Текст книги "Казнить нельзя помиловать "
Автор книги: Алина Чинючина
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Магнитогорский государственный университет
Литературная серия
«Гармонии таинственная власть»
Алина Чинючина
Казнить нельзя помиловать
Рассказы
Магнитогорск
2010
Главный редактор
С.Г.Шулежкова
Редакторы
С.А.Рухмалев
Ю.Ф.Ильясов
Редакционный совет
Председатель совета
В.Ф.Романов
Чинючина А.
Казнить нельзя помиловать: рассказы. – Магнитогорск, 2010. – 72 с.
Издание серии «Гармонии таинственная власть» осуществляется Магнитогорским государственным университетом при поддержке газеты «Магнитогорский металл» и в сотрудничестве с Детско-юношеским центром «Эго».
(С) Чинючина А., 2010
Об авторе
Чинючина Алина Равилевна, 1978 г.р. Живет в Магнитогорске. Выпускница МаГУ, работает школьным психологом.
Публиковалась в местных изданиях, а также общероссийских и региональных журналах «Веси», «Уральская новь», «Мое королевство», «Вестник российской литературы», интернет-журнале молодых писателей «Пролог», в коллективных литературных сборниках «Небо пятое» (2008), «Ветряные мельницы» (2009). Лауреат и участник общероссийских и региональных литературных конкурсов.
Принимала участие во Всероссийском совещании молодых писателей (2007), где получила рекомендацию на издание книги.
Автор прозаического сборника «Осенние сказки», выпущенного в Челябинске.
Здравствуйте, господин писатель
Господин Анджей Квибс был пьян. Он лежал на продавленном диване, закуривал одну сигару от другой; по комнате плыл горьковатый запах апельсинов. Господин Анджей всегда курил только такие сигары.
Господин Анджей злился на жизнь. Новая книга, вышедшая полгода назад, осталась не замеченной критиками. Тиражи, и без того невеликие, пылились в магазинах. Проще говоря, его не читали. Не видели. Не знали.
Анджей Квибс был ремесленником от литературы и понимал это – в те короткие часы, когда у него хватало силы признаться самому себе. Анджей мечтал стать писателем, но талант не всегда можно заменить усердием. Он исписывал и рвал кучу листов, потом, купив компьютер, едва не разбил однажды монитор. Он складывал буквы в слова, но за словами не видно было неба. Он писал о людях, а они получались мертвыми; послушные главные герои подчинялись его воле, но живыми от этого не становились. Он завидовал молоденьким мальчишкам и девчонкам, приходившим вместе с ним в издательства, потому что в их полудетских опусах была жизнь и был воздух, а в его отточенных, выверенных до последней строки повестях и рассказах этого не было – только сухая логика и расчет.
Нельзя сказать, чтобы его совсем уж не замечали издатели. Первая книга вышла. Но ее не стали читать. Вышла вторая. Весь тираж лежал на полках магазинов.
Господин Анджей лежал на диване и курил.
А потом заснул.
Проснулся он словно от толчка и резко открыл глаза. В комнате пламенел майский закат, шторы были отдернуты, окно распахнуто. На столе потрескивал невыключенным экраном старенький компьютер. Рядом сидели двое – высокий, невероятно красивый золотоволосый парень и веснушчатая, худенькая девушка.
– Привет, – сказала девушка, увидев, что Анджей открыл глаза. Без тени смущения, легко и по-хозяйски достала из его пачки сигарету и закурила.
– Привет, – растерянно ответил Анджей. – Ты кто?
– Это пока неважно, – сообщила девушка.
«Грабители», – мелькнула мысль у Анджея. Вероятно, нужно было позвонить в полицию или хотя бы крикнуть консьержа, но ему стало любопытно. Грабители ему еще не попадались. Это можно будет использовать в будущей повести. А красть у него, кроме компьютера, совершенно нечего.
– Мы не грабители, – словно прочитав его мысли, сказал парень. – Мы, собственно, к вам господин Анджей. По делу.
– Очень интересно, – протянул тот. – Я вас слушаю. И кстати, потрудитесь объяснить, как попали в мой дом?
– Было не заперто, – сообщила девица. Она в упор разглядывала писателя невероятно зелеными глазами и нахально улыбалась.
– А вы, собственно, кто?
– Мы хотим, чтобы вы написали про нас, – очень спокойно объявил парень. Он раскачивался верхом на деревянном стуле и вертел в тонких, изящных пальцах статуэтку, подаренную Анджею бывшей любовницей. Статуэтку не было жаль, а вот старый стул рисковал развалиться.
Анджей решил, что ослышался.
– Что? – переспросил он.
– Мы хотим, чтобы вы написали о нас, – терпеливо повторил парень. – О нас. Вы. Написали.
– Я сейчас вызову полицию, – решился Анджей. – Пошли вон.
– Погоди, – поморщился парень, легко поднялся, пересек комнату, произведя не больше шума, чем падающее перо, подошел и присел на край дивана. – Мы, господин писатель, вам снимся.
Анджей недоверчиво посмотрел на него. «Допился», – мелькнула мысль.
– Нет-нет, не пугайтесь, – парень успокаивающе поднял ладони. – У вас еще нет белой горячки, да и мы вполне настоящие. Но мы хотим стать живыми. Мы – герои ненаписанной книги. Вы – про нас – напишете. Расскажете о том, как мы жили, смеялись, любили, чего хотели и о чем мечтали. Вы умеете. Вы сможете. Вы нас понимаете?
– Эээ, – выдавил Анджей.
– Взамен, – продолжал парень, – мы сделаем вас по-настоящему известным. Роман о нас станет сенсацией. Его будут раскупать тысячными тиражами. Вы сделаетесь богатым, вами заинтересуются издатели и журналисты. Вы… добьетесь всего, чего хотели. Это тоже понятно?
– Ээээ, – выдавил Анджей.
– Условие только одно: работа должна быть закончена к первому декабря.
– Иначе что? – прищурился Анджей.
– Иначе мы умрем, – очень просто и серьезно сказал парень.
У Анджея пробежал холодок по коже.
– Что, прямо вот так умрете, у меня дома? Два трупа – и привет?
– Прямо вот так, – подтвердил парень. – И привет. Только привет вам будет не от полиции.
– А от кого же?
– Это вам зачтется – там, – парень многозначительно поднял палец вверх.
Точно белая горячка, подумал Анджей. Или эти двое – идиоты.
– А если я не соглашусь? – поинтересовался он.
Парень пожал плечами:
– Тогда мы придем к вам снова. И снова. До тех пор пока не договоримся. У нас, видите ли, выбора нет. Только времени на работу у вас останется меньше.
– Чем, собственно, вам не нравится наше предложение? – вновь вступила в разговор девушка. – Мы предлагаем вам славу, почет и деньги. От вас требуется только одно – работать.
– А почему я?
– А кто же? – удивился парень.
Анджей подумал.
– Как вас зовут? – спросил он. – Или это тоже должен придумать я?
– Нет, отчего же, – парень пожал плечами. – Я – Ивар, а она – Инга…
– Черт с вами, – махнул рукой Анджей. – Договор заключать будем?
– Зачем? – опять удивился парень. – Все и так понятно.
Все было легко и весело. Странная парочка поселилась в квартире Анджея.
Спали они преимущественно днем. С закатом Анджей усаживался за компьютер, а Ивар и Инга устраивались рядом. Они наперебой надиктовывали ему текст и хохотали, как сумасшедшие, и пили густое, тягучее красное вино из старинных бокалов, доставшихся Анджею от бабушки. Порой Анджей ухватывал окончание фразы раньше, чем неожиданные гости успевали ее договорить. В этом случае Ивар одобрительно кивал, а зеленоглазая Инга хлопала в ладоши. С рассветом окончательно обессилевший Анджей валился спать, а парочка – черт их знает, куда девалась: то ли исчезала по каким-то своим делам, то ли спала на полу, то ли… Анджей не вникал. В промежутках между всем этим Инга мыла посуду, жарила всем троим яичницу – каждый раз то пригорелую, то недосоленную, а вечером все начиналось сначала.
Через два месяца Анджей знал о своих нежданных героях все. Где родились и как познакомились, что любят есть на обед, какое предпочитают вино и в какой позиции занимаются любовью. Все, кроме одного, – кто они на самом деле. Внутри поселилось томительное беспокойство, жужжавшее в нем, словно муха, и затихавшее лишь тогда, когда он садился работать.
Фразы, выбегающие из-под курсора компьютера, были изящными, отточенными и совершенно не походили на прежние тяжелые булыжники, которые Анджей выдавливал из себя после долгих мук. Теперь легко и непринужденно он выдавал на-гора искрометные шутки, которые на самом деле принадлежали Ивару, и нежные признания, которые диктовала Инга.
Он писал историю их любви – тяжелой, путаной, долгой, полной недомолвок, детских обид и разочарований. Он писал о жизни в маленьком городке на севере выжженной солнцем страны. Он писал о войне и о мире, о воде и о хлебе, о той, которую большинство людей мечтает увидеть и за счастье почитает лишь прикоснуться к ее тени. Он писал о великой и загадочной спутнице жизни – даме по имени Любовь.
Через два месяца Анджей был уверен, что роман получится.
Через три – дело застопорилось.
Ивар и Инга вели себя совершенно непредсказуемо. Порой ему приходилось удалять целые куски текста – после того, как всю ночь они просиживали за работой, Инга со злившей Ивара откровенностью заявляла:
– Все не так!
Они выясняли отношения бесстыдно и грубо, не стесняясь присутствия Анджея, а он ошалело поглядывал на них, а потом с сумасшедшей скоростью стучал по клавиатуре, и получившийся текст либо устраивал всех троих – и тогда они падали спать, либо не устраивал вовсе, и они кричали друг на друга уже втроем. Дело заканчивалось тем, что Анджей орал, охрипнув:
– Все вон! – и Инга хлопала дверью. Ивар кричал: «Подожди!» – и растворялся в воздухе, а Анджей испытывал муки совести и снова садился к компьютеру. Спать, таким образом, становилось совсем уж некогда.
К середине октября окончательно разозленный Анджей спросил их:
– Вы собираетесь уже, наконец, определяться, чего вы хотите? У меня сюжет виснет.
Ответ Ивара изумил его до глубины души:
– Мы-то здесь при чем? Ты – автор, ты и пиши.
С этого дня неожиданные его гости повадились то и дело исчезать – то на день, то на два, то на неделю, то по одному, то оба сразу. А муха, жившая внутри, жужжала все противнее и жестче. Слова все чаще падали тяжелыми булыжниками, мысли казались серыми и спутанными, но как добиться прежней золотой легкости, которой отличались летние куски текста, Анджей не знал. И злился до скрежета зубовного, и выговаривал им, когда они возвращались. А они возвращались все реже и только морщились, выслушивая его упреки.
В один такой день Анджей взорвался.
– Вы, – кричал он, – вы что, издеваетесь? Втравили меня в авантюру – так давайте же работать, черт побери!
– Работай, – тихо ответил Ивар. – Вот тебе клавиатура – пиши. Срок истекает.
От такого нахальства Анджей онемел, а Ивар ушел – на этот раз вполне материально, хлопнув дверью.
Анджей перестал есть и спать. Роман нужно было дописывать. Те отрывки, что он показал знакомому издателю, вызвали у того бурю восторга, и теперь издатель звонил почти каждый день и спрашивал, когда же, наконец, господин Анджей закончит свое творение. Беспокойство, раньше похожее на муху, теперь превратилось в паука и высасывало силы. Избавиться можно было только одним – писать. Писать самому.
Потом он решил плюнуть на все и бросить эту затею. Неделю не подходил к компьютеру, бродил по городу, пил пиво в ресторанчиках на набережной, даже подцепил очередную красотку, которой вдохновенно и нахально читал чужие стихи, выдавая их за свои. Девица, обалдевшая то ли от поэтического дара нового знакомого, то ли от щедрости, с которой он разбрасывал купюры, дала себя уговорить на продолжение знакомства. Продолжение должно было закончиться в квартире Анджея.
Развязка авантюры оказалась неожиданной – на своем родном диване Анджей обнаружил едва живую, бледную до синевы Ингу. Рядом с ней сидел Ивар – измученный, шатающийся. Увидев входящего Анджея, Ивар с усилием поднялся, подошел и, схватив его за руку, через всю комнату толкнул к столу.
– Работай, – сказал он. – Иначе мы подохнем, понял?
К концу октября Анджей осунулся и почернел лицом. Гости тихо сидели рядом на диване, но уже не диктовали ему тексты – лишь кидали порой обрывочные реплики, а чаще просто просматривали написанное, стоя за его плечом, и либо одобрительно кивали, либо роняли: «Не так». Второе случалось чаще. Спорить не было сил. Анджей удалял куски текста и писал заново. Булыжники сменились вполне сносными геометрическими конструкциями, среди которых изредка попадались золотые песчинки летних удач. Случалось, Ивар и Инга яростно спорили – а потом соглашались с Анджеем, мирились и торжественно отмечали примирение все тем же красным вином.
В ноябре город засыпало снегом. Ивар и Инга снова стали исчезать. Появлялись, вываливали на него ворох новостей и молча смотрели, как пляшут пальцы на клавиатуре. Усталая Инга куталась в потертый свитер, крутила на пальце тоненькое серебряное колечко, Ивар хмуро молчал – он выглядел постаревшим и почти больным, красота его стала болезненной и ломкой. Они ничего не говорили, только смотрели, но порой, глядя на черные ряды строчек, изрекали: «Не так».
– А как, – бесился Анджей, – как?! Скажите же, что же вы молчите?!
К первому декабря оставалось дописать совсем немного. Вечерело, короткий зимний день медленно угасал. Анджей с бессильной яростью смотрел на экран. Сюжет застопорился и двигаться к развязке не желал. И когда в комнате пронзительно рявкнул звонок, он вздрогнул, но не двинулся с места.
Звонок повторился. Анджей нехотя оторвался от экрана, открыл дверь. Стоящий на пороге Ивар был не похож на себя так, как не похож бывает старик на мальчишку-подростка. Под глазами его залегли круги, золотые волосы потускнели, лицо осунулось. Инга – горячая, тяжело дышащая, висела на нем, закрыв глаза. Молча Ивар втащил ее в комнату, уложил на диван и повернулся к Анджею:
– Срок истекает. Пиши.
Минуты убегали, складываясь в часы, Анджей стучал по клавишам с быстротой, прежде немыслимой. Но часы тикали быстрее. До полуночи оставалось совсем немного.
Анджей с досадой грохнул кулаком по монитору:
– Не могу больше! Не могу! Все не так!
– Пиши, – монотонно ответил Ивар. Сил на то, чтобы говорить, у него почти не оставалось.
– Что с ней? – спросил Анджей, кивая на девушку. – Чем она больна?
– Откуда я знаю? – так же монотонно ответил Ивар. – Туберкулезом. Или воспалением легких. Или СПИДом. От тебя все зависит. Пиши.
Ему оставалось всего десять строк, когда висевшие над диваном часы захрипели и начали бить полночь.
Анджей вздрогнул и обернулся. Ивар и Инга, тяжело дыша, смотрели на него. Молчали. Глаза их становились все огромнее и темнее.
Крикнув, сорвался Анджей со стула, схватил их обоих – легких, почти ничего не весящих, подтащил к столу.
– Возьмите меня за плечи! – скомандовал он. – Скорее!
На плечи его легли две руки – почти невесомые, почти бесплотные. Слова не желали вставать на нужное им место и звенели, раскатывались, словно монеты по мостовой. Анджей барабанил по клавишам, чувствуя, как иссякают силы. Тепло его тела уходило в две руки, лежащие на его плечах, и руки эти теплели, наливались жизнью, а сам он становился все слабее. Но и строчек оставалось совсем немного. Еще чуть-чуть… еще…
Часы ударили в последний раз и смолкли. Через долю секунды Анджей вбил в текст последние буквы и поставил точку. И замер, не смея оглянуться. Роман был закончен.
Сил оставалось только на то, чтобы вытянуться на стуле и закрыть глаза.
Когда он открыл их, рядом никого не было. Мигал включенный экран монитора, открытый файл «Ворда» светился слепым белым окошком.
Рядом на столе, придавленная пустым стаканом и серебряным колечком Инги, валялась записка. В ней было одно только слово: «Спасибо».
Господина Анджея Квибса называют автором одной книги. Его роман «Виноградная лоза» переведен на несколько языков и выдержал уже два переиздания. Тиражи постоянно растут, поэтому господин Анджей – весьма и весьма обеспеченный человек.
Он живет в большом доме на окраине города и слывет очень нелюдимым и скрытным человеком. Когда к нему все-таки прорываются журналисты, господин Анджей очень неохотно отвечает на их вопросы. Говорят, у него много странностей. Например, ложась спать, он тщательно закрывает двери и окна и всегда выключает компьютер. На мизинце правой руки он носит тоненькое серебряное кольцо – явно женское, хотя никогда не был женат. А еще он совсем не пьет. И морщится, как от зубной боли, когда ему предлагают выпить какого угодно хорошего красного вина.
Февраль 2008 г.
Воскресенье
Каждое воскресенье Анна-Мария ждет в гости сына.
Она готовится к этому с самого утра.
Просыпаясь на рассвете, Анна-Мария с удовольствием думает, что сегодня будет счастливый день. Она станет смотреть на сына. Любоваться его загорелым лицом. Гладить длинные белокурые волосы. Трогать за руку – сильную, загорелую, совсем не похожую на младенческую беспомощную ладошку. Целовать в щеку, чуть покалывающую ее своей щетиной. И все это будет очень долго – целый вечер или даже больше.
Потом Анна-Мария спускает с кровати ноги и с кряхтением ставит их на пол. Старым ногам предстоит сегодня большая работа. Раз тысячу им нужно спуститься с крыльца и подняться обратно. На ужин будет цыпленок под соусом, как любит сын. И салат из молодого редиса. И пирог с ежевикой, а значит, нужно слазить в погреб. Словом, ногам совершенно некогда прохлаждаться.
Анна-Мария становится на колени перед распятием и шепчет молитву. Неторопливо и обстоятельно она рассказывает Богу, как прошел ее вчерашний день, как пройдет сегодняшний, сколько дел нужно сделать, чтобы вечер остался свободным. Бог понимающе кивает – действительно, дел много, ведь сегодня приедет сын.
Наскоро позавтракав, Анна-Мария принимается за дело. К вечеру все в доме должно блестеть. Сын любит распахивать окно и вдыхать аромат цветов, стоящих в вазе на подоконнике. И еще он любит ступать босыми ногами по только что вымытым половицам. Пол должен сверкать, как стеклышко. И нужно приготовить чистую скатерть и каждую складочку разгладить утюгом. О, ей совсем некогда скучать.
Анна-Мария хлопочет целый день, с беспокойством поглядывая в небо. Не случилось бы дождя! Сын любит сидеть на веранде и пить чай из фарфоровой кружки. Этой кружке очень много лет, за все время их скитаний по свету она не разбилась и даже не треснула. Это любимая кружка ее сына. Анна-Мария с удовольствием моет ее и споласкивает холодной водой. Потом она готовит ужин, засовывает в печь пирог с ежевикой и идет стирать. Платье на ней должно быть чистым, передник – накрахмаленным, а простыни будут сверкать белизной.
Ближе к вечеру Анна-Мария устает. Она садится на вымытое крыльцо и тихонько напевает, глядя в небо. Солнце клонится к закату.
Когда солнце касается верхушкой старой яблони в соседнем дворе, Анна-Мария идет умываться. Неторопливо и тщательно она растирает свое немолодое тело, потом обливается водой. Чувствуя приятную бодрость от купания, Анна-Мария надевает лучшее свое платье, уже висящее в спальне над кроватью, повязывает накрахмаленный передник. Волосы расчесывает, вздыхая, пропуская меж пальцами длинные пряди. Когда-то они были золотыми, а сейчас – седые наполовину. А скоро будет уже и не наполовину. Скоро, скоро. Но об этом не время думать, ведь скоро придет ее сын.
Анна-Мария зажигает в доме свечи и выходит на крыльцо. Прислонив руку ко лбу козырьком, она смотрит на дорогу. Уже пришел табун, и пыль улеглась, над селом разносится свежий запах хлеба и молока.
А потом звякает калитка, и Анна-Мария кидается навстречу. Она дождалась.
Они пьют чай, сидя на веранде, и сын рассказывает ей о своих делах. Анна-Мария радуется его успехам, внимательно слушает и изредка задает вопросы, кивая седеющей головой.
Отсветы заката скользят по их лицам, ложечка вертится в сильных пальцах сына и звенит о фарфор чашки. Анна-Мария рассказывает ему местные немудреные новости: у соседа родила корова, пастор на прошлой неделе заходил в ее дом, а еще обещают хороший урожай, но кто его знает, что может случиться. Сын шумно пьет чай из любимой чашки и временами удивленно присвистывает. А потом смеется взахлеб, и Анна-Мария думает, что он снова похож на маленького мальчика, который смеялся и щебетал почти без умолку все время, когда не спал. Небо наливается вечерней синевой, прохладный ветерок ползет по саду.
Анна-Мария выносит из дома большой платок в красную клетку и кутается в него. Ей немного грустно. Скоро сын уйдет, и она не увидит его до следующей недели. Так долго. Семь дней ждать. А потом снова летать по дому, сбивать масло и печь пирог. Но до этого еще – семь дней.
Наконец, сын поднимается: ему пора. Скрипят под его ногами ступеньки крыльца. На прощанье он целует матери руку, а она обнимает его светловолосую голову. Уже выйдя со двора, сын оборачивается и машет ей рукой. Анна-Мария долго смотрит на дорогу, залитую лунным светом, а потом поворачивается и идет в дом.
Войдя в комнату, она опускается на кровать и долго сидит, задумавшись. Гладит пальцами бахрому платка – этот платок сын привез ей много лет назад, приехав на последнюю побывку перед войной. Больше он не привозил ей подарков. Но подарков ей и не нужно, главное – видеть его, слышать его голос.
Когда ночь окончательно вступает в свои права, Анна-Мария раздевается, стелет постель и тушит свечу. Она долго не может уснуть. Потом, наконец, подходит к комоду, на ощупь выдвигает верхний ящик, где хранятся документы и старые письма, и достает оттуда пожелтевшую бумагу.
Анна-Мария гладит пальцами истертый на сгибах лист и шепчет текст. Ей не нужен свет, чтобы прочесть его. Она и так может рассказать наизусть, что сын ее, Йозеф Август Конрад, погиб в сражении за деревню N двадцатого октября очень далекого года.
Потом она убирает бумагу, ложится и быстро засыпает. Завтра будет новый день. А затем еще и еще. Их будет очень много – до следующего воскресенья.
26.03.2007 г.
Старая новая мама
Светлой памяти моей бабушки
Гильмизямал Ахметзяновой
Ребенок плакал уже вторую ночь. Он ревел так громко и отчаянно, что уснуть не мог никто – ни дети, ни взрослые. При этом он не был голоден, отпихивал от себя бутылочку с молоком и мотал головой. Малыш явно хотел к маме.
Днем его носили на руках все обитатели коммуналки. Мальчик успокаивался, прижимаясь к теплому телу, но стоило уложить его на кровать – начинал плакать вновь.
– Машка! – через всю квартиру кричала из кухни Галина. – Да возьми ты его на руки, зараза! Чего он у тебя орет?
– Откуда я знаю, чего он орет, – отбивалась двенадцатилетняя Маша. – Я детей не растила…
– Ты видишь, мне некогда? Видишь? Ну так помоги матери, чем по улицам без дела скакать…
– Иди, деточка, – вмешивалась приковылявшая из своей конурки Анисья Кузьминична. – Иди, поиграй с подружками. Давай мне Ванечку… маленький мой, иди сюда… Валенька, ты бы хоть здесь не дымила, – обращалась она к фронтовичке Валентине, беспрерывно курившей и кашлявшей на весь дом. Та послушно выбрасывала папиросу.
В разгар событий в квартиру заглянула соседка, с недоумением спросила:
– Люди, вы чего? Ай, обокрали? Что дверь-то входную не закрываете?
– Ой, Нюшка, – отмахивалась Галина. – Чего брать-то у нас? Долги наши?
– А что за концерт тут у вас? – не унималась соседка, проникая на кухню. – Чего вы все такие… как будто миллион потеряли?
– Потеряешь тут, – отвечала Галина, ожесточенно отскребая дощатый пол с облупившейся краской. – Тут не только миллион потеряешь – голову не найдешь.
– Беда, что ли, какая?
– Беда… – Галина распрямилась, огляделась, втащила соседку на кухню и заперла дверь. – У нас тут… в общем, позавчера Эмму нашу взяли.
– Как взяли? – не поняла та.
– Ну, как людей берут… в «черный ворон».
– Ой, лишеньки! – всплеснула руками соседка. – Немочку вашу? Да за что же? Она же тихая…
– Да пес их разберет, – Галина понизила голос. – А она родила недавно…
– Ну, знаю, она каждый день с малышом гуляла.
– Ну, вот… Ее-то взяли, а пацан остался. Я у них понятой была, пришли эти, а Эмма дите кормит. Пока обыск делали, не шелохнулась даже, головой не повела. А потом встала, парня отложила на кровать и тихонько так палец к губам прижала: мол, не разбудите ребенка. И вышла. А малец остался.
– Ой, Господи… И что теперь?
– Ну, что теперь? Ванька этот утром проснулся да давай жрать просить, и к мамке ему надо. С молоком-то мы устроились – у нас на работе у Клавки-приемщицы сестра родила, молока хоть залейся, аж, говорит, грудь болит. А мамку-то мы где возьмем ему?
– Дела… – покачала головой соседка.
– Вот тебе и дела… Так что давай-ка ты, Нюра, говори, за чем пришла, и мотай отсюда – мне сейчас опять за молоком для него бежать надо.
– Галь, соли одолжишь?
– Соли, соли... В банке вон, на полке стоит… и иди уже, ладно?
– Ладно, ладно… – и соседка выскользнула за дверь.
В первое послевоенное лето в большой коммунальной квартире в двухэтажном доме по улице Сталина было прописано четыре семьи. Четыре и жили, хотя по-настоящему полной семьи не было ни у кого. Галина, коренная здешняя обитательница, занимала самую большую комнату и тянула троих на свою зарплату прачки да мелкие тихушные подработки. Мужа ее, Семена, убили в первые месяцы войны. Коммуналка помнила, как страшно, по-звериному, выла Галина в октябре сорок первого, получив похоронку; как гонялась она за детьми со сковородником, крича отчаянно:
– Наплодил, сволочь, мне троих, а куда я вас дену, куда? Как я вас поднимать буду, на что жить станем? – и валилась головой на стол, а трехлетние близнецы вторили ей дружным ревом, прижимаясь к ногам тогда еще семилетней Маши. С тех пор чернота сошла с ее лица, таким же вздорным и крикливым остался характер, но на все уговоры подруг, что молода еще и о себе подумать можно, только отмахивалась:
– А ну как и другого убьют? Нет уж, девки, на мой век хватит.
В маленькой комнатушке у самой входной двери жили две сестры, уже почти старушки, – Мария Кузьминична и Анисья Кузьминична, и хоть и числились по документам замужними, но мужья их считались пропавшими без вести, и сестры уже не надеялись на их возвращение. Слишком много было таких, без вести пропавших в первые дни войны, и слишком мало их вернулось потом домой. Сестрам было уже хорошо под пятьдесят, но женщины они решительные и бойкие, недаром проработали всю войну в госпитале, занявшем их самое большое в городке здание – Дворец культуры. Судьбы их тоже были схожи – обе вышли замуж уже довольно поздно, за тридцать, обе были бездетны, а потому всю нерастраченную любовь отдавали Галининым ребятишкам – Мария Кузьминична больше пригревала Машу, а Анисья Кузьминична присматривала за близнецами Петькой и Вовкой.
Валентина, занимавшая дальнюю по коридору комнату, у самой кухни, дома почти не жила. Всю войну прошла она санинструктором, была крепкой, молчаливой и беспрерывно курящей. Валентине всего двадцать пять, но выглядела она на тридцатник с гаком – может, из-за гулкого кашля, а может, из-за вечной хмурости, не сходившей с ее круглого лица. В августе сорок первого ее с матерью эвакуировали из-под Львова, и в один из налетов мать погибла, срезанная осколком. Валентина пошла в ближайший военкомат и почти два месяца «штурмовала» измотанного военкома, упрашивая отправить ее на фронт. Она уцелела, но детей у нее не будет никогда, сказали врачи. Почти круглые сутки пропадала она в больнице, тянула едва ли не две ставки медсестры, домой приходила лишь поспать, и о чем думала, почти никто не знал. Впрочем, соседи уважали ее, а порой и жалели.
Немочка Эмма, тоже эвакуированная, жила в комнате с балконом, что вызывало горячую зависть Галины – вот где детские вещи летом сушить можно. Эмма, правда, не жадничала и часто пускала Галину с охапкой детского бельишка на свой балкон, но сама никогда не предлагала. Где жила раньше Эмма, чем занималась, никто не знал; она была хоть и вежливой, но еще более нелюдимой и замкнутой, чем Валентина. А может, и блаженненькой, вздыхали на кухне соседи. По слухам, она происходила из семьи какого-то крупного партийного чина, взятого в тридцать седьмом, а уж почему оказалась здесь, никто не спрашивал, и так было ясно: девушке с фамилией Вальдштейн никак не светило остаться в столице, когда началась война. Ее не любили и сторонились, но иногда жалели – за отчаянную некрасивость, за, по слухам, расстрелянную семью, за то, что перебивалась на крошечную зарплату уборщицы, за нелепую и чудаковатую вежливость – всем, даже пьяному слесарю Федору, она всегда говорила «извините» и «пожалуйста».
Кто из мужиков мог польститься на страшненькую чудаковатую немку, оставалось загадкой, и долго спорили бабы во дворе, кому пришлась по вкусу девица не первой свежести. Тем не менее пришлась кому-то… и сияла робкой своей улыбкой, гордо неся впереди огромный, как дирижабль, живот. Эмма носила ребенка на удивление легко, даже похорошела, румянец появился на вечно бледном лице, а зеленые глаза за толстенными стеклами очков светились ровным, мягким светом. Но ни разу, ни одно существо мужского пола не пришло в ее каморку, не навестило, будущий папаша так и не выдал себя, и даже усилия местных сплетников результатов не дали. Болтали, конечно, всякое, но втихомолку и осторожно.
И уж тем более непонятным стал арест Эммы. Мало кто верил, что эта сумасшедшая мамаша способна на глупость стать фашистским шпионом. Женщины, так любящие своего ребенка, боятся лишний раз улыбнуться и слово сказать, только б не подвергать опасности себя, а значит, и дите. Говорили, писала немка запрещенные стихи. Впрочем, говорить в ту пору отучали быстро…
Как бы то ни было, но тампро малыша, видимо, забыли. Долго гадала коммуналка, почему оставила Эмма своего ребенка, не взяла с собой. Не могла же не понимать, что погибнет малыш без матери. А с другой стороны, может, и правда было что, и она не надеялась вернуться, а сыну дала хоть крошечный шанс. Кто теперь разберет? Да и надо ли…
Только куда его девать теперь, маленького…
– Да вы с ума сошли, – отмахивалась Галина от намеков соседок. – У меня своих трое, да чтоб четвертого чужого на шею сажать? Помогать будете? Вы сегодня есть, а завтра нет, а я тут майся с ним… Может, он вообще блаженный, в мать…
– Вот что, – сказала как-то вечером в субботу решительная и строгая Анисья Кузьминична. – Раз у парня мать государство взяло, так пусть оно и заботится. Вот в понедельник возьму отгул да пойду… туда… да спрошу, чего нам теперь с пацаном делать. На него, кстати, документ-то есть?
На кухне наступило осторожное молчание.
– Ася… – тихо крякнула Мария Кузьминична. – А ты уверена? Надо ли? Ведь две уже недели минуло.
– А чего? – неожиданно разозлилась сестра. – Нам его, что ли, в реке топить?
– Ну почему топить… – неуверенно проговорила Валентина, качая мальчика. – Ну… это… вырастим. Да и привыкли уже…
– Может, в детдом отдать? – предложила заглянувшая, как всегда, некстати Нюша.
– Пробовали, – вздохнула Галина. – Говорят, мол, документ нужен, что или мать померла, или ее вовсе нет…
