Текст книги "Шаромыжники (СИ)"

Автор книги: Аллан Эбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Вот как? Название "колесница" я слыхал, но в наших краях е именуют "взломщиком". А это что? Ведь рыцарь – вот он, верхом, а кто же этот, в островерхом шлеме? – Новая фигурка в пальцах.

– Слон, он же офицер. – показываю я на своих, уже выстроившихся на положенных каждой клетках, фигурах.

– А, теперь понятно! Так бы и сказали: бискуп! Нет, всё-таки, какая между нами разница! Даже шахматы называем каждый по-иному, хотя и говорим на одном языке.

– Разница не так велика, если вспомнить то, в чём мы похожи.

– И в чём же?

– Мы все не любим Британию!

И мы оба расхохотались.

…Как выяснилось, в американских шахматах девятнадцатого века отличаются не только названия фигур, но и начальные ходы. Никаких "е2-е-4", максимум – "е2-е-3", с чего Смоллет и начал игру. Шахматистом отставной секонд-лейтенант оказался неплохим, да и я числился дома лишь продвинутым любителем, даже не мечтая о каких-то разрядах. Так что играли мы с переменным успехом до глубокого вечера. Кучка серебра и золота на столе потихоньку росла, перемещаясь то ближе ко мне, то к нему. В конечном итоге, порывшись в карманах, я высыпал на кон последние деньги, твёрдо объявив:

– Прошу прощения, но на этой партии прошу завершить игру. Не люблю оставаться в долгу.

– Даже если удача будет на Вашей стороне, Джордж?

– Именно. Удача – дама непостоянная, а человеческий разум слишком склонен к ошибкам.

– Тоже верно. Хотя у нас говорят: кто не ошибается, тот ничему не учится.

К этому времени большая часть посетителей уже покинули общий зал таверны, немногие же оставшиеся превратились в болельщиков, заключая друг с другом пари, кто выиграет в поединке разумов: всем известный и авторитетный плантатор Смоллет или новичок из какой-то "Австралийщины", чей провинциальный акцент порой невозможно понять, но неплохо понимающий и в игре, и в хорошей драке.

Соперник у меня был достойный и, как сказал, вернее, скажет поэт, "не раз клонилась пред грозою то их, то наша сторона". Тем не менее в итоге мне удалось загнать белого короля в "крепость" из трёх его фигур, выходы их которой оказались под прямыми ударами чёрных королевы и ладьи, а в случае движения любая белая фигура была бы с аппетитом "съедена", тем самым бросая "монарха" на окончательное растерзание…

– Сегодня удача повернулась спиной ко мне, Джордж! Но помните: за мной реванш-игра!

– Всегда рад.

Похоже, Смоллет ничуть не расстроен проигрышем, а ведь на столе сейчас сто тридцать долларов, половина из которых ещё утром принадлежала ему. Елки-палки, а ведь перед прыжком сюда Додик выдал мне только тридцать семь с полтиной, и Владимирыч утверждал, что это очень хорошие деньги! А это и вправду так: за дилижанс от Нью-Йорка сюда мы заплатили по доллару двадцать три цента с носа, две комнатки на втором этаже таверны – "люкс" в здешнем понимании – сорок центов в сутки с двоих. Да тут и без торговли прожить можно! Вот только с шахматистами в Америке напряг… Придётся ездить по штатам с сеансами одновременной игры, как Остапу Бендеру. Пока не начнут узнавать и бить…

– А скажите, Джордж, где вы приобрели такой оригинальный игровой комплект? Неплохо вырезано, хотя и несколько примитивно. Мне, как моряку, особенно понравились взломщики, превратившиеся в летящие по волнам корабли. Как вы сказали? Ladya?

– Ладья. Хотя фигуры больше напоминают каравеллы. Настоящая же ладья выглядит примерно так…

Я обмакнул палец в недопитое пиво и прямо на столешнице изобразил силуэт древнерусского судна с раздувшимся от ветра парусом.

– А шахматы я вырезал сам, со скуки. По дороге во время остановок дилижанса почти нечем себя занять, а резьба по дереву заставляет сосредоточиться и отвлекает от дорожной рутины. А знаете что, Билл? Забирайте их себе! Пусть будет подарок на память о нашем добром знакомстве.

Майкл Шеваль, почтальон-путешественник

Штат Массачусетс, полуостров Шойдик, опушка леса и побережье Атлантического океана, 13 января 1814.

 В детстве я любил Старый Новый год, тот самый, "по старому стилю", который жители Балканского полуострова называют также "Русским Новым годом", поскольку традицию этого празднования завезли в те края семьи бежавших из Крыма врангелевцев. В этот день вся семья собиралась за праздничным столом, главным украшением которого были две старинные прабабушкины супницы, выменянные, по семейному преданию в Гражданскую на мешок муки и четверть пуда сала у изголодавшихся белогвардейцев-окруженцев, скрывавшихся в зимнюю пору от красных в соседнем овине. Когда пришло весеннее тепло, окруженцы подались куда-то, а супницы и пяток серебряных вилок остались в избе. А уж где беляки добыли ту посуду и как умудрились сохранить во время драпа – навеки осталось тайной истории. Вот эти-то исторические посудины и красовались у нас в центре стола, источая ароматный пар вареников. Те были традиционно двух сортов: со сладким творогом и с картошкой. "Картопляные" иногда скрывали в себе сюрпризы: то горошину, то перец, то монетку – алюминиевый пфенниг, привезённый ещё до моего рождения отцом из ГДР. Как-то так получалось, что вареник с монеткой чаще всего оказывался на моей тарелке. Пфенниг этот у меня изымался, а взамен торжественно вручался полиэтиленовый пакетик, называвшийся отчего-то "венгеркой" с новеньким блестящим, словно серебро, юбилейным рублём, который я дня три-четыре везде таскал с собой, хвастаясь приятелям, а после помещал в специальный альбомчик для монет, с вытисненным на пластмассовой обложке силуэтом Петропавловской крепости над словом "Ленинград". Если отец не был в это время в дальних командировках, неся блага цивилизации в страну, только начинающую выбираться из азиатской средневековой дикости, то по вечерам на Старый Новый год вся семья выбиралась на непонятно как затесавшийся среди городских построек пустырь, где мы радостно устраивали фейерверк, запуская в небо ракеты – как штатные сигнальные, так и самодельные, под батиным строгим приглядом сварганенные из тридцатисантиметровых картонных шпулек, подобранных за размещавшейся неподалёку (шустрому пацану "семь вёрст – не крюк"), которые снаряжались псевдопорохом из спичечных головок, марганцовки и некоторых других элементов столь же безобидного назначения. Отец, сам росший после войны и насмотревшийся на ровесников, получивших увечья при возне со всяческими боеприпасами, щедро усеивавшими окрестности в местах боёв и бомбёжек, сделал из этого соответствующие выводы. И понимая, что мальчишечий интерес ко всякого рода "бабахам" невозможно выколотить ремнём, предпочёл самолично возглавить процесс изготовления и применения подобной пиротехники. Одно время в школе я даже задумывался, не попроситься ли в военкомате на службу в сапёры. Но… небо тянуло сильнее!

Единственное, что огорчало меня в то время, так это отсутствие на Югах нашей Советской Родины сколь-нибудь пристойного снежного покрытия в зимнюю пору. Дождь – это всегда пожалуйста, пронизывающий "норд" – да сколько угодно, хоть ветряки сооружай! А вот снег выпадал редко, скупо и на короткое время. Дольше всего, три-четыре дня, максимум с неделю, снежный покров сохранялся на наших улицах, почему-то ближе к Восьмому марта. Диковато было смотреть на усыпанные белым пуки мимозы и гвоздик у смуглых и черноусых базарных торговцев в фартовых кожаных кепках.

А тут этого снега, едрить его в качель, столько, что местами приходится продираться сквозь белую толщу, поднимающуюся значительно выше коленей. Хорошо, что на ногах – плетёные из прутьев и лыка индейские снегоступы, по форме напоминающие заострённые овалы, иначе двигаться было бы невероятно трудно. У вьючной лошади таких приспособлений на копытах нет, и она прёт по снегам, будто древний портовый буксир, перегруженный углём сверх всякой меры и норовящий то и дело зачерпнуть бортами волну.

Найти бы тех умников, которые трындели в телевизоре, что на Атлантическом побережье США зимой малоснежно, да заставить самих торить тропу! Нет, конечно, та же Флорида потеплее будет, соглашусь – но разрази меня гром, если этот шум, стоящий в ушах, издают не волны Атлантики, разбивающиеся прибоем о берег! Значит, искомое побережье – вот оно. Впрочем, я и не сомневался. Том Джонсон, мой проводник, бродит в здешних местах чуть ли не с детства, да и сам я пока не страдаю географическим кретинизмом, благо, карта у меня гораздо лучше, чем любая, отпечатанная в девятнадцатом столетии. Правда, на ней не указаны соответствующие данному времени населённые пункты, да и автодорог, там обозначенных, пока что не построили, не говоря уж об отсутствии заметного процента вырубленных со времён Англо-американской войны лесов. Но тут уж ничего не поделаешь, совершенства в мире не существует.

Сейчас в этом штате леса такие, что вполне можно сравнивать со знаменитой дальневосточной тайгой, где тигр с медведем прокуроры. Довелось как-то слетать в те края. Понравилось, хотя для южанина, выросшего, к тому же, в городе, ощущения и несколько непривычные. Но тогда было лето, а сейчас – январь. Бр-р-р… Не, в следующий раз притащу сюда Егория, так сказать, показать местность, а потом пусть он сам тут лазит. Раз он такой из себя весь десантник-аэромобилист, ни разу не прыгавший, вот пусть и доказывает собственную крутость. А мне это всё уже настообрыдло.

Нет от этого путешествия никаких доходов, расходы одни. Думал, что дороже всего обойдётся путешествие по морю, а дальше уж я от ближайшего порта эдаким шустреньким зайчиком допрыгаю до будущего нацпарка, запрячу посылку с письмами-отчётами и оказавшейся непригодной в местных условиях электроникой под валун посимпатичнее и шустро ускочу обратно, разбираться с приобретением или фрахтом судна, способного не потонуть на пути из Американских Штатов в Российскую Империю и попивать вечерами дрянной нью-йоркский виски.

Ага, как же! Проезд (или проплыв?) до Бостона в качестве пассажира на шхуне, явно помнившей если не каравеллы Колумба, то уж точно пресловутый "Мэйфлауэр", при своих харчах обошёлся в четыре доллара и двадцать центов. Как по мне – достаточно гуманно, хотя всё плавание спать довелось в подвесном гамаке в одном из закутков корабельного трюма, а время бодрствования проводить на палубе. На десять центов больше пришлось отдать за поношенный заячий полушубок и подшитые таким же заячьим мехом зимние штаны. Говоря откровенно, я рад, что тот торговец всё-таки убедил меня расстаться с деньгами в обмен на зимнюю одежду: как выясняется, здесь, как и у дорожных служб России, "зима приходит неожиданно". Вот на утеплённые сапоги жаба расход не подписала и в результате морозит перепончатые лапки в обувке наполеоновского офицера. А сапоги у господ французов узенькие, рассчитаны на тёплый европейский климат. Ногу в двух намотанных портянках туда ещё впихнуть возможно, хотя и с матюками в адрес недоделанных бонапартовских кутюрье, а вот третью портянку если и удастся использовать – то только намотав поверх голенища, что суть форменная порнография. За ружьё, легендарную английскую "Браун Бесс" с расшатанным кремнёвым замком, но вполне приличным каналом ствола и отсутствием шата, пришлось выложить двенадцать долларов. А куда деваться? Конечно, автоматический пистолет – шикарное оружие для самообороны от людей во времена господства дульнозарядных девайсов, но здесь, в диких местах, встречаются не только люди. Мало приятного столкнуться на лесной дорожке со стаей волков или голодным и злым шатуном. Пистолетная пуля такому мишке – что горошина: только озвереет ещё больше. А вот тяжёлый свинцовый шар калибра девятнадцать миллиметров, разогнанный пороховыми газами по длинному ружейному стволу вполне может заставить косолапого пораскинуть мозгами на тему бренности земного бытия. Хотя стрелять медведю в голову знающие люди рекомендуют только в крайнем из крайних случаев: черепные кости у Топтыгиных довольно-таки крепкие, да и расположены под углом, вроде танковой брони: рикошет вполне вероятен, а вторично заряжать мушкет будет некогда… Вот тут и может пригодиться пистолет, а то и нож, как оружие последнего шанса. Хотя до такого доводить как-то нежелательно.

В такую же сумму обошёлся мне наём проводника, широко известного в узких кругах местных провинциалов отставного солдата Джонсона. Три года назад после стычки с индейцами где-то на канадском приграничье бедняге ампутировали кисть левой руки и он перебрался поближе к цивилизации, приживалой в семью младшей сестры. Столярничать в мастерской зятя из-за увечья он не мог и на какое-то время с тоски запил. Уж не знаю, что у них там получилось, однако из запоев Том выбрался достаточно быстро и принялся приспосабливаться к изменениям в организме. Заказал себе протез в виде уменьшенной версии багорного крюка и довольно скоро выучился орудовать ружьём, при перезарядке прижимая его локтем к боку, а для стрельбы кладя ствол на уцелевшее предплечье. Думаю, синяков от отдачи Том наполучал предостаточно, однако со временем вновь стал неплохо попадать в цель с сорока-пятидесяти шагов. С тех пор он повадился бродить с ружьём и капканами по лесам, добывая дичину на пропитание, а меха на продажу. А поскольку в ближне-средней округе вся земля давно уже оказалась в чьём-то частном владении, а участь пойманных браконьеров была печальной, Джонсон забирался довольно далеко на север, побывав если не во всех лесах от Бостона до канадского фронтира, то в значительной их части.

Вот такого своеобразного джентльмена и посоветовали мне нанять проводником. Нельзя сказать, что тот с радостью согласился сопровождать меня до места отправки послания в будущее и назад, но в конце концов в эти времена двенадцать долларов – неплохие деньги, учитывая, что Томас выговорил себе право попутно промышлять охотой. Если бы я знал, что его промысел на деле будет занимать две трети времени путешествия – может, плюнул бы и решился добираться в заданный район самостоятельно. Но слово есть слово, так что к моменту, когда мы приблизились к конечной точке нашего путешествия, навьюченные на джонсонову кобылку мешки с мукой, бобами и сухарями изрядно похудели, зато как-то незаметно образовалась пара тюков с зимними шкурками всяческого зверья.

Шли мы сюда долго, но, наконец, добрались до нужной местности. Глядя на усеянный громадными каменными глыбами пологий склон, деревья на котором постепенно редеют, а метрах в трёхстах от полосы прибоя вовсе пропадают, вполне понимаешь чувства, которые руководили американскими властями, в двадцатом столетии создавшими здесь один из лучших природных национальных парков. Грех губить такую красоту! Хотя, конечно, до президентства Вильсона янки здесь хозяйничали довольно активно, однако полностью засрать местность следами машинной цивилизации не сумели. Всё же здесь климат достаточно жёсткий и особых богатств в тутошних недрах не нашлось. Вот и не валил валом народ на северное побережье залива Мэн, предпочитая селиться в более комфортных и более богатых землях. Хотя, если вдуматься, в Канаде, расположенной ещё севернее, вообще климат, напоминающий сибирский – и ничего, канадцы не жалуются…

Именно в этих местах, не слишком обезображенных человеком к двадцать первому веку, мне и придётся оставить свою посылку для будущих времён. Судя по отметкам на карте, на этом конкретном склоне американские братья по крови нашего Газаряна, наметили – не иначе, как удалённо, не выходя из кабинета тыкая мышкой в компьютерные снимки и спутниковую навигацию, – полдюжины из сорока мест для закладок. Остальные места эти умники пометили вроде бы и недалеко, в этом же нацпарке Акадия… Но на острове! А я, понимаете, всё-таки не готов, подобно Христу, ходить по воде, аки по суху, так что придётся идти по пути наименьшего сопротивления. То есть каменюки, из отмеченных и распечатанных на принтерах в радиусе миль трёх-четырёх.

Радует, что хотя бы эти снимки и карту додумались вывести на бумагу, сообразив, что современную оргтехнику во времена Наполеона и Нельсона найти проблематично. А окажись эти данные у нас в виде файликов на одной из неработающих флешек – и хана идее отправки "посылки" в будущее. Откровенно говоря, я до сих пор в ней сомневаюсь: ведь если тем или иным способом нам удастся достигнуть хотя бы части задуманного Владом и ход истории, как поезд, проскочивший переведённую стрелку, двинется на другой путь по сравнению с тем, который был в наши времена, то кто знает, будем ли мы сами, наши родители и деды существовать в изменившемся будущем? Может, мой пра-пращур, современником которого я стал в силу эксперимента, из-за этого погибнет при наведении порядка в Царстве Польском или будет искалечен и после отставки не сможет завести семью. Хотя вряд ли результаты нашей деятельности так быстро скажутся на судьбе простого солдата или унтера из обычного армейского полка. Вот на его детях – уже возможно. Или, вовлечённые в политико-экономическое противостояние с американцами Англия и Франция не смогут настолько активно, как в нашей истории, вмешаться в войну, которая так и останется Восточной, не превратившись в Крымскую: и турки со свистом будут лететь за Адрианополь и Трапезунд. Как результат, при Николае Первом Россия присоединит к себе Болгарскую и Южно-Армянскую губернии, или отгородится от противника этими территориями уже в качестве вассальных марионеточных "микроцарств". И что тогда будет в результате? Даже и не знаю.

Но вот вероятность того, что Влад Газарян или его американо-армянские конфиденты в том изменившемся мире вообще будут существовать, а тем более припрутся к побережью Мэнского залива, чтобы искать под булыжниками закладку, сделанную неким Мишей Скакуновым зимой 1814 года, а потом, вволю поматерившись над кучей испорченных флешек и прочего металло-пластикового лома, прочтут старательно составленный на двадцати восьми листах отчёт нашей экспедиции и список требуемого оборудования – ещё на пяти страницах – стремится к абсолютному нулю. "Я так думаю", как говаривал один прикольный водила в фильме Данелия… А уж высчитывать шансы на то, что до нас доберётся присланное подкрепление, нагруженное титановыми контейнерами, заполненными всяческим барахлом от пулемётов до керосинового диапроектора с распечатанными на плёнке биржевыми сводками и современными лекарствами включительно – вообще не хочется. Ибо грустное это занятие. Но так или иначе, слово школьному приятелю я давал, и хотя бы одну посылку к нему отправить обязан. Так уж меня воспитали в понимании, что мужчина своим словом не разбрасывается.

Наконец-то заснеженный сосняк остался за спиной и перед нами открылся вид на серо-зелёные волны огромного залива, упорно накатывающиеся раз за разом на берег, и разбивающиеся о него, словно цепи психической атаки в чёрно-белом советском кино. Как я слыхал, где-то недалеко отсюда расположен залив Фанди, приливы в котором достигают чуть ли не двух десятков метров, но это "недалеко" явно не здесь. Да, прибрежная полоса, покрытая заснеженными валунами, достаточно широка: не менее сорока-пятидесяти метров, но по следам явно видно, что в самые полноводные, так сказать, моменты, под водой оказывается едва ли треть берега. Ну, нам туда, собственно говоря, и не надо: судя по карте, мы уже пришли. Хотя, конечно, нужно проверить.

– Мистер Джонсон! – окликнул я ушедшего вперёд проводника. – Остановитесь!

Ну да, "мистер", несмотря на то, что сейчас я являюсь нанимателем для бывшего солдата. Вежливость в этих краях ещё никому не мешала, тем более при общении с человеком, который в течении месяца таскался с вами по лесам и каменным осыпям, и ещё столько же, вероятно, будет вести вас обратно к цивилизации. Друзьями за время пути мы с Томом не стали, но в целом его отношение ко мне из отстранённо-нейтрального перешло в позитивное. Как говаривал один басмач-контрабандист, "дорога короче, когда есть хороший попутчик". А я ведь в прошлом (или будущем – как посмотреть) тоже малость поконтрабандитствовал, так, исключительно из-за коллекционерского зуда, на чём и погорел. Так что мы с Чёрным Абдуллой, в некотором роде, коллеги.

– Что случилось, мистер Шеваль? До жилья еще далеко.

– Нужно кое-что уточнить.

Я извлёк из успевшего за время путешествия поистрепаться ягдташа листы карт и, развернув их, прикрывшись от ветра за заснеженным валуном, принялся сравнивать с окружающей местностью: так, мелкомасштабная показывает соответствие: вон, по правую руку в море виднеется заросший лесом остров Маунт-Дезерт, он самый большой поблизости. Мелкие острова тоже имеют место быть, они, в отличие от истыканного красными метками старшего собрата, на карте просто обозначены контурами. Ну, и на том спасибо, что и там не захотели искать места для закладок. Добро, поглядим, что у нас на крупном масштабе. Так, левее у нас мысок, от которого в море тянется цепочка скал. Где это? А, вот оно, наше местоположение на карте. Плюс-минус лапоть всё понятно. Красных меток поблизости всего две, но мне много и не нужно: "клад" зарывать придётся только один.

Откровенно говоря, за время путешествия сюда болтающийся в заплечном мешке ящик, в котором упакованы засмолённые бутылки с отчётом и списком требуемого, флешками, микрокамерами, батарейками и мешочком с прочей неработающей электроникой. Не уверен, что всё это в двадцать первом веке найдут в неповреждённом состоянии, если вообще найдут, но во время коллективного обсуждения в Нью-Йорке мы порешили, что от лишних артефактов из будущего нужно избавляться, дабы у местных обитателей не возникало к нашей троице нехороших вопросов по поводу их происхождения. Как ни странно, американцы тут – люди весьма суеверные и излишне, на мой взгляд, религиозные. Не все, разумеется, но рисковать всё-таки не стоит: мало ли какой пастор-параноик посчитает мобильную рацию или ещё что-то "сатанинским изделием" и напроповедует про нас чего-нибудь нехорошего. Колдунов тут вроде бы уже не жгут, но что-то не хочется испытать на собственных шкурах американскую народную забаву с вымазыванием в смоле и вываливании в перьях. Мишка вообще предложил было попросту утопить всё лишнее, но Додик упёрся: ему, видишь ли, требуются материальные доказательства невыживаемости электроники при прыжке за временнУю черту, и вообще, пусть в двадцать первом веке всё это списывают, как пришедшее в негодность не по его, начальника экспедиции, вине. Даже не думал, что этот молодой человек окажется таким бюрократом в некоторых вопросах.

Встряхнул головой, отгоняя воспоминания, и вновь обратился к проводнику:

– Похоже, мистер Джонсон, мы добрались до необходимого места. Сейчас закончим с делами, и можно будет возвращаться.

На лице Тома отразилось недоверчивое удивление. От меня не укрылось, как он, стараясь двигаться небрежно, переместился так, что лошадиный круп оказался между нами, а мушкетный ствол как бы невзначай лёг на сгиб локтя покалеченной руки:

– Добрались, мистер Шеваль? Но куда? Вокруг нет ни одной христианской души на несколько десятков миль, не считая усадьбы старого Викстрёма. Что добрым людям делать на этой пустоши?

Голос у бывшего солдата напряжён: он, хотя и не проявляет открытой агрессии, явно морально готов к неприятностям. Понять можно: мы тут одни, а звериных шкур за время путешествия охотник добыл прилично. А шкурки – это деньги, и деньги немалые, даже невзирая на то, что на трапперах нагло наживаются мехоторговцы в больших городах. Белый охотник за бобровую, например, шкуру может получить до двадцати долларов, а барыга тут же перепродаст её за семьдесят. Законом такая спекуляция не запрещена, ну а если траппер попытается качать права – так всегда пожалуйста: обращайся, мил человек, в суд. Надо ли говорить, что судья давным-давно ест из рук богатейших торговцев и незачем сомневаться, в чью пользу будет вынесен вердикт? Но белому ещё повезёт заработать двадцатку. Я уже говорил, что "Браун Бесс" обошлась мне в двенадцать? Так вот индейцу, чтобы получить такой мушкет, нужно отдать купчине ТРИ шкуры бобра. Причём порох, обработанные кремни и свинец для пуль краснокожему предстоит выменивать за совершенно отдельную плату. Когда-то персонаж Михаила Боярского сказал об Америке: "Запомните, джентльмены: эту страну погубит коррупция". Думается мне, джентльмены, он был совершенно прав.

Мне наживаться на добыче инвалида не нужно совершенно, поскольку у меня своя боевая задача: прийти, сделать закладку и вернутся. Но Тому-то это невдомёк, вот и переживает парень: а ну, как странный француз пальнёт в спину, а сам подхватит под уздцы нагруженного ценными мехами "Боливара", да рванёт к канадской границе, благо, тут не так уже и далеко. И вообще в той Канаде французов багато, так может, и этот из тамошних, шпиён, заброшенный на ридну Массачусетсщину и уже приховавший в глубине кармана патроны от "нагана" и карту укреплений совет… американской, в смысле, стороны? Не, надо это дело разрулить, а то пальнёт ещё в приступе бдительности предупредительной пулей в лобешник. Блин, что-то меня кроет. Тоже мандраж пошёл: а с чего, спрашивается? В прежнее-будущее время в меня не только стволом тыкали – в Судане и из гранатомёта пальнули как-то. Хорошо, что из негров снайперы – как из меня балерун: во взлетающей вертолёт промазать ухитрились метров с тридцати.

Неспешно, за верёвку, приспособленную вместо ружейного ремня, снимаю с плеча ружьё, аккуратно, стараясь не уронить и не просыпать порох с полки, приставляю к валуну, сам делаю шаг в сторону. Пусть этот ветеран индейских войн малость расслабится: не собираюсь я в него палить. А если что, всегда успею уйти с линии прицеливания: пока он ствол довернёт, пока воспламенится порох и огонь охватит затравочное отверстие… Уже секунда, а то и полторы. В кувырок уйти успеваю, а после его выстрела расклад станет другим: об оперативной нейлоновой кобуре с пистолетом, уютно примостившейся у меня под полушубком, Том не подозревает. Но до такого лучше не доводить.

– У меня есть один приятель, мистер Джонсон. Увы, хотя он и добрый христианин, нельзя сказать, что безгрешен. Но кто в нашем мире без греха? Слабость моего приятеля в том, что он не любит платить лишние пошлины тогда, когда этих расходов можно избежать.

– Никто не любит платить, но что из того? Какое отношение ваш друг с его привычками имеет к этому самому месту? Я что-то не вижу его здесь!

Так, голос у бывшего солдата недовольный, черты лица напряжены. Всё-таки не может понять, что происходит и как на это всё реагировать.

– Я его тоже здесь не вижу. Но всё же постарайтесь дослушать меня спокойно, мистер Джонсон, не надо перебивать. – С этими словами присаживаюсь на кстати оказавшийся поблизости небольшой валун.

– Не видим мы с вами его потому, что накануне нашей войны с англичанами он отправился в очередное путешествие в Европу с некоторыми грузами, за которые, по своему обыкновению, не собирался платить в Старом Свете ввозные пошлины: от излишних трат у него случаются мигрени и портится настроение.

– Да, я уже понял, что ваш приятель промышляет контрабандой. И что из того?

– Собственно, и всё. Перед отъездом он попросил меня раздобыть кое-какие мелочи, которые в Массачусетсе, да, пожалуй, и в других штатах некому продать, поскольку здесь они никому и не нужны. А вот за океаном у моего приятеля нашёлся заказчик – кто-то из учёной братии. Вот приятель и попросил меня припрятать добытое в тихом и уединённом местечке, где нет ни таможенников, ни чиновников, ни солдат. И даже передал рисунки этой прекрасной местности, где мы, собственно говоря, и находимся… – Я уже давно продумал это объяснение, поскольку рано или поздно этот разговор должен был состояться. Нет, конечно, был вариант добраться с Джонсоном до Трентона и распрощаться, выдав проводнику денежную премию. А дальше как-нибудь самостоятельно, лесными тропами дотопать до конечного пункта. Чёртовы армяне, не могли поближе к цивилизации место подыскать! Однако от идеи самостоятельного путешествия я отказался на второй день пути по здешним чащобам. Я вам не таёжный следопыт. Проводник меня сюда привёл – пусть он и обратно уводит.

Левой рукой неспешно лезу в открытый ягдташ и вытаскиваю сложенные вчетверо распечатки фотографий тех самых особо приметных каменюк, которые газаряновы собратья соизволили выбрать в качестве возможных мест закладок и протягиваю Тому:

– Вот эти рисунки, полюбуйтесь.

Паранойя Джонсона, видимо, поколебалась: он соизволил выйти из-за лошадиного крупа и приблизился на вполне приемлемое расстояние. При желании его можно было бы попытаться достать в прыжке ножом и он это понимал, судя по всему. Но зачем мне эта акробатика?

Прижав мушкет к груди искалеченной рукой, правой он принял у меня распечатки и вновь отшагнул назад. Предосторожность понятная, но излишняя.

Пока он, шурша, разворачивал листки и со всё возрастающим изумлением на лице разглядывал распечатки, я спокойно скинул лямки заплечного мешка и, поставив его прямо в снег перед собой, принялся развязывать горловину.

Том, похоже, даже не обратил внимания на потенциально опасные действия: мало ли, что у меня там запрятано? Вдруг выхвачу, да стрельну?

– Но как, мистер Шеваль? На этих рисунках всё будто бы совсем настоящее! Кто сумел так точно изобразить всё, вплоть до мелких камешков под ногами?

– Чего не знаю, дорогой мистер Джонсон, того не знаю. Должно быть, мой приятель нашёл очень хорошего художника. Я при этом не присутствовал, рисунки мне передали.

Блин, прямо неудобно дурить этого наивного парня!

– Кстати, мистер Джонсон! Не хотите ли взглянуть на то, из-за чего мы столько шли? Тут нет никакого секрета. – С этими словами я вытянул цепляющийся углами за ткань мешка ящичек.

Человек со времён Адама существо любопытное, хотя допускаю, что Дарвин прав, и любознательность сидит в нас от той самой обезьяны-прародительницы, решившей проверить, что будет, если попытаться дотянуться до недосягаемого плода не лапой, а длинной палкой. Том не был исключением: распечатки летне-осенних пейзажей этого побережья на качественной фотобумаге изумили его настолько, что паранойя как-то незаметно испарилась, уступив любопытству. Его внимание сосредоточилось на ящике. Ну что ж, похоже, "кризис доверия" мы миновали благополучно.

Сделав вид, что напрочь забыл о висящем за спиной собственном ноже я, как о товарищеской услуге, попросил проводника помочь вскрыть ящик, что тот и сделал, просунув свой клинок под приколоченные доски и отжав их по очереди без повреждения собственно гвоздей. Содержимое ящика также не оставило его равнодушным и он был явно раздосадован, когда на его вопросы я ответил, что понятия не имею ни о назначении всех этих предметов, кроме бутылей и письма и что лично я потратил денег на дорогу сюда гораздо больше, чем заплатил за них. Между прочим, вторая часть утверждения – истинная правда: я сам не вложил ни цента в приобретение этой чёртовой электроники, всем занималась "армянская мафия".