Текст книги "Рахиль"

Автор книги: Алим Ульбашев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Батырбеков говорил быстро, немного волнуясь. Все, что он произносил, шло не из головы, а из самого сердца, в существование которого у людей он перестал верить. От волнения акцент в голосе был почти не различим. Раиса Ароновна слушала, боясь перебить, выронить мокрую тарелку из рук, а еще хуже – обронить лишнее слово. Она прекрасно понимала, что в такие минуты любое слово будет лишним.

Шли первые недели в Алма-Ате. Ежедневно Генриетта Марковна хлопотала за Эстер Аркадьевну, пытаясь пристроить ее в одно из городских медучреждений. Вообще доктору Рубинштейн было не свойственно сердолюбие. Если со своими пациентами она всегда пыталась оставаться мягкой и уступчивой, то с коллегами оказывалась сущим дьяволом.

Отказываясь приближать к себе даже перспективных молодых врачей, Генриетта Марковна слыла солдафоном в халате: малейшее нарушение дисциплины, будь то опоздание с ежедневным обходом больных или незаполненная история болезни, обещало большие неприятности для зазевавшегося желторотика, закончившего мединститут и еще не постигшего всю серьезность своего положения, в котором он оказался, находясь на поруках у доктора Рубинштейн.

Но была и другая сторона у этой медали: молодой специалист, прошедший обучение под началом Генриетты Марковны и выдержавший строгие испытания, мог считаться счастливчиком. Он становился асом. Очень скоро по всей стране пошли легенды о школе доктора Рубинштейн, а ее ученикам открывались двери в ведущие клиники.

Среди последних учениц Генриетты Марковны выделялась Геля Лифшиц. Не было никаких сомнений, что ее ждет блестящее будущее. Но почему-то Генриетта Марковна к Геле относилась особенно предвзято, могла отругать за самую несущественную оплошность. Правда, всем было хорошо известно, что доктор Рубинштейн крайне скупа на похвалу в адрес своих учеников.

Лишь однажды Геля опоздала на работу, не более чем на полчаса. Но именно в то злополучное утро она должна была впервые проводить осмотр пациентов, не ассистируя Генриетте Марковна, а делая все процедуры самостоятельно. Из-за опоздания ученицы осмотр был проведен другим врачом. Казалось бы, небольшое, хотя и досадное недоразумение.

– Генриетта Марковна, простите, пожалуйста, не знаю, как вышло. На полпути трамвай сошел с рельсов, дальше пришлось пешком идти до самой больницы… – затараторила Геля, предчувствуя неприятности.

Самое обидное, что Лифшиц говорила чистую правду. Но правда так часто похожа на банальную неправду, что легче сказать небанальную ложь.

– Оставь эти отговорки, – не глядя в глаза провинившейся ученицы, отчеканила Генриетта Марковна, заходя к себе в кабинет и почти захлопывая дверь перед носом Гели.

Но потом доктор Рубинштейн резко остановилась и заговорила медным голосом:

– Голубушка, – Генриетта Марковна всегда произносила нежное слово «голубушка» с такой отравляющей желчью, – еще мои учителя старой школы любили повторять: «За свои опоздания к больному врач будет оправдываться перед апостолом Петром». Каждая секунда, на которую опаздывает врач, приближает пациента к смерти. Следующий раз ставь будильник на полчаса раньше.

Как только Генриетта Марковна закрыла дверь, девчонка, с трудом сдерживавшая эмоции, побежала в уборную. Сколько слез и гневных отповедей видели и слышали стены этой тесной уборной во флигеле больницы. И, кажется, чаще всего здесь проклинали именно Генриетту Марковну.

Ведь Геля всегда была лучшей! Теперь она чувствовала, что будет сложно вернуть доверие доктора Рубинштейн.

И совсем другое дело – Эстер Аркадьевна. Общаясь с Раиной мамой, Генриетта Марковна совсем затихала, исчезали гонор и самомнение. Причем Эстер Аркадьевна не прикладывала для этого никаких серьезных усилий. В силу своей собственной душевной мягкости, временами граничащей с бесхарактерностью, Эстер Аркадьевна в принципе не могла давить на кого-либо и уж тем более на Генриетту Марковну.

Кажется, доктор Рубинштейн жалела Раину семью. Бедные, бездомные, брошенные на произвол судьбы… Они представлялись ей типичными героинями из романов Эмиля Золя. Собственная семейная неустроенность, полное подчинение личной жизни врачебному делу привели к тому, что Генриетта Марковна стала искать в Клейнманах радость семейного общения.

Генриетта Марковна была родом из Киева. До революции она, чудом спасшись сама, лишилась всей семьи во время одного из самых жестоких погромов, о котором писали почти все газеты. Семейству Рубинштейн тогда посвятил целую статью известный писатель Владимир Галактионович Короленко, обещавший по мере возможности помогать маленькой Гене и сдержавший слово. Не без помощи Владимира Галактионовича Геня поступила на медицинский, так что он мог бы зваться ее вторым отцом.

После Короленко никто не осмелился бы назвать Генриетту Марковну Геней. Теперь она для всех только Генриетта Марковна и никак иначе. Как только эта железная женщина, неугасающая домна, клокочущая лава в жерле вулкана смогла проникнуться любовью к трем несчастным беглянкам из Харькова?

Ох, как польстило Генриетте Марковне, когда однажды они вместе с Фейгой Давыдовной и Эстер Аркадьевной пошли в универмаг смотреть платье, а большеротый продавец, стоявший за прилавком, широко улыбнувшись, дружелюбно обратился: «Что милые сестренки сегодня хотят купить своей маме?»

Вернувшись в тот вечер домой, Генриетта Марковна до самой ночи неподвижно сидела у зеркала, всматриваясь в свое отражение и пытаясь уловить сходство с «сестрой» и «мамой». О том случае никто бы не узнал, если бы Рая, встревоженная глухой тишиной в комнате доктора Рубинштейн, сама не решилась войти в ее комнату, чтобы пригласить к ужину. Генриетта Марковна сидела в полумраке, и лишь слабый свет настольной лампы освещал ее счастливо улыбающееся лицо, на котором уже успели высохнуть слезы. Молчание Генриетты Марковны в тот момент сказало абсолютно все.

Повод, по которому женщины ходили в магазин, а потом устроили торжественный ужин (по меркам военного времени, конечно же), был настолько знаменателен, что хорошо запомнился Раисе Ароновне. Эстер Аркадьевну наконец-таки удалось устроить врачом в один из алма-атинских пансионатов! Этот пансионат был ведомственным, относился к числу закрытых, в котором проходили лечение лишь генеральские чины, важные лица из партии и правительства и их жены. Настоящая удача!

Да, Генриетте Марковне пришлось кое-где замолвить словечко, даже позвонить своему бывшему пациенту, имевшему нужные связи в Алма-Ате. Но это того стоило!

Видели бы вы, как Генриетта Марковна радовалась на том ужине. Она травила байки и анекдоты, позволив себе выпить бокал припасенного грузинского вина. Ученики доктора Рубинштейн были бы крайне удивлены увидеть ее не то что смеющейся, но даже улыбающейся. Вот так преображение! Наверное, она испытывала схожие чувства лишь в минуты, когда удавалось вытащить больного с того света, заставив биться его сердце. И в этом сравнении имелся определенный смысл: Эстер Аркадьевна была спасена как специалист, она снова могла работать, получать хорошие деньги, нести пользу обществу.

Будучи человеком немного замкнутым, если не сказать аутичным, Раина мама очень редко выражала свою боль, храня ее в себе и не давая выплеснуться наружу. Самоедство опухолью разрасталось в женщине и рано или поздно убило бы ее. Теперь, когда Эстер Аркадьевна нашла достойную работу, Генриетта Марковна могла быть спокойна, что ее сестра – и именно так! – спасена, она будет жить полной жизнью, посвящая себе работе.

Захмелевшие женщины вспоминали минувшие годы, шутили, пели и много смеялись. Уже были съедена скромная снедь, приготовленная по такому случаю Фейгой Давыдовной. Часы показывали полночь.

Неожиданно в дверь квартиры позвонили. Рая с удивлением посмотрела на маму, бабушку и Генриетту Марковну. Кто это? Батырбековы?

«Черт, мы же совсем забыли позвать их к столу!» – пронеслось в голове у Раи, но потом она оправдала себя тем, что Батырбековы вряд ли приняли бы предложение, так как они соблюдали траур по сыновьям и воздерживались от участия в празднествах.

Генриетта Марковна уже успела выйти из кухни и отпереть входную дверь. Послышались незнакомые голоса.

– …вам знакома гражданка Батырбекова? – донесся обрывистый мужской баритон из коридора. Генриетта Марковна отвечала тихо, нельзя было ничего расслышать.

Рая пошла вслед за Генриеттой Марковной, оставив маму и бабушку на кухне. Догадки со скоростью света сменяли друг друга в голове, чтобы привести к пониманию произошедшего. Чем ближе было это понимание, тем сложнее было его принять.

Рая чувствовала, как холодеют ее руки. Мужчины в милицейской форме стояли у дверей, правда, не торопясь войти. Со стороны все выглядело так, будто Генриетта Марковна перегородила им путь и не пускала внутрь, хотя было понятно, что эти двое могли бы без труда оттолкнуть слабую женщину. Стало быть, не хотели.

– Значит, она прописана в этой квартире? – монотонно и без какого-либо интереса спросил один из гостей, бросив взгляд на подошедшую Раю.

Раиса Ароновна не разбиралась в милицейских чинах и званиях, но понимала, что тот, кто активнее всего задает вопросы, является более важным по рангу, начальником, он уверенно надиктовывает сослуживцу какие-то слова, которые тот стремительно заносит в свои бумажки, постоянно поправляет, дает поручения.

«Неужели бедная Зульфия что-то с собой сделала?» – этот вопрос барабанил где-то под самой коркой мозга. Учитывая состояние соседки, в котором она находилась последние недели, это было вполне возможно.

– А Муса Батырбеков знает? – поинтересовалась Генриетта Марковна у милиционеров.

– Скоро узнает, – сухо ответил второй, тот, который был младшим по званию.

Формальности продолжались еще не меньше получаса. Милиционеры записывали какие-то данные о происхождении, родственниках Зульфии Батырбековой, переписали имена всех жильцов квартиры.

Только после ухода милиционеров Генриетта Марковна смогла прояснить ситуацию.

В конце дня, когда на местном колхозном рынке закрывались последние лавки, прохожие заметили немолодую женщину, несвязно бормотавшую что-то по-казахски. Не по погоде легко одетая, будто на минуту выскочившая из дома, старуха с распущенными волосами не торопилась никуда уходить. Ни на один вопрос о себе она ответить не могла. Потом у нее начался истерический припадок, рыдания и конвульсии.

Пока вызывали участкового, врачей, местные торговки опознали в женщине Зульфию, жену известного в городе инженера Мусы Батырбекова. В общем, именно это и проверяли милиционеры, пытаясь понять, действительно ли пропала Зульфия Батырбекова, здесь ли живет Муса, а также сообщить возможным родственникам о месте нахождения помешавшейся от горя женщины.

Похоже, рассудок Зульфии не смог принять мир, в котором нет мальчишек. Воистину, материнская любовь сводит с ума.

Муса Батырбекова пришел домой только на следующее утро. Он не был угрюм или подавлен. Лишь небритость, помятая одежда и заспанное лицо выдавали в нем человека, переживающего жуткий удар судьбы. Конечно же, он был в курсе произошедшего.

Раиса Ароновна зашла к старику справиться о состоянии Зульфии, узнать, не нужна ли помощь. Но в ответ Рая услышала:

– Она специально это сделала! Теперь ей не надо жить в этом мире. Зульфия не должна мириться с мыслью, что их нет. Себя убивать она побоялась, решила сойти с ума! Жылан!⁵

– Муса Салихович, я вас хорошо понимаю… – Рая впервые назвала соседа по имени-отчеству. Но официальность обращения лишила ее слова искренности, теплоты.

Батырбеков поднял глаза:

– Она же в бога верила. Молилась, ждала, что тот совершит чудо, вернет мальчишек. Я с работы приходил, ложился спать, а она ночной намаз делала, просила бога за мальчишек. Ни дня не проходило, чтобы не молилась. А я ворчал на нее, старую бабку, говорил, что в таких делах бог уже не помогает. Видать, она поверила мне и потеряла надежду. Пускай верила бы не мне, а своему богу. Что сейчас нам делать, как быть…

Муса говорил страшные слова, от которых Рае было не по себе. Прежде всего было страшно за него самого. Казалось, что он сам сейчас сойдет с ума.

Спустя короткое время после описанных событий Муса Батырбеков принял решение уйти с работы на заводе, вернуться с Зульфией в родной Акмолинск. «Где родился, там и пригодился», – повторял он сослуживцам, соседям и друзьям, уговаривавшим его остаться. Ведь в Акмолинске были родственники, они могли помочь одинокому мужчине с уходом за помешавшейся женой. Может, получится найти небольшую подработку.

История семьи Батырбековых напомнила самой Рае историю ее собственной семьи. Потеря близких, разочарование в боге, бегство из одного города в другой… Ведь Клейнманы и Батырбековы познакомились лишь по воле случая. А так они могли бы даже не догадываться о том, что их семьи проживают одинаковые судьбы, одинаково несчастливые судьбы.

Раиса Ароновна, никогда не жаловавшая Льва Толстого и кривившая губы при восторженных откликах о его произведениях, не стеснялась называть писателя дураком: «Только дурак мог сказать, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все горести и радости похожи друг на друга».

После отъезда Батырбековых встал вопрос об уплотнении квартиры. Почти что чудом Генриетте Марковне удалось добиться, чтобы им выделили другую квартиру. Новое жилье было поменьше и в доме без лифта, но поскольку квартира располагалась на втором этаже старенького здания, особой проблемы не возникало. Формально Рубинштейн не приходилась Клейнманам родственницей, поэтому им не могли выдать общую квартиру и снова поселили в коммуналку. Но в этой квартирке не было никого другого, только свои: Фейга Давыдовна с двумя дочерями и внучкой. Получалось, что в этой квартирке жили только Рубинштейн-Клейнманы.

В начале сорок третьего года тот самый пациент Генриетты Марковны, который помог с устройством Эстер Аркадьевны в пансионат, написал письмо, в котором между делом рассказывал о переводе центральной студии Совинформбюро в Куйбышев. Он имел непосредственное отношение к этому предприятию. Проблема состояла в том, что в Куйбышев перевели лишь основной штат ведущих журналистов, известных писателей и публицистов, а про редакторов по большей мере забыли. В этой связи приятель Генриетты Марковны вспомнил, что Рая – о ней доктор Рубинштейн упоминала в одном из своих писем – имеет неплохой довоенный опыт редакторской работы. Таких специалистов крайне не хватало в провинциальном Куйбышеве. Он спрашивал, не желает ли Рая попробовать себя в новом деле.

Когда Раиса Ароновна услышала о предложении, у нее буквально загорелись глаза. Разговор происходил за семейным ужином, когда все уже были в сборе.

– Даже не знаю, что и сказать, – слукавила девушка, считая, что мама и бабушка будут категорически против переезда.

– Это чего ты не знаешь? – гаркнула Фейга Давыдона. – Такие предложения делают один раз в жизни. Представь, с какими людьми ты сможешь познакомиться…

– Конечно, езжай, – поддержала Эстер Аркадьевна, – сколько можно за нашими юбками от жизни прятаться. У нас тоже все устаканилось. Первое время мы сможем тебе помогать денежкой, ты только не переживай. В конце концов, ты переезжаешь не в другую страну, а лишь в другой город.

– Мы тебя будем частенько навещать, ты еще будешь умолять нас оставить тебя в покое, – снова встряла Фейга Давыдовна.

Рая продолжала слушать в некотором оцепенении. Она ждала всякого, но только не такой реакции. В ту минуту Раиса Ароновна почувствовала, что значит фраза «сердце вырывается из груди».

Очередной переезд в жизни Раисы Ароновны прошел быстро, почти незаметно и безболезненно. Она легко вошла в рабочий режим, как в прежние харьковские годы отдавала всю себя служению любимому делу. За первым переездом последовал еще один, потом еще один… А с какими людьми она познакомилась на службе. «Вот про таких нужно говорить «человечища», а не про Толстого», – язвительно шутила Раиса Ароновна. Действительно, тогда ей посчастливилось поработать с Ильей Эренбургом, Константином Симоновым, Корнеем Чуковским, Валентином Катаевым, Михаилом Шолоховым и многими другими.

Жизнь стала налаживаться не только в семье Раи, но и во всей стране. Победоносное шествие врага в первые месяцы войны сменилось его унизительными поражениями и отступлениями. Но за победу приходилось платить тяжелую плату: похоронки пепельным дождем сыпались на советские города и села. Каждая «капля» была подобна гранате для семьи, во двор которой она попадала. Она разрывала сердца родителей и детей, жен и друзей.

Роза не отводила взгляда от Раисы Ароновны.

Сколько могла бы рассказать учительница о себе! Но то была осень пятьдесят второго года, а потому Раиса Ароновна не обмолвилась ни словом о своем прошлом, ограничившись общими фразами, что очень рада возможности работать учителем в этой прекрасной светлой школе в окружении столь трудолюбивых и талантливых учеников.

Раиса Ароновна добавила, что живет в небольшом домике, расположенном в нескольких сотнях метров от школы, и готова делиться с учениками своими книжками с произведениями классиков немецкой литературы, имеющимися у нее в оригинале. Больше ни слова.

Действительно, прошлое и будущее время можно попрактиковать на следующем занятии.

ГЛАВА 3.

Неправильная фамилия

Всю ночь в двери ломилась метель, по-волчьи подвывая и нашептывая свои таинственно-устрашающие заклинания. Старушка-зима резвилась как разбалованное дитя, щедро посыпая снежной пудрой дворы, крыши и тропинки. Продолговатые улицы, похожие на громадные сосульки, сковавшие деревню в один массивный ледник, были запорошены. Белая пелена из хрустального снега смешала реальность со сказкой, облагородив убогость повседневности.

К утру погода присмирела – только редкий ветерок, дувший с севера, по-щенячьи облизывал лица прохожих.

Возможно, случайный наблюдатель, глядящий на деревню с окрестного пригорка, с трудом распознал бы здесь место обитания человека, не сумев разобрать зарытые под снегом карликовые домишки и косые заборы. Лишь дым из печных труб, зигзагами возносящийся к низкому небу, выдавал расположение деревни.

Каждый местный житель знает, что непогода в этих краях может настигнуть в самый неподходящий момент. Бывало, идешь неспешно домой из лесу, собрав дрова и радуясь приветливому солнцу, как происходит чертовщина. Свет в мгновение ока сменяется мглой. Протоптанная дорожка сливается с ровным полем.

Многие путники рассказывают одну и ту же историю. Вот они шли по направлению к деревне – до нее оставалась какая-то сотня метров по прямой, как вдруг начинала свирепствовать буря. Деревня подобно миражу растворялась в снежных волнах, до нее никак нельзя было дойти. Пройдены сто, двести, триста метров, километр… Где же деревня? Она исчезла! Позже выяснялось, что путники сбивались с пути и как заколдованные бродили кругами рядом с деревней.

От местных стариков можно было услышать немало притч и сказаний, связанных с буранами. Кто-то верил, что это проделки злых духов, а кто-то пытался в угоду времени найти рациональное, материалистическое объяснение природным аномалиям. Как бы то ни было, русская пословица про не видящих дальше своего носа в этих краях казалась неуместной иронией – случается, что в настоящий буран сложно увидеть что-либо и у самого носа.

В деревне располагалась единственная на всю округу старшая школа. Старшеклассникам из соседних деревень приходилось преодолевать каждый день по несколько километров, чтобы добираться до занятий. Весной и осенью – шли пешком, зимой – на лыжах, единственном виде «транспорта». В любом случае дорога в школу требовала больших усилий от ребят. Часто они приходили обмякшие, продрогшие, уставшие и изрядно проголодавшиеся. Тут никакая немецкая грамматика в голову не шла…

Но ни природные бедствия, ни житейские сложности не могли заставить Раису Ароновну разлюбить эти места. Еще не прошло и года со дня переезда и начала работы в сельской школе, а она ловила себя на пугающей мысли, что уже почти не скучает по родному дому. Чувство внутренней свободы, которое ей подарила провинциальная жизнь школьной учительницы, оказалось дороже любых благ цивилизации.

Обмотанная в теплый платок из козьей шерсти, купленный за бесценок на колхозном рынке в райцентре, Раиса Ароновна шла, скорее, почти бежала вдоль улицы, возвращаясь с почты. Не найдя писем от родных, учительница расстроилась, но попыталась убедить себя в том, что корреспонденция не доходит из-за непогоды. «Может, занесло дорогу? А может, письма где-нибудь затерялись?»

Когда к вечеру окрепший морозец стал больно покусывать и царапаться, Раиса Ароновна сильнее затопила печь, чтобы дом прогрелся как следует. С детских лет прожившая в городской квартире, поначалу она с трудом привыкала к превратностям сельской жизни. Но сейчас чувствовала себя вполне уверенно, умея не только развести огонь, осторожно подбрасывая поленья в печь, но и в целом вести домашнее хозяйство.

«Как жаль, что бабушка, мама и Генриетта Марковна не могут увидеть здешнего единения человека с природой. Хотя, наверное, доктор Рубинштейн не поняла бы моей сентиментальности», – говорила сама с собой Раиса Ароновна, прокручивая в голове разные эпизоды из прошлого, которые она хранила и лелеяла в своей памяти так же бережно, как человек, странствующий по пустыне, дорожит запасами воды в походной фляжке.

Хотя работая с учениками, общаясь с другими учителями, перебрасываясь парой-другой слов с соседями и местными колхозниками, Раиса Ароновна по-прежнему оставалась одинокой. Ее нельзя было назвать скрытной или нелюдимой. Отнюдь. Но, как и в прошлой, харьковской, жизни у женщины не появилось близких друзей. Любые знакомства оставались поверхностными и не переходили в разряд чего-то большего, сердечного.

Несколькими годами ранее, в один из январских вечеров сорок девятого года Фейга Давыдовна со свойственной ей откровенностью выдала Генриетте Марковне прямо в лицо, что той следовало бы идти в прокуроры, ведь «у прокурорских тоже нет сердца». Генриетта Марковна, еще не свыкшаяся с топорной и обидной прямолинейностью Раиной бабушки, опешила от такого заявления.

Эстер Аркадьевна, снимая пальто в прихожей и уже с порога услышав во всех смыслах громкое заявление матери, умоляюще застонала:

– Мамэ, прошу тебя, не шути так. Мы тебя любим и прощаем, они не простят.

Когда Эстер Аркадьевна обращалась к матери по-еврейски, «мамэ», Фейга Давыдовна понимала, что дело обстоит серьезно и стоит сбавить обороты. «Ну что же, значит, не будем поминать всуе этих ваших прокуроров», – решила она.

Рая была бы крайне удивлена, если бы воочию увидела перемены в характере и манере общения постаревшей бабушки с другими членами семьи. Несмотря на то, что с момента их последней встречи прошло не так много времени, этого оказалось более чем достаточно, чтобы характер Фейги Давыдовны кардинально преобразился, надломился. Нечастые письма от родных, в последнее месяцы и вовсе ставшие большой редкостью, мало что могли сказать о произошедших переменах.