Текст книги "Катилинарии. Пеплум. Топливо"

Автор книги: Амели Нотомб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Сто пятьдесят пять.

– Врунишка.

В лесу наши шаги были так же бесшумны, как и падающий снег. Мы не разговаривали, вновь обнаружив, что молчание равняется счастью.

Рано начало смеркаться. От окружающей белизны стало как будто еще светлее. Если бы молчание могло иметь материальное воплощение, это был бы снег.

В седьмом часу мы вернулись в Дом. На снегу еще виднелись две цепочки свежих следов: одна вела к нашей двери, другая уходила к соседу. При виде их мы расхохотались, а особенно насмешил нас утоптанный снег под дверью, свидетельствующий о долгом бесплодном ожидании. Мы словно читали по этим следам; нам отчетливо виделось в них недовольное лицо месье Бернардена, который, надо думать, счел нас хамами из хамов: куда это мы посмели уйти, когда он пожаловал с визитом?

Жюльетта веселилась как дитя. Мне показалось, что она чересчур возбуждена: наша сказочная прогулка вкупе с афронтом доктора составили коктейль, ударивший ей в голову. Так бедна событиями была ее жизнь, что она реагировала на все исключительно остро.

Ночью моя жена спала плохо. Наутро начала кашлять. Я злился на себя: как я мог позволить ей бегать с непокрытой головой под снегом и глотать сотнями снежинки?

Простуда, ничего серьезного – но о прогулке в тот день не могло быть и речи.

Я принес ей в постель липовый отвар.

– Придет он сегодня?

Нам уже не надо было уточнять, кто это – «он».

– Может быть, наше отсутствие вчера его обескуражило.

– В прошлые разы в четыре часа у нас горел свет в гостиной. Мы можем не зажигать его.

– Вчера свет не горел. Это не помешало ему прийти.

– Эмиль, а мы вообще обязаны ему открывать?

Я вздохнул, подумав, что устами младенца глаголет истина.

– Хороший вопрос.

– Ты не ответил.

– Нет закона, обязывающего нас открывать ему дверь. Но из вежливости приходится это делать.

– А мы обязаны быть вежливыми?

Она снова попала в самую точку.

– Быть вежливым никто не обязан.

– Тогда в чем дело?

– Дело, Жюльетта, не в том, должны ли мы, а в том, можем ли.

– Не понимаю.

– Как, имея за плечами шестьдесят пять лет вежливости, в одночасье стать хамом?

– Неужели мы всю жизнь были вежливы?

– Сам факт, что ты задаешь мне этот вопрос, говорит о том, до какой степени в нас укоренились хорошие манеры. Мы так вежливы, что вежливость стала нашей второй натурой. Она подсознательна, а с подсознанием не поспоришь.

– Может, все-таки попробовать?

– Как?

– Если он постучит, а ты в это время будешь наверху, ты вполне можешь не услышать стука. Тем более в твоем возрасте. Это даже не хамство.

– А почему я буду наверху?

– Потому что я заболела, и ты сидишь у моей постели. И вообще, это его не касается. Подняться на второй этаж – что тут невежливого?

Я понимал, что она права.

В четыре часа я был наверху, в спальне, у постели больной. В дверь постучали.

– Жюльетта, я его слышу!

– Он об этом не знает. Ты мог бы и не услышать.

– Я его прекрасно слышу.

– Ты вообще мог бы спать.

– В этот час?

– Почему нет? Я больна, ты пришел посидеть со мной и уснул.

Я чувствовал себя все хуже. В горле стоял ком. Жена взяла меня за руку, как бы желая прибавить мне мужества.

– Он скоро перестанет.

Вот тут она ошибалась. Мало того что он не перестал – он стучал все сильнее. Я мог бы его не услышать разве что на шестом этаже. А дом у нас был двухэтажный.

Шли минуты. Месье Бернарден барабанил в дверь как одержимый.

– Он ее вышибет.

– Он сумасшедший. Бешеный.

Сосед между тем не унимался. Я представил его огромную тушу – долго дверь не выдержит под таким напором. А без двери зимой мы просто не выживем.

Дальше – больше: он принялся молотить кулаками непрерывно, с интервалом меньше секунды. Я и не подозревал в нем такой силищи. Жюльетта побелела; ее дрожащая рука выпустила мою.

И тут произошло нечто ужасное: в тот же миг я почти кубарем скатился с лестницы и открыл дверь.

Лицо нашего мучителя раздулось от гнева. Я так испугался, что не мог произнести ни звука и только посторонился, пропуская его. Он снял пальто, прошел в гостиную и уселся в кресло, которое числил своим.

– Я не слышал, как вы стучали, – выдавил я из себя наконец.

– Я знал, что вы дома. Снег нетронут.

Еще ни разу сосед не произносил столько слов подряд. Видимо, утомившись, он замолчал напрочь. Мне стало жутко. Его тирада доказывала, что он отнюдь не слабоумный. А судя по поведению, много хуже – опасный псих.

Потом, целую вечность спустя, он произнес еще одну фразу:

– Вчера вы ушли.

Это прозвучало как обвинение.

– Да. Мы погуляли в лесу.

Подумать только, я еще и оправдывался перед ним! Устыдившись собственной трусости, я заставил себя добавить:

– Вы так сильно стучали…

Трудно представить, сколько мужества понадобилось мне, чтобы пролепетать эти несколько слов. Но наш сосед в оправданиях не нуждался. Он слишком сильно стучал? Ну и правильно делал, раз все же вынудил меня открыть дверь!

Молчать в этот день мне было не под силу.

– Моя жена простудилась вчера на прогулке. Она слегла и покашливает.

В конце концов, он ведь врач. Может быть, наконец, будет от него хоть какая-то польза. Однако он молчал.

– Вы не могли бы ее осмотреть?

– Она простудилась, – ответил он с раздражением, всем своим видом давая понять: «Вздумали тоже беспокоить меня из-за пустяка!»

– Ничего серьезного, но в нашем возрасте…

Сосед даже не снизошел до ответа. Его позиция была ясна: если речь не идет как минимум о менингите, нам нечего рассчитывать на его услуги.

Он снова надолго замолчал. И тут на меня волной накатила ярость. Как? Я должен посвятить целых два часа этому недоумку, который только мою дверь ломать горазд, – а тем временем моя бедная больная жена будет одна лежать в постели? Ну уж нет. Этого я не вынесу.

Как мог учтиво я сказал ему:

– Покорнейше прошу меня извинить, но я нужен Жюльетте. Чувствуйте себя как дома, располагайтесь в гостиной или, если угодно, поднимитесь со мной наверх…

Любой понял бы, что его выпроваживают. Увы, любой, но не месье Бернарден. Клянусь, он возмущенно пропыхтел в ответ:

– Вы не дадите мне чашку кофе?

Я не поверил своим ушам. Итак, эту чашку кофе, которой мы каждый день угощали его из любезности, он теперь требует как причитающуюся ему дань! Я с ужасом понял, что все, чем мы ублажали его с первого визита, стало данью: в его примитивном мозгу однажды оказанная любезность обретала статус закона.

Нет уж, кофе он от меня не дождется! Это было бы чересчур. Я слышал, что американцы говорят своим гостям: «Help yourself» [4]4
  Здесь: обслужите себя сами ( англ.).


[Закрыть]. Но не каждому дано быть американцем. С другой стороны, у меня все равно не хватит наглости отказать ему в чем бы то ни было. И я, со свойственным мне малодушием, предложил компромиссное решение:

– Мне некогда варить кофе. Сейчас я вскипячу воду, чтобы приготовить жене отвар, и заодно сделаю для вас чашку чаю.

«…если вам угодно», – чуть было не добавил я, но хотя бы эти слова мне достало мужества проглотить.

Я подал ему чай и понес отвар Жюльетте, которая, съежившись под одеялом, шепотом спросила:

– Что с ним? Почему он ломал дверь, как разбойник?

Глаза у нее расширились от страха.

– Я не знаю. Но ты не беспокойся, он не опасен.

– Ты в этом уверен? Ты слышал, с какой силой он колотил в несчастную дверь?

– Он не злой. Просто неотесанный.

Я рассказал ей, что месье потребовал кофе. Она прыснула.

– А может, оставишь его внизу одного?

– Я побаиваюсь.

– Попробуй. Просто чтобы посмотреть на его реакцию.

– Мне бы не хотелось, чтобы он рылся в наших вещах.

– Это на него непохоже.

– А что на него похоже?

– Послушай, он просто хам. А хаму ты имеешь право хамить в ответ. Не спускайся, пожалуйста, не надо. Мне страшно, когда ты с ним один.

Я улыбнулся.

– Тебе не так страшно, когда ты со мной и можешь меня защитить?

В эту минуту что-то оглушительно громыхнуло. Потом еще раз, и еще. По ритму мы догадались, что происходит: враг поднимался по лестнице. Ступеньки, привыкшие к нашему легкому весу, трещали под тушей месье Бернардена.

Мы с Жюльеттой переглянулись, как дети, запертые в кладовой людоеда. Бежать было некуда. Неспешные тяжелые шаги приближались. Дверь я оставил открытой, мне и в голову не пришло ее закрыть: разве такая малость могла защитить нас? Нам пришел конец.

В то же время я сознавал, как смешон наш страх: на самом деле ничего серьезного нам не грозило. Сосед был, конечно, сущим наказанием, но вряд ли он причинил бы нам какой-то вред. И все же мы дрожали от ужаса. Он был уже совсем близко. Входя в роль, я с озабоченным видом взял за руку больную.

Он вошел. Увидел картину: встревоженный муж у постели захворавшей жены. Я изобразил удивление:

– О! Вы поднялись к нам?

Как будто треск лестницы позволил бы мне об этом не догадаться!

Выражение его лица не поддавалось анализу. Он был явно возмущен нашими дурными манерами и в то же время смотрел подозрительно: Жюльетта ведь могла и прикинуться больной с единственной целью пренебречь долгом гостеприимства.

– Ах, доктор, – простонала моя жена с преувеличенной до смешного благодарностью в голосе, – как вы любезны! Но я думаю, это всего лишь легкая простуда.

Сбитый с толку, он подошел и положил ладонь ей на лоб. Я уставился на него в изумлении: если он осматривает мою жену, значит, его мозг как-никак работает. Что же он выдаст?

Тяжелая лапища наконец приподнялась, но месье Бернарден молчал. На какой-то миг я вообразил худшее.

– Ну что, доктор?

– Ничего. Она ничем не больна.

– Но она же кашляет!

– Наверно, немного воспалено горло. Но она ничем не больна.

Эта фраза, которая в устах всякого нормального врача успокоила бы, у него прозвучала констатацией оскорбления: «И вы из-за такой пустяковой болезни лишаете меня своего внимания?»

Я сделал вид, будто ничего не заметил.

– Спасибо, спасибо, доктор! У меня камень с души свалился. Сколько я вам должен?

Платить ему за то, что он подержал руку на лбу моей жены – возможно, это покажется странным, но я ни в коем случае не хотел быть у него в долгу.

Он пожал плечами, угрюмо насупившись. Так я открыл еще одну черту характера нашего мучителя – мне был удивителен сам факт, что у него имеются черты характера: его не интересовали деньги. Следовало ли допустить, что в нем есть проблески – не благородства, нет, но хотя бы отсутствия вульгарности?

Верный себе, он поспешил не оставить и следа от намечающегося благоприятного впечатления: по-хозяйски шагнул к стулу и уселся напротив нас.

Мы с Жюльеттой ошеломленно переглянулись: да он никак собирается осаждать нас и в спальне? Положение было столь же кошмарным, сколь и безвыходным.

Даже будь я способен выставить человека за дверь, как прикажете действовать? Тем более, он только что бесплатно осмотрел мою жену.

Она между тем отважилась:

– Доктор, вы… вы же здесь не останетесь?

На его хмуром лице вновь проступило возмущение. Что? Как посмели сказать ему такое?

– Здесь не место для приема гостей. И потом, вам будет скучно.

Этот аргумент показался ему приемлемым. Но его следующая фраза нас добила:

– Если я спущусь в гостиную, вы должны пойти со мной.

Я уныло возразил без всякой надежды:

– Но я не могу оставить ее одну.

– Она не больна.

Это не укладывалось в голове! Я смог только повторить:

– Я не могу оставить ее одну!

– Она не больна.

– Полноте, доктор, у нее слабое здоровье! В нашем возрасте это можно понять!

– Она не больна.

Я посмотрел на Жюльетту. Она печально покачала головой. Если бы только у меня хватило духу твердо сказать: «Больна или не больна, а я остаюсь с ней! Ступайте вон!» Мне было дано понять, до какой степени я принадлежу к породе слабаков. Я сам себя ненавидел.

Я встал, признав свое поражение, и спустился с месье Бернарденом в гостиную, оставив в спальне мою бедную покашливающую жену.

Незваный гость развалился в своем кресле. Он взял чашку чая, которую я приготовил, перед тем как подняться в спальню, и поднес ее к губам. Клянусь, он поморщился и протянул ее мне со словами:

– Совсем остыл.

В первую минуту я растерялся. А потом меня одолел смех: это уже ни в какие ворота не лезло! Быть до такой степени невоспитанным – это просто немыслимо. Я смеялся и не мог остановиться, накопившееся за полчаса напряжение отпускало, растворяясь в приступе смеха.

Наконец я взял чашку из рук толстяка, которого мой смех привел в негодование, и направился в кухню.

– Сейчас заварю вам свежий чай.

Ровно в шесть он ушел. Я поднялся к жене в спальню.

– Я слышала, ты очень громко смеялся.

Я рассказал ей про остывший чай. Она тоже посмеялась. Но потом пригорюнилась:

– Эмиль, что же нам делать?

– Не знаю.

– Не надо ему открывать.

– Ты же видела, что было сегодня. Он сломает дверь, если я не открою.

– Ну и ладно, пусть сломает! Это будет повод с ним поссориться.

– Но дверь-то будет сломана. Зимой!

– Починим.

– Дверь будет сломана зря, потому что поссориться с ним невозможно. Да и лучше оставаться в хороших отношениях: как-никак мы соседи.

– Ну и что?

– С соседями всегда лучше ладить.

– Почему?

– Так принято. И потом, не забывай, мы здесь совсем одни. К тому же он врач.

– Одни? Но ведь этого мы и хотели. Он врач, говоришь? А я тебе скажу, что мы по его милости скоро заболеем.

– Не преувеличивай. Он безобидный.

– Да ты посмотри, мы совсем извелись всего за несколько дней! А до чего он нас доведет через месяц, через полгода?

– Может быть, он перестанет ходить, когда зима кончится?

– Ты сам знаешь, что нет. Он будет торчать здесь каждый день, каждый божий день с четырех до шести!

– Может, ему надоест.

– Ему никогда не надоест.

Я вздохнул.

– Послушай, он, конечно, тяжкая обуза. Но все-таки разве плохо мы здесь живем? О такой жизни мы всегда мечтали. Неужели такая смешная мелочь может нам ее отравить? В сутках двадцать четыре часа. Два часа – это одна двенадцатая. Все равно что ничего. Мы имеем двадцать два часа счастья ежедневно. На что нам жаловаться? Представь себе, что у кого-то и двух часов счастья в день нет!

– Разве это причина, чтобы позволить сесть себе на голову?

– Порядочный человек обязан думать не только о себе. У нас с тобой не жизнь, а мечта. Грех роптать.

– Ты не прав. Ты сорок лет трудился за мизерное жалованье. Наше сегодняшнее счастье – скромное и заслуженное. Мы за него уже заплатили сполна.

– Так рассуждать нельзя. Ничто в жизни не дается по заслугам.

– Чем это может помешать нам защищаться?

– Защищаться от жалкого недоумка, тупой скотины? Не лучше ли над ним посмеяться, а?

– Что-то мне не смешно.

– И напрасно. Посмеяться над ним легче легкого. Решено: отныне мы смеемся над месье Бернарденом.

На следующий день Жюльетта была вполне здорова. В четыре часа пополудни раздался стук в дверь. Я пошел открывать, широко улыбаясь. Мы договорились оказать гостю самый издевательский прием, какого он заслуживал.

– О! Вот так сюрприз! – воскликнул я, увидев на пороге нашего мучителя.

Он вошел с хмурым видом, скинул мне на руки пальто. Я зашелся еще пуще:

– Жюльетта! Угадай, кто к нам пожаловал!

– Кто там? – спросила она с лестницы.

– Это же наш славный Паламед Бернарден! Наш милейший соседушка!

Моя жена, просияв улыбкой, сбежала по ступенькам.

– Доктор? Как я рада!

По голосу я понял, что ее душит смех. Она взяла его лапищу обеими руками и прижала к сердцу.

– Ах, спасибо вам, доктор! Представьте, я выздоровела. Этим я обязана вам.

Толстяку было явно не по себе. Он вырвал руку из ладошек моей жены, решительно направился к своему креслу и сел.

– Не угодно ли чашечку кофе?

– Да.

– Что еще я могу вам предложить? Вы знаете, что жизнь мне спасли вчера? Чем вас порадовать?

Он тупо молчал.

– Миндальное пирожное? Яблочный торт?

Ничего этого в доме не было. Я даже испугался, не перестаралась ли Жюльетта. Но она так искренне забавлялась, продолжая перечень несуществующих лакомств:

– Большой кусок кекса с цукатами? Меренги? Черносмородиновое желе? Шоколадные эклеры?

Она вряд ли и видела-то в жизни подобные десерты. Доктор начал сердито хмуриться. После долгого угрюмого молчания он произнес:

– Кофе!

Будто не заметив его невоспитанности, моя жена удивилась:

– Ничего, в самом деле? Ах, как жаль. Мне было бы так приятно вас попотчевать. Благодаря вам, доктор, я словно заново родилась!

Легко, как козочка, она поспешила на кухню. Уж не знаю, что бы она делала, если бы наш гость захотел предложенных пирожных. Посмеиваясь, я сел рядом с ним и спросил:

– Дорогой Паламед, что вы думаете о китайской таксономии?

Он ничего не ответил. Даже не выразил удивления. Его усталый взгляд я истолковал бы так: «Опять мне придется выслушивать болтовню этого типа».

Я твердо решил быть занудой.

– Борхес потрясающе об этом пишет. Уж не обессудьте, я процитирую этот всем известный пассаж из «Расследований»: «На древних страницах одной китайской энциклопедии под названием «Небесная империя благодетельных знаний» написано, что животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух» [5]5
  Борхес Х.Л. Аналитический язык Джона Уилкинса. Из книги «Новые расследования», пер. Е. Лысенко.


[Закрыть]. Вот так классификация, не правда ли, ученому мужу вроде вас впору ей улыбнуться или даже посмеяться от души?

И я прыснул самым цивилизованным образом, в кулачок. Месье Бернарден остался каменно невозмутим.

– Однако же я знаю людей, которых это нимало не развеселит. И впрямь, помимо комичной стороны, этот пример иллюстрирует щекотливый вопрос таксономического подхода. Нет никаких оснований полагать, что наши ментальные категории менее абсурдны, чем древнекитайские.

Жюльетта принесла нам кофе.

– Ты не утомил нашего дорогого доктора своими малопонятными рассуждениями?

– Нельзя прочесть Аристотеля, не задумавшись над этими вопросами, Жюльетта. И невозможно, единожды прочитав этот дивный в своей несуразности пассаж, не запомнить его наизусть.

– Тебе бы, наверно, надо объяснить доктору, кто такой Аристотель.

– Извините ее, Паламед, она, должно быть, забыла, какую роль сыграл Аристотель в истории медицины. В сущности, идея категории сама по себе несообразна. Откуда в человеке эта потребность классифицировать окружающий мир? Я не говорю о дуализмах, которые являются, можно сказать, естественной транспозицией исконной дихотомии, сиречь противопоставления «мужское – женское». По сути дела, термин «категория» применим лишь там, где имеют место более двух топик. Бинарная классификация не заслуживает этого названия. А вы знаете, к кому восходит первая тернарная классификация и, стало быть, первая категоризация в Истории?

Мучитель попивал свой кофе, всем своим видом словно говоря: «Болтай себе, болтай».

– Вы ни за что не догадаетесь – к Тахандру Лидийскому. Представляете себе? Почти за два столетия до Аристотеля! Какое унижение для Стагирита! Вы только подумайте, что пришло в голову Тахандру! Впервые человек додумался разделить окружающий мир согласно некому абстрактному порядку – да-да, абстрактному, мы с вами сегодня этого не сознаем, но по сути всякое деление на цифру больше двух есть чистейшей воды абстракция. Если бы существовало три пола, абстракция начиналась бы с деления на четыре, и так далее.

Жюльетта смотрела на меня с восхищением.

– Уму непостижимо! Ты никогда не рассказывал таких увлекательных вещей!

– Я ждал, моя дорогая, когда у меня появится достойный собеседник.

– Какая удача, что появились вы, доктор! Если бы не вы, я бы никогда не узнала о Тахандре Лидийском.

– Вернемся же к этому первому в истории опыту таксономии. Знаете, в чем состояла категоризация Тахандра? Она вытекала из его наблюдений над животным миром. Да-да, наш лидиец был своего рода зоологом. Он разделил всех животных на три вида, которые назвал так: животные, покрытые перьями, животные, покрытые шерстью, и – сидите крепче! – животные, покрытые кожей. Этот последний класс включает амфибий, рептилий, людей и рыб – привожу их в том порядке, в каком они перечислены в его трактате. Чудесно, не правда ли? Как мне нравится эта античная мудрость, ставящая человека в один ряд с животными!

– Я совершенно с ним согласна, – с энтузиазмом подхватила моя жена. – Человек и есть животное!

– Тут сразу возникает несколько вопросов: куда, например, Тахандр относит насекомых? Ракообразных? Оказывается, для него они – не животные! Насекомые являются в его глазах разновидностью пыли – за исключением стрекоз и бабочек, которых он относит к классу пернатых. Что касается ракообразных, их он считает подвижными раковинами. Раковины же, по его классификации, относятся к минералам. Как поэтично!

– А цветы? Куда он их поместил?

– Не сваливай все в одну кучу, Жюльетта, – мы говорим только о животных. Можно также задаться вопросом, как мог лидиец не заметить, что у человека есть волосяной покров, та же шерсть. Как и то, что у животных, покрытых шерстью, есть то, что мы называем кожей. Это весьма любопытно. Его критерий близок к импрессионизму. По этой причине биологи не преминули высмеять Тахандра. Никому как будто невдомек, что его учение представляет собой беспрецедентный скачок, как интеллектуальный, так и метафизический. Ибо его тернарная система не имеет ничего общего с диадой под личиной триады.

– А что это значит, Эмиль, – диада под личиной триады?

– Ну, представь себе, скажем, что он разделил бы животных на тяжелых, легких и средних. Гегель не додумался до лучшего… Что же произошло в мозгу лидийца в тот момент, когда он это сформулировал? Этот вопрос волнует меня чрезвычайно. Его изначальное наитие уже включало три критерия, или он начал с обычной дихотомии – перья и шерсть, – и затем, в процессе, обнаружил, что этого недостаточно? Ответа на этот вопрос мы никогда не узнаем.

Лицо месье Бернардена хранило выражение сапожника, забредшего в Византию: глубочайшее презрение было написано на нем. Но он все так же сидел, развалившись в «своем» кресле.

– И зря над ним смеются биологи. Разве сегодняшняя зоология выработала что-нибудь умнее в плане таксономии? Видите ли, Паламед, когда мы с Жюльеттой решили переехать за город, я купил справочник по орнитологии, чтобы ближе познакомиться с нашим новым окружением.

Я поднялся, чтобы достать книгу.

– Вот он: «Птицы мира», издательство «Бордас», 1994. Птицы описаны здесь следующим образом: сначала девяносто девять семейств неворобьиных, затем семьдесят четыре семейства воробьиных. Нелепый подход, ей-богу. Начинать описание существа с того, что оно неявляется чем-то… Голова кругом идет, как подумаешь, до чего так можно дойти. Что же будет, если мы станем говорить обо всех, начиная с не?

– В самом деле! – увлеченно поддакнула моя жена.

– Представьте себе, дорогой друг, что мне вздумалось бы начать ваше описание перечнем всего, чем вы неявляетесь? Это было бы нечто немыслимое. «Все, что не есть Паламед Бернарден». Список получился бы длинный, ведь вещей, которыми не являетесь вы, так много. С чего же начать?

– Можно сказать, например, что доктор – не пернатый.

– Совершенно верно. Равным образом он не зануда, не хам и не дурак.

Глаза Жюльетты округлились. Она побледнела и зажала рот рукой, чтобы не прыснуть.

Лицо же нашего гостя не выразило ничего. Произнося последнюю реплику, я внимательно всматривался в его черты. Ни-че-го. Ни малейшей искры не мелькнуло во взгляде. Ни единый мускул не дрогнул на лице. А между тем сомнений быть не могло: он слышал. Признаюсь, меня это впечатлило.

Выкручиваться, однако, опять надо было мне. Я продолжал наобум:

– Любопытно, не правда ли, что таксономия пришла в нашу жизнь через биологию. Разумеется, это объяснимо с точки зрения логики: зачем было бы изобретать категории для вещей, не отличающихся разнообразием, таких, как, например, гром. Множественность и разнородность рождают потребность в классификации. А что может быть множественнее и разнороднее, чем животный и растительный мир? Но здесь можно усмотреть и более глубинные соображения…

И тут я вдруг понял, что эти соображения, над которыми я столько думал, начисто вылетели у меня из головы. Я был не в состоянии вспомнить, к чему пришел за двадцать лет размышлений. А ведь еще не далее как вчера я отлично это помнил. Должно быть, это присутствие – гнетущее присутствие – месье Бернардена заблокировало мой мозг.

– Какие же это соображения? – пришла мне на выручку жена.

– Это пока всего лишь гипотезы, но не сомневаюсь, что я на верном пути. А вы как думаете, Паламед?

Мы ждали, затаив дыхание, но напрасно: он ничего не ответил. Я невольно восхитился им: слабоумный ли, нет ли, сосед был наделен этим мужеством – или хамством, – которым никогда не обладал я: он мог не отвечать. Ну хоть бы бросил «Не знаю» или пожал плечами. Абсолютная индифферентность. Если учесть, что человек навязывал мне свое общество на долгие часы, это выглядело почти сверхъестественно. Я только диву давался. И, признаться, завидовал ему, сам не будучи на такое способен. Он даже ничуть не смутился – смутились мы! Дальше просто ехать некуда! А впрочем, зря я удивлялся: если бы хамы стыдились своих манер, они бы не были хамами. Я вдруг поймал себя на мысли, что это, наверное, чудесно – быть таким скотом. Не жизнь, а малина: хами напропалую, а совестью будут мучиться другие, как будто это они дурно себя вели!

Вдохновение, окрылившее меня в начале «беседы», быстро сошло на нет. Я еще пыжился, разглагольствуя без передышки бог весть о чем, кажется о досократиках, но понимал, что сила не на моей стороне.

Был ли то плод моей фантазии? Мне почудилось на лице соседа выражение, которое я мог бы облечь в следующие слова: «Ну что ты из кожи вон лезешь? Верх одержал я, и ты не можешь этого не знать. Сам факт, что я ежедневно на два часа оккупирую твою гостиную, – не лучшее ли тому доказательство? Будь ты хоть сто раз краснобаем, против очевидности не попрешь: я в твоем доме и действую тебе на нервы».

Ровно в шесть он ушел.

Ночью я не мог заснуть. Жюльетта это заметила. Она, надо понимать, догадывалась, что меня гложет, и сказала:

– Ты был сегодня силен.

– Мне тоже так показалось сначала. Но теперь я в этом сомневаюсь.

– Целая лекция по философии, чтобы в итоге дать ему понять, что он зануда! Я чуть не зааплодировала.

– Пусть так. Но что толку?

– Ты, считай, плюнул ему в лицо.

– Таким людям плюй в глаза – им все божья роса.

– Ты мог убедиться, что он не способен тебе ответить.

– А ты могла убедиться, что неловко было нам, а не ему. С него как с гуся вода.

– Откуда ты знаешь, что происходит у него в душе?

– Даже если допустить, что там что-то происходит, это не снимает нашей проблемы: он все равно сидит у нас в гостиной.

– Как бы то ни было, я сегодня повеселилась.

– Я рад.

– Завтра продолжим?

– Да. Больше нам ничего не остается. Вряд ли твое несуразное гостеприимство и моя разнузданная эрудиция вместе взятые помогут нам его выкурить. Но мы хотя бы развлечемся.

Вот до чего мы дошли.

Чем порой бывает полезна пагуба – она толкает человека на крайности. Я, никогда не занимавшийся самокопанием, поймал себя на том, что силюсь заглянуть в сокровенные глубины своего существа, словно в надежде отыскать там неведомую мне силу.

Не найдя таковой, я, однако, узнал много нового о себе. Мне, к примеру, было невдомек, что я трусоват. За сорок лет преподавания в лицее мне ни разу не пришлось столкнуться с какой бы то ни было травлей. Ученики меня уважали. Думаю, я пользовался безусловным авторитетом. Но я зря сделал из этого вывод, что на моей стороне сила. В действительности на моей стороне была всего лишь культура: с культурными людьми мне было легко ладить. Стоило единожды столкнуться с хамом – и я увидел, как мало могу.

Я искал воспоминания, которые могли бы мне пригодиться; их было много, но все сплошь бесполезные. Системы защиты человеческого разума непостижимы: призываешь его на выручку, а он вместо помощи показывает красивые картинки. В сущности, он где-то прав, ибо эти картинки, хоть и не решают проблемы, спасительны в трудный момент. Память ведет себя подобно продавцу галстуков в пустыне: «Воды? Нет, но, если угодно, имеются галстуки на любой вкус» – то есть в моем случае: «Как избавиться от непрошеного гостя? Понятия не имею, но вспомните осенние розы, что были так пленительны когда-то…»

Жюльетте десять лет. Мы росли в большом городе. У моей жены в десять лет были самые длинные волосы в школе. Цветом и блеском они походили на дорогой сафьян. Мы с ней были женаты уже четыре года. Наш брак был признан всем миром и в первую очередь родителями – особенно моими, которые отличались широтой взглядов.

Они даже иногда приглашали мою супругу к нам на ночь – правда, я у нее не ночевал никогда, так как ее родители считали, что нам еще «слишком рано». Эта строгость меня озадачивала: они ведь знали, что их дочка частенько проводит у меня ночи. В моем доме, стало быть, допускалось то, что было запретно под их кровом. Я находил это странным, но ничего не говорил, боясь обидеть Жюльетту.

Мои родители жили небогато: у нас не было ванной, только душ. Ванна поэтому до сих пор остается для меня синонимом роскоши. Душевая комната не отапливалась, и я храню одно связанное с ней воспоминание, сам не понимая, почему оно мне так дорого. Мы с Жюльеттой мылись вместе, с тех пор как поженились, и это не вызывало во мне ни малейшего трепета: нагота моей жены была таким же явлением природы, как дождь или закат солнца, и мне даже в голову не приходило усмотреть в ней эротизм.

Разве только зимой. Вечером, перед сном, мы вместе принимали душ. Раздеться в этой промороженной комнатке было целым приключением. Каждый раз, снимая с себя тот или иной предмет одежды, мы оба визжали от холода, который пронизывал все сильней. И, оставшись нагими, как две ящерки, мы были единым протяжным воплем заледенелого страдания.

Юркнув за клеенчатую занавеску, я открывал кран. Вода сначала текла ледяная, что вызывало новый залп визга. Моя малолетняя супруга куталась в занавеску, защищаясь от холодных струй. А потом душ вдруг начинал плеваться кипятком, мы верещали от неожиданности и заливались смехом.

Я уже тогда был мужчиной: регулировать температуру воды полагалось мне. Задача не из легких: от малейшего прикосновения к крану кипяток сменялся ледяной струей и наоборот. Требовалось как минимум десять минут проб и ошибок, чтобы добиться сносной температуры. Все это время Жюльетта, задрапированная в клеенчатый пеплум, нервно хихикала от ужаса при каждом перепаде.

Когда вода начинала течь в меру горячая, я протягивал ей руку, приглашая под душ. Занавеска разматывалась, открывая белокожую худобу десяти лет от роду, прикрытую роскошной темно-рыжей шевелюрой. От ее дивной прелести у меня захватывало дух.