Текст книги "Казнить нельзя помиловать "

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Только здесь Алла Сергеевна поняла, как устала. Эти вечные «должна» и «надо»! Слова, на которых держится вся наша жизнь, если хочешь остаться на плаву, ей, оказывается осточертели. Крепкая и сильная, она за все эти годы и не болела-то по-настоящему, простуды переносила «на ногах», боясь за место – уволят, за дочь – как она без меня, за деньги, деньги, деньги… Что-то же есть еще в жизни, кроме этого? Снова вспоминая странный этот сон про зимнее солнце и березы, Алла Сергеевна дала себе слово: на следующую зиму – в лес, в лес, Ксеню в охапку, лыжи валялись на балконе с тех самых «незамужних» пор. К черту дорогие абонементы на аэробику! Каждый вечер, не поднимая головы от подушки, она смотрела на закат. Огромные облака плыли по небу, похожие на причудливых зверей. Господи, как давно она не смотрела на небо – лет десять, наверное, если не больше. А оно такое огромное…

Алла Сергеевна вышла из больницы только в середине апреля. Ксенька, соскучившаяся, даже в комнате убралась, и пирогами пахло из кухни, а на торжественно сервированном столе и ваза с фруктами стояла, и бутылка вина – ах, паршивка! – и дымилась ее любимая жареная курица.

– Ксенька, – потрясенно сказала Алла Сергеевна, – неужели сама?

– Вика помогала, – призналась дочь и опустила голову, ожидая привычной нотации. Вика, подружка, страшно не нравилась матери; Алла Сергеевна терпеть не могла эту хипповатую девицу, учившуюся в кулинарном техникуме, из семьи с четырьмя детьми и матерью-прачкой. Ни о каком культурном уровне там речи не шло. Но Ксеня упрямо защищала свое право жить так, как ей нравится. Впрочем, сейчас Алла Сергеевна вдруг поняла, что ругаться ей не хочется.

– Спасибо, донь, – тихо сказала она. – Умница ты моя…

Они ели и пили, и смотрели друг на друга. Ксенька похудела за эти полтора месяца, словно старше стала, серьезнее, что, впрочем, понятно. И прежней нагловатой ухмылки на губах не было. А потом, разломив апельсин, она поднялась, обогнула стол, подошла к матери и села рядом на диван. Приткнулась, подсунула нос под мышку, как в детстве, и замерла.

Алла Сергеевна боялась пошевелиться. Уже год как Ксеня не позволяла с собой такого обращения. Комок застрял в горле. Гладя длинные волосы дочери, Алла Сергеевна тихо шептала:

– Умница моя… я так соскучилась…

– Мррр, – сказала Ксенька, не открывая глаз.

Сколько-то они сидели так, обнявшись, пока не прозвенел оглушительно телефонный звонок. Ксеня вздрогнула, шевельнулась, протянула руку к трубке. Конечно же, это звонили ей. Конечно же, какие-то мальчики – звали покататься на роликах.

Алла Сергеевна подошла к окну. Весна, надо же. Снег слизало уже давно, за окном светлый прозрачный апрель, газоны потихоньку одеваются зеленью, и пахнет, словно в далеком прошлом, свежо и легко. Облака в вышине… Облако-облако, скажи, чего я хочу?

Ксеня положила трубку и взглянула на мать.

– Донь… – нерешительно проговорила Алла Сергеевна. – А возьми меня с собой, а?

– Куда? – изумилась Ксеня.

– На роликах кататься… Ну, я не умею, конечно, но я же на обычных коньках неплохо стояла когда-то…

Алла Сергеевна говорила это, а сама ужасалась тому, что вот сейчас дочь презрительно посмотрит на нее, скажет что-то вроде «Иди к своим основным фондам…» ну или как-то так, и все, что было у них в эти последние минуты, уйдет, исчезнет. Но девочка просияла и бросилась к двери.

– Ма, – крикнула она, – я у Сашки коньки возьму, у тебя ведь 39-й, они тебе впору будут…

По залитой весенними сумерками улице Ксенька катилась на коньках и тянула за собой мать, в первый раз вставшую на ролики. Смеялась и что-то говорила ей. Алла Сергеевна смеялась тоже, неумело спотыкалась и взмахивала руками, утирая пот со лба. Она никому ничего не должна. А по небу летели облака – огромные, как слово «хочу», если к нему прибавить слово «жить».

2007 г.

Легкой Дороги

Памяти Игоря Красавина

– Ну, давай. – Настя ткнулась мне в щеку ледяными губами. – Не трусь, все будет о-кей. Позвони вечером, ладно?

Я поцеловал жену, перехватил поудобнее пакет, проверил, на месте ли мобильник.

– Будет, обязательно будет, – я бодро подмигнул ей. – Прорвемся! Маринке привет…

Она подняла в ответ руку со сжатым кулачком, глядя, как я ковыляю по лестнице.

На самом деле, все было, конечно, не так радужно. Шеф – так мы называли меж собой профессора Дремова – ничего определенного не говорил, на обходе хмыкал обещающе и оптимистично. Но фишка в том, что у меня уши длинные, а еще я латынь знаю – врачу положено. А Шеф, видимо, забыл, что перед ним коллега, пусть и скромный – куда нам, «скоропомощникам», до них, маститых. И обронил на обходе ассистенту кое-что, а я расслышал. И понял.

Впрочем, варианты я и сам просчитывал, без Шефа. Врач, как-никак. За эти полтора года я столько всякого о своей болячке перечитал – куда там профессорам. И мысль о том, что… словом, и про это думал. И завещание написал – тайком от жены, и деньги позавчера со своей карточки на Настину перекинул, и бумаги разобрал. И Санек, друг верный, обещал, что ежели чего, то он моих не оставит. Ему я верил. У него, конечно, у самого на шее трое, но если что – поможет.

В какой-то степени я был спокоен и, наверное, рад. Постоянная боль, постоянная, непрекращающаяся, измучила меня так, что порой казалось – что угодно, пусть и смерть, но только чтоб уже скорее. Клиники, профессора, бесконечные анализы и уколы слились в один сплошной поток. Я стал понимать тех, кто у нас на вызовах отказывается ехать в больницу – оказывается, страх желтых стен и чужих людей может стать сильнее страха боли…

Завтра операция, завтра все решится. И шансов на то, чтобы эту операцию пережить, у меня очень мало. Потому что сердце. Какое там к чертям сердце у здорового мужика тридцати семи лет, спросите вы. Вот и я так думал, да жизнь обломала.

Впрочем, мы еще поборемся.

Настю только жалко. Она, бедная, за этот год, что я валяюсь, сильно сдала. Еще бы – и семью обиходь, и мужика в больнице развлеки, и денег заработай, потому что из меня в последнее время добытчик – кот наплакал. Глаза ввалились, губы постоянно дрожат, но держится, виду не подает. Ладно, Маринка помогает – в четырнадцать лет мозги, конечно, просыпаются не у всех, но если видишь, как мать изо дня в день колотится…

Мы еще поборемся. Вот только операцию завтра пережить…

Вечер тянулся медленнее обычного. Я позвонил еще раз Насте, бодрым голосом пожелал ей и Маринке спокойной ночи, обещал, что сразу же, как буду в состоянии, отзвонюсь (а то будто не знал, что моя благоверная дежурить завтра будет с утра под окнами). Уже мужики в палате угомонились, уже тишину прорезал мощный храп Авдея Иваныча с койки у окна – а я все лежал, глядя бессонными глазами в пространство. И баранов считал, и ослов гонял – глухо.

А потом задремал, да как-то очень незаметно, прямо без перехода. Вот только что таращился в темноту, и вдруг – почему-то сильно сдавило сердце, и я оказался… черт его знает где. Но уж, конечно, не в палате.

Я стоял у края широкой дороги, не асфальтированной, но покрытой чем-то вроде каменных плит. Заросшей, явно не проезжей – в щелях меж плитами росли одуванчики. Солнце светило мне прямо в глаза – день клонился к вечеру, и оранжевый его отблеск окрашивал золотом высокую стену деревьев невдалеке и пыль на обочине. Дул теплый ветер, ероша мне волосы, небо было голубым и высоким. Лето.

Я помедлил немного. Тихо. Птицы поют. Нигде ни голосов, ни шума машин, ни вообще какого-то присутствия людей.

Я прекрасно понимал, что это сон, но в то же время все было до удивления реальным – и этот ветер, и запах травы, нагретой за день, и тишина, и даже волосы на моей голове, которые шевелил ветер. Прислушался к себе – все отлично, нигде ничего не ноет, тело крепкое и упругое, как в двадцать лет… словно ни болезни не было, ни этих месяцев бесконечной боли. Господи, хорошо-то как! Даже если сон – все равно хорошо.

И я пошел по дороге, временами наклоняясь, пропуская меж пальцами пыль с обочины, срывая незнакомые полевые цветы, вдыхая всей грудью свежий вечерний воздух. Как хорошо! Последний раз мы с моими девчонками были в походе позапрошлым летом – еще до всего. А потом уже стало не до того – умерла мама. А потом... может, с ее смерти все и началось, думал я иногда. Стрессы и нервы – они до добра не доводят.

Но теперь я просто шел, шел, шел. И ни о чем не думал.

Не знаю, долго ли я так шагал. Солнце стало совсем низким, нависло над краем горизонта, но местность вокруг почти не изменилась, и усталости я вообще не чувствовал. Даже пить не хотелось. Все тот же свежий воздух, та же дорога. Только деревья отступили от обочины метров на пятьсот, и сама дорога стала песчаной, светло-желтой, мягкой. Я разулся и пошел босиком.

Впереди замелькала синева. Озеро. Я ускорил шаг. Очень захотелось выкупаться… снова ощутить в мышцах знакомую радостную упругость, почувствовать толщу воды под ладонями. Как мы любили с Настей купаться на даче ночами – без всего, кожей чувствуя друг друга... Я почти побежал, на ходу снимая куртку. А когда приблизился, то понял, что не один.

На крошечном песчаном пляжике сидел мужик с удочкой. Сидел так неподвижно, что я сначала принял его за… черт его знает, за что, но уж точно не за живого. И только когда он обернулся, я вздрогнул от неожиданности – и засмеялся.

– Простите… Я вас не заметил… Добрый вечер.

– И тебе добрый, – кивнул мужик. – Выкупаться, что ли, решил?

– Да…

– Ну, так давай.

– А я… э… рыбу вам не распугаю?

У нас в дачном поселке были рыбаки – ругались страшно, если кто-то приходил купаться на рассвете. Правда, купальщики приходили, но уж крыли их рыбаки матом – по полной. Днем, правда, их почти не было… как же: дача, дети, бабушки. Где им, рыбакам, с бабушками тягаться?

Мужик махнул рукой и принялся деловито сматывать удочку.

– Лезь давай. Мне на сегодня хватит. А я пока костерок сооружу.

Я фыркал и плескался не меньше получаса, пока не почувствовал, что хватит. Не потому, что замерз или устал, а просто – хватит. Выскочив на берег, я какое-то время постоял под совсем низкими лучами, подставляя им незагорелую кожу. Хорошо-о-о-о…

Когда, одетым, я вернулся, костер уже горел, в котелке над огнем что-то булькало. Я принюхался. Мамочки мои, уха! Я ее лет пять не ел…

Сон ли, не сон, а уха была дико вкусная. У моего неожиданного товарища имелся потертый брезентовый рюкзак типа «пузырь», иначе именуемый «смерть туриста», а в нем – и ложки, и каравай черного хлеба – удивительно вкусного, явно не магазинного, и перья зеленого лука. Когда, разомлев от сытости, мы отвалились от котелка, в нем, котелке, оставалось едва ли треть. «Аз есмь жертва чревоугодия, – подумал я, – но на завтрак мы это прикончим». Я уже понял, что ночевать мне придется здесь. Закат догорал над лесом, где-то пронзительно пела вечерняя птица.

– Ты куда идешь-то? – вдруг спросил мужик, окинув меня любопытным взглядом.

Ему было на вид лет пятьдесят или около того. Невысокого роста, щуплый, в помятом и потрепанном жизнью ватнике, заскорузлых штанах и старых рыбацких сапогах, он тем не менее не производил впечатления бродяги. В волосах и бороде пробивалась седина, а взгляд был неожиданно цепким – глаза цвета крепкого чая смотрели молодо и как-то очень по-доброму.

Я пожал плечами, растерявшись.

– Иду. Сам не знаю…

– А откуда? – с тем же любопытством спросил он.

– Да тоже не знаю. Снится, наверное… – глупым был ответ, согласен, но что еще я мог ему сказать?

– Это как же?

– Да вот так, – почему-то я не чувствовал ни тени раздражения от того, что незнакомый этот мужик лезет ко мне со своими расспросами. Кроме того, я был ему в какой-то степени обязан: за ужин. – Получилось так. Меня к операции готовили…

Слово за слово – я выложил всю свою невеселую историю.

– … а потом уснул. Сюда, – и фыркнул – действительно идиотская ситуация.

Мужик крякнул.

– Ну, тогда давай – за знакомство, – порывшись в мешке, он вытащил пузатую флягу и поболтал в воздухе. Во фляге призывно булькнуло.

– Нельзя мне, – отказался я. – Врачи запрещают.

Мне и вправду было нельзя – там, дома. Но не во врачах дело – просто не пил я уже так давно, что почти и не тянуло, забыл, наверное, как оно бывает. А сейчас мне действительно не хотелось, все было слишком хорошо, чтобы стать еще лучше.

Мужик ухмыльнулся.

– Чудак человек, я ж тебе не пойло какое предлагаю, – он плеснул в мятую жестяную кружку и протянул мне: – На, попробуй.

Это был… ликер не ликер, коньяк не коньяк, а что-то медовое, густо настоянное на травах, солнце, летнем горячем полдне и радости – и без капельки спирта. Напиток чуть горчил, мягко ложась на губы, оставляя на языке приятное послевкусие. Я отхлебнул еще и прикрыл глаза. Хорошо.

– Нравится? Во, – мужик назидательно поднял вверх узловатый палец с прилипшей к нему рыбьей чешуйкой. – А ты отказывался. Тебя зовут-то как?

Я сказал.

– Во, – повторил мужик. – А меня… ну, дядь Петей, что ли, зови. Тебе в самый раз будет.

Я кивнул.

Быстро стемнело. Ярче запылал костер, слышнее стал треск поленьев – птица смолкла, и на дорогу упала тишина – такая, какая бывает лишь в лесу. Как же хорошо, елки-палки. А дома ведь все время некогда…. Да и в лес если выедешь – обязательно нарвешься на туристов на соседней поляне, которым лишь бы водку пить… Потому мы всегда ходили в горы, с тех самых пор, как Маринка стала способна хоть как-то передвигаться на своих двоих…

– Ну, так куда идешь-то? – прервал мои размышления дядя Петя, и взгляд его стал очень внимательным.

Вот же прицепился!

– Да я и сам не знаю, – снова пожал я плечами. – Я думаю, мне это снится, а раз так – дорога сама выведет.

– А мы посмотрим сейчас, – неожиданно молодо проговорил дядь Петя и подмигнул мне. – Карты не соврут, все скажут.

Из того же «пузыря» он выудил засаленную колоду, поплевал на нее, перетасовал – карты так и летали в его руках, меняя цвет рубашки с золотого на серебряный и обратно. Я обалдело следил за быстрыми движениями, начиная подозревать, что не сон это все, ох не сон…

Поколдовав с полминуты, мужик протянул мне колоду:

– Сдвигай…

Я послушно коснулся колоды мизинцем – карты налились сначала малиновым, потом нежно-фиолетовым свечением, потом развернулись – так, что от вороха картинок запестрело в глазах.

– Так-так… А расскажи-ка ты нам, Симонников Виктор Витальевич, тридцать семь лет и шесть месяцев, женат, не был, не привлекался… ой, нет, чуть не влетел один раз, ну да по молодости с кем не бывает... Врач «Скорой помощи»… ага. Так.

Свистящий веер карт завис в воздухе мостом – и, рассыпавшись, улегся послушной колодой в ладонь хозяина.

– Что же, Витенька, – дядь Петя снова крякнул и неожиданно ласково и грустно посмотрел на меня. – По всему выходит, и впрямь пора тебе.

– Куда? – тихо спросил я. От внезапной догадки заломило затылок.

Да ну, чепуха какая! Сон. Просто снится, и утром я открою глаза – в палате, и будет операция, и…

Не будет – понял я. Ничего не будет.

Он махнул рукой.

– Дальше, по Дороге. Туда. Я-то думал, может, напутал ты чего да без спросу пришел – ан нет, все чисто. Прямая твоя дорога будет, Витенька. Легкая.

– Это что же… – я неожиданно задрожал, – значит, все?!

Он кивнул, прямо и строго глядя на меня.

– Но… – я вскочил, отшвыривая ногой котелок с остатками ухи. – Но… почему? Почему?! Я не хочу! Я молодой еще, я жить хочу! Какого черта? На свете куча людей, которые… которым давно сдохнуть пора… чем я хуже тех, кто ворует и убивает? Почему – меня?

– Господь с тобой, Витенька, – так же ласково проговорил дядь Петя. – С чего ты взял, что смерть – это кара? Неправда это. Разве только в наказание бывает такое? – и он повел рукой вокруг. Взметнулось на мгновение пламя костра, выхватывая из темноты заросли кустарника, деревья, ярче пахнуло свежим, ароматным воздухом.

– А разве нет? – я говорил теперь с трудом – свело горло.

– Не всегда. Бывает, конечно, но это – если уж совсем скатился человек, если профукал все, что дано было, или не понял, кто он и зачем живет. Но и дорога у него – иная: каменистая или скользкая, с ветром и дождем, гнилая. Вот тогда и забирает его Господь, чтоб еще бОльших бед не наделал. А бывает и иначе – если выполнил все, что на Земле должен был сделать. Успел. Закончил. Вот как ты. Мы-то думали, ты в сорок три придешь, а ты вон какой оказался – раньше успел. Тридцать два человека от смерти спас? – он загнул палец. – Спас. Дочку родил? – загнул второй. – Родил. Матери поминки справил, друга из беды вытащил, когда нужно было. Вот и все, Витенька. В нужном ты месте в нужное время оказался…

– Но дочка… – прошептал я. – Маринка… как же она без меня? Ведь ей четырнадцать только, как же они…

– До двенадцати только дети идут по жизни рядом с родителями, – строго проговорил мужик. – Дальше – сами. И не говори, что не знал ты про это – читал недавно.

Я опустил голову.

– А Настя… как она без меня?

– А это ее судьба и ее путь, – так же строго ответил дядь Петя. – Она для того на Землю пришла…

– Ну и к чертям такую судьбу! – крикнул я.

И, резко развернувшись, стискивая кулаки, зашагал от озера в обратную сторону – в запах листвы и пыли, в ночь, по темной дороге… сейчас я проснусь, сейчас!

А она уплывала из-под ног, эта дорога, и плиты раскалывались под ступнями, и трава оплетала ноги. А потом впереди встала сплошная стена деревьев, и я остановился. И все завертелось перед глазами, и совсем рядом ярко запылал костер и пахнуло озерной прохладой и свежей ухой.

Нет мне хода назад.

Я опять опустился на землю, стиснул голову руками.

– Видишь, Витенька, – тихо сказал дядь Петя совсем рядом, – нет тебе хода назад. Нужно так, понимаешь? И не бойся. Это не страшно вовсе, наоборот. И не больно. Просто, как рассветет, пойдешь – прямо. Вот и все, – он улыбнулся. – Нечасто у нас такие, как ты, попадаются – чтоб без ухабов да без кочек. Дорога твоя легкой будет. Так что иди.

– Почему легкой? – спросил я, словно это могло хоть что-то изменить.

– Так люди же, Витенька, – удивился дядь Петя. – Те, кого ты вытащил – они ж за тебя каждый день Господа просят. Хоть и не все, конечно… Вот их молитвами и выстлана дорога твоя, как кирпичиками, и идти тебе легко...

– Что, – я усмехнулся, – даже Суда не будет?

– Какого? – он смотрел на меня грустно.

– Ну, этого… Страшного…

– А зачем? – удивился дядь Петя. – Все, что ты в жизни успел совершить, и плохого, и хорошего, ты и сам знаешь. А уж Господу и подавно все известно. Так за что же судить тебя? Плохие твои дела камешками под ноги лягут, споткнешься. Да только их мало у тебя, это я точно говорю…. – и он засмеялся, и такой светлой и доброй была его улыбка, что и мне захотелось улыбнуться в ответ.

Мы помолчали. Тихо догорали дрова, рассыпая снопы ярких искр.

Потом край неба над нашими головами посветлел, ночная тьма посерела и разошлась, стали отчетливо видны кромка деревьев и бледная полоса над краем леса. Зачирикали, просыпаясь, птицы.

– Дядь Петь… – я помедлил, не решаясь спросить. – А что будет  там? Ну, куда дойду?

– Иди – и узнаешь, – ответил он. – У каждого там – свое, а что у тебя – мне про то неведомо. Я ведь привратник просто, а не сам Господь. Он – знает. Иди, голубчик. Пора тебе. А о жене и дочке не грусти. Встретишься ты с ними, и сам не заметишь, как время пройдет. Это у них там оно долго тянется, а для тебя промелькнет… потому что нет его здесь, времени-то. Но то, что вы встретитесь, это я тебе точно говорю, – дядь Петя улыбнулся и хлопнул меня по плечу.

Он протянул мне флягу.

– Глотни на дорожку.

– А долго идти? – спросил я, припадая к фляге.

– А кто его знает? – вопросом на вопрос ответил он. – Говорю же: нет здесь времени, оно все твое. Ну, удачи тебе. И – легкой Дороги!

И он протянул мне руку, и я пожал его мозолистую, твердую ладонь.

И, не оборачиваясь, пошел по дороге, вымощенной серыми плитами. На миг мелькнула было мысль – Маринка… Но ушла, скользнув по краю сознания. Все земное оставалось позади, а я шел – туда, где небо было высоким и светлым, где над горизонтом всходило солнце.

10.08.2009 г.

Обыкновенная история

Джулиану

Она была приличная девушка, мамина и папина дочка, гордость родного пятого курса и надежда университетской аспирантуры. Она мечтала о науке и карьере, славе и большом будущем. Она грезила литературой, но совсем не считала себя знаменитостью, а знала – ей работать и работать, а потому впечатления и правду жизни нужно искать всегда и везде, в любом ракурсе.

С этой целью она приехала, досрочно пройдя практику, в Город сырым, холодным мартом – просто так, в гости к подруге и погулять; а то, что подруга ее – неформал, совершенно девушку не смущало, а наоборот – ведь это так интересно. До начала последнего учебного семестра оставалось еще две недели свободы.

Он был бродяга, перекати-поле, из тех, кого даже свои с ухмылкой называют «раздолбаем», не имел постоянного места жительства. Жил на вписках. Для тех, кто не знал, что это такое, он романтично изрекал: «между небом и землей». В действительности это означало грязные кухни, проходные дворы, споры за полночь, а утром хозяину вписки на работу, и он поднимает тебя в шесть утра и в восемь выставляет за дверь, как бы сильно ни хотелось спать, каким бы тяжелым не казался тощий рюкзачок с вещами и чехол с гитарой. Небо было серым и хмурым, город – жестоким, но когда ему надоедало в одном конце большой страны, он с легкостью перебирался в другой, потому что вписку можно найти везде, петь по вагонам пока еще никто не запрещал, а свободу не купишь ни за какие деньги. Сейчас он временно обитал в Городе у Джина с Самстроя, и это была не самая плохая вписка, если честно; по крайней мере, там никто не требовал, чтобы ты приносил еду каждый день – народу хватало, и подкормить могли за так: за песни и треп – и пока молчали о том, чтобы выписать… словом – живи, пока не надоест.

Компания, собравшаяся в тот вечер на вписке, была ему неинтересна, и он лениво курил дешевые сигареты и пощипывал струны гитары, устроившись в продавленном кресле в углу небольшой комнаты, – просто так, от нечего делать. Собственно, без гитары его не видели почти никогда, и за ним закрепилось прозвище Пол, хотя на Маккартни он не тянул ни голосом, ни внешним видом. Он мурлыкал что-то вполголоса и был вполне доволен жизнью – почти сыт, выпивка есть, и на сигареты пока хватает.

Комната тонула в табачном дыму, силуэты угадывались нечетко. Может быть, поэтому она увидела в нем не просто потертого, потрепанного жизнью типа, а романтического героя ее ночных мечтаний.

Он тоже обратил внимание на прилично одетую девушку – этим она выделялась среди джинсово-потрепанных остальных, точно тропическая птица в стае воробьев; слишком уж неуместными казались здесь и безупречный маникюр, и длинная юбка из хорошей шерсти, и правильные жесты, и даже ее попытки обращаться ко всем незнакомым на «вы» – девочка из хорошей семьи была воспитана, как полагается; впрочем, попытки эти пресекли пару раз, и она покорилась.

Он подсел к ней, держа в руке сигарету, но она отшатнулась невольно – не переносила табачного дыма. Удивленный, он даже окурок выбросил в пустую рюмку и спросил, как ее зовут.

Неформального имени у нее не оказалось, только цивильное – Елена.

Треп ни о чем, о погоде и природе, поиски общих знакомых. А откуда они могут быть у приличной девушки и неформального бродяги? Подружка посматривала на них с тревожным любопытством, а после, улучив момент, вытащила ее из комнаты и зашептала жарко на ухо: поосторожнее с ним… В чем именно поосторожнее, объяснить не смогла. Елена пропустила это мимо ушей и кинулась обратно в душную комнату: ведь это так интересно…

От двух бокалов вина ей стало жарко и весело, она хохотала над немудреными шутками и почти не стеснялась анекдотов. Впрочем, он приостановил сальности – не к столу это будет, не к блюду, другой нужен подход… он обожал новое и наслаждался этой мажорной девочкой, как хорошим коньяком после надоевшей водки.

Они проболтали на кухне почти до утра. Она восхищалась его свободной жизнью и раскрыв глаза слушала его рассказы про поездки автостопом, ахала от слов «я живу нигде» и «за все в жизни надо платить: горишь, конечно, но и сгораешь – как свеча». Он же в ответ любовался тоненькими пальчиками и прикидывал, как бы половчее упасть на хвост и N-цать времени пожить на нормальной вписке. Узнав, что Елена не местная, разочаровался было, но решил, что так даже лучше.

К пяти часам утра они знали друг о друге практически все, исключая все неважное. Важным было то, что настоящий талант вряд ли сможет пробить себе дорогу в такой серой жизни, а потому ему нужна поддержка дорогого человека, да только где его найти, ведь всем нужны лишь деньги, но девушки не все стервы, и любовь все равно есть, честное слово, и она готова доказать это. Спать они легли, закутавшись в один спальник и крепко прижавшись друг к другу, потому что по полу неимоверно дуло из незаклеенных окон.

Весь следующий день они гуляли по городу, и ветреный март посыпал их разговоры снежной крупой. Они сидели в маленьком окраинном кафе, пили кофе, за который платила Елена – у него совершенно случайно не оказалось с собой денег. Он читал ей свои стихи и ласково гладил ее тонкие пальцы.

Она сдала билет на поезд и купила другой – на «через три дня».

Городу было неважно, где двое его сумасшедших обитателей проводят дни – в подъездах ли, в парке на заброшенной карусели, на плотине, где обитают бомжи, или где-то еще. Подруга искала ее по всем знакомым, а, когда нашла, наконец, поздно ночью, попыталась устроить скандал, но натолкнулась на непонимающе-отсутствующий взгляд и махнула рукой. Сама не маленькая, должна бы понимать.

Семестр начинался послезавтра, и родители уже дважды звонили на мобильник, но она отвечала, что приедет через день… два… три… оставьте меня в покое, я сама во всем разберусь!

Деньги, взятые из дома, кончились как-то очень быстро, и Елена распечатала заначку «на билет», которую он пообещал вернуть ей послезавтра – ему срочно нужны были новые струны для гитары, а приятель не отдал вовремя долг.

Совершенно случайно им подвернулась пустая квартира приятеля – им вдвоем, только им и никому больше. Они пили дешевое вино, и так стучало сердце – вот-вот на стук этот сбегутся соседи, и глаза ее блестели, а волосы были такими пушистыми при свете свечи. И он целовал ее руки, а потом губы, а потом – не только губы, и им было хорошо вместе – так хорошо, как только может быть хорошо неопытной девушке, впервые познавшей любовь, и мужчине, знавшему очень многое. Продавленный старый диван скрипел, заглушая остальные звуки, и рассвет предусмотрительно не торопился заглядывать в окна.

Она сказала, что любит его, и получила в ответ поцелуи без числа.

Ей пришлось уехать через неделю, когда мать пообещала, что приедет в Город и увезет ее домой лично, и выслала денег переводом. По дороге на вокзал он пообещал писать каждый день, а звонить – как только будет возможность, и подарил ей букет фиалок, неведомо как найденных в хмуром городе ранней весной. А когда поезд тронулся, он бежал рядом и что-то кричал ей, а что – она не видела сквозь навернувшиеся на глаза слезы.

Вернувшись домой, Елена продолжала посещать занятия в университете, но не о глаголах и исландских сагах думала она – о его глазах, письмах, что приходили, конечно, не каждый день, но все же часто, и считала дни до летних каникул, когда они должны были встретиться. О том, чтобы он приехал к ней, не могло и речи идти – родители ее были людьми строгих правил и не такого жениха желали бы для дочери.

Спустя пару месяцев она стала ощущать раздражительность и капризность, начались обмороки и головные боли. Елена списывала это на усталость и авитаминоз, и только известные обстоятельства, о которых прямо спросила одна школьная подруга, а потом поход в женскую консультацию помогли ей открыть глаза. Потом глаза пришлось открывать родителям, а матери – вызывать «Скорую».

Елена написала ему на адрес той вписки, где он жил, но ответа не получила. Подумав, что письмо не дошло, попыталась позвонить и, как ни странно, дозвонилась и попала прямо на него. Радостным голосом сообщив о предстоящем событии, услышала в ответ сухое и холодное «прости, я был не прав, но между нами все кончено», и все приличествующие случаю обвинения. После чего, не поверив услышанному, она хотела немедленно ехать к нему и все выяснить лично, но родители встали на пороге и умоляли не делать поспешных поступков. Они были готовы даже «принять в свой дом бастарда», но не желали потерять дочь из-за угрозы выкидыша где-нибудь в поезде.

Ночью она написала им записку и вылезла в окно. Деньги на билет заняла у той самой школьной подруги. В поезде почти не спала и нервно стояла у окна, мечтая о том, как увидит его глаза.

По известному ей адресу Пола не оказалось. Никто не знал, куда он пропал и когда вернется; никто и не интересовался этим – личность по имени Пол (а еще – Бабник, а еще – слово неприличное) знали и не любили. Узнав о беде Елены, подруга прямо сказала ей все, что думает о безмозглых дурах, которых предупреждали, и посоветовала ехать домой и делать аборт. На слова «поздно», произнесенные срывающимся от слез голосом, ответила, подумав, что средство есть, и если Елена не боится… но ответственности она нести не собирается.

Елена послала домой телеграмму, что задержится на пару дней. На рынке у метро купила пакетик горчицы, а ведро они заняли у соседки.

Все кончилось очень быстро, но к утру Елена не смогла встать с кровати – началось кровотечение, кружилась голова. Полиса медстрахования у нее, конечно, не было, а у подруги не оказалось денег, чтобы отправить ее в частную клинику. Этот Город не любил чужаков, и жизнь в нем неласкова к тем, у кого нет достаточно средств, чтобы выжить, не имея блата и связей. Звонков испуганной подруги по всем знакомым с просьбой дать совет Елена уже не слышала. Липкий туман, в котором она плавала, заглушал все звуки. Только доносился откуда-то еле слышно звук гитары, и его голос пел ей о любви, только вот фальшивил безбожно… без-божно… она молилась, как умела, но слышал ли Бог ее молитвы?

Наконец, «Скорая», вызванная в пятый раз, согласилась доставить иногороднюю девушку без прописки в больницу, и носилки с вытянувшимся на них худеньким телом снесли по лестнице санитары.

Бог оказался милостив – Елена вынырнула-таки из своего горячего бреда и смогла умолить медсестру позвонить домой. Спустя три дня рядом с ее кроватью сидела мать и, плача в смятый платок, говорила, что все будет хорошо…