Текст книги "Жили-были люди (СИ)"

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Точно, точно, – фыркнул Тео.

– Договорились. Открывай бутылку.

Тео стал выкручивать деревяшку. Туго идет. Пыхтя, он сражался с непослушной бутылкой – джинн терпеливо ждал.

Пробка была уже почти выкручена, как вдруг парня словно ударило. Джинн! Елки-палки, это ж сколько он может! Какой он, Тео, дурак, что так дешево выпускает всесильного – ну ладно, почти всесильного – волшебника (пусть даже волшебства не бывает) – из бутылки! Да он же… Квартира, машина, диплом с отличием, дача на море… Вот дурак!

Тео решительно задержал руку. Пробка лишь едва прикрывала горлышко.

– Нет уж, уважаемый джинн. Сначала вы мне сделайте…

Грозный рык родился где-то в недрах земли, пробку вынесло мощным потоком. Бутылка вырвалась из рук обалдевшего Тео и, упав, покатилась по земле. Свинцово-серый вихрь развернулся и величественно повис в воздухе, срывая листву с окрестных деревьев, пригибая к земле траву. Скамейка опрокинулась, Тео свалился на грязный асфальт.

– Халявы захотелось? – ехидно прорычал вихрь. – Думал, на дурака напал? Хотел предел терпения джинна испытать? Будет тебе теперь предел… такой тебе предел будет, парень!

Больше Тео ничего не слышал. В ушах тоненько зазвенело, и все вокруг провалилось в тихую темноту.

Тео очнулся от того, что что-то мягкое и влажное елозило туда-сюда по его лицу. Замигав, студент понял, что лежит на земле, а лицо его и шею вылизывает, скуля, крупная собака. Тео помотал головой и попытался сесть.

– Очухался, парень? – спросил кто-то рядом.

Темно. Сыро. Холодно. Рядом стоит человек. Собачник. И собака. Именно в такой последовательности Тео осознавал происходящее.

Хозяин пса между тем помог ему подняться и, подобрав с земли кепку, нахлобучил ее на голову Тео.

– Перебрал, что ли, студент?

– Д-да… – пробормотал Тео, оглядываясь. – Джинн… джинн где?

– Улетел твой джинн, завтра вернется, – усмехнулся собачник. – Велел больше не пить. Надо же, другие до зеленых чертей напиваются, а этот джинна увидел. Что пил-то, умник?

– Я… пиво.

– Надо же столько выхлебать! Пойдем уж, доведу… где живешь, бедолага?

Дома Тео содрал с себя мокрую, грязную одежду, рухнул на кровать и проспал до утра. Ему снился толстый зеленый черт в чалме и почему-то с розой. Черт писал стихи большим гусиным пером и смеялся.

Утром Тео рассказал обо всем университете, и группа дружно спросила, где продается такое замечательное пиво, от которого джинны предлагают машины, квартиры, дачи и зачетки с пятерками. Умение писать стихи все дружно отвергли как полностью бесполезное.

Спустя пару дней Тео сидел на паре и по обыкновению рисовал в тетради по высшей математике чертиков и цветочки. Внутри жужжало томительное беспокойство – словно муха поселилась. Рисунок выходил чуть более размашистым и нервным, чем обычно, и Тео не мог понять, что с ним происходит. А потом решительно перевернул чистую страницу, и рука потянулась выводить мелкие, убористые строчки. Строчки оказались рифмованными.

С того дня и начались чудеса. Муха, жужжавшая внутри, обрела свое имя и назначение. Она вылезала в самые неподходящие моменты – в трамвае, на лекции, в буфете. Тео приспособился всюду таскать с собой блокнотик и карандаш. Сначала он отбивался, загонял муху внутрь и пытался не обращать на нее никакого внимания. Муха жужжала сначала в груди, потом переселялась в голову, забивала мозг, звенела в ушах. Слова давили на глаза и на лоб, не давали дышать. Тео нехорошо ругался и лихорадочно писал – из-под карандаша сыпались строчки.

Через месяц Тео пришел в городское Общество Поэтов с толстой пачкой листов, исписанных мелким почерком. Пачку приняли снисходительно, и Тео понял, что ее сейчас же засунут в дальний угол. Однако вечером ему позвонил известный в городе поэт и долго-долго объяснял оробевшему Тео, чем его стихи хуже, чем стихи самого поэта. Под конец поэт пригласил Тео захаживать и пообещал публикацию.

Через полгода стихов набралось на хороший сборник, оставалось найти спонсора.

Тео по-прежнему не понимал, как это все получается, но к происходящему привык и стал даже гордиться своим внезапно прорезавшимся талантом. Он решил перевестись на филфак и начал запоем читать классиков.

Еще спустя год Тео научился отличать хорошие стихи от плохих, уровень настоящего мастера от дилетанта-любителя. Рифмы его обрели четкость и даже некоторое изящество, на заседаниях Общества Поэтов он снисходительно посматривал на новичков. Казалось, еще немного – и он сам станет «настоящим поэтом».

Через полтора года Тео понял, что его стихи не тянут на уровень мастера. «Профессионал из дилетантов», – грустно говорил он себе. Он мог блистать на фоне городского сборища, но сколько их – таких – по всей стране, молодых, подающих надежды, восходящих. Тео понимал, что достиг своего предела – предела крепкого середнячка, не выходящего за рамки самиздата. Мастером ему не стать никогда. Гейне из него не получится, и Гете не станет нервно курить в сторонке.

Между тем муха внутри жужжала и постоянно требовала выхода. Тео давно уже понял, кому обязан своим неожиданным увлечением.

За это время он успел исписать тридцать толстых «общих» тетрадей, но желающих издать его авторские сборники не находилось. Местные мэтры многозначительно хлопали по плечу и обещали издание в сериях. Дальше обещаний дело не двигалось.

И если бы еще он не понимал, что происходит! Но Тео понимал, и вот это было самое обидное. Предел. Потолок, выше которого – ему – не подняться никогда. Его стихи всегда будут средней серенькой массой, которой так много и от которой никогда не заплачет ни один человек. Ну, может быть, один заплачет – льстивый графоман-соперник. Но и только. Тысячу раз он порывался бросить писать – и не мог. Муха внутри жила и умирать не собиралась. И расправляла крылышки в самое неподходящее время – на работе (Тео устроился мастером на автостанцию), на лекциях, в постели с любимой девушкой, доводя Тео до бешенства. Трижды лучше было не уметь делать этого вовсе, чем уметь, но знать, что гением он никогда не станет.

Он попытался рассказать обо всем знакомому психиатру. Психиатр выслушал его и посоветовал не заморачиваться чепухой, а хорошенько выпить – и все пройдет.

Однажды вечером, возвращаясь с любимой девушкой из гостей, Тео проходил мимо сквера, в котором когда-то давно встретил джинна. Весь вечер улыбавшийся, Тео вдруг погрустнел, а на вопрос удивленной девушки мрачно сказал, что болит голова и пусть она идет домой, а он пройдется… виски ломит. Девушка, обидевшись, назвала его эгоистом и ушла, цокая каблучками. Тео свернул на боковую аллею.

Фонарь все так же не горел, и Тео медленно шел по засыпанной опавшей листвой дорожке. У скамеек сиротливо стояли пустые пивные и винные бутылки, переполненные урны покосились. Тео приглядывался к бутылкам из-под пива, но все они были коричневые, совершенно непрозрачные, с пустыми горлышками… Где искать теперь того джинна?

Тео остановился и поднял голову. Яркие и крупные, горели в безлунном небе звезды. Октябрь.

– Джинн! – закричал Тео, не заботясь о том, кто и как может его услышать. – Джинн, я прошу! Ну, прости меня! Ну, забери ты свой подарок обратно! Я дурак, урод, кретин! Прошу тебя, отпусти, оставь… я жить не могу! Джинн! Я больше никогда не буду, я не хочу писать, я не могу так!

Небо молчало.

Тео осел на колени прямо на грязную землю.

– Джинн, прости же меня! Забери свой подарок обратно! Или дай уже сил писать по-настоящему! Прошу…

Кто-то тронул Тео за плечо, и он резко обернулся. Молоденький полицейский серьезно смотрел на него:

– Сударь, пройдемте со мной…

Тео погрозил небу кулаком, заплакал и послушно пошел за полицейским.

Говорят, теперь Тео Кляйнен не пьет. Совсем. Даже пиво. Он не любит гулять вечерами, никогда не спорит с женой и часто пишет что-то в большой общей тетради. Начальство и друзья знают о его безобидной привычке и даже немножко гордятся этим – стихи Тео часто печатают в городской газете. Ценители уже перестали называть его молодым и начинающим, иногда даже хвалят. В прошлом году вышел маленький сборник его стихов. Стихи, говорят, так себе, но на уровне города – неплохо.

Иногда Тео гуляет вечерами. Почему-то всегда в одном и том же сквере на окраине города. Он идет по боковым аллеям и внимательно рассматривает пустые пивные бутылки. Окрестные бомжи привыкли к нему и сами предлагают посмотреть на свою добычу. Тео не отказывается. Он до сих пор хочет найти бутылку, заткнутую куском деревяшки.

Он все еще ждет.

18.02.2010.

Оплеуха от призрака

Ане Узденской,

с огромной благодарностью

Этой ночью я твердо решил умереть.

Как в дурном дамском романе, верно?

Но что поделаешь, если жизнь иногда бывает похожа на романы. Причем, не на самые хорошие – уж что-что, а это я, прочитавший на своем веку не одну сотню книг, понял давно.

Собственно, книги я не только читал. Я их писал, если уж совсем честно. Да, я писатель, приятно познакомиться. Не так давно – последние пять лет, но довольно успешно. По крайней мере, томики с моей фамилией на обложке раскупались в магазинах быстро, машину я два года назад поменял на новую, да и квартиру мы со Светкой обставили так, что посмотреть приятно. В издательстве меня ценили, а критики… ну, нынче не критикуют только то, что плохо лежит. А к высказываниям типа «фэнтези – это не литература» я привык. Пусть завидуют, если охота. Толкин вон тоже фэнтези… нет, я себя на одну доску с великими не ставлю, но… в общем, мы отвлеклись от темы.

Так вот, раньше я много читал о том, как герои – преимущественно женщины, конечно – решали умереть, доведенные до отчаяния… дальше перечислялся список причин. От бросившего их любимого (ау, дамские романы в мягкой обложке) до невозможности жить, потеряв честь (привет, господа офицеры) и смысл жизни (творения рефлексирующих интеллигентов). Это я уже не говорю о классике, там примеров пруд пруди. Но… когда попадаешь в капкан сам, то уже не думаешь, как выбирались оттуда другие.

А я жизнь любил. Как раз накануне аварии мы со Светкой вернулись из Испании, где оттянулись так, как не оттягивались со студенческих времен. Собственно, если бы мы не выпили в честь приезда у одного из приятелей, я бы вел машину сам, и ничего бы не случилось. А так – неопытный водитель, мокрая после дождя дорога, встречный идиот на «джипе»… Слава Богу, Светки с нами не было; первое, что я увидел, очнувшись после операции, – ее глаза. В них были ужас и облегчение. В первую минуту и я сам порадовался тому, что живой. А теперь иногда думаю – лучше б сдох тогда. И ей, и себе забот меньше.

Мы со Светкой хотели расписаться – еще до поездки, до… всего. Потом решили, что пойдем подавать заявление, когда я выпишусь из больницы. Потом… потом эта тема всплывала все реже и реже. Я Светку понимал. Терпение человеческое не безгранично. Сначала у нее еще была, видимо, надежда, что надо только подождать – и все вернется, все будет по-прежнему. Но время шло, врачи разводили руками, я психовал и срывался все чаще, и конца этому не виделось. Стала срываться и она; потом, правда, приходила и просила прощения… или я звонил, когда отпускала боль, каялся и говорил «ну ты же понимаешь». Она-то понимала. Но понимал и я.

В этот раз мы полаялись особенно крупно. Светка обозвала меня шизиком и тряпкой, психанула и хлопнула дверью, я разбил пару тарелок (кстати, я понял теперь, почему женщины бьют тарелки. Потрясающий эффект! Штук пять разобьешь – и снова солнышко светит). Солнышко, впрочем, не светило – дело двигалось к полуночи. Я сожрал сразу пять таблеток анальгина, залакировал это все остатками красного полусухого (полрюмки, больше спиртного в доме не нашлось) и даже вроде бы успокоился. А потом, глядя на черные окна, подумал – как-то очень спокойно – что, наверное, пока заканчивать эту комедию. Вряд ли что-то изменится в лучшую сторону, а ждать, когда я окончательно чокнусь или начну спиваться, не в силах выносить боль – зачем? Хемингуэй, помнится, сам ушел – и чем я хуже?

В самом деле, нужна ли кому-нибудь моя жизнь настолько, чтобы продолжать терпеть это все? Родителям? Мама давно умерла, а отец был счастливо женат второй раз; с мачехой мы вполне ладили, и я знал, что отец не останется один в старости. Светке? Ей без меня будет лучше; да, она погорюет, но потом найдет себе другого, не калеку и не такого дурака, как я. Детей у нас нет. Издательству? Оно-то уж точно переживет. И даже кота нет, а значит, нет и проблем, кому оставить животное.

Мы жили на втором этаже, так что вариант «шагнуть в окно» меня не устраивал – снова в травматологию не хотелось. Вешаться было как-то… не того. К тому же, я не помнил, есть ли в доме достаточно крепкая веревка. Но помнил зато, что Светка недавно покупала мне феназепам. Я доплелся до кухни, пристроил костыли к углу стола и стал шарить в ящике с лекарствами. Вот оно! И упаковка едва начата – я только одну таблетку успел выпить. Вот и прекрасно.

Потом я подумал, что, наверное, надо вымыться и надеть чистое белье, прежде чем… Но каждое движение вызывало такую боль в спине и ногах, что сама мысль о том, чтобы дойти до ванной, вызывала тошноту. Я ограничился тем, что сполоснул кружку из-под чая, прежде чем налить в нее воду. На неубранном после ужина столе стояли вперемешку тарелки, кружки с остатками чая, хлебница с уже подсохшим хлебом, сахарница и солонка. Я брезгливо смел крошки с края стола и стал по одной выщелкивать таблетки из облаток. Всего набралось двадцать девять штук. Надеюсь, мне хватит.

Наверное, надо написать записку – что-то вроде «в моей смерти прошу никого не винить». Но за бумагой нужно тащиться в комнату, а мне больно. Ладно, надеюсь, поймут и так. Светка точно поймет, а остальное мне не важно.

Я сложил таблетки аккуратной горкой и огляделся. Тихо тикали часы над столом – наша со Светкой первая совместная покупка. За окнами глухо чернела ночь, в голове было тихо и темно, как в могиле. Я опустился на табурет, пальцами разровнял горку, выложил таблетки цепочкой. Длинная получилась цепочка, как раз до большой крошки рядом с моей тарелкой. Локтем я сдвинул тарелку в сторону. Ну что, поехали?

– Не смей.

Негромкий голос прозвучал в тишине кухни так дико, что я аж подскочил на стуле, перепугавшись мало не до инфаркта. Охнул от боли в спине и оглянулся.

Он стоял в углу у раковины и насмешливо смотрел на меня. Высокий, в черном походном костюме и пыльных сапогах, к поясу кинжал привешен. На безымянном пальце – кольцо с крупным рубином. С этим кольцом я долго мучился, все придумывал историю позатейливее, родовое проклятие там, и все такое... Я даже не подумал, что сошел с ума, раз уж персонаж собственной книги, к тому же недописанной, так вот явился. Перед смертью-то, наверное, чего не привидится?

…Еще с прежних, до аварии, времен висела у меня, наполовину написанная, крупная вещь – роман о приключениях французского раздолбая-дворянина…. ну, что-то вроде «Трех мушкетеров», только в одиночном варианте и слегка на современный лад. Вещь задумывалась как небольшая повесть, но потом разрослась до двухтомника, а герои вели себя странно: сюжет то пробуксовывал, как старая лошадь, то мчался лихим галопом, только не совсем туда, куда нужно. Вернее, совсем не туда. Не счесть, сколько раз вспоминал я Пушкина с этим его «какую штуку удрала моя Татьяна – взяла и выскочила замуж». Я первый раз за всю свою писательскую карьеру понял, что это означает. Мой «Татьяна» – виконт Рауль Антуан Дерринэ – замуж пока не собирался, но во всем остальном вел себя ну совсем непотребно: отказывался скакать туда, куда требовалось по сюжету (текст вставал мертво и не двигался, пока я не удалял целые куски), заводил какие-то новые знакомства (третьестепенные, на два абзаца, герои могли разрастись до почти-главных) имел наглость со мной спорить (честно – во сне пару раз приснился), а иногда просто уходил и молчал месяцами, и на мои попытки придумать очередное приключение то летел к чертям жесткий диск компьютера, то, написанные от руки, терялись целые главы. Честное слово, я, уже раскрученный и сложившийся автор, порой ощущал себя зеленым новичком в писательском деле; ни разу за пять лет собственный текст так надо мной не издевался. Но первый том был уже написан, издательством одобрен – и все ждали теперь окончания второго. Мне же чем дальше, тем отчетливее становилось ясно, что ждать им теперь придется долго.

Надо сказать, что виконт Рауль несколько раз стучался в голову уже после аварии. Я даже записал несколько эпизодов, едва смог удерживать карандаш, а бумагу мне принесла в больницу Светка. Но на этом дело и застопорилось. Потом я попытался сесть за роман уже дома, но… Нет, я не оправдываюсь. Но когда болит, мысли все лишь об одном – чтобы это закончилось. А промежутки между приступами боли бывали очень редкими. И, будем честны, когда они случались, думал я совсем не о «своем» Рауле. А в первую очередь о Светке…

…а теперь виконт Рауль Антуан Дерринэ, французский дворянин, живший несколько сотен лет назад (да и живший ли вообще?), мягко шагнул ко мне, выдернул из моих ослабевших пальцев кружку с водой, аккуратно, но быстро поставил ее на стол. Одним махом сгреб таблетки в угол стола, подальше.

– Больше ничего умного не придумал? – спросил он спокойно.

– Пошел вон, – глухо ответил я и закрыл лицо ладонями.

Рауль придвинул табурет и сел. Длинными пальцами провел по столешнице, сметая рассыпанные хлебные крошки.

– Уходи, – повторил я. Мне вдруг стало все равно.

Вместо ответа он опять встал. Размахнулся…

Ббац! – и я ощутил звенящую боль в правом ухе. Ошалело помотал головой, охнул. Рауль с преувеличенной осторожностью подул на пальцы, размахнулся слева… я едва успел перехватить его руку.

– Очухался? – поинтересовался он, не делая попыток вырваться.

Я выпустил его запястье, поморгал.

– Д-да… Ты… ты что, охренел?!

В ухе все еще звенело. Но звон этот разбил, развалил на куски мертвую тишину, царившую в моей голове.

– А теперь выкинь эту дрянь к чертовой матери и давай поговорим. Иди умойся. Шевелись ты, черт бы тебя побрал!

Я потер ухо, усмехнулся. Надо же… оплеуха от призрака. Кто бы мог подумать, что это окажется так эффективно? Я встал, подошел к раковине, сунул голову под кран…

Пока я отфыркивался, вытирался несвежим кухонным полотенцем и стаскивал с себя мокрую майку, Рауль отцепил от пояса фляжку, налил из нее в чайные кружки что-то, пахнущее спиртом, поставил на стол чашку с печеньем и даже клеенку успел протереть. Двигался он уверенно, словно дома, и я поймал себя на том, что украдкой рассматриваю его, точно девицу.

Надо же… я ведь никогда не видел его «вживую». И совсем другим представлял и описывал; в романе у него черные волосы, а он, оказывается, русоголовый, и глаза больше, и выше он, чем я видел. Черт, да что я говорю – я вообще не мог видеть его вживую, это чушь, я с ума, верно, все же сошел и надо вызывать «Скорую»… Или каким-то образом допился до белой горячки – собственные придуманные герои являются. Но он был, он двигался, задевал ногой табурет, отжимал под краном мокрую тряпку и звенел чашками, он был реальным, и когда я нечаянно задел его плечом – в тесной кухне было не развернуться, – то почувствовал сквозь камзол тепло его тела.

К тому времени, как оба мы снова сели к столу, я уже перестал удивляться. В конце концов, не все ли равно, мало ли чудес бывает на свете.

Я отхлебнул из кружки. Вино. Белое. Да какое вкусное-то; настоящее французское, что ли? Спина и нога болели нестерпимо.

Рауль повертел в руках и поставил на стол нетронутой свою кружку, посмотрел на меня.

– Успокоился? – спросил негромко.

Этого хватило, чтобы во мне колыхнулось раздражение.

– Какое тебе дело? – зло спросил я, отодвигая кружку. – Кой черт тебя принес? Почему все вы лезете в мою жизнь?!

– Потому что она – жизнь, – спокойно ответил он. Взял Светкину вилку, погладил зубчики.

– И что? Это причина, чтобы цепляться за нее, если я не желаю этого?!

– Этого не желаешь не ты, а твоя слабость, – так же спокойно ответил Рауль.

– Вы, умные! – взорвался я и вскочил, и взвыл от боли. – Идите нах…! Кому я нужен такой и зачем?!

– Тебе сказать, кому ты нужен? – прищурился он.

Я вмиг остыл.

– Светка взрослая, – буркнул я, осторожно садясь. – Она проживет и без меня.

Рауль положил вилку. С интересом оглядел солонку, тронул ее длинными пальцами.

– А я? – поинтересовался он.

– Ты… А тебя, между прочим, вообще нет! Я тебя придумал, понял? Так что катись отсюда и…

– Вот именно, ты. Ты придумал. И как я буду… такой… недоделанный? – он фыркнул.

– Пошел ты! – снова взъярился я. – Ты ненастоящий! А я… думаешь, я от хорошей жизни? Ты хоть знаешь, что такое боль? Постоянная, не прекращающаяся ни на минуту!

…Да, была боль. Все было: восемь месяцев в «травме», четыре операции, протертые фрукты и соки, которые приносила Светка, уколы, капельницы, «самолет» (не тот, на котором летают, а конструкция такая, травматологи знают). Приговор врачей был довольно утешительным – меня выписали с костылями, а со временем, как обещали, я буду только лишь чуть хромать. Если все пойдет хорошо, конечно. Я верил. Я долго верил. Но минул почти год, а костыли никуда не делись.

Никуда не делась и боль. Болело все, что могло и не могло; потом к боли в спине и ногах прибавились «просаженные» лекарствами желудок и печень; потом организм, видимо, отпустил тормоза, и одно воспаление пошло за другим. Я, никогда в жизни не знавший, где находится почки, а где селезенка, теперь мог давать советы бабкам, где чего болит и что чем лечить. За семь месяцев, прошедшие после моей выписки из «травмы», я отлежал в больницах еще три раза. Ящик в кухонном шкафу не закрывался, набитый лекарствами, на тумбочке у кровати выстроилась батарея обезболивающих, а конца этому не было, не было, не было… Врачи пожимали плечами и говорили, что сроки реабилитации давно минули, а я по-прежнему не мог пройти и сотни метров.

Я не жалуюсь, просто пытаюсь объяснить... А с другой стороны – тем, кто это испытал, говорить ничего не надо. А всем остальным хоть заобъясняйся – все равно не поймут. Сколько раз я слышал от друзей и доброжелателей советы в духе «ты должен взять себя в руки, все зависит от настроя, ты же мужик, не должен сдаваться»... По первому разу такие речи хороши. А по сто двадцать пятому вызывают желание врезать произносящему их чем-нибудь тяжелым.

Нет, я старался, конечно. Делал гимнастику, пил таблетки и витамины, старался как можно больше гулять… Все, как советовали врачи. И к психологам ходил, когда понял, что скатываюсь в отчаяние. Думал о Светке, которая возилась со мной дни и ночи; которая ходила за мной, как за маленьким, когда я был лежачим, кормила и переодевала, помогала умыться; которая, когда врачи сказали ей, что у меня посттравматическая депрессия, устраивала ужины при свечах и то и дело говорила мне всякие нежности. Я все-таки люблю ее… Не помогало.

По совету психологов думал и о том, что я богат и успешен… был успешным. От этой мысли хотелось выть. Калека. Безработный. Нет, сбережения у меня были, конечно. И я понимал – умом – что голова у меня работает по-прежнему, и опыт не пропьешь, а значит, я буду писать, но… за полтора года, прошедшие с момента аварии, я не написал почти ничего. Не мог. А ведь это было прежде моей жизнью, моим Делом. Издательство, сначала живо интересовавшееся моим состоянием и подбадривавшее, теперь ушло в тину. Я понимал, что надо переломить себя, что люди и на инвалидном кресле живут, и – не мог. Все усилия уходили в песок.

И вот теперь – этот… еще один утешитель, тоже мне!

– …ты хоть знаешь, – меня трясло от злости, – как это – когда сдохнуть хочется?! Когда воешь от боли, когда смерть к себе зовешь, а она не идет, и… Ты это знаешь?

– Знаю, – спокойно ответил он. И поднял рукав…

И я заткнулся, потому что вспомнил. Вспомнил, как заставил его умирать от жажды и пыток в королевской тюрьме, куда Рауль попал по ложному доносу. Как, когда нужно было для сюжета, едва не отправил на тот свет – чтобы потом он влюбился в молоденькую дочку лесника, которая выхаживала его после тяжелого ранения. Как… и, кстати говоря, шрамы на руках, которые он показал мне, были на его теле далеко не единственным. Надо же… а я ведь совсем не думал, что ему тоже могло быть больно.

– Ну и что, – буркнул я, сгорбившись и пряча глаза. – Скажешь, я ради своей прихоти это делал? Так надо было!

Рауль усмехнулся краешком губ.

– Если я смог выдержать это и остаться человеком, почему этого не сможешь ты? – спросил он, аккуратно опуская рукав.

Я молчал.

– Или ты думаешь, что мы с тобой сделаны из разного теста?

Я поднял голову и посмотрел на него.

– У тебя все кончилось хорошо, – медленно проговорил я. – Ты это пережил – и все кончилось. И боль кончилась тоже. А моя боль не кончится никогда. Я больше не могу…

– Вспомни, – так же медленно сказал он, – когда я умирал в той хижине… помнишь, как ты послал мне ангела? Он сказал мне, что я нужен на земле. И должен вернуться. И я вернулся – твоей властью. А я ведь этого не хотел. Так же, как ты сейчас.

– У тебя все кончилось, – повторил я. – А у меня… – горло перехватило.

– И у тебя кончится.

– Я был твоим автором. Я не мог бросить тебя умирать, и ты это знаешь.

– Но ты бросил других. Маргариту, моего отца, капитана Д’Эсвиля…

– Но тебя – нет. А меня некому остановить… и некому сказать, что все это кончится!

Рауль посмотрел на меня – и улыбнулся.

– Есть, – ответил он.

– В смысле?

– У тебя тоже есть свой автор.

Я засмеялся – так нелепо это прозвучало.

– Да ну? И кто же это?

– А ты догадайся, – спокойно сказал он.

Я молчал несколько секунд.

– Не мели ерунду. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в какие другие силы.

– А Ему это безразлично, – ответил Рауль. – Главное, что Он в тебя верит.

– И ты еще скажешь мне, что все кончится хорошо?

Он посмотрел на меня, как на ребенка.

– Конечно, – сказал в ответ.

Отодвинул валяющуюся на столе упаковку, ссыпал себе в карман аккуратную кучку таблеток. И пропал в единый миг – только колыхнулась, будто от сквозняка, на окошке штора.

Я посмотрел в пустоту. Пожал плечами, выхлебал одним глотком остатки вина из своей кружки. И опустил голову на руки…

…Скрежет ключа в замке заставил меня дернуться и охнуть от боли в затекшей спине и руках. Я поднял голову и зажмурился от бьющего в окна солнца. Тихо тикали часы, в прихожей стояла моя Светка – растрепанная, зареванная – и смотрела на меня.

А я смотрел на нее. И так мы молчали, как два дурака, минуту или две.

Потом она подошла и села на соседний табурет. Повертела в руках пустую упаковку из-под феназепама, бросила на стол. Сказала негромко:

– У нас будет ребенок...

Я придвинул к себе кружку. Облизал пересохшие губы, глотнул. Французское белое вино было удивительно вкусным.

24.02.2012.

Вышивальщица

Серое небо качалось над осенним лесом в такт широкой рыси коня. Высокие сосны хмуро шумели верхушками и вздрагивали под порывами резкого ветра, но внизу, на тропе, было даже тепло. День выдался не слишком холодный, и неяркое солнце конца октября то и дело высовывало озябший бок из-под краешка белых облаков. Одинокий всадник, ехавший по натоптанной лесной дороге, свернул на развилке, снял шапку, взъерошил взмокшие волосы. Он торопился. Сунул руку за пазуху, пощупал закутанный в замшу сверток. Драгоценность – пуще жизни, если не довезет, головы ему не сносить.

Уже перевалило за полдень, и лес по обеим сторонам дороги сжался, уступая место приметам человеческого жилья. Потянулись распаханные делянки и огороды, послышались издалека крики петухов и звон железа из кузницы. За следующим поворотом должны показаться крыши домов… надо же, столько лет прошло, а он еще помнит эту дорогу.

Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные с любопытством посматривали вслед, но ни о чем не спрашивали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.

Доехав до небольшого деревянного дома почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, заглянул через забор в палисадник, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Постучал в ворота. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; грустно висели на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.

В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревоженно взглянула на нежданного гостя.

А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.

Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.

– Здравствуй, Митка, – негромко проговорил он. – Войти позволишь?

– Дарн, – проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?

– Княжье слово к тебе, Мита…

– Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами. – Входи, если так. Выпьешь молока с дороги?

Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.

– Митка… сын?

– Сын, – кивнула она.

– Сколько же лет ему?

– Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, – отозвалась женщина спокойно.

Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в крынке астры – такие же, как в палисаднике – и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку:

– Садись. Молока хочешь?

– Обожди, Митка, – Дарн вздохнул. Посерьезнел, выпрямился. – Князь… его светлость кланяется тебе и просит принять от него подарок.

Распахнулся в руках княжьего вестника небольшой сверток – и Митка отступила к порогу, опуская руки. Переливался благородной строгостью светло-серый шелк, раскатившись едва ли не до земли. Моточки ниток светились в лучах неяркого солнца – красные, золотые, белые… разные. Новенькие, манили круглыми боками деревянные пяльцы.

– Что это? – спросила Мита. Спокойно спросила, словно о пустяке. Словно и не в диковинку было, словно не дрогнули пальцы, отзываясь живой памятью.

– Подарок, – повторил Дарн и вздохнул. – Мита, я расскажу…

– Олль, – крикнула женщина, приоткрыв дверь, – тащи с ледника щи, обедать будем. Садись, – обернулась она, – в ногах правды нет. Пообедаем, потом все расскажешь. Я чаю, не горит твое дело?