Текст книги "Жили-были люди (СИ)"

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Возьму, Фай. Ты только сама ее положи вон туда, у порога. А то я… опять что-то нехорошо… А с юбкой твоей я к завтрему управлюсь.

День разворачивался, минуты летели. Уже вернулись из школы Катюша и Гришка, уже уложила она спать малышей. К Вере – к пяти, до возвращения Федора со смены она как раз управится, успеет. Пеленку не забыть, поискать в старых у близнят. Обед готов вроде, и Федору она с собой завернула. Про юбку бы не забыть…

Низкое сентябрьское солнце висело над головами, когда Анна вышла, наконец, из дома, сжимая в руке неприметный узелок. Ветер гнал пыль по дороге. Вера жила в конце улицы, туда идти-то – всего ничего, но ноги вдруг стали ватными. Устала она, что ли? Или просто страшно? Да глупости какие – первый раз, что ли? Что ж она, словно девчонка…

– Пришла? – сочувственно встретила ее Вера. – Ну, проходи. Раздевайся да ложись вон на стол. Сама, поди, все знаешь…

Ледяными пальцами Анна расстегивала пуговицы на платье. Потом вцепилась в ножки стола и закрыла глаза. Только немножко потерпеть…

Когда она вышла от Веры, в небе высыпали первые звезды. Анна шла тяжело, очень медленно и улыбалась. Ну вот, одной заботой меньше. Вера предупреждала, правда, что еще раз – и вовсе забеременеть не сможет. Да, может, оно и к лучшему. Хватит ей четверых…

Анна шла и прикидывала в уме предстоящие на вечер дела. Проверить у Гришки уроки. Носки Федору заштопать. С Катюшкой сумку довязать – давно обещала показать узор. И юбка для Фатимы. Федор со смены вернется. Холодает. Не затопить ли сегодня печь?

И где-то в глубине души Анна знала, что сегодня ночью ей приснится мальчик, маленький мальчик, которого никогда не будет. И она проснется с криком и долго потом будет стоять у кровати малышей, прижимая ко рту кулак, гася невыплаканные слезы. Но это будет ночью, а пока… А пока у нее еще много дел.

21.10.08 г.

Свидание

Светлой памяти моих бабушки и деда,

Гильмизямал и Ахмета Ахметзяновых

Высокие облака плыли над городским кладбищем, постепенно закрывая солнце. Маленькая сосенка над могильной оградой шевелила пушистыми лапами под порывами теплого ветра. С неба накрапывало, начинался дождь.

Полная, седая женщина выпрямилась, разогнув усталую спину, и окинула взглядом очищенный от сорняков могильный холмик, заново выкрашенную в голубой цвет ограду. Провела ладонью по навершию памятника, осторожно смахнула с него сухие сосновые иглы.

– Все, что ли? – пожилой, крепко сбитый мужчина отставил пустую банку из-под краски, удовлетворенно оглядел могилу. – Как раз хватило…

– Все, – женщина тщательно отряхнула руки. – Оградку поменять бы, конечно… но это уже весной. Пока так…

Она осторожно положила к подножию невысокого памятника охапку пышных астр.

Они постояли молча. Пробившийся сквозь облака случайный солнечный луч скользнул по лицам.

Потом мужчина вытер мокрый лоб, поднял с земли пиджак.

– Пойдем, что ли?

Женщина посмотрела на него – и улыбнулась:

– В волосах иглы, убери…

Легкой ладонью она коснулась его седых прядей, вытащила запутавшуюся в них хвою.

– Сосна, гляди, какая вымахала, – проговорила она негромко. – Думали ведь, не приживется. Да, пора… Ты иди, ладно? А я тебя догоню. У дороги подожди меня.

Мужчина кивнул и зашагал меж оград, путаясь брючинами в высоких метелочках ковыля.

Женщина пригладила волосы, заново повязала белый головной платок. Посмотрела ему вслед из-под приставленной козырьком ладони и вздохнула. Осторожно открыла калитку, снова подошла к могиле. Тяжело опустилась рядом на корточки, погладила фаянсовую фотографию. Из голубоватого овала улыбался худой, скуластый мужчина с заметной проседью в густых темных волосах. Узкие глаза глядели на нее насмешливо и жестко.

– Ну что, Петя, – негромко сказала женщина и коснулась пальцами выбитых букв имени. – Сам видишь, какой он. Добрый. И не пьет. И руки вроде к нужному месту приделаны. Вроде и ничего.

Она помолчала и вздохнула

– Сам же видишь… – повторила, вздыхая. – Одной легко ли? До любви ли мне нынче, – она усмехнулась. – Как ты ушел, жить не хотела…

Она потеребила пальцами концы платка.

– Старая я стала, Петя… Иной раз думаю – уж позвал бы ты меня, что ли, чем одной вот так… Дети – у них ведь своя жизнь, свои заботы. А другой раз подумаю – как их оставлю? Дашку бы еще на ноги помочь поставить, да и Валерка так и не женат...

Она опять помолчала.

– Старая я. И он старый. А вместе все ж легче, чем одной. Вчера вон как прихватило – думала, кончусь. И есть кому воды подать, и «Скорую» вызвать тоже…

Ветер шевелил ветки молодой сосенки, трогал несмятую траву.

– Добрый он. Вежливый. Одинокий – жена, говорит, умерла давно, а сын уже взрослый. Может, и сладится, ничего… Один да один – уже не один…

Узловатыми пальцами женщина поправила разложенные астры.

– Перестал ты мне сниться, Петенька. Значит, хорошо тебе там. Успокоился. Да и пора бы уж – восемь ведь лет. Я уж и лицо твое забывать стала… только во сне и помню. А карточку ту, где мы с тобой после свадьбы, увеличить отдала и в комнате повесила, над комодом. Молодые…

Она грустно улыбнулась.

– Пролетело… Как быстро все пролетело. Анютке-то тридцать пять будет. Как она убивалась по тебе тогда, как убивалась...

Где-то далеко, у дороги, звенели детские голоса.

– Жаль, Дашку, внучку, ты не увидел, – проговорила женщина, и теплая улыбка скользнула по ее губам. – Озорная девка… ох, а своенравная какая, ужас! В тебя. Пять ей будет… уже пять…

Она прижалась лбом к холодному металлу.

– Ты меня прости, Петь… Ты простишь, я знаю. Ты же меня любишь, всегда любил. Дура я была иногда, не видела. Не понимала. Теперь понимаю.

Тишина. Только ветер шумит.

– Пойду я, – тихо сказала женщина. – Пора... Аня просила Дашку забрать, а нам ехать еще. Знаешь… Дашка Колю-то дедом звать стала. Привыкла уже. Да и мы вроде… ничего, свой.

Она тяжело поднялась, постояла, глядя на могилу, улыбаясь воспоминаниям. Потом неторопливо вышла, притворила скрипучую калитку. Оглянулась еще раз. Худое, скуластое лицо с фаянсового медальона улыбалось все так же весело и беспечно.

Мужчина стоял у обочины дороги и курил – одну сигарету за другой, почти непрерывно. Пиджак его был распахнут, словно ему не хватало воздуха.

Женщина тихонько тронула его за руку:

– Что, идем?

Он обернулся – и улыбнулся, затушил сигарету. Осторожно поправил на женщине платок.

– Пойдем, конечно…

Налетевший порыв ветра донес до них шелест ветвей и терпкий запах сосновых иголок.

30.05.2009 г.

Портрет президента

Мокрый март месил под ногами снежную кашу, превращая ее в раскисшую грязь. Я пробиралась в толпе народа, стараясь удержаться на ногах на скользком тротуаре. Путь мой лежал в багетную мастерскую – оформлять в рамку готовую вышивку. На локте у меня висела бабуся, шлепая по талым лужам подшитыми валенками. И зудела. Не переставая.

Бабуся костерила на все лады все и всех. Грязь. Сырую весну. Дворников, которые не чистят тротуары. Правительство, которое не следит за дворниками. И меня заодно – куда ж без этого. Потому что в прежние времена они деньги на ерунду не тратили и без нужды обувь по грязи не трепали, и идти нам надо никак не в нужную мне мастерскую, а прямиком на почту, где ей, бабусе, надо заплатить на свет, а пенсию все никак не поднимут, и виновато в этом тоже наше правительство, раз воспитало меня, такую непочтительную.

Нет, я бабусю люблю, уважаю и все такое. И на ее зудение у меня давно иммунитет. Но иногда все одно к одному складывается – и грязь, и неудача, и зарплату опять задержали… И тогда мне хочется бабусю придушить.

Просто удивительно, как, прожив при советской власти почти всю жизнь, бабуся не научилась держать рот на замке. Судя по бабкиным рассказам, ругаться на вождей и правителей тогда отучали быстро и навсегда. Впрочем, при власти новой бабуся живет уже почти двадцать лет и вполне могла научиться ругаться заново.

Но это я отвлеклась.

Спустя минут пятнадцать мы с бабусей все-таки доползли до нужного мне места – высокого крылечка с узорной вывеской. По дороге я выслушала длинную тираду о том, что раньше добрые люди вышивки вставляли в рамку сами, сумасшедшие деньги за это не платили, и ничего – до сих пор те вышивки на стене висят. С бабусей спорить – что с радио. Я втащила ее наверх по скользким ступенькам и остановилась передохнуть.

– Подождешь меня здесь? – спросила я. – Погода сегодня теплая…

– С тобой пойду, – ответствовала бабка.

Конечно, как же не проследить – вдруг внучка любимая что-то не то сделает. То, что внучка давно не ребенок и способна соображать сама, бабусе в голову не приходило.

Звякнул колокольчик над входом, тяжелая дверь медленно закрылась, отрезая шум и слякоть весенней улицы от уютной тишины мастерской со скромным названием «Палитра».

Я люблю здесь бывать. И по делу, и просто так. Строго говоря, это художественный салон, а не мастерская, но больше всего это тесное помещение походит именно на мастерскую – так здесь тесно, уютно и много всего. Вдоль стен стоят, расставленные в одному хозяину ведомом порядке, картины в рамках. Все новинки местных художников самыми первыми можно увидеть здесь. На витрине лежат, разложенные под выпуклым стеклом, бисерные украшения – колье, пасхальные яйца, браслеты, деревья всех цветов и фасонов. Хочешь подсмотреть новенькую идею – тебе сюда. Хочешь сдать свою работу – тебе тоже сюда. Хочешь найти подарок, если сам плести из бисера не умеешь, – тебе опять же сюда. А еще – готовые вышитые картины дожидаются своих хозяев (и ты ревниво замечаешь – Марина Алексеевна уже закончила свою «Вышивальщицу», а Люська что-то медлит, не несет, хотя ее «Подсолнухам» оставалось-то всего ничего… все мы, вышивальщицы маленького города, знаем друг друга если не в лицо, то по работам – с гарантией). Ну, и конечно, оформить вышитую работу можно только здесь. Периодически открывались в городе и другие мастерские, возникали и лопались, как пузыри-однодневки. А «Палитра» держится уже восемь лет, и ничего… живет.

Даже моя бабуся, на что уж ворчлива, и та любит сюда со мной приходить. Только виду не показывает.

Молоденькая девочка-продавщица приветливо кивнула мне из-за прилавка, а я тихонько порадовалась. Повезло именно на нее попасть. Здесь все друг друга знают, а я – завсегдатай. Эта девочка – уже четвертая на моей памяти, и на диво – с хорошим вкусом. Впрочем, продавщицы здесь все старательные, вежливые, и в вопросе подбора оформления и сочетаний цветов вполне разбираются.

Я вытащила из пакета готовую новую работу – «Лошади в ночном». С удовольствием уловила восхищение на лице продавщицы – да, я работаю качественно и знаю это. Нынешняя работа – для себя, оттого и сделана с особенным старанием. Нет, на заказ я делаю не хуже, тщательнее даже, но… разве надо объяснять, чем отличаются работы для себя или в подарок от работ, сделанных ради заработка? Вы, поди, из трех сотен книжек себе самую лучшую оставите? Вот и я так же…

Пока мы с продавщицей Леной старались прийти к общему мнению в выборе рамки и паспарту, бабуся бродила вдоль стен и рассматривала картины, удовлетворенно кивая. Я забыла сказать, что в прошлом бабуся – преподаватель истории искусств в нашем университете. Оттого и со мной сюда ходит – надо же быть в курсе новых веяний, даром, что давно на пенсии. Подслеповато вглядываясь, изредка наклоняясь, бабуся придвинулась к нам почти вплотную, но нас, конечно, не замечала.

Лена тем временем уже оформляла заказ, открыв толстую, устрашающего вида амбарную книгу.

– Почему вы всегда только животных или пейзажи вышиваете? – улыбаясь, спросила она, не поднимая глаз от тетради. – Портретами не увлекаетесь?

Я пожала плечами.

– Увлекалась раньше, потом надоело. Может, вернусь когда-нибудь…

За спиной хлопнула дверь подсобки, мимо бабуси шагнул ко мне высоченный всклокоченный дядька в мятом свитере и джинсах. Хозяин мастерской. Вежливо кивнул и заулыбался – узнал.

Я поздоровалась. Мы знали друг друга третий год, и мастером Иваныч был толковым, мог подсказать что-нибудь ценное и в деле своем разбирался на пять с плюсом. Он, кстати, в свое время учился у бабуси на худграфе.

– Вы, Катюша, покажите ей свою «Мадонну», – приветливо прогудел он в густую бороду, почтительно кланяясь не замечавшей его бабусе. – Пусть посмотрит, как люди работают…

– Обязательно, Алексей Иваныч, – улыбнулась я. – Может, ради такого дела я и вдохновлюсь и опять портрет какой-нибудь вышью.

– Путина, – усмехнулся хозяин. – Или Медведева.

– Щаззз, – фыркнула я.

Девочка Лена сосредоточенно писала, не поднимая головы. Скромная, старательная, аккуратная.

– Что, – засмеялся Иваныч, – типаж нехорош?

– Делать мне больше нечего, – снова фыркнула я. – Пусть другие вышивают, если им надо.

Что-то больно толкнуло меня под локоть. Я обернулась. Маленькая моя бабуся стояла рядом и, отчаянно мигая, подавала какие-то странные знаки. На лице ее застыло совсем несвойственное ей выражение – смесь страха, вежливости и отчаяния.

– Ба, тебе плохо? – испугалась я. – Душно, может? Давай выйдем?

– Лена, живее! – скомандовал хозяин, быстро взглянув на бабушку. – Что там можно писать так долго? Анна Романовна, вам воды, может? Или сядете?

Он вытащил откуда-то из-под завалов картона стул и усадил на него бабусю, помог расстегнуть ей пальто. Дверь мы распахнули, и сырой холодный воздух ворвался в маленькую комнатку, стирая с лица бабуси мертвенную бледность. Девочка Лена смотрела на нас из-за прилавка слегка испуганными глазами.

– Говорила я тебе – сиди дома, – выговаривала я бабусе, когда мы вышли из мастерской. – Вот чего ради ты со мной потащилась? Ведь давление с утра было, а тут еще погода такая… Что тебе, горело со мной сюда сегодня идти?

– Ох, погоди, Катенька, – выговорила бабуся. – Постоим давай. Испугалась я.

Мы выбрались из толпы и, свернув в маленький двор, присели на скамеечку у подъезда. Старые тополя тоскливо шумели голыми ветками.

– Испугалась? – изумилась я. – Чего? Ты же этого Алексея Иваныча сто лет знаешь… он же учился у тебя. Или забыла?

– Погоди, Катенька, – повторила бабка. – Ни при чем тут Иваныч. За тебя я испугалась.

– Вот новое дело, – фыркнула я. – Что я, красна девица, которую похитит серый волк?

Бабуся пожевала впалыми губами, словно не решаясь заговорить. Лицо ее было одновременно виноватым и очень строгим.

Порыв сырого ветра пробрал нас до костей. Я откинулась на спинку скамейки. Из-под шапки бабуси выбилась седая прядь, но она молчала, глядя сквозь меня невидящими глазами.

Потом бабуся вздохнула глубоко и погладила мою руку.

– В пятьдесят первом это было, Катенька, – тихо сказала она. – Я тогда такая, как ты теперь, была… нет, помоложе, семнадцать мне исполнилось. В Ленинграде мы жили. Вышивала я… ну, сама знаешь, как. Мои работы на заказ многие большие люди брали. Тем и жили… мама-то не вставала уже.

– Баб…

– Не перебивай, говорю. И вот как-то пошла я к подружке в гости… подружка была – не разлей вода, Верочка… А у нее тетка… я тетке этой блузочку расшивала. Принесла работу, выложила. Тетка меня и спрашивает: «Что ты, Анечка, все только цветы да цветы шьешь?» Вот как тебя сейчас спросила. «А портреты, – говорит, – вышивать можешь?» Я отвечаю: мол, не знаю, не пробовала. А она мне: «А вождя нашего Сталина вышьешь? Мы бы у себя в Доме художника его повесили». А я, дурочка, возьми и брякни: нет, мол, не хочу, сложно это, пусть кто другой вышивает, я лучше что-нибудь красивое сработаю. Тетка испуганно на меня посмотрела, блузочку забрала, заплатила и поскорее откланялась. А через день пришли за мной… Верочка, подружка милая, донесла. Мол, так и так, портрет вождя и учителя некрасивым назвала, по всему – контра и против Сталина замышляет.

Бабка передохнула, пожевала губами.

– Так вот и отсидела я пять лет за контрреволюциию. Статья пятьдесят восьмая. Ладно, в лагере начальнику одному мое рукоделие приглянулось, он для жены забрал. После того меня с общих работ на кухню перевели… так я ему до конца срока и вышивала. А иначе… не выбраться бы мне оттуда.

Бабка посмотрела на меня темными глазами.

– Я нынче как разговор твой услышала – словно ума решилась. Забыла, какой нынче год, все на свете забыла. Одно на сердце – забрать тебя да бежать скорей из этой мастерской куда глаза глядят. Потому что придут за тобой ночью, опять придут.

– Баб, ты что, – пробормотала я. – Сейчас уже не приходят. Время другое.

– Время, Катенька, всегда одно и то же. И длинные языки всегда умели укорачивать. Ты уж поостерегись, хорошая моя. Не болтай ерунду, где не надо.

– Баб, ты сама ерунду говоришь, – сказала я беспомощно. – Ну, ты что? Ты думаешь, Алексей Иваныч на меня доносить побежал бы? Да он же…

– Не он, а девочка эта, продавщица. Тихая она, да такие вот тихие всегда и пакостят.

– Баб… Ну, ты правда чушь выдумываешь!

Бабуся провела рукой по лицу, словно стирая невидимую паутину.

– Может, и чушь, – вздохнула она. – А может, и нет. Пойдем домой, солнышко мое… Холодно.

И добавила, поднимаясь, словно про себя:

– Старая я…

Ветер стих, выглянуло солнце. Мы шли по раскисшему тротуару, я держала бабусю за руку. Она, маленькая, сморщенная, молчала. Думала о чем-то своем. Вздыхала.

А я думала о том, как бы не забыть в срок забрать готовую работу. Сегодня за мной не придут, чтобы обвинить в заговоре против президента. Не придут, может быть, даже завтра. Но бабуся все равно не сможет за меня не бояться.

14.02.2010.

Дорогой учитель

Жаркое июньское солнце сжигало город, плавило асфальт. На высоком крыльце института, на аллеях парка под защитой деревьев толпился народ: испуганные абитуриенты, напряженные мамы, сочувствующие друзья и просто случайные знакомые. Бронзовый Ушинский строго смотрел с постамента на людское месиво; таким же суровым взглядом ему отвечал бронзовый Корчак с пьедестала на площади.

Толпа приглушенно гомонила, над головами висело напряжение: вот-вот должны были вывесить списки зачисленных.

… говорят, даже высшего балла мало. Конкурс аттестатов…

Не говорят, а так и есть на самом деле. У меня – золото…

У меня серебро… как думаешь, повезет?

Черт его знает. Конкурс-то – тридцать человек на место.

Эх… а меня, кажется, на тестах завалили. Я там вместо красного оранжевый с перепугу назвала…

Да, не повезло тебе. Я цветовые-то проскочил, но, боюсь, на «вертушке» не пройду. Там – сама знаешь – строже, чем у космонавтов.

О, а ты чего тут? Тебя же медкомиссия завернула!

Да я так… за вас поболеть пришел. Что, не вывесили еще?

Нет, ждем вот. Сейчас у тебя много друзей по несчастью появится – валят только так. Слушай, а что ты медикам так сильно не понравился?

Я-то понравился, а вот у бабушки моей сахарный диабет, а у дяди – близорукость. Ну и…

Сурово.

Вот что творят, гады, а?!

Вы, парни, не радуйтесь. Поступить – полбеды, главное – доучиться. У меня сосед с пятого курса вылетел, представляешь? Декан его за углом с сигаретой увидел. Уж как клялся-божился – ничего не помогло, и отличная зачетка побоку. Морально-, видите ли, нравственный облик…

С ума сойти. Вон в строительном – в коридорах смолят, и ничего.

Так то в строительном… в шарашке этой. Здесь-то все серьезно.

В стороне, сбившись в группу, взволнованно перешептывались мамы:

… мой в первом классе ангиной болел. Вроде все сдал, все психологические тесты на высший балл, а все равно страшно – вдруг не пройдет? Скорее бы уже…

Ничего, чуть-чуть осталось. Зато потом выдохнем!

Ой, и не говорите! Потом вся жизнь, считай, устроена. Говорят, сейчас выпускникам сразу зарплату дают – как депутатам. И премиальные еще…

И питание, опять же. Трехразовое, по спецталонам. И форма за счет государства.

И пенсия в сорок пять – да нашей не чета…

У подруги дочка в этом году выпустилась, рассказала – на каждого, оказывается, еще на первом курсе медстраховку оформляют, сразу – пожизненно. Дважды в год – отдых за рубежом, лечение – по высшему разряду…

Вот живут же люди!

Ну, так у них и нагрузка вон какая…

Ой, да что там нагрузка – четыре часа в день! Мне бы такую нагрузку!

Нет, я уж лучше на заводе восемь часов отмотаю, чем с этими подарочками возиться…

Ой, смотрите, списки вывесили!

Списки!

Списки!

Толпа загомонила, качнулась навстречу, задние напирали, прижимая передних, к высоким, тяжелым, дубовым дверям с большой золотой табличкой «Приемная комиссия педагогического института».

…..

Анна Ивановна! – в класс заглянула молоденькая секретарша, – табульки принесли, приходите, а то я уйду, шестой час уже.

Иду, Зина, спасибо, – отозвалась пожилая учительница литературы, поправляя растрепанные волосы. – Иду…

Тяжело поднявшись, Анна Ивановна окинула взглядом заваленный бумагами стол, гору тетрадей. Еще две пачки – часа на два работы, значит, раньше восьми домой не попасть. А дочь просила взять пораньше внучку… Нет, придется домой тащить и опять проверять ночью…

Шаркая ногами в растоптанных, старых туфлях, Анна Ивановна поднималась на второй этаж в учительскую. И вздыхала про себя – давно пора на пенсию, да директор не отпускает. Работать некому – молодежь в школу не идет, на копейки эти. А ей уже шестьдесят три… полторы ставки не по силам, но кто в пятых классах литературу вести будет – Пушкин?

Получив заветный табель с зарплатой, Анна Ивановна грустно усмехнулась и поплелась обратно. Надо же, как сморило на рабочем месте. И, главное, сон какой хороший…

Впереди ждали две пачки тетрадей и незаполненный классный журнал. Жизнь продолжалась.

21.09.2009.

Дорожный роман

Натке

Автостопщики обычно говорят: «Наш драйвер от нас никуда не уедет». Настя стояла на этой развилке уже с полчаса, но ее драйвер, видимо, пил кофе в одном из придорожных кафе. По крайней мере, пока ее никто подбирать не спешил.

Впрочем, Настя никуда не торопилась. На трассе торопиться глупо. Она сама знает, когда и куда тебя вывезти. Тем и хороша дорога – каждый раз проживаешь другую жизнь, совершенно не похожую на обычную. Скажи кому в отделе, что менеджер по рекламе с хорошей зарплатой ездит автостопом – пальцем у виска покрутят. Но трасса – это как наркотик; если уж заболел, то навсегда.

Ты никому ничего не должна. Ветер дует свежий, ботинки почти просохли, и вообще жизнь вполне себе замечательна.

Серебристая иномарка, мчавшаяся на большой скорости, затормозила рядом так внезапно, что Настя вздрогнула от визга тормозов. Она только открыла дверь, как водитель крикнул «Садись» и рванул с места, едва Настя успела сесть.

Потом водитель повернулся к ней и спросил хрипло:

– Куда тебе?

Настя ответила.

– Закурю – не возражаешь?

Она кивнула.

– Как тебя зовут? – спросил водитель, разгоняя рукой облако дыма.

– Настя…

– А меня – Володя, – сообщил он, не глядя на нее.

Какое-то время они молчали, но Настя ловила на себе оценивающий его взгляд. Встретившись с ним глазами, улыбнулась. У Володи было хорошее лицо. Да и сам хорош. Лет, наверное, тридцать с небольшим, одет дорого и со вкусом, в машине чисто и не пахнет табачным дымом. Но от нее не укрылась его бледность и испарина, бисеринками проступившая на висках. Болен, что ли? Так зачем за руль сел?

Мимо проносились чахлые березы и чуть тронутые осеней желтизной поля. Настя молчала и смотрела в окно.

– Стопом, что ли, едешь? – нарушил тишину Володя.

Она кивнула.

– Что так? Денег не хватает или по приколу?

– По приколу, – улыбнулась Настя. – Люди хорошие и разные попадаются.

– Я тоже ездил, – сказал Володя, раскуривая вторую сигарету. – Давно, правда. Еще пацаном был. Лет уж десять назад.

– Да ты и сейчас не старый, – заметила Настя и засмеялась.

– Тебе сколько? – спросил водитель и снова искоса посмотрел на нее.

– Двадцать пять.

– Замужем, нет?

– Нет.

– И бездетная? – почему-то уточнил Володя. Настя кивнула.

Как-то принято считать, что если к двадцати пяти не обзавелась мужем и потомством, то неудачница. Раньше Настя тоже так думала. А теперь ей просто не хотелось замуж.

Разговор завязался, они трепались ни о чем, даже выяснили, что живут в одном городе. Володя рассказывал анекдоты, но сам почти не улыбался, и Настя то и дело ловила на себе его пристальный, оценивающий взгляд. В принципе, к таким взглядам она привыкла, но этот не похож был на остальные – не то недоверчивый, не то удивленный, без обычного мужского желания.

А потом Володя глубоко вздохнул и вдруг сказал – словно в омут кинулся:

– Знаешь… Жену я похоронил… три месяца назад…

– Ох, ты… – ошарашено пробормотала Настя, не зная, что ответить.

– Авария… В такси ехала. Пять лет вместе прожили. Пацану третий год. Сын, значит. Вовка. Владимир-второй.

– Кошмар какой… – прошептала Настя. Она смотрела на Володю с ужасом и жалостью.

– Ты на нее похожа, – хрипло проговорил Володя. – Глаза, волосы… фигура… Я как тебя на дороге увидел – чуть в канаву не съехал. Думал – почудилось…

Он снова помолчал.

– Сын теперь у бабки живет, а я вот… мотаюсь. Жить-то надо на что-то. Он по ночам плачет. А я и рад бы заплакать, да не могу. Натальей ее звали… Таткой… Ташей….

Настя дотронулась до его руки.

– У тебя сын. Тебе жить надо. Ты только не сорвись, ладно?

Что еще она могла ему сказать?

Володя вдруг затормозил – так, что Настя едва не ахнулась лбом об стекло, – и резко повернулся к ней.

– Послушай… Стань моей женой!

– Что?! – потрясенно спросила Настя.

– Я же говорю – ты похожа на нее. Как две капли воды. Пацану мать нужна. Я зарабатываю, работать не будешь, я тебя беречь буду, только вырасти мне сына. Настя… У меня никого, кроме Вовки, не осталось. А он мать по ночам зовет. Он еще маленький, он тебя полюбит.

– Володя, – прошептала она, – что ты говоришь? Ты же меня не знаешь совсем…

Какое-то время они смотрели друг на друга. Тишина стыла в воздухе.

Потом Володя отвернулся, снова завел мотор.

– Прости.

Они ехали молча, и Настя все сильнее и сильнее ощущала жалость к нему, глядя то на седые прядки в волосах, то на худую шею, выглядывавшую из воротника рубашки, то на фотографию маленького мальчика, прикрепленную сверху к лобовому стеклу.

Замелькали вдоль дороги домики пригорода, потянулись окраинные улицы.

– Куда тебе? – глухо спросил Володя.

– К вокзалу вообще-то. Если по пути…

Подъехав к уродливому зданию автовокзала, Володя остановился. Глянул на нее.

– Настя. Вот, возьми, – вытащил из кармана блокнот, начеркал несколько слов на листе, выдрал. – Это мой телефон и адрес. Если вдруг… звони. Удачи тебе.

Вскинув на плечо рюкзачок, Настя шагала по улице. Неясное чувство вины грызло ее, хотя – отчего бы?

Вернувшись через неделю домой, она первым делом подсела к телефону. Развернула измятый листочек, вырванный из блокнота, набрала семь цифр. Подумала, что, наверное, нужно будет купить бананов – для незнакомого пацана по имени Вовка.

23.04.2007.

Предел джинна

Тео Кляйнен, студент мехмата, брел по скверу на окраине города темным октябрьским вечером. Пил пиво. Настроение было непонятным, пиво горчило, жизнь водила за нос, впереди маячил зачет. Перед зачетом надо выпить.

Тео брел по дорожке и мрачно размышлял, зачем он пошел учиться в этот университет. Впрочем, на вопрос, чего он, собственно, хочет в жизни, Тео не смог бы ответить точно. Он не любил механику, но любил мотоциклы. Он не любил учиться, но хотел получить приличную работу. Он любил пиво, но не любил тратить деньги. Вот и пойми, чего нужно от жизни человеку девятнадцати лет от роду, если даже любимая девушка сегодня ушла, обозвав его тюфяком.

Тео присел на скамейку и закурил. Светлые кольца дыма поплыли в воздухе, голова поплыла тоже. Тео перевел взгляд на грешную землю и какое-то время пристально рассматривал мокрый асфальт со следами бурной собачьей жизнедеятельности, переполненные мусорные урны и пустые пивные бутылки рядом – будущий улов местных бомжей.

Одна из бутылок привлекла его внимание. Темно-зеленая, а не коричневая, как остальные, она почему-то была заткнута деревянной пробкой. Вряд ли кто-то оставил здесь полную: скорее всего, пиво выпили, а бутылку заткнул пробкой кто-то из компании местной молодежи.

Тео вдруг показалось, что внутри бутылки кто-то есть. Маленькая фигурка маячила за стеклом и махала руками, пытаясь привлечь внимание. Тео фыркнул. Вот те раз, допился, люди в бутылках мерещатся. Налетел ветер, и парень поежился. Домой пора.

Он встал, но вместо того, чтобы двинуться к троллейбусной остановке, взял бутылку в руки.

Та была запыленная, и Тео протер ладонью мутное стекло.

Фигурка по-прежнему маячила внутри. Тео поморгал. Маленький человечек в широких шароварах и чалме махал ему руками и строил рожицы.

Тео перехватил бутылку поудобнее.

– Убери пробку, – неожиданно отдалось в голове, разбежалось по нервам.

– Вы кто? – обалдело спросил Тео.

– Джинн я, – ответил все тот же внешне неслышимый голос.

– К-какой джинн? – так же вслух изумился Тео.

– Ты не ори, – посоветовал голос, – можешь про себя говорить, мысленно. Услышу.

– Вы кто? – послушно подумал Тео. – Какой джинн?

– Арабский, конечно. Не видно, что ли? Пробку вытащи!

– А сюда-то как попали? – удивился Тео.

– До чего непонятливый, – с досадой прокомментировал голос. – Спал я тут, понимаешь?

Оказывается, любимое место для сна у всех арабских джиннов – это бутылки. Особенно использованные: запах пива для джиннов – что валерьянка для кота. Кто же знал, что какой-то идиот догадается воткнуть в горлышко кусок деревяшки?

– Так вы тот самый джинн? – наконец, поверил Тео. – Который у Аладдина был?

– Нет, – ответствовал голос. – Тот был из Верхних. А я – Нижний.

– Как это? Злой?

– При чем тут добрый или злой? Ох, уж эти мне человеческие понятия! Ну… если по-вашему, то, наверное, злой, да. Но «Зло» и «Добро» суть понятия абстрактные, и в каждом конкретном случае имеют свои предпосылки, рассуждать же в целом можно лишь, имея доказательства…

– Погодите, – обалдело вклинился Тео, – не так быстро!

– Короче, – подвел итог джинн, – пробку достань. И я знаю, чего ты ждешь. Дворца каменного я тебе не обещаю, но желание выполню.

Тео стало смешно. Этот вот плюгавенький – и желание?

– Прямо вот так и исполните?

– Прямо вот так. Говори давай, чего хочешь. Только быстро… и учти: много обещать не могу. У нас тоже свой предел есть.

– И какой он у вас? – полюбопытствовал Тео.

– Если говорить упрощенно, то уровень моей силы равен сорока пяти квадратам из производной… короче, тебе хватит. Чего хочешь?

– Ну…

Тео даже как-то растерялся. А потом захохотал и ляпнул:

– А пусть я буду стихи писать!

– Стихи? – удивился джинн. – Зачем тебе? Ты же, – он, кажется, прищурился – из-за мутного стекла не разглядеть, – ты же будущий механик вроде бы. Зачем тебе стихи?

– А по приколу…

Джинн усмехнулся.

– Ну, если по приколу, тогда ладно. Ты точно уверен, что этого хочешь?