Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Амброз Бирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

* ОДИН ОФИЦЕР, ОДИН СОЛДАТ*

Капитан Граффенрейд стоял впереди своей роты. Его полк еще не вступил в бой. Он занимал участок передовой, которая вправо тянулась мили две по открытой местности.

Левый фланг заслонял лес – в лесу терялась линия фронта, уходившая вправо, но было известно, что она простирается на много, много миль.

Отступя сто ярдов, проходила вторая линия. Здесь располагались колонны резервных частей. На невысоких холмах между этими двумя линиями занимали позиции артиллерийские батареи. Там и сям виднелись группы верховых – генералы в сопровождении штабных офицеров и личной охраны, командиры полков, – они нарушали четкий порядок построенных войсковых колонн и подразделений. Многие из этих выдающихся личностей сидели на лошадях неподвижно, с биноклями в руках и внимательно обозревали окрестности, другие же, выполняя различные распоряжения, не спеша скакали взад и вперед. Чуть подальше группировались санитары с носилками, санитарные повозки, фургоны с воинским снаряжением и, конечно, денщики офицеров. А еще дальше, по направлению к тылу, на протяжении многих миль, вдоль всех дорог находилось огромное множество людей, не принимающих непосредственного участия в боевых действиях – но по мере своих сил выполняющих пусть не такие славные, но тем не менее весьма важные обязанности по обеспечению фронта всем необходимым.

Боевое расположение армии, ожидающей наступления или готовящейся к нему, представляет собой картину, полную контрастов. Для подразделений, занимающих передовые позиции, характерны точность и аккуратность, напряженное внимание, тишина. Чем дальше к тылу, тем эти отличительные черты становятся все менее и менее заметными и наконец совсем исчезают, уступая место беспорядку, гвалту, шуму и суете. То, что раньше представляло собой нечто однородное, становится разнородным. Куда девалась четкость, на смену выдержке и спокойствию приходит лихорадочная деятельность, неизвестно, на что направленная, вместо гармонии наступает хаос, строгий порядок сменяется суматохой. Смятение охватывает всех и вся. Люди в тылу невольно распускаются.

С того места, где он стоял во главе своей роты, капитан Граффенрейд мог свободно наблюдать за местоположением противника. Перед ним на добрых полмили расстилалась равнина, затем начинался небольшой подъем, покрытый редким леском. И ни одной живой души кругом. Трудно представить себе, думал он, картину более мирную, чем этот прелестный пейзаж с его полосками коричневатых полей, над которыми уже дрожало марево утреннего зноя. И в лесу и в полях стояла полная тишина. Даже лая собаки, даже пения петуха не долетало со стороны прятавшегося за деревьями деревенского домика, который стоял на вершине холма.

И тем не менее все, кто находились здесь, знали, что они стоят лицом к лицу со смертью.

Капитан Граффенрейд еще ни разу в жизни не видел вооруженного врага, хотя война, в которой его полк принял участие одним из первых, длилась уже два года. У него было редкое преимущество перед другими: он имел военное образование, и, когда его товарищи отправились на фронт, капитан был оставлен на административной службе в столице своего штата, где, как полагали, он мог быть более полезен. Он попытался протестовать против этого, как это сделал бы плохой солдат, но в конце концов подчинился, как подобало солдату хорошему.

Он был хорошо знаком с губернатором штата, был тесно связан с ним по службе и пользовался его доверием и расположением. Тем не менее он категорически возражал против присвоения ему более высоких чинов, в результате чего младшие офицеры то и дело обгоняли его по служебной лестнице.

Смерть была частой гостьей в его полку, поэтому вакансии среди командного состава были нередки. Но, руководствуясь рыцарским чувством, он считал, что воинские почести должны принадлежать по праву тем, кто на себе испытывает все тяготы и невзгоды войны, поэтому он упорно сохранял свой скромный чин и всячески помогал другим делать карьеру.

Его высокая принципиальность была наконец оценена по заслугам, он был освобожден от ненавистных ему обязанностей и послан на фронт. И вот теперь, еще не обстрелянный, не обожженный огнем войны, он находился на самой передовой позиции, среди закаленных в боях ветеранов. Они знали о нем лишь понаслышке и были отнюдь не высокого мнения.

Никто, даже те офицеры-однополчане, в чью пользу он отказывался от своих прав, не понимали, что во всех своих поступках он руководствовался чувством долга. Им некогда было разбираться в его побуждениях, поэтому они решили, что капитан Граффенрейд простонапросто увиливал от исполнения своего долга, пока наконец его силой не отправили на фронт. Слишком гордый, чтобы объяснить, однако не настолько толстокожий, чтобы не чувствовать этой несправедливости по отношению к себе, все, что он мог, – это терпеть и надеяться на будущее.

Во всей федеральной армии не было в то летнее утро человека, который с таким радостным подъемом ожидал бы начало боя, как Андерсон Граффенрейд. Он был настроен бодро, бурная энергия переполняла его. Взволнованный, возбужденный, он с трудом мог дождаться момента, когда неприятель наконец ринется в атаку. Он не боялся. Для него это был долгожданный случай – возможность доказать, что он настоящий солдат и герой. Каков бы ни был исход боя, он отстоит свое право на уважение солдат, право на дружеское отношение однополчан, на внимательное отношение начальства. Сердце его чуть не выпрыгнуло из груди, когда послышался бодрый звук горна, играющего сигнал к сбору. Легкой походкой, почти не чувствуя земли под ногами, он выбежал вперед и стал во главе роты. С каким восторгом наблюдал он, как в соответствии с продуманной ранее тактикой его полк занимал линию передовой обороны.

И если при этом ему вспомнились темные глаза, которые, наверное, затуманятся, читая в газетах отчеты о событиях этого дня, то кто может осудить его за это? Кто укорит его в слабости, в недостатке боевого пыла? Вдруг из леска, который находился впереди, поднялся высокий столб белого дыма. Впечатление было такое, будто он возник в ветвях деревьев, на самом деле это был выстрел из орудия, спрятанного на вершине холма. В следующий момент раздался сильный раскатистый взрыв, сопровождаемый отвратительным и страшным звуком, который, вырвался вперед, с невероятной быстротой преодолел лежащее между полком и лесом пространство, за какую-то долю секунды из еле слышного посвистывания превратился в страшный рев, так что человеческое воображение просто не в силах было воспринять все стадии этой ужасной, неумолимо нарастающей прогрессии. Ряды солдат заметно дрогнули. Неожиданный взрыв заставил всех испуганно зашевелиться.

Капитан Граффенрейд инстинктивно пригнулся и вскинул обе руки, ладонями от себя, словно защищая голову. В то же время он услышал громкий звук разрыва и увидел на пригорке позади линии фронта густой столб дыма, смешанного с пылью. Снаряд пролетел в ста футах слева от него! Ему послышался, – а может быть, это было просто его воображение, – негромкий издевательский смех. Повернувшись в ту сторону, он встретился глазами с лейтенантом, своим заместителем, который смотрел на него с нескрываемой насмешкой. Он провел взглядом по лицам солдат, стоявших в шеренге за ним. Солдаты смеялись, – неужели над ним? Кровь хлынула ему в голову, бледное за минуту перед этим лицо запылало. Стыд и обида больно жгли ему щеки.

Вражеский выстрел остался без ответа: офицер, командующий этим участком фронта, повидимому, счел нежелательным ввязываться в артиллерийскую дуэль. И капитан Граффенрейд был в душе благодарен ему за выдержку. Он никогда не представлял себе, что полет снаряда произведет на него такое потрясающее впечатление.

Его представление о войне успело измениться, и он самым радикальным образом сознавал, что смятение, овладевшее им, очевидно всем. Его непрестанно кидало в жар. В горле пересохло, он чувствовал, что если бы ему пришлось сейчас дать команду, то ее никто бы не расслышал или не понял. Рука, которой он сжимал эфес своей сабли, дрожала, другой он в смятении шарил по мундиру. Он с трудом заставлял себя стоять на месте, и ему казалось, что солдаты видят это. Неужели это – страх? Он сам боялся признаться себе в том, что это так.

И вдруг откуда-то справа ветер донес до них негромкий прерывистый гул, напоминавший отдаленный рев океана в бурю, или постукивание поезда по рельсам, или шум ветра в сосновом лесу, – звуки столь сходные, что нужно хорошенько подумать, прежде чем отличить их один от другого.

Все взгляды устремились в направлении, откуда шел этот шум. Туда же повернулись и бинокли офицеров, сидевших верхом. К гулу присоединилось неравномерное постукивание. Сначала капитан Греффенрейд думал, что это кровь стучит у него в ушах. Затем решил, что издалека доносится рокот барабанов.

– Каша заварилась на правом фланге, – сказал один из офицеров.

И тут капитан Граффенрейд понял, что непонятные звуки эти были не чем иным, как ружейным и артиллерийским огнем.

Он понимающе кивнул и попытался улыбнуться. Однако его улыбка осталась без ответа.

Вскоре голубоватые дымки выстрелов стали вспыхивать по всей опушке. Затрещали выстрелы. Пули летели со свистом, который неожиданно обрывался, глухо ударившись обо что-то рядом. Вдруг солдат, стоящий рядом с капитаном Граффенрейдом, уронил ружье. Колени его подогнулись, и он неловко повалился вперед, лицом вниз. Кто-то громко закричал: "Ложись!" Сейчас убитый солдат совсем не отличался от живых. Можно было подумать, что несколько ружейных выстрелов убило, по крайней мере, десять тысяч человек. На ногах остались только командиры. Единственная уступка, сделанная ими, заключалась в том, что они спешились и отправили своих лошадей под прикрытие в тыл.

Капитан Граффенрейд лежал рядом с убитым, из прострелянной груди солдата по земле тонкой струйкой бежала кровь, он распространял несильный тошнотворный запах, от которого мутило и кружилась голова. Солдат упал плашмя, и при падении лицо его словно расплющилось. Сейчас оно пожелтело, стало отталкивающим. И ничего в этой смерти не было общего с воинской славой, ничто не смягчало ужаса случившегося. Капитан Граффенрейд не мог отвернуться от убитого, так как в этом случае он стал бы спиной к своей роте.

Он посмотрел на лес, который снова стал безмолвным. Попытался представить себе, что там сейчас происходит, – войска перестраиваются, готовясь к атаке, орудия подтаскиваются к опушке. Ему казалось, что он видит среди кустов их отвратительные черные жерла, готовые изрыгнуть из себя рой снарядов, – вроде того, который поверг его в такое смятение. От напряжения, с которым он смотрел вперед, у него заболели глаза, – казалось, будто какая-то пелена опустилась перед ним, он уже не различал лес по ту сторону поля. Но он продолжал вглядываться в даль, иначе ему бы приходилось смотреть на лежащего рядом мертвеца. Воинский азарт не горел больше в душе этого воина, вынужденное бездействие заставило его заняться самоанализом. Теперь ему уже хотелось не отличиться в бою, не покрыть себя славой, а главным образом разобраться в своих чувствах. Результат был неожиданным и весьма печальным. Он закрыл лицо руками и громко застонал. С правого фланга все отчетливее доносился яростный шум битвы. Сейчас в нем явственно слышались грохот, лязганье, скрежет. Казалось, эти звуки шли издалека, словно, прежде чем достичь линии фронта, они описывали полукруг; по-видимому, на левом фланге противника потеснили; начальство выжидало лишь момента, чтобы бросить войска на прорыв вражеских линий там, где его передовая выдавалась вперед. Загадочная тишина впереди становилась зловещей. Все чувствовали, что она не сулит ничего доброго нападающей стороне.

Позади солдат, залегших вдоль линии фронта, раздались звуки лошадиного галопа; все головы повернулись в том направлении. Это скакали штабные офицеры, направляясь к командирам бригад и полков, которые тем временем успели спешиться. В следующий момент там и здесь послышались голоса, произносящие одну и ту же команду: "Батальон, готовьсь!"

Солдаты повскакали с земли и быстро строились, повинуясь команде. Они ждали слова "вперед". Ждали с бьющимися сердцами и стиснутыми челюстями, готовые по первому слову командира рвануться вперед навстречу железу и свинцу, навстречу своей гибели. Однако команды все не было. Буря не разразилась. Ожидание становилось мучительным, оно сводило с ума, лишало последних остатков мужества, – так должен чувствовать себя человек под ножом гильотины.

Капитан Граффенрейд стал во главе своей роты, у его ног валялся мертвый солдат. Справа от него гремел бой – он слышал трескотню выстрелов, гул орудийных залпов, нестройные крики невидимых участников битвы. Он видел клубы дыма, поднимавшиеся над дальним лесом. Он отметил зловещее молчание, царившее в ближнем лесу. Эти контрасты страшно подействовали на него. Он больше не владел своими нервами. Его кидало то в жар, то в холод. Он тяжело дышал, как собака в знойный день, а затем дыхание его останавливалось и он терял сознание.

И вдруг он совершенно успокоился. Взгляд его упал на обнаженную саблю, которую он'держал острием вниз. Сверху лезвие ее казалось короче, чем на самом деле, и было похоже на меч римского воина. Что-то было в этом сходстве зловещее, оно внушало мысль о висящем над людьми роке, о героизме…

Глазам сержанта, стоявшего в шеренге сразу за капитаном Граффенрейдом, представилось странное зрелище. Сначало внимание его привлекло непонятное движение капитана, "который выкинул руки вперед, затем энергично развел локти в стороны, словно гребец в лодке, и тут он увидел, как между лопатками капитана высунулся блестящий металлический кончик, который затем выдвинулся приблизительно на фут и оказался лезвием.

Оно было окрашено красным, острие его с такой быстротой приблизилось к груди сержанта, что тот в испуге отскочил назад. В этот момент капитан Граффенрейд тяжело повалился вперед, прямо на мертвеца, и испустил дух.

Неделю спустя генерал-майор, командующий левофланговым корпусом федеральной армии, представил следующий официальный рапорт: "Сэр, имею честь доложить, что во время боя, имевшего место 19-го числа сего месяца, в ходе которого противник счел необходимым оттянуть силы, расположенные против моего корпуса, с целью укрепления своего левого фланга, мои войска почти не принимали участия в боевых действиях. Мои потери убитыми – один офицер, один солдат".

* СООТВЕТСТВУЮЩАЯ ОБСТАНОВКА*
Ночью

Однажды, летней ночью, по вьючной тропе, проложенной в густом и темном лесу, шел мальчик, сын фермера, жившего милях в десяти от Цинциннати. Он весь день плутал в поисках отбившейся от стада коровы, и ночь застигла его довольно далеко от фермы, в местности, ему незнакомой. Но он был не робкого десятка и, определив по звездам направление, в котором лежал путь к дому, решительно углубился в лесную чащу. Вскоре он вышел на тропу, убедился, что она ведет куда нужно, и пошел по ней. Ночь была ясная, но в лесу стояла кромешная тьма. Мальчик шагал почти вслепую, ощупью находя дорогу. Впрочем, сбиться с тропинки было бы мудрено: по обе стороны тянулись густые, непроницаемые заросли кустарника. Он уже прошел милю или около того, как мелькнул слабый мерцающий свет. Ему стало страшно, и сердце у него застучало, что можно было расслышать удары. – Где-то здесь должен быть дом старого Брида, – сказал он себе. – Вероятно, эта тропинка – продолжение той, что ведет к нему с нашей стороны. Но откуда же там свет? Брр… Странное дело.

Тем не менее он продолжал свой путь. Минуту спустя лес кончился, впереди открылась небольшая поляна, почти сплошь поросшая кустами ежевики. Кое-где торчали столбы полусгнившей изгороди. В нескольких ярдах от тропинки, посреди поляны стоял дом, и из незастекленного окна падала полоса света. Когда-то это было окно как окно, но и стекло и деревянный переплет давно разлетелись вдребезги под ударами камней, которые швыряли озорные мальчишки, чтобы доказать свою храбрость и свое презрение к сверхъестественному, – за домом Брида издавна укрепилась дурная слава; говорили, что там нечисто. Возможно, это была напраслина; но даже самый отъявленный скептик не стал бы отрицать, что дом пуст и заброшен; а по деревенским понятиям, где нет людей, там непременно водятся духи.

Глядя на неяркий, таинственный свет, мерцающий в разбитом окне, мальчик с ужасом вспомнил, что он был причастен к разрушению. Его охватило раскаяние, запоздалое и бесполезное, а потому особенно глубокое. Ему уже чудилось, что вот-вот набросятся на него бесплотные жители потустороннего мира, которых он оскорбил, нарушив их покой и целость их приюта. И все же упрямый мальчишка не отступил, хоть и дрожал всем телом. В его жилах текла здоровая кровь, горячая кровь фронтирсменов. Всего два поколения отделяли его от покорителей индейских племен. Он снова двинулся вперед.

Проходя мимо дома, он глянул на пустой прямоугольник окна, и тут его взгляду представилось странное и страшное зрелище: посреди комнаты, за столом, на котором лежали разрозненные листки бумаги, сидел человек. Пальцы обеих рук глубоко зарылись в волосы. В свете единственной свечи, стоявшей на краю стола, лицо казалось мертвенно бледным. Пламя освещало его с одной стороны, другая оставалась в тени. Глаза были устремлены в пространство, и более зрелый и хладнокровный наблюдатель уловил бы в их взгляде оттенок тревоги, но мальчику они показались лишенными всякого выражения. Он не сомневался, что перед ним мертвец.

Несмотря на весь ужас этой мысли, в ней было что-то притягательное. Мальчик медлил, стараясь хорошенько разглядеть всю картину. Он похолодел, дрожал, у него подкашивались ноги; он чувствовал, как кровь отхлынула от его лица. По тем не менее он стиснул зубы и решительно шагнул к дому. Он не думал о том, что делает, – это была лишь смелость отчаяния. Он приблизил к окну лицо и заглянул в комнату. В ту же минуту зловещий пронзительный вопль прорезал тишину ночи – крик совы. Человек вскочил на ноги, стол опрокинулся, свеча погасла. Мальчик бросился бежать.

Накануне

– А, Колстон, добрый день. Как кстати! Вы не раз говорили, что я лишь из вежливости хвалю ваши сочинения, и вот вы меня застаете погруженным, ушедшим с головой в последний ваш рассказ в «Вестнике». Только ваше неожиданное прикосновение к моему плечу и могло вернуть меня к действительности.

– Это доказательство убедительнее, чем вы думаете, – ответил тот, к кому обращались. – Вам так не терпится прочесть мой рассказ, что вы готовы отказаться от эгоистических соображений и пожертвовать истинным удовольствием, которое он мог бы вам доставить.

– Не понимаю, что вы хотите сказать, – возразил его собеседник, складывая газету и пряча ее в карман. – Странный народ вы, писатели. Скажите мне толком, в чем моя вина или упущение? Разве удовольствие, которое мне доставляет или мог бы доставить ваш рассказ, зависит от меня?

– В значительной мере – да. Позвольте вас спросить, могли бы вы со вкусом позавтракать в этом трамвае? Предположим, фонограф настолько усовершенствован, что может воспроизвести целую оперу – солистов, хор, оркестр и все прочее; но много ли удовольствия вы бы получили, заведя его у себя в конторе, в рабочие часы? Радуют ли вас звуки серенады Шуберта, когда итальянец-скрипач ни свет ни заря пиликает под вашими окнами? Неужели вы всегда одинаково заряжены восторгом? Неужели любое настроение у вас всегда наготове и может быть вызвано по заказу? Позвольте напомнить/вам, сэр, что тот рассказ, который вы оказали мне честь прочитать, желая рассеять трамвайную скуку, принадлежит к числу рассказов о привидениях.

– Что же из этого?

– Как что? Разве читатель, кроме прав, не имеет еще и обязанностей? Вы заплатили за эту газету пять центов. Она ваша. Вы вольны читать ее, когда и где вам угодно. Большая часть того, что в ней напечатано, воспринимается независимо от времени, места и настроения читателя; есть даже такой материал, который нужно читать немедленно, пока он не выдохся. Но мой рассказ совсем иного рода. Это не последние новости из царства теней, имеющие своей целью держать вас в курсе текущих событий потустороннего мира. Рассказ может подождать, когда у вас найдется досуг, чтобы привести себя в настроение, соответствующее его духу, а я позволю себе утверждать, что в трамвае вам это не удастся, даже если вы единственный пассажир. Тут требуется иное одиночество. У автора есть свои права, и читатель обязан уважать их.

– Например?

– "Право на безраздельное внимание читателя. Отказывать писателю в этом просто безнравственно. Делить свое внимание между ним и грохотом трамвая, движущейся панорамой уличной толпы, домов, тротуаров – тысячей вещей, из которых складывается наше повседневное окружение, – это значит совершать величайшую несправедливость. Да что несправедливость – подлость!

Говоривший вскочил на ноги и теперь стоял, держась за ремень. Его собеседник глядел на него в крайнем изумлении, недоумевая, как столь ничтожная обида могла вызвать такую гневную речь. Он видел, что лицо его друга бледнее обычного, а глаза горят, как раскаленные уголья.

– Вы знаете, что я хочу сказать, Марч, – продолжал писатель запальчивой скороговоркой. – Вы это отлично знаете. В подзаголовке рассказа, напечатанного в сегодняшнем номере "Вестника", черным по белому значится: "Рассказ с привидениями". Смысл этого подзаголовка достаточно ясен. Каждый порядочный читатель поймет это как указание на известного рода условия, при которых он должен прочесть эту вещь.

Тот, кого назвали Марчем, чуть поморщился, затем улыбнулся и спросил:

– Что же это за условия? Я ведь, вы знаете, простой коммерсант и не привык разбираться в подобных вещах. Где, когда и как нужно читать ваш рассказ?

– Ночью – в одиночестве – при сальной свече. Есть ряд чувств, которые автор без особого труда может вызвать у читателя – например, сострадание, веселье. Я берусь почти в любой обстановке заставить вас плакать или хохотать. Но для того, чтобы рассказ, подобный этому, произвел на вас должное впечатление, нужно внушить вам страх -или по меньшей мере ощущение сверхъестественного, а это уже не так просто. Я вправе рассчитывать, что, если вы вообще хотите читать мои сочинения, вы пойдете мне навстречу и постараетесь облегчить доступ тем чувствам, которые я стремлюсь в вас вселить.

Тем временем трамвай прибыл на конечную станцию и остановился. Это был его первый дневной рейс, и никто не мешал разговору двух ранних пассажиров. Улицы были еще тихи и пустынны; гребни крыш едва позолотило встающее солнце. Друзья вышли из вагона и зашагали по тротуару; на ходу Марч испытующе поглядывал на своего спутника, которому, как это часто бывает с незаурядно одаренными литераторами, молва приписала разные гибельные пороки. Для мелких душонок – это способ отомстить выдающейся личности за ее превосходство. Мистер Колстон слыл писателем большого таланта. Есть люди, которые в простоте своей считают талант особой формой ненормальности. Известно было, что Колстон не пьет спиртного, но говорили, будто он курит опиум. В это утро было в нем нечто такое – странный блеск глаз, необычная бледность, многословие и быстрота речи, – что вдруг заставило мистера Марча поверить этим слухам. Однако хоть он и видел болезненное возбуждение писателя, он был не столь бескорыстен, чтобы отказаться от разговора, который находил занимательным.

– Итак, вы хотите сказать, – начал он, – что, если я не поленюсь последовать вашим указаниям и все перечисленные условия -одиночество, ночь, сальная свеча – будут соблюдены, вам удастся самым страшным из ваших рассказов внушить мне неприятное ощущение сверхъестественного, как вы это называете? Я стану пугаться каждого шороха, у меня участиться пульс, по спине забегают ледяные мурашки, а волосы встанут дыбом?

Колстон внезапно обернулся и, не останавливаясь, пристально поглядел ему в глаза.

– Нет, вы не осмелитесь, у вас не хватит мужества, – сказал он, подчеркнув свои слова презрительным жестом. – Вы храбры, когда читаете мои произведения в вагоне трамвая, но в заброшенном доме – один, среди леса, ночью! Да у меня в кармане лежит рукопись, которая способна убить вас.

Марч рассердился. Он считал себя человеком мужественным, и эти слова задели его.

– Если у вас есть на примете подходящее место, – сказал он, -отправимся туда сегодня же вечером; вы дадите мне вашу рукопись и свечу и оставите меня одного. Когда пройдет столько времени, сколько нужно, чтобы прочесть рассказ, вы вернетесь за мной, и я перескажу вам его содержание – и дам вам хорошую взбучку.

Вот как случилось, что мальчик с фермы, заглянув ночью в разбитое окно дома Брида, увидел человека, сидевшего за столом перед огарком свечи.

Назавтра

На следующий день, когда солнце уже склонилось к западу, лесной дорогой шли трое мужчин и мальчик. Они приближались к дому Брида с той стороны, куда мальчик убежал минувшей ночью. Мужчины были, по-видимому, в самом веселом расположении духа; громко разговаривали, смеялись и то и дело подшучивали над мальчиком, добродушно высмеивая его ночное приключение, в которое, очевидно, не склонны были верить. Мальчик невозмутимо слушал эти насмешки, не пытаясь возражать. У него был трезвый взгляд на вещи, и он понимал, что человек, утверждающий, будто он видел, как мертвец поднялся на ноги и задул свечу, не может считаться надежным свидетелем. Подойдя к дому и убедившись, что дверь не заперта, пришедшие, не мешкая, толкнули се и очутились в коридоре, куда выходили две другие двери, – одна слева, другая справа. Они вошли в комнату, расположенную слева, ту самую, где было разбито окно. Там на полу лежал труп.

Он лежал на боку, подогнув под себя руку, щекой касаясь пола. Глаза были широко раскрыты; не очень приятно было встретить их застывший взгляд. Челюсть отвалилась, у самого рта застыла натекшая лужица слюны. Опрокинутый стол, огарок свечи, стул и несколько исписанных листков бумаги – вот все, что еще находилось в комнате. Мужчины осмотрели тело, по очереди дотронувшись до лица. Мальчик с видом собственника стоял в головах. Никогда еще он не испытывал такой гордости. Один из мужчин назвал его "молодцом", и другие сочувственными кивками подтвердили его мнение. Это Скептицизм винился перед Реальностью. Затем один из мужчин подобрал с полу листки рукописи и подошел к окну, потому что в комнате сгущались уже вечерние тени. Послышался где-то протяжный крик козодоя, огромный жук, гудя, пронесся мимо окна и затих в отдалении. Державший рукопись начал читать.