который сумеет ответить на оскорбление.

Но это было только привходящим обстоятельством. Что испугало меня, так это лукавый, подкорковый, на уровне внушения характер всего происшествия. Это как если бы они нам сказали: вы знаете, что мы знаем, что вы знаете, но вам не надо забывать, что и мы знаем, что вы знаете, что мы знаем.

Машина у ворот

Не припомню с точностью момент, когда она появилась напротив наших ворот, – в те времена, когда в Бухаресте было гораздо меньше автомобилей, чем сейчас, и на улице мест для парковки в изобилии, – эта белая шкода, а в ней женщина лет тридцати-сорока, крепкая без полноты, с бесцветной кожей и с длинными, пышными, очень черными волосами, рот четко и широко очерчен ярко-красным, как на базарных картинках, где полагалась еще обнаженная грудь и роза в зубах. Это было, конечно, после того вечера 30 августа 1988-го, когда я узнала, что меня опять запретили, но, вероятно, должно было пройти немало дней, чтобы ее присутствие показалось неслучайным. Я помню, однако, что заметила ее не я и даже не Р., куда как более внимательный и подозрительный, чем я, а соседка. Она обратила наше внимание на это странное присутствие; странное, потому что женщина сидела, точно по расписанию, восемь часов, не двигаясь и даже ничем не занимаясь: не читала, не вязала, не слушала радио, прибывала в восемь и отбывала в шестнадцать, как бы тщательно исполняя не очень-то легкую обязанность. Вообще-то она прибывала не одна, ее привозил на пост молодой человек, который скрывался в направлении Дома радио и возвращался через восемь часов. Тут не было ничего загадочного: молодой человек наверняка работал на радио и приезжал на работу на машине. Загадка начиналась вместе с вопросом: почему жена считала себя обязанной не только сопровождать его, но и поджидать восемь часов в неподвижности, в жару или в холод. А если речь шла не об этом и связь между ними была чисто профессиональной (мужчина был всего лишь шофером женщины, привозящим ее на службу, а «служба», как предполагали соседи, состояла в том, чтобы надзирать за нами), загадка становилась бесконечно более интригующей, потому что тогда вставал вопрос, каким образом она за нами следила – если сидела неподвижно в машине, из которой можно было увидеть нас, только когда мы выходили и возвращались или к нам кто-нибудь приходил, и почему она следила за нами только восемь часов из двадцати четырех. Было ясно одно: именно потому, что логика ее присутствия была ущербной, и именно потому, что оставались разного рода знаки вопроса, которые хотелось разрешить, женщина из машины превратилась, на долгие шестнадцать месяцев, что она простояла перед нами, в навязчивый персонаж, который без конца побуждал нас к предположениям и выводам. Иногда строго логическим, иногда, в силу страха, фантастическим.

Первый вопрос: почему было выбрано такое сложное и мазохистское решение, если гораздо проще было бы подговорить кого-то из соседей рапортовать о наших выходах из дому. Поскольку организаторов нельзя было заподозрить в отсутствии фантазии или в непрофессионализме, оставалось заключить, что использование машины, населенной таким видимым, ярким существом, имеет другую подоплеку. Сам собой напрашивался вывод, что как раз видимость стояла тут на первом месте, творя напряжение по всей улице, не только у нас, и без больших усилий осуществляя то, что на специальном языке называлось «ломкой антуража». Потому что и вправду в скором времени не только соседи старались торопливо перейти на другую сторону, когда им не везло встретиться с нами, но и друзья постепенно перестали нас навещать.

Так что, хотя женщина и сидела неподвижно в машине, сейсмическим волнам ее присутствия удалось подорвать нашу социальную жизнь до самых корней, делая ставку на коллективную психологию, день ото дня усиливая бездонные нюансы страха. Помню, что до определенного времени действие, производимое на других, было сильнее, чем на нас, и в связи с этим не могу забыть одно происшествие – такое оно произвело на меня впечатление, хотя на первый взгляд могло показаться комическим. Как-то раз днем, возвращаясь домой, я встретила музыканта, который, сделав запись на радио, оставил машину через дорогу от нас. Поскольку нас давно связывала взаимная интеллектуальная симпатия, мы проговорили много минут подряд, пока я не сказала в шутку, что, надеюсь, нас не слышит женщина в машине, стоящей в нескольких метрах за моей спиной. Не знаю, что на меня нашло, так или иначе, шутка доказывала, что меня не так уж угнетает ситуация, о которой, как я думала, все знали, да и я сама не стеснялась рассказывать направо и налево о машине перед домом (позже я сообразила, что моя болтливость, которую я считала формой неприятия и несотрудничества, обернулась против меня, производя на других устрашение и вызывая ответные запрограммированные действия). В любом случае, реакция того, с кем я тогда разговаривала, меня потрясла: он посмотрел, куда я ему указывала, и, даже не попрощавшись, не дав мне закончить фразу, бросился бежать, оставив незапертой машину, куда как раз собирался садиться и которую осмелился забрать только ночью.

Что касается меня, то присутствие женщины стало устрашающим с того момента, когда кто-то объяснил мне, что существуют аппараты, которые могут подслушивать на расстоянии десятков или даже сотен метров то, что происходит за стеной, и что очевидным образом все, что мы говорили в доме, слушала женщина в машине, оказывающаяся таким образом гораздо более занятой, чем я думала. Не помню, кто сказал мне это, и сейчас думаю, что речь шла об интоксикации, предназначенной, чтобы выбить меня из беззаботности, которой меня благословил Господь, и бросить в ад страхов, распространенных на всех. Я даже спрашиваю себя, сейчас уже весело, какой смысл имели бы все их усилия, так сложно задуманные, если бы им не удалось меня запугать (а я без труда могу представить себе такую ситуацию)? Однако с того момента мы действительно месяцами не говорили в своем доме иначе как шепотом или знаками, не потому что все время надо было говорить вещи, не предназначенные для чуткого уха секуритате, а потому что мысль, что они могут услышать самое невинное восклицание или даже просто «Хочешь еще кофейку?» наполняла меня чувством унижения и бесчестья. Хорошей стороной этой ситуации, которая легко могла кончиться неврозом, было то, что нам не оставалось ничего, кроме как писать, и, вопреки всему, что случилось с нами в течение 89 года, в тот год мы написали больше и, думаю, лучше, чем раньше, поскольку письмо стало прямо-таки альтернативой жизни и даже формой спасения. Это период, когда я написала большую часть романа «Ящик с аплодисментами»: он рождался день за днем из поставляемого нам ежедневно сырья и таким образом придавал смысл абсурду и переживаниям, смысл и резон, благодаря которым их гораздо легче было перенести. Подзаголовок, который был придан книге через несколько лет на презентации ее немецкой версии («Die Applausmaschine») – «Книга, которая спасла мне жизнь», – имел, помимо расчетов маркетинга, именно это значение.

Но больше, чем само присутствие женщины, ее программа открыла черные дыры всех подозрений: кто из соседей, в течение двух других осьмушек времени, делал то, что делала она? Или были другие – какие? – приемы, с помощью которых за нами следили в остальное время? Иногда я думала, что, если главная цель тут – профилактическая, создание страха, который запретил бы даже помыслить о сопротивлении, может, и не нужно было покрывать слежкой все наше время полностью, довольно было, чтобы мы были уверены в этом покрытии. Сейчас я убеждена, что была неправа и что тщательность, с какой они работали, намного превышала наше воображение. Впрочем, после 89 года я узнала, что кое-кого, кто шел к нам, задерживали еще на углу и советовали повернуть назад. Что пугало – это не сам запрет, а то, что люди были разгаданы в своем намерении навестить нас, хотя от угла они могли пойти к любому другому дому на улице. Трудно сказать, следили ли за ними, чтобы перехватить заранее, или просто следили за всеми прохожими на нашей улице, но так или иначе это означало, что женщина в машине была не единственной. Впрочем, несколько раз, когда какой-то форс-мажор заставлял ее покинуть пост, ее сменял потешный толстячок, который хуже переносил ситуацию: то и дело вылезал из машины, вертелся вокруг нее с таким видом, что хочет уйти. Она, женщина, вела себя поответственнее, а в большую жару или в мороз – просто героически. Часто мне становилось жаль ее и хотелось предложить стакан холодной воды летом или горячего чая зимой. Я не сделала этого, потому что это выглядело бы вызывающе, даже если я была далека от таких мыслей.

Поскольку мы старались как можно больше времени жить в Комане, где надзор, даже если он существовал, был не так очевиден, нам было любопытно, стоит ли машина с женщиной на своем месте в наше отсутствие. Мы узнали, что нет. Но когда бы мы ни возвращались из Команы, мы находили женщину при исполнении обязанностей, как будто она не делала никакого перерыва. Единственным объяснением было то, что, когда мы выезжали из Команы, эта весть передавалась в Бухарест, и к нашему приезду женщина занимала свой наблюдательный пост. Чтобы проверить свое предположение, раз, будучи в Комане, мы дождались, пока стемнеет и все соседи лягут спать, после чего, толкая, вывели машину со двора, не включая зажигание, дотолкали под горку до конца улицы, откуда повернули к лесу, в сторону, противоположную центру села и, сделав крюк, выехали на трассу, никого не встретив. В Бухаресте оставили машину на параллельной улице и вернулись домой, не поднимая шума и не зажигая света. Мы уснули с чувством, что играем в плохом фильме про подпольщиков, но утром, встав поздно и победно открыв окна, не нашли постовой машины на своем месте. Она появилась примерно через час после нашего показательного пробуждения – с видом, как мне показалось, побитым. Не исключено, что нам от этого стало только хуже, но, при всей бесполезности нашего демарша, мы убедились, по крайней мере, что никто из соседей на нашей деревенской улице нас не предал, хотя при желании могли бы: проснулись бы очень рано, как обычно, – а нашей машины уже нет во дворе. И все же никто не донес, раз машина с женщиной появилась много позже, после констатации свершившегося факта. Вывод, по меньшей мере, ободряющий, один из немногих успокоительных сюрпризов, которые выпадали нам в тот период.