Текст книги "Казнить нельзя помиловать "

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Через месяц ее увез домой на хорошей машине брат отца, а к концу лета она снова смогла выйти на улицу и даже дойти до магазина. К приговору врачей Елена отнеслась равнодушно; ей теперь было все равно…

… Через два года Елена вышла замуж. Через пять – стала главным редактором местной газеты. Они жили дружно и ладно, почти никогда не ругаясь, и даже подумывали о том, чтобы усыновить ребенка из детского дома. Но март по-прежнему оставался для Елены самым тяжелым месяцем; три недели она не могла спать, худела и теряла аппетит, и даже ласки и уговоры мужа не могли вызвать улыбки на ее враз постаревшем лице.

Про парня со странным именем Пол говорили много разного. Кто-то утверждал, что он перебрался в Новосибирск, кто-то – что погиб в пьяной драке, кто-то – что женился на дочке большого человека в Москве и теперь тусуется в актерских кругах. Одно совершенно точно: он никогда больше не возвращался в Город, в котором в марте дуют промозглые ветра и на окраине есть уютное кафе, где готовят замечательный кофе.

2006 г.

Свобода выбора

Этот майский день сиял и лучился своим великолепием. Майские дни не бывают плохими, если судьба хоть сколько-то справедлива к тому месту, над которым они проплывают. Этот же день был хорош настолько, насколько это в принципе возможно, и солнце считало совершенно так же, поглядывая с высоты на провинциальный город.

Джин шагал по неширокой улице и с удовольствием поглядывал на свое отражение в зеркальных витринах магазинов. Что ни говори, а удача с ним. И трасса была легкой, и вписка попалась почти мажорной – и помыться можно, и пожрать прилично, а не бомж-пакет какой-нибудь, и на вопрос о длительном зависании хозяева махнули рукой и ответили в том смысле, что без проблем и живи сколько хочешь. Сегодня Джин нравился себе – высокий, плечистый парень, девчонки оглядываются, а уж распущенные по плечам чисто вымытые волосы и вовсе выше всяких похвал. На внимание со стороны противоположного пола он в свои двадцать семь пока не жаловался.

Джин шагал, насвистывал и щурился на яркое солнце. Он остановился у киоска с мороженым, а потом от нечего делать свернул с улицы во двор. Сесть на лавочку, съесть пломбир… глядишь, и в голове что появится, а то такая тоска в последнее время – хоть вешайся, и стихов путных нет, все скулеж какой-то. Трасса, бывшая много лет его спасением, теперь не смогла принести облегчения. Хотя и подарила этот вот город, зеленую широкую улицу и ясный день начала мая.

Джин сидел на скамейке у одного из подъездов, с наслаждением лизал мороженое и глядел по сторонам от нечего делать.

А квартал-то из богатеньких будет. Вон какие подъезды ухоженные, окна сплошь пластиковые – веяние времени. И машины у подъездов припаркованы не абы какие. Центр, что ни говори, всегда останется местом обитания элиты. Он вспомнил себя, детство в хрущобе на окраине города, унылые, словно придавленные дождем, девятиэтажки, вечную грязь даже летом, но поморщился и усилием воли изменил мысли. Нафиг. Это было давно и неправда.

Во дворе пусто – ни тебе бабушек на скамейке, ни раскрытых окон, из которых орет музыка и свешивается помятая рожа мужика-после-ночной. Ну да, здешние мужики по ночам спят, а не колотятся на заводе. Вот посмотреть бы, какие тут бабы.

Словно в ответ на его мысли к детской площадке подошла девушка – вернее, молодая женщина – с девочкой лет четырех-пяти. Бросила на скамейку маленький рюкзачок, посадила дочку на качели… Джин посматривал на них, прислушивался к неразборчиво-звонким голосам, любовался стройной фигурой молодой мамаши. Видно, весна пришла в этот город совсем недавно – все ходили еще в куртках, по обочинам дорог и на теневой стороне бугрились остатки грязного снега, а на тротуарах хлюпала грязь, даром, что квартал приличный. Светлые сапожки у девицы – и не боится в таких по распутице шлепать? И курточка светлая…

Джин встал, подошел поближе – как раз в тот момент, когда молодая мама рассмеялась чему-то, стянула модный темно-красный берет и тряхнула головой… Все было другим – одежда, прическа, но этот жест – словно не стильная короткая стрижка на голове, а копна пышных кудрей – этот жест он запомнил сразу и навсегда. И глухо сказал:

– Маринка…

Девушка обернулась, скользнула по нему взглядом. И улыбнулась:.

– Джин… Правда, ты…

– Я…

– Какими судьбами?

– Попутными. Бродягу, сама знаешь, ноги кормят… А ты-то здесь как?

– Живу я тут, – сообщила Маринка, снимая девочку с качели. – Четвертый год уже….

– Замужем?

– Да…

Они сидели в большой светлой гостиной, на очень мягком и невероятно красивом диване. Диван был новым. Не продавленным. Не таким, к каким он привык. Здесь не таким было все – шикарно отремонтированные комнаты со светлой мебелью, огромная кухня, вся бело-серая, словно кусочек Северного полюса, бронированная дверь со сложным замком. Не такой была и та, что сидела рядом и очень серьезно смотрела на него.

В первый момент, попав в эту квартиру, Джин обалдел настолько, что про все забыл. Просто ходил из комнаты в комнату – а их много было, штуки четыре, что ли, – и смотрел, смотрел. Маринка увела дочку в детскую, переоделась и чай приготовила – невероятный какой-то чай, зеленый, как теперь модно, и какие-то аппетитные пирожные принесла, а он все смотрел. Все пытался найти в шикарной этой обители хоть след той девчонки, которую знал много лет, любил и ждал. Не было следа этого, не было. Разве только книжные полки, заставленные корешками – и потертыми, и совсем новыми – чуть-чуть напоминали о прошлом.

– Ну, рассказывай, – услышал он, наконец.

– Что рассказывать… – Джин растерялся. – Мы так давно не виделись, что… Живу.

– Как живешь?

– Хорошо живу…

– Все так же?

– Так же…

– Можно и не спрашивать, – она скользнула взглядом по его косухе, длинным волосам, потертым джинсам, задержалась на потрепанном шмотнике у ног.

– Осуждаешь?

– С чего… Сама такая была.

– Кто бы тебе поверил…– усмехнулся Джин.

– Да, пожалуй, что никто бы не поверил. Сама себе уже не верю.

– Почему ты здесь? Почему не в Москве, не в Питере, не… – он запнулся… – в Новосибе?

Она улыбнулась.

– Здесь чистый воздух. У Дашеньки астма, ей в Москве хуже. А тут… зелень, промышленности нет. До Москвы близко. И потом, у мужа тут офис…

– Кто он у тебя?– поинтересовался Джин как можно безразличнее.

– Экономист, – рассмеялась Маринка. – У него своя фирма, но это неважно…

– Где ж ты его нашла-то… – пробормотал Джин.

Маринка дернула головой.

– На вокзале…

– Ну да, где ж еще…

– Нет, правда, на вокзале. В Питере. Шесть лет назад. Пела в переходе, он увидел, подошел. Пойдем, говорит, со мной. Я и пошла. Мне тогда все равно было…

– А Сэм…

– А с Сэмом не было у нас ничего. Совсем. Я не нужна ему была…

… Она с ума тогда сходила, и вся тусовка это знала. И удивлялись – что нашла она, всеобщая любимица, смешливая и отважная девчонка, в этом парне, за которым, помимо прозвища Сэм, прочно укрепилась кличка непечатная. Что нашла она, ветреная и веселая, в этом вечно мрачном пропойце? А нашла же, и готова была в огонь и в воду за ним идти, вот только не нужна ему была ни разу. Он за другой ухлестывал, а через неделю – за третьей, пятой, десятой, и девки вешались на него, как игрушки на елку… трахнул одну, другую, легко и просто, и без проблем. Наверное, Маринка пошла бы и на это, она на все согласна была, как собака бездомная, вымаливающая хоть кусочек ласки, если б кто-то – Джин слышал даже, то были питерские ребята – не прижал этого типа в тихом уголке к теплой стенке и не объяснил, что делать этого не стоит. Маринку любили многие, и многие жалели. Никогда больше – ни до, ни после – о таких методах в тусовке Джин не слышал. Свобода нравов – она везде свобода: ну, сбежались, ну, разбежались, кому какое дело, если все взрослые люди. Оказалось, не все так считали…

Впрочем, Маринка об этом, кажется, так и не узнала. Только что было потом, никто не знает. Пропала. Говорили, погибла где-то на трассе. Говорили, замуж вышла. Говорили, таки уломала этого хлыща. А оно вон как все получилось.

Джин – тогда еще Женька – и Маринка познакомились в далеком лохматом году, когда обоим едва стукнуло по восемнадцать. Они мотались по стране, зарабатывая на жизнь пением или случайными шабашками, на зиму оседали на вписках, и было время, Джин влюбился в нее со всем пылом тогдашних девятнадцати лет. Только вот Маринке в нем друг нужен был. Они пели в паре, читали на улицах стихи – свои и чужие, и ах как летела тогда земля, когда на рассвете бежали, хохоча, по сонным улицам, накрывшись от дождя одной курткой. Он готов был пылинки сдувать с нее, а она ускользала, смеясь, убегала, жила нараспашку, принадлежа всему миру, только не ему. Где оно, то счастливое время?

Кто знает, чем закончилась бы эта дружба, если б сырой ветреной ночью Джин не сорвался на трассу – неважно куда, лишь бы подальше от этого города, где для него – лишь дружба и теплый, ласковый, но не страстный взгляд. Это ее негромкое «Друг…» – больнее кинжала по горлу. Он сорвался и уехал, и четыре месяца мотался по стране, благо лето было… Крым – ах, как пахнут розы, но – без нее, север – тайга, показать бы – кому? А вернувшись, узнал, что она исчезла. Искал, пытался найти – не смог. Кто знает, чем закончилось бы это, останься он тогда. Думал – не любит, только жалеет. А этого, который экономист, – его она любила ли? Дурак, дурак…

– Как ты живешь? – спросил Джин осторожно и ласково.

– Хорошо живу, – ответила она, и по глазам видно было – не врала. – Нет, правда. У меня есть дом. Есть доченька. Есть человек, который меня любит.

– А ты – его?

– А я… не знаю. Наверное, теперь – да. Я благодарна ему очень, за все. За то, что вытащил…

– Господи, Маринка, откуда вытащил? – не выдержал Джин. – Я же помню, какая ты была – всему миру хозяйка. А теперь сидишь…

– Нет, Женька, – она назвала его давно забытым именем. – Это все не так уж важно…

– А что важно тогда, что?

Она смотрела на него, словно мать на глупого ребенка.

– Жизнь. Знаешь, я Дарью тяжело носила, и, когда рожала, чуть концы не отдала. Вот тогда и поняла – в жизни есть так много всего… А мы заперты каждый в своей свободе – как в клетке, и презираем тех, кто живет иначе. Как же, ведь мы правы, мы лучше всех, а они мещане… А у меня здесь первый раз за много лет своя кровать. И кухня – своя, и чашки. И красивые полотенца. Я сроду не думала, что это так важно для меня… помнишь же – есть крыша, и ладно, лишь бы жить не мешали. А это, оказывается, так здорово. Мы думали, что деньги – это пыль, а…

– Деньги делают рабом, – прошептал Джин. – И быт – тоже.

– Деньги, наверное, делают рабом, – согласилась Маринка. – Только пусть я буду рабом, но буду знать, что мой ребенок будет расти в тепле и сытым. Ты знаешь, как она задыхалась? Знаешь, сколько врачей нам пришлось пройти, в скольких больницах полежать? А каждой последней техничке сунуть надо, чтоб вовремя в палате помыла, и медсестрам – обязательно, чтоб не больно уколы делали. А лекарства… А это наше гнидское, гадское отношение, когда ты всем должен и ни на что не имеешь право, когда твой ребенок не нужен никому, никому на свете, кроме тебя…

Глаза ее заблестели, она отвернулась.

– Прости, – сказала глухо. – Сорвалась. Думала, уже заросло, а вот…

– Извини, – тихо проговорил Джин.

– Ладно, проехали. Наливай себе еще чаю…

– Кружки-то какие, – пробормотал он, осторожно держа маленький заварник.

Она кивнула.

– Долго не могла привыкнуть. Все чисто, стильно, красиво. А потом – как с цепи сорвалась. Можно не считать копейки, а позволить себе все. Можно не переводить ночами всякую бурду, чтоб на хлеб заработать, и поехать – куда захочешь, самолетом. Я в жизни самолетом не летала, пока замуж не вышла. И маме посылаю теперь… квартиру мы им купили, обставили, она на пенсию ушла, наконец, а не колотится за копейки, потому что жить не на что. И я… сама себе хозяйка. Учусь вот, на заочном.

– На кого хоть? На экономиста тоже? – глухо спросил Джин.

Она вызывающе глянула на него.

– На филфаке. В Москве.

… В ее затрепанном рюкзачке всегда лежала тетрадка. Одна, потом другая, потом третья. Она не могла не писать, а все, что записывала, раздавала беспечно, теряла, оставляла на вписках – внутри так много слов, от нее не убудет. Она никогда ни на кого не оглядывалась.

И тогда, весной, она тоже не оглянулась – просто рано-рано утром тихо выскользнула из спящего дома, оставив ключи на кухонном столе. Она получила то, что хотела, – ночь безудержной страсти и свой кусочек счастья, и, проснувшись под утро, долго-долго смотрела в лицо лежащего рядом Сэма, тая от счастья. А потом он, повернувшись во сне, погладил ее по руке. И назвал чужим именем.

Где были мои глаза, думала Маринка, наскоро одеваясь, лихорадочно всхлипывая без слез, зажимая рукавом рот. Подхватила рюкзачок и, не оставив даже записки, осторожно прикрыла дверь. Где были глаза и где было сердце. Больно, Господи, как же больно. Ведь знала… все знала.

Потом она сидела на скамейке, ежась от утреннего ветерка. Ей некуда было идти, но это совершенно неважно – мало ли мест на свете, а до ночи еще далеко. Саднило внутри, горели глаза от невыплаканных слез. Она достала тетрадку – и поняла, что не может писать. Встала и пошла, не разбирая дороги, глядя почему-то на высоченные облака в розовом небе.

Потом что-то было… трасса, Москва, Питер, какие-то люди, наспех купленный хлеб, водка, постоянное чувство одиночества, несмотря на шумные полупьяные компании рядом. Они пели в грязных электричках, в заплеванных шелухой от семечек подземных переходах – ее флейта звенела так, что друзья поглядывали с удивлением. Ветер, пьяный угар, вписки, кухни… а потом Маринка поняла, что беременна.

Безденежье, депрессняк, постоянная тошнота и дикий голод. Потом ее «вежливо попросили» хозяева вписки. Идти было некуда. Тогда и нашел ее в переходе – просто подошел – тот стильный молодой человек.

Маринка пошла за ним не раздумывая, просто потому, что больше было некуда. Сначала ей было все равно. Потом осталось одно только звериное желание – жить, сохранить крошечную искорку внутри себя, она уже не принадлежала себе и отвечала за него, маленького. Толик навещал ее в больнице. Когда он сделал ей предложение, Маринка отказала. Но Дашка родилась слабенькая, и больше полугода он мотался с ними обеими по врачам, искал, обзванивал, находил, договаривался. Когда молодой усатый врач сказал Маринке, что девочка будет жить, как все люди, только нужно немножко беречься, она целовала ему руки. Толик отвез ее с дочкой к себе, они накупили фруктов и мороженого, и первый раз за все время она смеялась над его шутками. В ту ночь они стали мужем и женой.

Маринка смотрела на сидящего рядом с ней парня из прошлой, давно ушедшей жизни и не могла найти слов, чтобы рассказать ему все это. То, что было с ней тогда, – оно с кем-то другим было, не с ней совсем, с другой Маринкой, той, которую прозвали Птицей за легкость смеха и слов. Эта девочка ушла навсегда – то ли в том холодном грязном переходе осталась, то ли умерла при родах, то ли тихо загнулась в больнице, когда бессонные ночи у постели дочери кружили ее в своем хороводе. И не объяснишь это – чувство бессилия, когда ни одна собака не поможет; когда приходится выкручиваться самой; когда те, кого считал друзьями, отворачиваются, и ты видишь только их усталые спины. Тусовка, тусовка… Нет, были, наверное, и те, кто мог бы помочь, но, может, она просто не нашла их? Где был он, Джин, так долго твердивший о любви к ней? Если бы он нашел ее тогда… кто знает.

– Как мне рассказать тебе это… – прошептала она.

– Не надо ничего рассказывать, – так же тихо ответил Джин. – Не береди душу. Я же вижу – тебе хорошо здесь. Живи…

– Прости меня, – шепнула Маринка, отворачиваясь.

– Мама! – прозвенел за стенкой детский голосок, что-то грохнуло, раздался громкий и требовательный рев.

– Что-то разбила? – через силу улыбнулся Джин.

– Похоже на то… – Маринка сорвалась и выбежала из комнаты.

Джин поднялся, бесшумно подхватил шмотник и так же бесшумно вышел. Где тут у них дверь?

Чистенькие ступени послушно ложились под ноги. Не дело это – бередить душу, если нет в том нужды…

Он толкнул подъездную дверь, зажмурившись от яркого солнца, и быстро пошел по двору – прочь, прочь, прочь. У арки не выдержал, обернулся.

Показалось ему, или в том окне мелькнула за занавеской легкая тень? Да нет, наверное, это солнечный блик высветил на стекле знакомое лицо…

Джин свернул за угол. В этом киоске такое вкусное мороженое…

Май 2006 г., апрель 2007 г.

Рыжая

Виктор Сергеевич Смолянцев, директор открытого акционерного общества «Росавтодороги», находился с утра в настроении преотменном. Все складывалось отлично – партнеры по бизнесу пошли на уступки; финансовый директор сиял и потирал руки, обещая, словно гадалка, прибыль несказанную; предвыборная агитация (Виктор Сергеевич баллотировался в депутаты городского Собрания) шла полным ходом. Вдобавок ко всему, юная красотка Леся, которую Виктор Сергееевич присмотрел неделю назад в недорогом баре аквапарка, оказалась девицей чрезвычайно покладистой и без амбиций. Натиск включал в себя мощь, быстроту, щедрость и обещал плоды буквально уже вот… может быть, даже этим вечером.

Поэтому сегодня Виктор Сергеевич позволил себе выходной – в середине дня отпустил машину с шофером и отправился погулять по городу. Благо, погода позволяла, да и физическая форма требовала поддержки.

Впрочем, на форму наш тридцатилетний герой не жаловался – внешностью его Бог не обидел, да и любовниц хватало. Но странное дело – никогда, ни одну женщину на свете не любил он так, что мог бы сказать ей не то что «единственная», а даже и просто «любимая». Виктор Сергеевич редко привязывался надолго. Максимум, на что его хватало, – месяца четыре, не больше. Порой он вообще сомневался, отпущена ли ему природой способность по-настоящему любить. Хотя нет – сына он любил. Любил настолько сильно, что сам порой удивлялся – как от брака по расчету (да-да, это был именно брак по расчету и ничего более – деньги и положение в обмен на репутацию в деловых кругах и наследника) мог получиться такой ненаглядный ребенок. Иногда, в горьком подпитии, думалось Виктору Сергеевичу, что только сын и любимое дело привязывают его к жизни.

Но сегодня мрачных мыслей не хотелось: погода хорошая, на улицах – толпы празднично одетых людей (Первомай, как ни крути, остается праздником), и удачливый бизнесмен шагает по чистому асфальту, рассеянно глядя по сторонам, ест мороженое (о, детские слабости!) и улыбается.

Центр города был запружен народом, и потому Виктор Сергеевич шел медленно, крутил головой, временами усмехаясь в светлые усы, и ни о чем не думал.

Впереди послышалась музыка. Виктор Сергеевич протиснулся сквозь толпу – исполняли его любимую «Машину времени». О, да не только играли – мелодию повел высокий и сильный женский голос: «Дорожные споры – последнее дело, и каши из них не сварить…»

Так и есть, уличные музыканты. Два парня и девушка – все не старше двадцати, потрепанно-джинсовые, независимо-хиппового вида – устроились на свободном пятачке у решетки центрального парка. Вокруг сгрудилось немало народа, звенела мелочь, летящая в чехол из-под гитары. Парни¸ как ни странно, не фальшивили, вели мелодию верно – Виктор Сергеевич усмехнулся, вспомнив, как в детстве пять лет оттрубил в музыкальной школе, откуда его выперли потом «за полное отсутствие слуха». Девушка пела, полузакрыв глаза, словно не обращая внимания на толпу вокруг, словно для себя одной, с наслаждением, отдаваясь песне самозабвенно. Виктор Сергеевич залюбовался ею. Не его типаж, конечно, но как хороша – невысокая, крепенькая, огненно-рыжая, с россыпью веснушек на матово-бледной коже. Ему всегда нравились длинноногие брюнетки, но эта… на миг мелькнула мысль – увести…

Девушка закончила петь, открыла глаза, несколько нарочито поклонилась. Ей захлопали. Виктор Сергеевич протиснулся в первый ряд, бросил на груду мелочи сотенную бумажку – на него сразу заоглядывались. Шагнул было к девушке, встретился с ней взглядом…

Налетел откуда-то холодный ветер, резанул по коже. Солнце потемнело – за тучу, что ли, спряталось? Пронзительно-зеленые глаза девушки обожгли, затянули… И вот уже нет рядом ни проспекта, ни парней-музыкантов – только этот диковато-насмешливый взгляд – яркая вспышка в черной пустоте – и…

…Толпа, толпа. Притихшая толпа на городской площади. Столько народу – свободен лишь пятачок у эшафота, да еще пустым кольцом обведены инквизиторы – никто не хочет попасть, пусть и случайно, лишний раз им на глаза. Ветреный день, хмурый. Подолы, полы плащей, рукава сутан треплет ветром; клочья дыма – хворост отсырел, все у нас не по-людски – разносятся над головами; развеваются рыжие волосы привязанной к столбу эшафота ведьмы.

– Именем святой церкви… – гулко летит над толпой, и люди с жадным любопытством смотрят на приговоренную, и лишь в немногих взглядах можно прочесть сочувствие, тщательно скрываемое – кому охота записаться в пособники к ведьме?

Святой отец Себастиан смотрит на людское месиво и почти ненавидит их. Спасать от порчи и скверны – этих? Стадо. Чернь.

Ветер, наконец, раздувает огонь, и языки пламени взвиваются, на миг закрывая лицо ведьмы – веснушчатой, коренастой девчонки лет восемнадцати. Отец Себастиан не знает даже ее имени, он лишь нынче утром вернулся из дальней поездки, и надо же было, чтобы именно сегодня – казнь. А он так устал с дороги… Но долг обязывает, и не к лицу служителю Церкви показывать усталость. Потому летят над площадью ровные, бесстрастные строчки приговора.

Ведьма неожиданно поднимает голову. И пронзительно кричит – пламя уже лижет ее ноги. Мотая головой, обводит взглядом толпу на площади. Глаза ее, зеленые, круглые, наглые, встречаются с глазами отца Себастиана.

– Будь ты проклят, инквизитор! – взвивается в небо ее надтреснутый голос. – Будьте вы прокляты: все, все! – И – шепчет, уже почти неразличимо, но отец Себастиан отчего-то понимает – ему одному, и различает каждое слово: – Ты никогда не будешь счастлив в любви… никогда… тебя не полюбит никто, никто… и ты сам не сумеешь полюбить…

– Эй, мужик, – кто-то толкнул его в плечо. – Фонарь в руки дать? Встал тут на дороге…

– Сынок, тебе не плохо ли? – ухватила его за рукав маленькая старушка. – Вон, гляди, побелел весь…

Виктор Сергеевич ошалело помотал головой и высвободил руку из цепких пальцев старушки. На негнущихся ногах сделал несколько шагов и рухнул на скамейку, с которой заботливо поднялась юная парочка.

– Где… она? – выговорил он еле слышно.

К нему тянулись руки с бутылками воды, сигаретами, валидолом. Но он упрямо отталкивал их и порывался встать.

– Где она? – спрашивал Виктор Сергеевич прохожих, мечась по площади спустя четверть часа. – Музыканты тут играли… девушка была рыжая такая…

– Так ушли они давно, – ответила ему женщина, торговавшая семечками. – С утра были, уж час как ушли.

Виктор Сергеевич не понял ничего. Ничего, кроме одного. Эта рыжая, с зелеными глазами – ей одной он может сказать «Люблю». Ей одной принадлежит его жизнь. С ней единственной он связан – то ли нынешней жизнью своей, то ли прошлой памятью, то ли судьбой, не объясняющей свои причуды.

… В средней школе номер сорок два заканчивался педсовет. Впрочем, педсоветом его назвали по привычке, а правильнее было бы сказать – агитационная кампания. Предстояли выборы главы города, и замотанные учителя уже не удивлялись ни листовкам, обильным дождем сыплющимся на школу, ни холеным, важным кандидатам, обещающим немыслимые блага в обмен на всего только подписи и голоса. Политика, что говорить…

Вальяжный, молодой еще, но уже с сединой на висках директор открытого акционерного общества «Росавтодороги» закончил агитационную речь и вытер губы изящным платком, совпадавщим по цвету с галстуком. В воздухе повис аромат тонкого мужского одеколона. По партам поползли листы, на которых предполагалось поставить подписи.

– Слыхала? – прошептала математичка Анна Михайловна молоденькой литераторше Людочке, своей бывшей ученице. – Говорят, директор этот – большой бабник…

– Не слыхала, – покачала головой литераторша и пристальнее вгляделась в кандидата. – А краси-и-ивый…

– Между прочим, – вступила в разговор историчка, носившая в школе прозвище «Все знает», – он любовниц меняет, как перчатки.

– Немудрено, – вздохнула Людочка. – Я бы тоже не отказалась…

Историчка окинула ее оценивающим взглядом.

– Нет, ты не подойдешь. У него, говорят, бзик на рыжих.

– Ты-то откуда знаешь? – насмешливо поддела историчку Анна Михайловна. – Сама, что ли… это?

– У моей золовки сестра в его фирме работает, – доверительно зашептала «Все знает». – Говорит, лет пять назад он где-то на улице девчонку повстречал. Рыжую. И влюбился. Пока стоял да глазами моргал, она уже исчезла. Вот он с тех пор и бесится – все найти ее пытается. А в лицо вроде и не помнит. Сколько рыжих перепробовал – все не то.

– За такие деньги я бы даже в рыжую покрасилась, – вздохнула Людочка и склонилась над дошедшим до них листком с подписями.

2006 г .

Цикл рассказов «Про сына»

Мой сын – хулиган и почемучка. И порой его вопросы вызывают у меня ступор или недоуменное хихиканье.

Про Бога

Вязким осенним вечером мы возвращаемся из гостей. Дед везет нас на машине; на улице слякоть, а в салоне тепло, уютно. Я расслабилась и не сразу замечаю, что сын, сидящий рядом со мной, притих. Это подозрительно.

Я заглядываю малышу в лицо – он о чем-то сосредоточенно думает.

– Деда, – вдруг звонко спрашивает сын, – а на небе Бог есть?

Я поперхнулась. Дед на переднем сиденье подозрительно хмыкает. Он атеист-безбожник, комсомолец, закончивший в прошлом суворовское училище.

– Есть, есть, – поспешно отвечаю я.

– Дед, – сын игнорирует мой ответ, – на небе Бог есть?

– Нет там никого, – ворчливо отвечает дед, – враки это все.

– Мама, – сын соизволил обратить на меня внимание, – а почему дед говорит, что на небе Бога нет?

В разговор вмешивается папа.

– У каждого свое небо, – объясняет он. – У кого-то там живет Бог, а у кого-то нет.

– А у меня? – спрашивает сын.

– А это ты сам решишь, – говорю я. – Когда подрастешь.

Мальчик молчит. Такая далекая перспектива его, видимо, не устраивает.

– Мама, – чуть погодя, спрашивает он, – а Бог хороший или плохой?

С переднего сиденья вновь доносится подозрительное хмыканье.

– Хороший, – говорю, – хороший. Он всех любит…

– А также жжет, топит, убивает, – воодушевившись, добавляет дед. – Вон во время всемирного потопа…

– Мам, – перебивает деда малыш, – а меня Бог любит?

Я смеюсь, лохмачу светлые легкие волосы на его макушке.

– Обязательно, солнышко. Бог всех любит: и хороших, и плохих…

В полном молчании мы доезжаем до дома. Вытряхиваемся из машины, машем деду рукой и медленно идем к подъезду.

– Мама, – сын трогает меня за руку. – У деда на небе тоже живет Бог, только дед про это не знает.

Трусы

Каждое утро мы с сыном развешиваем белье, прокрутившееся за ночь в стиральной машине. Я балансирую на краю ванны, зажав в зубах охапку детских маечек, сын активно помогает – лезет под руку с советами.

– Мам, – спрашивает вдруг сын с интересом, – а чьи это вон там трусы висят?

– Папины, – невнятно отвечаю я, вынимая изо рта очередную порцию белья.

Сын долго думает и изрекает вдруг:

– Нет, мама, у папы нет таких трусов. Это, наверное, трусы какого-то другого папы…

Поскользнувшись на краю ванны, я падаю вниз и едва успеваю увернуться в полете, чтобы не задеть малыша. Сын выскакивает в коридор, смотрит на меня и смеется.

Признание

Самое любимое мое занятие – нацеловывать сына в щечки. Но мой мальчик – настоящий мужчина. Он позволяет такие нежности только по вечерам, разнежившись после ванны и прочитанной на ночь сказки. Погашен свет, мы лежим в кровати, обнявшись. Я увлеченно целую малыша и бормочу невнятно:

– Ты мой самый любимый мальчик!

Сын слушает, а потом заявляет авторитетно:

– А ты – моя самая любимая девочка! Ты лучше всех. Ты… – он какое-то время подбирает удачное сравнение и объявляет: – Ты лучше Кати в садике, вот!

«Посмотрю я на тебя лет через десять», – думаю я грустно, продолжая целовать ребенка.

Телячьи нежности

Воскресенье. Мы с сыном лежим на диване и смотрим мультик про кота Леопольда. Я почесываю маленькую спинку, а спинкин хозяин командует:

– Мама, теперь почеши грудку. А теперь снова спинку. А теперь бочок. А теперь почеши пятку…

После паузы сын добавляет снисходительно:

– А попу я сам почешу…

Неуловимый папа

Как все современные дети, мой сын видит папу дома только по выходным, да и то не всегда. В одну из пятниц, крайне недовольный таким положением вещей, малыш говорит отцу:

– Папа, завтра утром я встану пораньше, чтобы успеть тебя увидеть…

Ранним субботним утром, едва начинает светать, мальчик прибегает из своей комнаты с подушкой в руках и толкает спящего папу в бок:

– Папа, вставай, на работу пора! – и добавляет, довольный: – Я же обещал, что встану пораньше, вот я и успел тебя увидеть…

Моя любовь

Пасмурным вечером мы с сыном едем в маршрутке. Тепло, клонит в сон, негромко переговариваются пассажиры. На сиденье напротив мирно целуется молодая пара. Мальчик сидит на моих коленях, прижавшись носом к моей щеке, и что-то напевает. Такие нежности у нас не в ходу, и, уловив момент, я тихонько целую его в мягкую щечку – раз, другой, третий...

Малыш сначала терпит, а потом заявляет на всю маршрутку:

– Мама, если ты и дальше будешь меня целовать, то это значит, что ты в меня влюбленная!

Парочка напротив отрывается друг от друга и смотрит на нас с веселым недоумением.

Самое заветное желание

Мой сын долго и старательно пытается выяснить уровень всесильности Бога. Однажды он спрашивает меня:

– Мама, а Бог выполняет все-все желания людей?

– Нет, – подумав, отвечаю я. – Все не выполняет. Только самые-самые заветные. А все остальное люди должны стараться сделать сами.

Мальчик задумывается.

– А у тебя есть заветное желание? – спрашивает он.

– Есть, – отвечаю я.

– А ты у Бога про что просила?

Настала моя очередь задуматься.

– Я просила, чтобы у меня появился ты, – говорю я, наконец, очень тихо.

Малыш молчит какое-то время. А потом заявляет решительно:

– Тогда я попрошу у Бога, чтобы ты купила мне машину – ту, зеленую, с мигалками.

2007-08 гг.

Подарок от Деда Мороза

Когда-нибудь я стану известным писателем…

Я шел по улице, произнося эти слова, пробуя их на языке, перекатывая во рту, как горошины. Когда-нибудь я стану известным… писателем… День был зимний, ветреный. Приближался Новый год.

Я только что написал свою первую повесть.