Текст книги "Рахиль"

Автор книги: Алим Ульбашев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Тепло прощаясь с Генриеттой Марковной и принимая благодарности за радушный прием, Фейга Давыдовна с лукавой улыбкой проворковала:

– Надеюсь, и вы нас, голубушка, как-нибудь пригласите к себе в Алма-Ату. Мы люди простые, много места не займем, зато Раечка мир увидит.

– Отличная идея! – оживилась Генриетта Марковна. – Приезжайте летом или на Новый год. Наш город вам непременно понравится.

Это приглашение могло бы показаться проявлением повседневного политеса, о котором следовало забыть, если бы не начало войны. Когда стало понятно, что немцы уверенно идут к Харькову и в своей решимости готовы двинуться дальше на восток, Эстер Аркадьевна направила телеграмму Генриетте Марковне с просьбой помочь с переездом.

Эстер Аркадьевна, избегавшая по жизни ситуаций, при которых она оказывалась бы в роли просящей, пусть и о самом малом, хорошо понимала всю наглость своей просьбы, таящую колоссальные хлопоты для Генриетты Марковны. Выходя из здания телеграфа, доктор Клейнман мысленно подготовила себя к вежливому отказу.

«В конце концов, – нервно обдумывала свою просьбу Эстер Аркадьевна, – мы толком не знакомы. С чего это я решила, что она должна приютить трех взрослых женщин?»

Но ответ не заставил себя долго ждать: Генриетта Марковна заверила, что готова помочь, и даже с некоторой настойчивостью попросила не откладывать переезд и начать собирать документы для эвакуации.

В общем, вот так бывшая работница редакции харьковской газеты «Дер Штерн» Раиса Ароновна Клейнман с мамой и бабушкой оказалась на перроне железнодорожной станции Алма-Аты.

Вспоминая дни, проведенные в Алма-Ате, Рая никогда не использовала таких слов, как «холодно», «вьюжно», «морозно». Да, кто же спорит, в этом городе климат более мягкий, а погода чаще радует, нежели печалит жителей. Разумеется, не сравнить Алма-Ату и с северными или центральными регионами степного Казахстана, славящегося своими снежными зимами. (Как много слышала Раиса Ароновна от местных жителей сказок и преданий, где непременно имелся эпизод про кошмарные бураны, в которые доводилось попадать незадачливым персонажам. Думала ли Раиса Ароновна, что и сама в будущем попадет в такое ненастье?)

Но, кажется, дело было не только в относительно располагающем алма-атинском климате, но и в личном отношении Раисы Ароновны к этому городу. Проведя бо́льшую часть своей сознательной жизни в Харькове, крупном, индустриально развитом городе восточной Украины, она не мыслила своей жизни за пределами Города. Шум строек, поездов, грохот проезжающих грузовиков – эти звуки всегда аккомпанировали Раисе Ароновне, а потому были нужны ей самым естественным образом. Даже оказываясь в городском парке или отправляясь с родными куда-нибудь на маевку, Рая душой ждала воссоединения с настоящим Городом, возвращения во временно покинутое гнездо.

В этом смысле переезд в Алма-Ату практически не травмировал Раису Ароновну (или травмировал в меньшей степени, чем мог бы, если бы она сразу оказалась в такой глуши, в которую попадет позже, – теперь мы этого с точностью не узнаем, ведь при жизни Раиса Ароновна так редко жаловалась, слишком силен был в ней ген, унаследованный от Фейги Давыдовны!).

В минуты, когда Раиса Ароновна рассказывала об Алма-Ате, ее голос начинал дрожать. Любой человек с музыкальным слухом не смог бы не расслышать в этом голосе совершенно особенные ноты, ноты теплоты и благодарности к людям, встретившимся ей на пути. Раиса Ароновна прекрасно понимала, как сильно ей повезло оказаться в «столыпинском» вагоне, увезшем ее из Харькова, и как сильно не повезло сотням, тысячам, миллионам других людей, которым не удалось найти подобный билет в Алма-Ату.

С поражающей точностью Раиса Ароновна называла адрес дома, в котором жила Генриетта Марковна и в котором их семья нашла спасение. То была большая коммунальная квартира из трех комнат в старом доме с высокими потолками на проспекте Ленина.

Сразу две комнаты (невиданная роскошь!) принадлежали одной казахской семье, Батырбековым. Большая пустовала и была заперта, а в малой жили старики Муса и Зульфия. Это была рабочая семья, переехавшая в Алма-Ату в начале тридцатых годов из Акмолинска. Тогда Муса Батырбеков получил направление на столичный завод, где проявил себя как ударник труда и получил высокие правительственные награды. Одну из них ему вручал лично Калинин, прибывший по случаю двадцатилетия Октября в Казахстан.

В тот момент, когда Раиса Ароновна впервые встретила чету Батырбековых, те показались ей глубокими стариками, хотя позже она узнала, что Батырбековы немногим моложе Фейги Давыдовны, им не исполнилось и шестидесяти. Сначала Раиса Ароновна не придала этому обстоятельству большого значения. Позже Генриетта Марковна, перейдя на шепот, рассказала, что в начале сорок первого года обоих сыновей Батырбековых призвали на службу, в Брест. Родители ежемесячно получали письма от сыновей, в которых те рассказывали о службе и новых друзьях, о том, как привыкают к новой местности. Муса Батырбеков был полон гордости и по вечерам захаживал к соседям, как бы между прочим вспомнить об очередном письме от сыновей, лежавшем в кармане, и вслух зачитать его.

Последнее письмо от братьев пришло в начале июня сорок первого года. Большая часть была замарана армейской цензурой, что несколько насторожило Зульфию.

– Дура ты, – раздраженно прикрикнул Муса, – наши мальчики находятся на государственной службе, имеют дело с военной тайной. Видимо, написали чего лишнего, а начальство и решило, что таким болтушкам, как ты, знать эти вещи не нужно, а то все растреплют.

Последующие недели Зульфия выглядела удрученно и как-то подавленно, а Муса подтрунивал над ней, что если она не возьмет себя в руки, то он тотчас же телеграфирует сыновьям, какая у них несмышленая мать, полная суеверий.

– Вот мальчики повеселятся над тобой! – добавлял Муса, но с каждым разом говоря все менее уверенно и почему-то не торопясь идти на почту отправить телеграмму сыновьям, будто сам начинал подозревать неладное.

Генриетта Марковна хорошо помнила раннее утро двадцать второго июня сорок первого года. Тогда она проснулась от какого-то нечеловеческого крика. Даже работая в больнице и видя самые разные ситуации, в которых оказывались пациенты и их родственники, переживающие вместе с больными тяготы лечения и нередко впадающие в отчаяние, Генриетта Марковна не слышала такого дикого, истошного, истеричного крика.

Из-за стенки послышался растерянный голос Мусы Батырбекова:

– Извините, дорогие, Зульфие кошмар приснился. У нас все хорошо. Спите дальше.

Но кошмарный сон Зульфии оказался вещим. Батырбековы больше не получали писем от сыновей.

Когда по радио выступил Молотов и сообщил о начале войны, Муса и Зульфия выглядели спокойными, казалось, они уже все знали и были готовыми к новости. Только потом весь мир узнает, что одним из первых удар принял Брест, где служили мальчики.

Двадцать второго июня сорок первого года Батырбековы стали другими, превратившись в молчаливых стариков. Они больше не заходили к соседям поболтать о жизни, обсудить новости с завода, сплетни со двора. Жизнь закончилась.

Обет молчания впервые был нарушен в день приезда Раи с семьей. Увидев то, как Генриетта Марковна пытается не без труда разместить у себя в комнате трех женщин, Муса Батырбеков сухо, но, как и раньше, добродушно предложил:

– Дорогие, селитесь в комнате наших мальчиков. Теперь она свободна.

ГЛАВА 2.

Здесь нет прошлого и нет будущего

Оказавшись лицом к лицу c учениками, Раиса Ароновна вспомнила утренний разговор с директором школы, предупредившим о специальном положении большинства учащихся в классе. По его словам, от Раисы Ароновны требуется особая бдительность и политическая чуткость.

– Ну вы понимаете, о чем я, – загадочным тоном произнес новый начальник Раисы Ароновны.

Директору было сложно подбирать слова, то и дело он переходил на полушепот – настороженные интонации подобно акценту или особому говору отличают речь людей, хотя бы раз в жизни испытавших чувство животного страха и в прошлом так или иначе пострадавших из-за случайно оброненного слова. Ими любой разговор воспринимается как игра с наперсточником. В этой игре все, вроде бы, начинается привычно: ты доверяешь своему собеседнику, думаешь, что полностью владеешь ситуацией, даже испытываешь чувство превосходства над ним (самоуверенный дурак!), зная, в каком из наперстков находится шарик, поэтому ничуть не боишься ошибиться. Но вот настает момент, когда ты стоишь перед выбором, смотришь в глаза противнику, да только ничего не видишь в его оловянных глазах. Затем что-то начинает сжиматься внутри, настойчиво подсказывая, что это обман. В результате ты сам можешь быть объявлен не-бла-го-на-деж-ным. А это уже приговор.

Проблема, о которой пытался сказать директор, при этом не произнеся ничего лишнего, состояла в том, что их школа относилась к одному из районов на севере Казахстана, в Костанайской области, с наиболее высоким процентом «некоренного населения»: в этих краях массово проживали семьи репрессированных и депортированных. Здешние места слыли настоящим Вавилоном: казахи, крымские татары, немцы, корейцы, евреи, балкарцы, латыши, калмыки, русские, украинцы… Где бы еще эти люди встретили друг друга? Какой злой волшебник сумел раскрутить земной шар подобно школьному глобусу с такой силой, чтобы стряхнуть людей с их родных краев и смешать тут как детские игрушки?

Стараясь не вслушиваться в наставления директора, Раиса Ароновна пыталась в образе этого человека увидеть образ школы, но получалось смутно. Успокаивало, что предстоит работать прежде всего не с директором, а с живыми детьми, пока еще не испорченными временем.

Но это же самое ощущение отталкивало и обжигало! Что за чувство – учить и воспитывать тех, кто лишь начинает свой путь во взрослую жизнь? Может ли грешник давать наставления праведнику, а разбойник поучать судью? Кто здесь учитель, а кто ученик?

Будто не замечая отсутствующего взгляда Раисы Ароновны, директор продолжал знакомить учительницу с устройством школы, расписанием занятий и основными правилами. Хотя в ту минуту мысли и самого директора были отнюдь не столь радостными, как это могло показаться стороннему наблюдателю. Приветственная речь звучала заученно, заискивающе и как-то несинхронно с тем, что отражалось на его скуластом лице, исполосованном траншеями морщин. Может, именно поэтому все время их короткого общения Раису Ароновну не покидало чувство, что это не голос живого человека, а умело смонтированная запись праздничного выступления на школьной линейке, вырывающаяся из сомкнутых, почти сшитых тонких губ директора, словно из кухонной радиоточки.

Тогда Раиса Ароновна никак не могла знать причин обеспокоенности своего начальника. С тех пор, как прошлой весной сняли секретаря райкома партии, директор лишился покоя. Все в районе знали, что он не был чужим человеком в райкоме, вхож в дом секретаря, называл того кумом, имел общие дела… Если об этом знали все в районе, то уж точно знали там.

«Ох, не к добру это! Но почему сразу не взяли меня? Наверняка чего-то ждут или сомневаются. А может, секретарь и не говорил ничего дурного про меня? Ну верно, что бы он сказал, если ничего дурного я и не делал. Или делал? Может, они подослали эту, чтобы она что-то выведала у меня. Черта с два! Посмотрим, что у нее выйдет», – от своей невысказанной и никак внешне не проявленной смелости директор немного повеселел и приосанился.

Провожая учительницу к кабинету, в котором ее дожидался класс, директор с поддельной карамельностью в голосе обратился к Раисе Ароновне:

– Очень рад нашему знакомству, Раюшка, – поправляя зеленоватый френч, с улыбкой-гримасой произнес директор, – но должен откланяться, ждут дела. Правда, школа у нас небольшая, уверен, что мы будем частенько видеться и обмениваться информацией о текущем моменте в классе и учебном процессе.

Природная застенчивость Раисы Ароновны, помноженная на смущение от непривычной для нее школьной среды, сковала учительницу и лишила дара речи, не позволив хотя бы дежурно поблагодарить и попрощаться, как того требовали элементарные правила приличия.

Директор еще несколько секунд с некоторым ожиданием смотрел на Раису Ароновну. Но странное молчание новой учительницы он принял на удивление с пониманием, как нечто само собой разумеющееся («Они и не должны много говорить, работа такая»), а потому решил не лезть на рожон и сделал шаг назад. Любезно кивнув и как бы кланяясь, директор рысью поспешил по своим делам, про себя проклиная эту гадину и обдумывая свое незавидное будущее…

Итак, урок начинался. Ученики вскочили и стоя поприветствовали Раису Ароновну в соответствии с заведенным порядком. Приветствие звучало по-солдатски звонко, по-детски озорно. Резкие, порывистые действия школьников, не сразу смекнувших, что перед ними новая учительница, а затем последовавшие суета с грохотом стульев и столов испугали Раису Ароновну. Но секундный испуг быстро улетучился.

Первые минуты – самые важные при знакомстве нового учителя и класса. В это время решается, найдут ли они общий язык, поверят ли друг другу. Не подобострастные, а скромные и чуть смущенные улыбки, глаза, еще не наполнявшиеся слезами от потери близких, настоящих, некнижных поражений и страданий, уста, для которых самой большой ложью были неумелые оправдания при опоздании в школу… Такими увидела и запомнила Раиса Ароновна своих новых учеников. В окружении этих детей она впервые за долгое время почувствовала себя счастливой.

После эвакуации из Харькова прошло одиннадцать лет, закончилась война, но состояние неустроенности и неопределенности оставалось законсервированным. Возвращаться домой не имело смысла. По крайней мере, сейчас. Столько событий, переживаний и людей минуло за это время. Радости тоже были, но быстро вытеснялись из памяти под натиском череды лишений. И только в эту минуту Раиса Ароновна первый раз смогла сказать себе: «Я дома».

Что произошло? Почему один вид детей так преобразил эту в общем несчастную женщину?

Кажется, она идеализировала своих учеников. В людях, которых признавала «своими», Раиса Ароновна в упор отказывалась замечать недостатки, те казались ей совершенными, безупречными творениями небес. В плане человекопонимания она до конца своих дней оставалась наивным ребенком, маленькой Раей.

Поблагодарив ребят за приветствие и предложив им занять свои места, Раиса Ароновна внимательно осмотрела кабинет. Учебные классы мало изменились со времен, когда сама Рая ходила в школу. Плотно стоящие друг к другу ряды парт с откидными столами, монолитно соединенные с тяжелыми скамейками, выкрашенными в неприветливый коричневый цвет с грязноватыми оттенками, политическая карта мира, красный уголок с коммунистическим иконостасом… Все по-старому, все циклично. «Кому из этих детей предстоит прожить мою жизнь?»

На учительском столе лежал школьный журнал, на обложке которого алыми буквами было выведено трафаретом: «10-А».

«Вот так совпадение, я сама училась в классе с литерой «А», – подумала Раиса Ароновна, но быстро укорила себя за банальность собственных мыслей. – Сколько таких классов по всей стране, ничего особенного в этом совпадении!»

Раиса Ароновна не могла остановить поток воспоминаний, обрушившихся на нее.

Вот ее первая школьная учительница Нина Ивановна встречает первоклашек, среди которых затерялась и семилетняя тонконогая Рая в коротком платьишке у ступенек известной во всем Харькове второй школы. Взявшись за руки, первоклассники разбиваются на пары и идут вслед за своей учительницей в школьный кабинет. Субтильная Рая Клейнман с трудом сдерживает слезы, оставив маму у школьных ворот, и слишком сильно сжимает ладошку одноклассницы, веснушчатой толстушки, отчего та недовольно бубнит себе что-то под нос.

Начинается первый урок. Чистописание. Учительница показывает, как держать ручку, пользоваться чернилами и промокашкой. У Раи ничего не получается, потому что она прослушала объяснения Нины Ивановны.

Рая не сводит взгляд с настенных часов. Ведь прощаясь и целуя дочь, Эстер Аркадьевна обещала, что в полдень, когда длинная и короткая стрелки часов догонят друг друга и прижмутся к цифре двенадцать, той, что на самом темени циферблата, это будет означать, что учебный день закончился и можно идти домой. Мама дала слово, что встретит Раю после уроков и поведет в парк. А дома их будет ждать Фейга Давыдовна, которая к тому времени приготовит Раин любимый малиновый компот.

Но в жизни время идет быстрее, чем на школьных настенных часах. Теперь Раиса Ароновна сама стоит перед классом и должна провести первый урок («Интересно, как сложилась жизнь Нины Ивановны?»).

Тут послышалось, что кто-то из ребят ухмыльнулся от затянувшегося молчания («Какой позор, ученики решат, что их учительница чокнутая! Нужно брать себя в руки!»).

Раиса Ароновна открыла нужную страницу в журнале и провела взглядом по списку класса. Абаев, Абрамзон, Аристархов, Бабаджанян, Булатова, Бухман, Гусейнова, Гутенберг, Вольф, Дятлова, Калпакчи, Кельнер, Краузе, Ласкин, Лерман, Малашенко, Меркель, Майер, Натанзон, Николаев, Пак, Фридман, Хаджиева, Цой, Шварц, Шульц, Якунина…

Подойдя к доске, аккуратным ровным почерком, по памяти подражая Нине Ивановне, Раиса Ароновна написала по-немецки дату: «Пятнадцатое сентября тысяча девятьсот пятьдесят второго года».

Через несколько секунд точно такая же запись появилась в тетради каждого ученика в классе. Это были первые слова, записанные старшеклассниками в их новых тетрадках на уроках Раисы Ароновны Клейнман.

– Должно быть, в вашем классе есть староста… – полувопросительно начала учительница.

Подросток, сидевший на первой парте, но только не перед учительским столом у окна, а в противоположной стороне, у двери, привстал:

– Я староста.

– Он не староста, а полицай, – глухим эхом прозвучало откуда-то с последних рядов.

Ребята засмеялись. Раиса Ароновна не совсем поняла шутку и даже усомнилась, что правильно расслышала сказанное.

Лицо старосты, налившееся краской от издевательства одноклассников, показалось Раисе Ароновна до боли знакомым. Худощавый блондинчик широко открытыми васильковыми глазами смотрел на учительницу. Первый пушок лишь начинал пробиваться над его губами, не знавшими острия бритвы. «Хотя нет, это невозможно, мы никак не знакомы».

Немецкий язык был родным почти для половины учащихся в этом необычном классе. Но родство это было странным, половинчатым – считая родной язык исключительно внутрисемейным, старомодным и даже неприличным для употребления в нормальном обществе, многие ребята относились к изучению немецкой грамматики спустя рукава, подсознательно стыдясь кровных уз, скреплявших их, казалось бы, обычных и ничем не приметных советских школьников, с языком, рожденным много сотен лет назад в среде разрозненных германских племен. К тому же многие говорили на диалектных вариациях немецкого, привезенных их далекими предками главным образом из южной и восточной Германии, что давало им весьма условное преимущество при освоении грамматики литературного языка.

Тот процесс, который позже станут называть ассимиляцией советских немцев, хотя и был в самом разгаре, но волею судьбы прошелся лишь по касательной по жизни учеников Раисы Ароновны, не достигших к тому времени и возраста семнадцати лет. Они еще помнили свою родину, берега Волги, с которых были вырваны бесцеремонно и безжалостно лишь за то, что родились немцами. И хотя эти дети не считали себя немцами в полном смысле слова, не испытывали каких-либо сантиментов к Германии, немецкому языку и немецкой культуре, они в силу одного факта своего рождения от немецкой матери были заклеймены, признаны преступниками, обреченными на полное бесправье.

О своей «немецкости» не говорили и не вспоминали даже дома. Но, будто в напоминание, паспорта той эпохи содержали графу «Национальность». На основании одной этой записи людей депортировали, лишали домов, увольняли, исключали из вузов и просто могли безнаказанно плюнуть в лицо. Не только паспорт, но и любая анкета во всяком государственном учреждении, практически каждый официальный документ служили живым напоминанием этнической принадлежности человека.

Стоя на пороге взрослой жизни, будущие выпускники примеряли на себя возможные профессии и специальности. Большинство старшеклассников видели себя квалифицированными инженерами, врачами и строителями. Взять, к примеру, Катьку Лерман. Она так вовсе хотела ехать в Москву, поступать в театральный:

– Выучусь на Любовь Орлову, весь Союз обо мне заговорит… От Ташкента до Минска будут крутить фильмы со мной.

Юношеское сознание отказывалось признавать простую истину: в этом классе почти никто не имеет права на престижные специальности, не имеет права на будущее. Короче говоря, не имеет вообще каких-либо прав.

Не было случайностью, что отличной отметкой по немецкому языку во всем классе могли похвастать лишь Света Ким и Якуб Бабаев, которым знание форм неправильных глаголов и склонений имен прилагательных не досталось в качестве рождественского подарка от родителей, а стало наградой за прилежание и труд. Только вот и Света, и Якуб были среди тех, кого эта система решила обречь на бесправье.

– Мне бы хотелось поближе познакомиться с вами, – начала Раиса Ароновна.

Класс молчал. В тишине слышалось нервное сопение одного из учащихся.

– Каждый ученик представится, расскажет немного о себе, своей семье, родном городе, увлечениях и планах. При этом старайтесь чаще использовать косвенную речь, – предложила учительница.

Еще до войны, когда Раиса Ароновна работала в редакции газеты, ей поступила на корректуру статья с громким названием «Школа Станиславского на уроках немецкого». Это было небольшое интервью с известным школьным педагогом, специалистом по обучению немецкому языку в средней школе Наталией Августовной Бергман, приехавшей в Харьков с лекциями для учителей иностранных языков. Запомнилось, что Наталия Августовна предлагала революционную по тем временам методику преподавания: ученики не должны ограничиваться заучиванием отдельных грамматических правил, им следует «погружаться» в язык, как бы примеряя на себя и свой жизненный опыт иностранные слова, проникаясь их смыслом. Не заучивая абстрактные тексты из учебников, а говоря от первого лица, ученик овладевает лексикой и по-настоящему узнает иностранный язык.

Готовясь к первому уроку, темой которого должна была стать косвенная речь, Раиса Ароновна практически спонтанно вспомнила о той статье и решила последовать совету опытного педагога.

Среди учащихся возникло некоторое оживление, ведь учителя, которые прежде работали в этом классе, не слыли большими экспериментаторами и не любили отклоняться от строгих рамок учебника. В результате, на первый взгляд, банальное задание было воспринято с большим энтузиазмом. Школьники с интересом рассказывали о своей жизни.

Раиса Ароновна обратила внимание на то, что почти все ученики, говоря о себе, почти не вспоминают о прошлом и не торопятся делиться планами на будущее. С методической точки зрения, Раисе Ароновне следовало исправить это упущение, ведь в устной речи необходимо практиковать не только настоящее, но также прошлое и будущее время. Однако учительница не стала этого делать, предположив, что такое поведение учеников не случайно: «Разберем формы прошлого и будущего времени в следующем упражнении».

В этот момент, желая что-то спросить, руку подняла красивая румяная девчонка с иссиня-черными волосами, красиво собранными в косу, как у Леси Украинки. Получив разрешение, ученица, представившаяся Розой, задала вопрос:

– Раиса Ароновна, вы можете (können) тоже рассказать о себе?

– При общении с учителем, как и с любым другим человеком, с которым вас связывают формальные, рабочие отношения, правильнее было бы задать вопрос несколько иначе: «Могли бы (könnten) вы рассказать о себе?» – машинально поправила любознательную ученицу Раиса Ароновна.

Роза записала слова Раисы Ароновны себе в тетрадку и снова подняла глаза, как бы показывая, что по-прежнему не потеряла интерес к личности новой учительницы.

Раиса Ароновна оглядела других учеников. Несомненно, им также был бы интересен ответ на прозвучавший вопрос, хотя мало кто набрался бы смелости задать столь прямой вопрос. Но Роза была другой – малость инфантильная, прямолинейная, не терпящая хождений вокруг да около.

Спору нет, Раиса Ароновна могла бы поведать много удивительных историй о своем прошлом, о последних одиннадцати годах, проведенных в Казахстане. Но стоит ли это делать?

Первое время, что Клейнманы жили в Алма-Ате, они снимали комнату у Батырбековых. Плата была чисто символической. Не будь Фейга Давыдовна столь настойчивой в конце каждого месяца, практически умоляя принять деньги и всовывая скомканные купюры в руки Батырбековым, те бы не думая позволили женщинам гостить бесплатно.

Один раз Муса так и сказал Эстер Аркадьевне:

– Дорогая, ты наш конак². А с конака Батырбековы денег не берут.

Его жена, Зульфия, пытавшаяся проводить все свое время в одиночестве, перебирая четки и молясь, упорствовала меньше. Но не потому, что была заинтересована брать последние крохи у жилиц, а просто потому, что она потеряла всякий интерес к жизни после начала войны. Если хотят, то пусть платят. Не хотят – могут и не платить.

Коммунальная квартира располагалась в самом центре города. Здесь рядом бегал городской трамвай. Почти каждое утро, еще затемно, Рая просыпалась от грохота проезжающих вагончиков. Этот звук был мелодией родного Харькова, привезенной в ее сердце как на грампластинке, подлинным гимном городской жизни.

С началом войны в Алма-Ату эвакуировали несколько цехов Ворошиловградского паровозостроительного завода имени Октябрьской революции (это длинное название Раиса Ароновна всегда выговаривала скороговоркой, вспоминая казахстанские годы). Мусу Батырбекова как опытного работника, орденоносного организатора промышленности в республике привлекли к работе по запуску новых цехов в Алма-Ате. Когда Муса узнал о специальном указании, поступившем из Москвы, что на новом заводе производство должно быть переналажено под нужды армии и фронта, он буквально воспрял духом.

Еще недавно старик Батырбеков называл себя пятым колесом в телеге, намекал на то, что многие люди в его возрасте и с таким стажем уже сидят на пенсии. И руки не те, и глаза не те… Но тут все изменилось. Муса стал работать каждый день по полторы, а то и две смены кряду, не чувствуя какой-либо усталости. Лично занимаясь комплектацией трудовых бригад, вникая во все детали производства, Батырбеков считал, что так он мстит за своих мальчишек.

Каждый раз, когда с заводских складов отгружали мины и бомбы, Батырбеков довольно улыбался и говорил себе в усы:

– Ну что, мальчишки, не прощу я фрицев, не прощу.

Несмотря на то, что Алма-Ата была в глубоком тылу, на ее окраинах не слышались разрывы снарядов, город жил в режиме военного времени. Здесь находили спасение эвакуированные, в госпиталях проходили лечение раненые, обретали вторую жизнь заводы, институты, конструкторские бюро, музеи и театры, вывезенные из-под ударов врага.

Близость войны чувствовалась в том, что город заметно опустел. На улицах лишь изредка встречались молодые мужчины, разве что раненые, находящиеся на лечении, остальные – старики, дети и ответственные работники правительственных и партийных учреждений. Другие были на фронте.

Еще одним признаком войны стал голод. Очереди в продуктовых магазинах с каждым днем становились все длиннее. Вернулись карточки на питание. Знали бы вы, как радовалась Эстер Аркадьевна, когда получила в гастрономе кормовую свеклу по карточке! Вот так деликатес!

Понятно, что тот голод нельзя было сравнить с ужасами, творившимися в Ленинграде, или ашаршылыком³, царившим в самом Казахстане во времена коллективизации. Тогда ашаршылык унес ни много ни мало почти два миллиона человек. Да, в «Правде» такое не писали, но там редко писали правду.

В один из вечеров, когда все уже улеглись, и лишь одна Рая оставалась на кухне мыть посуду, зашел старик Батырбеков. Приоткрыв окно и закурив папиросу, он заговорил:

– Все жалуются и жалуются, что не хватает хлеба. Нюни распустили. Голод был тогда, когда мы под Акмолинском с кулаком бились. Мальчишки в школу ходить начали, им и десятка лет не было. Но потом начался ашаршылык.

В комнате запахло дешевыми крепкими папиросами, которые так любил Муса. Как-то Рая попыталась поговорить с Батырбековым, что курение в его возрасте нежелательно, оно медленно убивает, выжигает легкие курильщика, подобно вулкану покрывая их пеплом. Услышав слово «убивает», старик прищурился и ехидно процедил: «Мальчишки не курили, но видишь, как вышло. Брехня все это, ваша медицина!» Теперь оставалось молчаливо наблюдать за тем, как курил Батырбеков.

В комнату врывался холодный ночной ветер, дувший с Тянь-Шаня.

Муса продолжал:

– Знаешь, нет более унизительного для человека состояния, чем голод. Ты думать не можешь ни о чем, только о хлебе. А мальчишки мои тоже голодные ходили, но ни разу не пискнули, как мышки сидели. Соседи собак, лошадей лопали. У моих мальчишек был кот, Толя звали. Рыжий такой, красивый, с белым фартуком. Как они его любили, ты бы знала! Думаешь, они съели кота? Э, ты моих мальчишек не знаешь. Они свой кусок хлеба делили с Толей. Еще боялись, что соседи украдут и съедят кота, ночью спать не могли, сторожили Толю. Я уже думал, что один мысык⁴ голод переживет. Но нет, мы все выжили. Батырбековы – сильные.

Докурив папиросу до самого бычка и выбросив окурок за окно, Батырбеков тяжело вздохнул:

– Где-то они нашли по зернышку. Всего два зернышка, каждому – по одному, веришь? Каждый из них съел и стал ждать, что зерно прорастет у них в животиках и голод пройдет. Вот ты, Рая, сейчас, наверное, думаешь, какие они у меня глупые были. Нет, так их мать воспитала. Она же в бога верит, научила детей, что бог людей из глины, земли слепил. А мальчики решили проверить: если они и впрямь из земли, то что-то и вырастет. Я тогда ругался: у отца-коммуниста дети в бога поверили! Хотя сейчас я так не злился бы. Может, мы и впрямь из глины? У куска глины и вправду нет сердца, души и ума. Поэтому люди убивают друг друга. Убивают-то тоже за землю, опять же за глину. Глина к глине тянется. Потом убитых хоронят – и вот они снова становятся глиной. Замкнутый круг.

Немного подумав, Муса добавил:

– Я своих мальчишек даже похоронить не смог. Это потому что они у меня не из глины, они у меня настоящие люди.