Текст книги "Дрожь и оцепенение"

Автор книги: Амели Нотомб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Я была полностью поглощена дефенестрацией*, когда разразилась новая драма. Я услышала, как позади меня отворилась дверь. Это могла быть только Фубуки, однако, это был не тот быстрый и отчетливый звук, с которым моя начальница толкала калитку. И шаги, которые затем последовали, не были шагами туфель. Это был тяжелый топот снежного человека в период гона.

Все произошло очень быстро, и я едва успела повернуться, чтобы увидеть нависшую надо мной тушу вице-президента.

На мгновение я была ошеломлена ("Боже! Мужчина – если этот жирный кусок сала можно назвать мужчиной – в дамской комнате!"), затем меня охватила паника.

Он схватил меня, как Кинг-Конг блондинку, и выволок наружу. Я была игрушкой в его руках. Мой страх достиг предела, когда я увидела, что он тащит меня в мужской туалет.

Я вспомнила угрозу Фубуки: "Вы еще не знаете, что с вами может случиться". Она не блефовала. Настал час расплаты за мои грехи. Мое сердце замерло. Мой мозг составил завещание.

Помню, я подумала: "Он изнасилует тебя и убьет. Да, но в какой последовательности? Хорошо бы сначала убил!"

Какой-то мужчина мыл руки. Увы, его присутствие ничего не изменило в намерениях господина Омоши. Он открыл дверь одной из кабинок и толкнул меня к унитазу.

"Твой час настал", – подумала я.

А он принялся конвульсивно выкрикивать три слога. Мой ужас был так велик, что я его не понимала, но, должно быть, это было нечто вроде крика "банзай" для камикадзе во время сексуального насилия.

В безумной ярости он продолжал выкрикивать эти три звука. Внезапно, на меня снизошло просветление, и я смогла расшифровать это урчание:

– Но пепа! Но пепа!

На японо-американском это означало:

– No paper! No paper!

Такую деликатную манеру избрал вице-президент, чтобы оповестить меня о том, что в кабинке не было бумаги.

Я без лишних слов побежала к чуланчику, ключи от которого хранились у меня, и бегом вернулась обратно. Ноги мои дрожали, руки были увешаны рулонами туалетной бумаги. Господин Омоши наблюдал за тем, как я ее вешаю, затем прорычал что-то не очень лестное, вытолкнул меня наружу и уединился во вновь оборудованной кабинке.

В совершенно растрепанных чувствах я скрылась в женской уборной. Там я присела на корточки в уголке и залилась горькими слезами.

Как нарочно, Фубуки выбрала именно этот момент, чтобы почистить зубы. Я увидела в зеркало, как она с полным пастой ртом смотрела на мои рыдания. В глазах ее светилось ликование.

На одно мгновение я так возненавидела свою начальницу, что пожелала ей смерти. Внезапно подумав о созвучии ее фамилии с подходящим латинским словом, я чуть не крикнула ей: "Memento mori!"*

Шесть лет назад я смотрела японский фильм, который мне очень понравился. Назывался он "Фурио", а в английском варианте "С рождеством, мистер Лоуренс". Действие разворачивалось во время войны в Тихом океане в 1944 году. Отряд английских солдат содержался в плену в японском лагере. Между англичанином (Дэвидом Боуи) и японским командиром (Рюиши Сакамото) завязывались отношения, которые некоторые школьные учебники называют "парадоксальными".

Может быть потому, что я была тогда очень юной, фильм Осимы очень взволновал меня, особенно волнующие сцены очных ставок между двумя героями. В конце японец выносит англичанину смертный приговор.

Самой потрясающей сценой в фильме была концовка, когда японец приходит посмотреть на свою полумертвую жертву. Тело заключенного было закопано в землю так, что на поверхности оставалась только голова, выставленная на солнце. Столь изощренная казнь умерщвляла пленника тремя способами: голодом, жаждой и жарой.

Это было тем эффективнее, что цвет кожи англичанина был очень чувствителен к загару. И когда гордый и непреклонный военачальник приходил, чтобы предаться самосозерцанию над объектом своих "парадоксальных отношений", лицо умирающего имело черноватый цвет подгорелого ростбифа. Мне было шестнадцать лет, и такая смерть казалась мне прекрасным доказательством любви.

Я не могла не увидеть сходства между этой историей и моими злоключениями в компании Юмимото. Конечно, мое наказание была иным. Но я все-таки была пленницей в японском лагере, а красота моей мучительницы была подобна красоте Рюиши Сакамото.

Однажды, когда она мыла руки, я спросила ее, видела ли она этот фильм. Она кивнула. Должно быть, в этот день у меня был прилив смелости, потому что я продолжила:

– Вам понравилось?

– Музыка хорошая. Жаль, что история лживая.

(Сама того не зная, Фубуки была сторонницей умеренного ревизионизма, как и многие молодые люди сейчас в стране Восходящего Солнца. Ее соотечественникам не в чем было себя упрекнуть во время последней войны, а их вторжения в Азию имели целью защитить бедняков от нацистов. Мне не хотелось с ней спорить.)

Я ограничилась замечанием:

– Я думаю, что в этом можно увидеть метафору.

– Какую метафору?

– Метафору отношений. Например, между вами и мной.

Она озадаченно посмотрела на меня, словно спрашивая себя, что там еще выдумала эта умственно-отсталая.

– Да, – продолжала я, – между вами и мной та же разница, что и между Рюиши Сакамото и Дэвидом Боуи. Восток и Запад. За внешним конфликтом то же взаимное любопытство, то же недопонимание, скрывающее искреннее желание найти общий язык.

Несмотря на мои старания подбирать наиболее нейтральные сравнения, я чувствовала, что зашла слишком далеко.

– Нет, – сдержанно ответила моя начальница.

– Почему?

Что она возразит? Выбор был большой: "Я не испытываю к вам никакого любопытства", или "у меня нет никакого желания найти с вами общий язык", или "какая наглость сравнивать ваше положение с участью военнопленного!", или "между этими двумя персонажами были неоднозначные отношения, а такого я ни в коем случае не приму на свой счет".

Но нет. Фубуки была слишком хитра. Бесстрастным вежливым голосом она дала потрясающий по своей учтивости ответ:

– Я нахожу, что вы не похожи на Дэвида Боуи.

Приходилось признать ее правоту.

Я очень редко пускалась в разговоры на своем новом посту. Это не было запрещено, но неписаное правило удерживало меня от этого. Странно, но когда занимаешься столь малопривлекательным делом, единственным способом сохранить достоинство является молчание.

В самом деле, если мойщица унитазов болтлива, можно подумать, что ей нравится ее работа, что здесь она на своем месте, и что эта должность придает ей веселый вид и заставляет без умолку щебетать.

Если же она молчит, это значит, что ее работа для нее то же самое, что умерщвление плоти для монаха. Незаметная в своей немоте, она исполняет свою миссию во искупление грехов человечества. Бернанос* говорит об удручающей банальности зла; мойщице унитазов знакома удручающая банальность испражнений, всегда одних и тех же, несмотря на их отвратительные диспропорции.

Ее молчание говорит о ее подавленности. Она кармелитка отхожих мест.

Таким образом, я молчала и размышляла. Например, несмотря на отсутствие сходства с Дэвидом Боуи, я находила мое сравнение уместным. Оба наши положения были сродни друг другу. Фубуки не могла бы обречь меня на столь грязную работу, если бы ее чувства ко мне были абсолютно нейтральными.

У нее были другие подчиненные кроме меня. Я была не единственной, кого она ненавидела и презирала. Она могла мучить и других. Однако, она упражнялась в своем жестокости только на мне. Должно быть, в этом была привилегия.

Я сочла себя избранной.

Эти страницы могут внушить мысль, что у меня не было иной жизни вне стен Юмимото. Это не так. Моя жизнь вне компании была очень содержательной.

Однако, я решила не рассказывать здесь о ней. Прежде всего, потому что речь не об этом. И потом, учитывая количество моих рабочих часов, время на эту личную жизнь было достаточно ограничено.

Но основной шизофренической причиной была следующая: когда я, пребывая на своем посту в туалетах 44 этажа, убирала нечистоты после посещения какого-нибудь служащего, я не могла представить себе, что где-то там, вне этого здания, через 11 остановок метро, было место, где меня любили, уважали и не видели никакой связи между мной и щеткой для унитазов.

Когда во время работы ночная часть моей жизни всплывала у меня в мозгу, я могла думать только одно: "Нет. Ты выдумала этот дом и этих людей. Если ты думаешь, что они существовали до того, как тебя сюда назначили, ты ошибаешься. Открой глаза: что значит плоть человеческая в сравнении с вечностью фаянсовой сантехники? Вспомни фотографии разбомбленных городов: люди мертвы, дома скошены, но унитазы гордо возвышаются к небу, рассевшись на насестах водопроводных труб в состоянии эрекции. Когда произойдет апокалипсис, города превратятся в сплошные леса из унитазов. Тихая комната, где ты проводишь ночь, люди, которых ты любишь, все это успокоительные иллюзии. Существам, выполняющим столь жалкую работу, по мнению Ницше, свойственно создавать себе иллюзорный мир, земной или небесный рай, в который они пытаются верить, чтобы найти утешение в своих зловонных условиях. Их воображаемый эдем настолько прекрасен, насколько гнусна их работенка. Поверь мне: кроме уборных на 44 этаже ничего больше не существует. Все только здесь и сейчас".

Тогда я подходила к окну, пробегала глазами одиннадцать станций метро и смотрела в конец пути. Там невозможно было ни разглядеть, ни вообразить себе никакого жилища. "Ты прекрасно видишь: эта тихая обитель – плод твоего воображения".

Мне оставалось только прислониться лбом к стеклу и выброситься из окна. Я единственный человек, с которым произошло такое чудо. Дефенестрация спасла мне жизнь.

Должно быть, и по сей день по городу разбросаны мои останки.

Прошли месяцы. С каждым днем время теряло свой смысл. Я уже была не способна определить, тянулось ли оно медленно или быстро. Моя память стала похожа на рычаг для спуска воды. Вечером я его нажимала. Воображаемая щетка устраняла остатки нечистот.

Некое ритуальное очищение, не приводившее ни к чему, поскольку каждое утро мой мозговой унитаз вновь обретал ту грязь, с которой расставался вечером.

Большинство смертных верно подметило, что туалеты – благоприятное место для медитации. Для меня, ставшей туалетной кармелиткой, представился случай для размышлений. И я поняла там одну важную вещь: жизнь в Японии -это работа.

Конечно, эта истина была уже неоднократно описана в экономических трактатах, посвященных этой стране. Но одно дело прочесть, другое дело -прожить. Я могла реально ощутить, что это значило для служащих компании Юмимото и для меня самой.

Моя участь была не хуже участи других. Просто она была более унизительной. Но этого было не достаточно, чтобы я позавидовала положению остальных. Оно было столь же ничтожно, как и мое.

Бухгалтера, проводящие по десять часов в день за переписываем цифр, были в моих глазах жертвами, положенными на алтарь божества, лишенного всякого величия и таинственности. На протяжении вечности покорные рабы посвящали свою жизнь действительности, обгонявшей их: раньше, по крайней мере, они думали, что в этом есть нечто мистическое. Теперь же они не могли больше себя обманывать. Они зря проживали свою жизнь.

Япония – страна, в которой самый высокий процент самоубийств. Я лично удивляюсь тому, что самоубийства не происходят там еще чаще.

Что ожидало бухгалтера с мозгом, иссушенным цифрами, вне стен предприятия? Обязательная кружка пива в компании таких же измученных, как и он сам, коллег, часы в переполненном метро, уже заснувшая супруга, усталые дети, сон, засасывающий подобно водовороту, редкий отпуск, с которым никто не знает, что делать: во всем этом нет ничего, что заслуживает название жизни.

Самое большое заблуждение – считать этих людей привилегированными по отношению к другим нациям.

Наступил декабрь, месяц моего увольнения. Это слово могло бы удивить: мой контракт заканчивался, а значит, речь об увольнении не шла. И все-таки это было так. Я не могла дождаться вечера 7 января 1991 и уйти, ограничившись несколькими рукопожатиями. В стране, где до недавнего времени, по контракту или нет, нанимались на работу навсегда, невозможно было покинуть рабочее место, не исполнив при этом всех формальностей.

Чтобы соблюсти традиции я должна была заявить о моем уходе на каждой ступени иерархической структуры, то есть четыре раза, начиная с подножия пирамиды: сначала Фубуки, затем господин Саито, потом господин Омоши и, наконец, господин Ганеда.

Я мысленно подготовилась к этой миссии. Само собой разумеется, необходимо было соблюсти главное правило, а именно: ни на что не жаловаться.

К тому же, я получила отцовские инструкции: эта история не должна была ни в коем случае повлиять на хорошие отношения между Бельгией и страной Восходящего Солнца. Значит, нельзя было дать понять, что хотя бы один японец повел себя некорректно по отношению ко мне. Единственная причина, которую я имела право назвать, – поскольку мне необходимо было объяснить причину, по которой я покидала столь завидный пост, – могла быть передана только от первого лица единственного числа.

Логически это было совсем не трудно сделать, я должна была принять все заблуждения на свой счет. Это было смешно, но я решила, что служащие Юмимото были бы только признательны мне за то, что таким образом они не теряли лица и сразу опровергли бы меня, протестуя: "Не говорите о себе так плохо, вы очень хороший человек!"

Я попросила мою начальницу об аудиенции. Она назначила мне встречу после обеда в пустом кабинете. В тот момент, когда я увидела ее, бес шепнул мне: "Скажи ей, что в качестве мадам Пипи ты можешь заработать больше в другом месте". Мне пришлось побороться с нечистым, чтобы усмирить его, и я уже готова была расхохотаться, когда уселась напротив красавицы.

Бес выбрал этот момент, чтобы снова шепнуть мне: "Скажи ей, что останешься только при условии, что возле унитазов поставят тарелочку, куда каждый будет бросать по 50 йен".

Я укусила себя за щеку изнутри, чтобы сохранить серьезность. Это было так нелегко, что я не могла заговорить.

Фубуки вздохнула:

– Итак? Вы хотели мне что-то сказать?

Чтобы скрыть свой кривившийся рот, я опустила голову насколько возможно, что придало мне смиренный вид, который должен был удовлетворить мою начальницу.

– Срок моего контракта заканчивается, и я хотела сообщить вам, со всем сожалением, на которое только способна, что не смогу возобновить его.

Мой робкий покорный голос соответствовал голосу существа низшего типа.

– Да? И почему же? – сухо спросила она.

Что за великолепный вопрос! Значит, я не одна здесь ломала комедию. Я вторила ей карикатурным ответом:

– Компания Юмимото предоставила мне много разных возможностей проявить себя. Я буду ей бесконечно за это благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не смогла оправдать чести, оказанной мне.

Мне пришлось остановиться и снова закусить внутренность щек, настолько то, что я несла, казалось мне смешным. Фубуки же не видела в этом ничего смешного, поскольку она сказала мне:

– Это верно. Как по-вашему, отчего вы оказались не на высоте?

Я не смогла удержаться, чтобы не поднять голову и не посмотреть на нее с изумлением. Как можно спрашивать, почему я оказалась не на высоте в уборной? Неужели ее желание унизить меня было столь сильно? И если так, то каковы были ее настоящие чувства, которые она испытывала ко мне?

Следя за ее глазами, чтобы не упустить ее реакцию, я произнесла следующую грандиозную чушь:

– У меня не хватило на это умственных способностей.

Мне было не так важно знать, какими умственными способностями необходимо обладать, чтобы чистить загаженный унитаз, как увидеть, придется ли по вкусу моей мучительнице такое гротескное доказательство моей покорности.

Ее лицо хорошо воспитанной японки осталось бесстрастным и непроницаемым, мне понадобился бы сейсмограф, чтобы уловить легкое сжатие ее челюстей, произведенное моим ответом: она наслаждалась.

Не собираясь останавливаться на пути к наслаждению, она продолжила:

– Я тоже так думаю. Каковы, по-вашему, причины этой ограниченности?

Ответ был под стать вопросу. Я жутко забавлялась:

– Причина в неполноценности западного мозга по сравнению с японским мозгом.

Очарованная моей покорностью, отвечающей ее желаниям, Фубуки нашла справедливый ответ:

– Без сомнения, этот так и есть. Однако, не стоит преувеличивать неполноценность среднего западного мозга. Не думаете ли вы, что причина этой недееспособности проистекает из ограниченности вашего собственного мозга?

– Конечно.

– В начале я думала, что вы хотели саботировать Юмимото. Поклянитесь, что вы не симулировали свою глупость.

– Клянусь вам.

– Вы отдаете себе отчет в вашей ограниченности?

– Да. Компания Юмимото раскрыла мне на это глаза.

Лицо моей начальницы оставалось непроницаемым, но я чувствовала по голосу, что в горле у нее пересохло. Я была счастлива, наконец, подарить ей момент удовольствия.

– Таким образом, предприятие оказало вам большую услугу.

– Я буду ему за это вечно благодарна.

Мне очень нравился сюрреалистический оттенок, который приняла наша беседа, и который неожиданно доставил Фубуки такую радость. Это был очень волнующий момент.

"Дорогая снежная буря, если мне так просто послужить причиной твоего наслаждения, не стесняйся, забросай меня жесткими твердыми комьями, градинами, заточенными как кремень. Твои тучи отяжелели от ярости. Я согласна быть смертной, затерянной в горах, на которые они извергают свой гнев, брызги ледяной слюны летят мне прямо в лицо. Мне это не вредит, а зрелище это прекрасно. Ты хочешь изрезать мою кожу градом оскорблений, но ты стреляешь холостыми, милая снежная буря. Я отказалась завязать глаза перед твоим войском, потому что я так давно жаждала увидеть наслаждение в твоем взоре".

Я решила, что Фубуки достигла удовлетворения, потому что она задала мне вопрос, показавшийся мне простой формальностью:

– Чем вы думаете заняться после?

Мне не хотелось говорит ей о рукописи, над которой я работала. Я отделалась банальным ответом:

– Я могла бы преподавать французский.

Моя начальница презрительно рассмеялась:

– Преподавать! Вы! Вы считаете себя способной преподавать!

Черт возьми, снежная буря, твои боеприпасы не иссякают!

Я поняла, что это был вопрос мне, но я не совершила глупости и не призналась в том, что имела диплом преподавателя.

Я опустила голову.

– Вы правы. Я еще не до конца осознала предел моих возможностей.

– В самом деле. Скажите прямо, чем вы могли бы заниматься?

Я должна была заставить ее достичь полного экстаза.

В старинном японском императорском своде правил поведения оговорено, что обращаться к Императору нужно с "дрожью и оцепенением". Меня всегда очаровывала эта формулировка, которая так хорошо соответствовала игре актеров в фильмах про самураев, когда они обращались к своему начальству голосом, искаженным сверхчеловеческим почтением.

Я надела маску оцепенения и задрожала. Со страхом взглянув в глаза молодой женщины, я пролепетала:

– Вы полагаете, что меня возьмут убирать мусор?

– Да! – воскликнула она, выказав при этом несколько больше энтузиазма, чем нужно.

Она глубоко вздохнула. Я выиграла.

Потом мне нужно было объявить о своем увольнении господину Саито. Он тоже назначил мне встречу в пустом кабинете, но в отличие от Фубуки, ему было не по себе, когда я села напротив.

– Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.

Лицо господина Саито исказилось множеством тиков. Поскольку мне не удавалось интерпретировать эту мимику, я продолжила свою речь:

– Компания Юмимото предоставила мне множество возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала большой чести, оказанной мне.

Маленькое тщедушное тело господина Саито нервно задергалось. То, что я говорила, явно смущало его.

– Амели-сан...

Его глаза шарили по углам комнаты, словно пытаясь там найти нужные слова. Я пожалела его.

– Саито-сан?

– Я... мы... мне жаль. Мне не хотелось, чтобы все так произошло.

Увидеть искренне извиняющегося японца можно примерно раз в столетие. Я испугалась при мысли о том, что господин Саито пошел ради меня на такое унижение. Это было тем более несправедливо, поскольку он не имел никакого отношения к моим последовательным понижениям в должности.

– Вам не о чем сожалеть. Все к лучшему. И моя работа на вашем предприятии меня многому научила.

И тут я действительно не лгала.

– У вас есть планы? – спросил он меня с натянутой любезной улыбкой.

– Не беспокойтесь за меня. Я себе что-нибудь подыщу.

Бедный господин Саито! Это мне пришлось успокаивать его. Несмотря на некоторый профессиональный рост, он оставался японцем, одним из миллионов, одновременно являясь рабом и неумелым палачом той системы, которую, конечно, не любил, но не осмеливался критиковать из-за слабохарактерности и отсутствия воображения.

Наступила очередь господина Омоши. Я умирала от страха при мысли оказаться с ним наедине в его кабинете. Но я была не права. Вице-президент пребывал в прекрасном расположении духа.

Завидев меня, он воскликнул:

– Амели-сан!

Он произнес это с той восхитительной японской манерой, когда говорящий, называя человека по имени, подтверждает тем самым его существование.

Он говорил с полным ртом. Я попыталась по его голосу определить, что он ел. Это было что-то вязкое, клейкое, что-то, что нужно потом отдирать от зубов при помощи языка в течение нескольких минут. Однако, недостаточно липкое, чтобы прилепиться к небу, как карамель. Слишком жирное, чтобы быть ленточкой лакрицы. Слишком густое для маршмеллоу*. В общем, загадка.

Я снова нудно забубнила хорошо заученную речь:

– Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.

Лакомство лежало у него на коленях, скрытое от меня столом. Он поднес ко рту новую порцию: толстые пальцы скрывали то, что несли, оно было проглочено, а я не смогла разглядеть его цвет. Меня это огорчило.

Должно быть, толстяк заметил мое любопытство. Он достал пакетик и бросил его ко мне поближе. К моему великому удивлению, я увидела шоколад бледно-зеленого цвета.

Я озадаченно и с опаской посмотрела на вице-президента:

– Это шоколад с планеты Марс?

Он разразился хохотом. Конвульсивно икая, он произнес:

– Кассеи но шокорето! Кассеи но шокорето!

Что означало: "Марсианский шоколад! Марсианский шоколад!"

Я удивилась такой реакции на мое увольнение. И эта холестерольная веселость была мне весьма неприятна. Она все нарастала, и я уже представляла момент, когда сердечный приступ сразит вице-президента прямо у меня на глазах.

Как я объясню это начальству? "Я пришла объявить о своем увольнении, и это его убило." Ни один человек в Юмимото не поверил бы такому: я была из того разряда служащих, чей уход мог быть воспринят только как великолепная новость.

Что касается истории с зеленым шоколадом, никто бы ей не поверил. От одной шоколадки не умирают, даже если у нее цвет хлорофилла. Версия об убийстве была бы гораздо более правдоподобной. Мотивов у меня хватало.

Короче говоря, оставалось надеяться, что господин Омоши не околеет, а то я могла бы оказаться идеальным убийцей.

Я уже приготовилась пропеть второй куплет, чтобы остановить этот тайфун смеха, когда толстяк выговорил:

– Это белый шоколад с зеленой дыней, его делают на Хоккайдо. Отменный вкус. Они великолепно воссоздали вкус японской дыни. Возьмите, попробуйте.

– Нет, спасибо.

Я любила японскую дыню, но мне была отвратительна мысль о том, что ее вкус смешали со вкусом белого шоколада.

Мой отказ почему-то рассердил вице-президента. Он повторил свой приказ в вежливой форме:

– Месьягатте кудасаи.

То есть: "Пожалуйста, попробуйте, сделайте одолжение".

Я отказалась.

Он начал спускаться ниже по языковым уровням.

– Табете.

Что значит: "Ешьте".

Я отказалась.

Он крикнул:

– Таберу!

Что означало: "Жри!"

Я отказалась.

Он задыхался от гнева:

– Пока срок вашего контракта не истек, вы обязаны мне подчиняться!

– Да какая вам разница, съем я или нет?

– Какая наглость! Не смейте задавать мне вопросы! Вы должны подчиняться моим приказам.

– А чем я рискую, если не подчинюсь? Меня вышвырнут за дверь? Меня бы это вполне устроило.

В следующее мгновение я поняла, что зашла слишком далеко. Стоило лишь взглянуть на выражение лица господина Омоши, чтобы понять, что дружественные бельгийско-японские отношения дали трещину.

Инфаркт казался неотвратимым. Я пошла на попятный:

– Прошу меня извинить.

Ему хватило дыхания, чтобы рыкнуть:

– Жри!

Это было моим наказанием. Кто бы мог поверить, что дегустация зеленого шоколада могла стать политическим актом?

Я протянула руку к пакетику, думая, что возможно в саду Эдема все происходило также: у Евы не было никакого желания есть яблоко, но жирный змей в неожиданном и необъяснимом приступе садизма, заставил ее это сделать.

Я отломила зеленоватый квадратик и поднесла ко рту. Больше всего у меня вызывал отвращение его цвет. Я стала жевать, и к моему великому стыду это оказалось совсем не так уж противно.

– Очень вкусно, – сказала я скрепя сердце.

– Ага! Вкусный все-таки шоколад с планеты Марс?

Он ликовал. Японско-бельгийские отношения снова были великолепными.

Проглотив причину казуса белли*, я перешла ко второй части моей речи:

– Компания Юмимото предоставила мне массу возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала чести, оказанной мне.

Господин Омоши вначале опешил, вероятно, потому, что уже совершенно забыл о цели моего визита, а потом расхохотался.

В своей наивности я полагала, что, унижая себя ради спасения их репутации, пресмыкаясь, чтобы не дай бог не упрекнуть их ни в чем, я вызову вежливый протест, нечто вроде: "Да нет же, вы были на высоте!"

Однако, вот уже третий раз я заканчивала свою нудную речь, а протест так и не прозвучал. Фубуки, вообще не собиравшаяся оправдывать мои промахи, сказала, что со мной все обстояло гораздо хуже. Господин Саито, как бы он ни был смущен моими злоключениями, не опроверг моей самокритики. Что же касается вице-президента, то он не только не собирался возражать мне, но и воспринимал мои слова с веселым энтузиазмом.

Все это напомнило мне слова Андре Моруа: "Не говорите о себе слишком плохо, вам поверят".

Людоед вытащил из кармана носовой платок, вытер выступившие от смеха слезы и, к моему великому удивлению, высморкался, что в Японии считается верхом неприличия.

Стало быть, я так низко пала, что передо мной можно сморкаться не стесняясь?

Потом он вздохнул:

– Амели-сан!

И больше ничего не сказал. Я поняла, что для него вопрос был исчерпан, встала, попрощалась и молча вышла.

Оставалась только встреча с Богом.

Никогда еще я настолько не чувствовала себя японкой, как тогда, когда пришла объявить о своей отставке президенту. Перед ним мое смущение было искренним и выражалось вымученной улыбкой и сдавленным иканием.

Господин Ганеда принял меня с чрезвычайной учтивостью в своем огромном, залитом светом кабинете.

– Срок моего контракта подходить к концу, и я хотела с сожалением сообщить о том, что не смогу его продлить.

– Конечно. Я вас понимаю.

Он был первым, кто отреагировал на мое решение по-человечески.

– Компания Юмимото предоставила мне множество возможностей проявить себя. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала оказанной мне великой чести.

Он сразу же ответил:

– Это не правда, вы это прекрасно знаете. Ваше сотрудничество с господином Тенси продемонстрировало ваши прекрасные способности в той области, где вы могли себя проявить.

Ага, все-таки вот как!

Вздохнув, он добавил:

– Вам не повезло, вы пришли в неподходящий момент. Я принимаю вашу отставку, но знайте, что если однажды вы решите вернуться, вам здесь всегда рады. И, конечно, я не единственный, кому вас будет не доставать.

Я уверена, что в последнем случае он ошибался. Однако, я не была от этого менее взволнована. Он говорил с такой подкупающей добротой, что мне стало почти грустно покидать это предприятие.

Новый год: три дня ритуального и обязательного отдыха. В подобной праздности для японца есть нечто драматичное.

В течение трех дней и трех ночей не разрешается даже готовить пищу. Все едят холодные блюда, заранее приготовленные и сложенные в великолепные лаковые коробочки.

Среди праздничных блюд есть одно, которое называется омоши: рисовое печенье, которое я раньше обожала. В этом году, из ономастических соображений, я не смогла проглотить ни крошки.

Когда я подносила к своему рту омоши, я была уверена, что оно сейчас прорычит: "Амели-сан!" и разразиться жирным смехом.

Затем последовало возвращение на работу в компанию на три дня. Взоры всего мира были прикованы к Кувейту, и все думали только о 15 января.

Мои глаза были прикованы к оконному стеклу в туалете, и я думала только о 7 января, это был срок моего ультиматума.

Утром 7 января я не могла поверить, что этот день все-таки настал, так долго я его ждала. Мне казалось, что я работаю в Юмимото по меньшей мере лет десять.

Я провела этот день в уборной на 44 этаже в атмосфере религиозности: малейшую работу я исполняла с торжественностью жреца. Мне даже почти было жаль, что я не смогу проверить на деле слова старой кармелитки: "Быть кармелиткой тяжело только первые тридцать лет".

В шесть часов вечера, я умылась и пошла пожать руки тех немногих, кто каждый на свой лад давал мне понять, что считает меня за человеческое существо. Руки Фубуки среди них не было. Я сожалела об этом тем более, что совсем не держала на нее зла, но из самолюбия я заставила себя не прощаться с ней. В дальнейшем я сочла это глупостью: пожертвовать созерцанием небесной красоты ради собственной гордыни, это было нелепо.

В половине седьмого я в последний раз вернулась в свою келью. Женский туалет был пуст. Уродливое неоновое освещение не помешало мне испытать волнение: семь месяцев моей жизни, нет, моего времени на этой планете протекли здесь. Не из-за чего испытывать ностальгию. И, однако, у меня был ком в горле.

Я инстинктивно шагнула к окну. Прислонив лоб к стеклу, я поняла, что это именно то, чего мне будет не хватать: не каждому дано парить над городом на высоте 44 этажа.

Окно было границей между ужасным светом и восхитительной темнотой, между помещением и бесконечностью, между гигиеной и ее невозможностью, между рычагом для спуска воды и небом. До тех пор пока будут существовать окна, самый последний из людей всегда будет хранить свою частичку свободы.

Последний раз я выбросилась из окна. Я увидела, как падает мое тело.

Удовлетворив свою жажду падения, я покинула компанию Юмимото. Больше меня там никогда не видели.