Текст книги "Рахиль"

Автор книги: Алим Ульбашев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

ГЛАВА 1.

Ich heiße Raissa Aronovna

– Guten Morgen, liebe Schüler und Schülerinnen! Ich heiße Raissa Aronovna. Ich bin eure neue Deutschlehrerin.¹

Ученики, не желавшие еще минуту назад повиноваться школьному звонку, трель которого с трудом пробивалась в хаосе звуков начинающегося дня, заметно притихли. Ребята с нескрываемым интересом смотрели на женщину средних лет, стоявшую в дверях учебного кабинета.

Аккуратно собранные пряди вьющихся каштановых волос с едва заметной проседью, увенчанных старомодной пряжкой, доставшейся от бабушки, серый, почти бесцветный пиджак из плотной ткани, балахоном висевший на узких плечах, растоптанная пара туфель на невысоком каблуке – наверное, именно так должна была выглядеть учительница немецкого языка в далекой, богом забытой деревне. Впрочем, именно так и выглядела Раиса Ароновна Клейнман, переступив порог бывшей мечети, перестроенной под нужды народного просвещения и весьма сносно служащей в качестве деревенской школы.

Чтобы оказаться в этих краях, простирающихся бесконечной полосой на севере Казахстана, Раиса Ароновна прошла долгий путь, змейкой тянувшийся сквозь всю страну и начинавшийся в Харькове.

Там, в своем родном городе, Рая, как ее звали близкие, даже и не догадывалась, что станет школьным учителем. Ведь раньше Раиса Ароновна трудилась корректором в республиканской газете «Дер Штерн», выходившей до войны на идише. Проработать в редакции девушке удалось год и пару месяцев, хотя и за это короткое время Раиса Ароновна не оставила никаких сомнений у коллег в ответственном отношении к работе: она скрупулезно правила и вычитывала, казалось бы, самые скучные заметки, обычно пропускаемые торопливым читателем и столь часто встречающиеся в любой советской газете, наподобие тех, что рассказывают об успехах агрономов-селекционеров или о пионерском слете в лагере «Артек».

Беспощадной корректуре подлежали тексты как маститых авторов, так и начинающих писак. Свою дотошность девушка объясняла чувством долга перед читателем, причем не нынешним, а почему-то будущим. Рая не сомневалась, что много лет спустя обязательно появится пытливый исследователь, которому захочется узнать побольше о людях, живших в этом городе и в этой стране. Где еще человек из будущего почерпнет сведения о том, каким был Харьков, чем он жил и дышал, чего боялся и почему ликовал? Конечно же, в архивах местных газет, не сомневалась Рая.

Всматриваясь в сливающиеся строки машинописных текстов, напечатанных пляшущими буковками, Раиса Ароновна в действительности вглядывалась в своего читателя, невидимые глаза которого были для нее самым строгим судьей.

Но никогда Раиса Ароновна не стала бы делиться своими соображениями, побуждающими ее к столь внимательному, почти религиозному отношению к работе, с кем-либо из коллег, боясь показаться им сумасшедшей. Хотя мало что может свести человека с ума так же быстро и действенно, как именно страх сойти с ума, желание быть или казаться нормальным.

За спиной многие называли корректора Клейнман занудой за ее бесконечные придирки к готовившимся публикациям. Неумение идти на уступки не раз играло злую шутку в жизни Раи – среди сослуживцев она так и не обрела друзей.

Много позже Раиса Ароновна с тоской вспоминала о городе своего потерянного детства и украденной войной молодости. В памяти яркими огоньками загорались картинки из прошлого – как после работы она, совсем девчонка, подолгу прогуливалась по центру Харькова, стояла у витрин магазинов, неторопливо брела вдоль главной улицы, чтобы в конце пути неизменно прийти в городской парк, круглый год пахнущий хвойной свежестью. Здесь Рая могла быть самой собой, до позднего вечера наблюдать за сосредоточенными шахматистами, часами продумывающими ходы, детьми, делающими первые в жизни шаги под присмотром взволнованных мамочек, фамильярными продавцами газет в киосках «Союзпечати»…

Харьков – большой украинский город с непростой судьбой – так и не смог утвердиться в статусе полноправной столицы республики, уступив в схватке пронырливому и бойкому Киеву. Как много общего было у этого города с миловидной еврейской девушкой Раей Клейнман! Пусть и не писаная красавица, но миловидной внешности, умница, труженица, но при этом… как будто вечно вторая, всегда в чьей-то тени. Хотя даже в тени других людей, как и в тени деревьев городского парка, девушка не чувствовала себя несчастной, обделенной. Ведь она была дома, в Харькове.

Рая толком не помнила дохарьковской жизни и, честно говоря, почти не задумывалась о ней. Раскидистые городские площади Тавелева и Дзержинского подобно гоголевским степям наполняли своим живым дыханием сердце Украины и сердце самой Раи. Тарас Шевченко, степенно ступающий вдоль главной, всегда сверкающей, напомаженной и нарядной улицы Карла Либкнехта, хмуро, если не сказать с опаской, поглядывал с высокого пьедестала на трехвековой город, примерявший каменные платья новых домов, прикуривавший из громадных труб заводов и фабрик, названия которых теперь были известны всей стране.

Этот город был для Раи полноценным членом ее небольшой семьи: она сама, бабушка, мама и, конечно же, родной Харьков.

От бабушки, Фейги Давыдовны, воспоминания о которой неизменно рождались вслед за мыслями о Харькове, Рая получила не только пряжку для волос, но и непростой характер (в отличие от старомодной пряжки, переливающейся древесными оттенками, которую внимательные ученицы заметили и разглядели почти сразу, непростой характер Раисы Ароновны им лишь предстояло узнать).

Помнится, как Раиса Ароновна шутила, что услышала первые назидания бабушки в день своего появления на свет. Шутка же эта была шуткой лишь наполовину. Ведь Раисой девочку нарекли благодаря Фейге Давыдовне, твердо решившей, что ее внучка – точная копия библейской красавицы Рахили, а потому она должна носить имя Рахиль, и только. Редкий смельчак позволил бы себе не согласиться с Фейгой Давыдовной в ту минуту, хотя вопросы к бабушке были.

Ну, например, как бабушка разглядела в сморщенном, красноватом личике рыдающего младенца черты Рахили? Да и откуда Фейга Давыдовна с такой уверенностью могла судить о сходстве курносой внучки с женщиной, память о которой тысячелетиями хотя и хранил еврейский народ, но с достоверностью описать которую затруднился бы самый ученый раввин?

История с выбором имени для младенца получила неожиданное развитие в семействе Клейнманов. Эстер, единственная дочь Фейги Давыдовны, собственно, и подарившая жизнь новорожденному ребенку, никогда не перечила матери, но тут повысила голос – дескать, с древнееврейским именем девочке не будет места в новом обществе, как нет в этом обществе места еврейскому богу и преданиям старины. Пусть будет, скажем, Надей или Катей.

И тут разразилась страшная война между бабушкой и матерью малышки. В этом споре женщины не щадили друг друга: Фейга Давыдовна не делала послаблений дочери, с большим трудом оправившейся после родов, а Эстер, из последних сил протестуя против имени Рахиль, не обращала внимания на возраст немолодой матери. Все это время за спором своих ближайших родственников наблюдала сама виновница семейных дрязг, хлопая огромными ресницами и надолго рискуя остаться без собственного имени.

Противостояние двух женщин могло продлиться бог весть сколько, если бы женщин не рассудил дедушка девочки, Шлойме: «Пусть будет Раисой, русской Рахилью». Так и записали девочку – Раиса Ароновна Клейнман.

Дедушку Шлойме, как и своего отца Арона, Рая не помнила. Про отца и сына Клейнманов говорили, что оба они были людьми рассудительными и тихими, если не сказать кроткими, за свои недолгие жизни не нажившими себе врагов. И оба ушли из жизни один за другим, когда девочке не исполнилось и двух лет. Злой рок скосил семейство Клейнманов, послав в этот спокойный дом неизлечимую болезнь, под корень изничтожившую мужскую половину и заставив врачей обреченно разводить руками.

Потерю родных тяжелее всего перенесла Фейга Давыдовна. Всегда богобоязненная и покорная в молитвах, бабушка сочла, что небеса отвернулись от нее. С тех пор Фейга Давыдовна не произнесла ни единого благословения, не держала пост и перестала зажигать свечи в своем доме. Вместе с близкими она похоронила веру. Ведь к Клейнманам она относилась как к своим кровным родственникам, не только не противопоставляя себя новой семье дочери, но даже считая ее частью. Она так и говорила: «Мы, Клейнманы…»

Тогда же бабушка и мать Раи приняли решение (теперь единогласно, без каких-либо колебаний и споров) – семье нужно уехать из N-ска, перебраться в республиканский центр, в Харьков, ведь только там они смогут дать подрастающей девочке все самое лучшее. Но еще больше Фейга Давыдовна хотела порвать с местечковой жизнью, мало изменившейся со времен черты.

Все еврейское стало казаться женщине чужим. «Если нужно, мы сами расскажем девочке, откуда идет наш род», – повторяла бабушка, отмахиваясь от соседок и собирая перед переездом скромные пожитки в большой деревянный сундук. Да и зачем забивать голову ребенку запылившимся барахлом еврейских традиций? Сколько бед и страданий принесло евреям их еврейское «я», рассуждала про себя Фейга Давыдовна.

Однажды бабушка даже призналась дочери: «Может, ты и была права, что имя Надя или Катя подошло бы нашей пташке куда лучше». Эстер ничего не ответила, ей даже показалось, что это был первый раз, когда Фейга Давыдовна признала свою неправоту.

В действительности бабушка так и не смогла признаться себе в главном: она просто хотела уехать из дома, в котором потеряла близких и дорогих людей. Стены, скрипучая калитка с облупившейся краской, столы и стулья – здесь все говорило об ушедших Клейнманах. Говорило громко, кричаще, до боли в ушных перепонках.

Завершая портрет Фейги Давыдовны, стоит дополнить его еще одним штрихом: ее мысли нередко звучали подобно афоризмам, в иносказательности и образности приобретая ветхозаветную святость. Раина бабушка повторяла, что у каждого человека есть талант, вложенный в него природой. Счастливым может быть лишь тот, кто нашел свой талант и дал ему дорогу. Если же попытаться загубить талант, задушить, зарыть и растоптать его, талант никогда этого не простит и обязательно отомстит. По этой логике, родная внучка Фейги Давыдовны должна была бы стать человеком счастливым, и вот почему.

Еще в школе Рая поняла, что имеет склонность к языкам. Помимо природного таланта помогало и то, что в семье нередко говорили на нескольких языках: еврейском, украинском и русском. После короткого семейного совета, на котором председательствовала Фейга Давыдовна (а кто же еще?), постановили: будем поступать в иняз.

Хотя Раиса Ароновна не любила признаваться в этом, в институтские годы именно идиш помогал девушке в изучении немецкого языка («Я всего в жизни добилась сама и всего лишилась по своей вине, врожденного у меня ничего нет», – нет сомнений, что именно так возразила бы сейчас Раиса Ароновна, если бы услышала наши слова). Несмотря на известные различия, эти языки имели и много общего: сходство слов и грамматических конструкций было основой, с которой начала Рая свое знакомство с языком Гете и Шиллера.

Конечно, нужно отдать должное и самой Раисе Ароновне: феноменальное усердие и упорство при обучении немецкой грамоте взрыхлили и удобрили благодатную почву идиша, позволив прорасти стройному и ветвистому древу знаний немецкого языка. Мало кто удивился в институте, когда в числе первых студентов, удостоившихся именной сталинской стипендии, значилась фамилия Клейнман.

В сороковом году Раиса Ароновна, едва оперившись после окончания института, по распределению попала в дерштерновскую редакцию. Будь это другое время, Рае Клейнман с ее безупречным знанием немецкого языка удалось бы получить направление во внешнеторговое учреждение. Но то был сороковой год…

Актив газеты «Дер Штерн» с трудом приходил в себя после испепеляющей чистки в конце тридцатых, когда, как гласили материалы одного из уголовных дел, в редакции была «разоблачена банда вредителей – троцкистско-зиновьевских выродков, находившихся на службе германско-японского империализма».

Рассказывали – но кто знает, правда ли это, – энкавэдэшник на процессе требовал у дряхлого верстальщика Розенштока «разоружиться перед партией, сознаться в связях с иностранными разведками». Единственным доказательством вины подсудимого было письмо, обнаруженное в вещах Розенштока. Там он главным образом жаловался на неважное состояние оборудования в типографии.

Розеншток не успел дописать письмо и даже не указал адрес получателя – его арестовали. Но это не помешало следствию прийти к выводу, что верстальщик был скрытым вредителем и намеренно разваливал производство в советской газете, а письмо написал, чтобы отчитаться о проделанной работе перед таинственным покровителем, Константином Прокопьевичем (по совпадению, так же звали энкавэдэшника Фадеева, расследовавшего дело). Но сам Розеншток так и не сознался на допросах, кому же было предназначено письмо. В результате в протоколе записали: «Подсудимый Розеншток вину признал полностью». Вместе с верстальщиком осудили половину коллектива редакции: случайные контакты с Розенштоком расценивались как пособничество, соучастие в его преступлениях.

Розенштока, как и других его «подельников», расстреляли в одном из подвалов НКВД. Впрочем, позже почти в таком же подземелье наспех прикончили и самого Фадеева, арестованного незадолго до взятия Харькова немцами. Судебные органы приняли решение о расстреле Фадеева задним числом, уже в эвакуации, чтобы как-то оформить «недостачу» среди арестованных. По иронии судьбы, Фадеев не удостоился даже бутафорского судилища, хотя при жизни режиссировал сотни таких.

Как бы то ни было, кадровый дефицит в редакции приходилось в срочном порядке восполнять вчерашними студентами, среди которых была и Рая Клейнман.

«Попытка убежать от еврейского прошлого опять не удалась», – узнав о распределении внучки в еврейскую газету, не без грусти резюмировала Фейга Давыдовна, мечтавшая о зарубежной карьере для своей девочки.

Примерно в это же время у Раиной бабушки начались проблемы с сердцем. Давали знать о себе тяжелые годы гражданской войны, когда город несколько раз переходил из рук в руки и каждый день грозил стать последним (в те времена новые власти нередко вымещали свой гнев на случайных горожанах, будто виня простых харьковчан в суровом нраве их неприступного города).

В один летний день, уже работая в газете, с трудом дождавшись обеденного перерыва, Рая поспешила домой проведать Фейгу Давыдовну. Успев купить бутылку молока и прихватить батон свежего хлеба, девушка запрыгнула в отъезжающий трамвай. Переведя дыхание, она заметила, что вместе с ней в вагон зашли двое мужчин. Они негромко переговаривались между собой по-немецки. Скорей всего, мужчины говорили на одном из восточногерманских диалектов, потому что не все слова были понятны Рае, к тому времени безупречно освоившей Hochdeutsch.

Один из немцев был особенно красив: невысокого роста, но хорошо сложенный, широкоплечий, с модно зачесанной копной блондинистых волос. Легкий льняной пиджак, удачно смотревшийся с широкими импортными брюками, по своему несоветскому крою и фасону выдавал в этом человеке иностранца.

«Наверное, так выглядит Ангел», – сказала себе Рая.

Это был первый раз, когда Рая смотрела на мужчину по-особенному. От этих мыслей ей стало неловко. Покраснев, она по-детски отвернулась и стала глядеть в окно, которое облепили капельки июньского дождя, застилая стекло прозрачной пеленой и заставляя Раю снова обратить взгляд на попутчиков. Да и непокорное сердце требовало прислушиваться к разговору иностранцев.

Так зануда Клейнман в первый раз влюбилась.

Выйдя из трамвая и исподлобья всматриваясь в огни отъезжающего вагона, уносящего с собой Ангела, девушка подумала: «А вдруг я никогда не полюблю другого мужчину? Может, он и был моей судьбой, которую я больше не встречу?»

Рая не стала делиться с кем-либо из близких чувствами первой влюбленности и враз наводнившими мыслями. Эти чувства были настолько интимными и нежными, что одно их озвучение означало бы осквернение и опошление. Девушка была уверена, что острая на язык Фейга Давыдовна, несмотря на свой возраст и слабеющее здоровье не растерявшая категоричности, может непродуманным словом ранить девичье сердце, впервые познавшее любовь. В этом Рая была права.

О той поездке в трамвае Раиса Ароновна позволила себе вспомнить спустя год, когда шел третий месяц войны.

Немцы подступили к самым окраинам Харькова. Ежедневно и ежечасно город ждал бомбардировок. Улица Карла Либкнехта сильно изменилась за последний год. Здесь чувствовалась близость войны, в лица людей кислотно въелись хроническая тревога и ожидание неминуемой катастрофы. И надо признать, харьковчане были правы: совсем скоро на этой улице будут устраивать показательные казни коммунистов, партизан, сочувствующих и, конечно же, евреев. «Тогда живые позавидуют мертвым».

Но этих дней Клейнманы не увидели – в начале сентября сорок первого года, незадолго до оккупации города, Рая, бабушка Фейга Давыдовна и мама Эстер Аркадьевна получили справки для эвакуации в Алма-Ату.

Тот сентябрьский день Раиса Ароновна не любила вспомнить, ведь ей приходилось прощаться с милым городом. Девушка пришла в городской парк, чтобы проститься с этим укромным местом, в котором она всегда находила уединение с собой и со своими чувствами.

Впервые в жизни Раиса Ароновна попыталась мысленно представить себе врага. Кто он? Гитлер? По газетам и плакатам с карикатурами Рая хорошо знала, как выглядит или должен выглядеть этот человек. Но ей были противны мысли о сумасшедшем, сумевшем свести с ума всю Европу, поэтому она скорее отделалась от мыслей о нем. Девушку больше волновал другой вопрос: кто эти люди, служащие своему молоху? Кто они – немцы?

Девушку будто прошибло током. Ведь ее Ангел тоже был немцем. Говорил по-немецки. А раз он немец, то, наверняка, сейчас с ружьем идет по нашей земле. Разоряет и выжигает города и деревни, а скоро доберется до Харькова. В это мгновение Рая ненавидела Ангела больше всего на свете, всей силой своего характера, доставшегося ей от Фейги Давыдовны. Она чувствовала себя обманутой. Из головы не выходила мысль, что в тот теплый день, когда моросил летний дождик и Рая Клейнман увидела Ангела, по-девичьи влюбилась в него, тот скорее всего по-волчьи приглядывался к своим будущим владениям, шпионски прокравшись в гостеприимный город.

Перед самым отъездом в эвакуацию Раисе Ароновне приснились два знакомых незнакомца: один средних лет, мамин ровесник, а другой постарше. Хотя в доме не сохранилось фотографий отца и дедушки, Рая почувствовала, что это Арон и Шлойме. Они не обронили и слова, стояли в стороне с напускным безразличием, и лишь большие миндалевидные глаза – прямо как у Раи! – не могли спрятать их беспокойства. Во сне Раю не покидало чувство близости, теплоты, исходившей от ушедших родственников. Но почему-то теплота не согревала. Казалось, грань между мирами живых и мертвых стала совсем тонкой, почти прозрачной. Внезапный авианалет – и вот эта грань может быть разрушена, два мира смешаются, и неясно, какой из них останется.

На следующий день, буквально за пару часов до отправления поезда в эвакуацию, Рая успела зайти в редакцию, попрощаться с первым местом работы. Последний раз осмотрев свой письменный стол, за которым она просмотрела сотни материалов, Раиса Ароновна поняла, что этот этап ее жизни закончился, газета не возродится, не переживет войну. Чем она займется в эвакуации? Что будет с домом, с теми, кому не удалось бежать из города? Будет ли жизнь после войны? Выживет ли кто-то из тех, кто дорог ей?

Из головы не выходили тысячи других вопросов, они не давали разуму и малейшей возможности спокойно найти более или менее удовлетворительные ответы.

Харьков оставался в прошлом (должен, но сможет ли?). Переполненный поезд не без труда вместил трех еврейских женщин, прижав их к десяткам других семей, мужчин и женщин, стариков и детей, получивших шанс спастись из города, которому вскоре предстояло на время пасть к ногам врага. Чистое харьковское небо затягивалось кроваво-коричневыми красками.

Все. Поезд тронулся. Перрон остался позади. Состав помчался на восток практически без остановок, играя в салочки с врагом, пытавшимся дотянуться своими мессершмиттами до кончиков убегающего поезда.

Клейнманы ехали в мерно покачивающемся «столыпинском» вагоне. В годы столыпинских реформ главным назначением вагонов такого типа была перевозка переселенцев на восток страны, на осваиваемые территории. В подобных вагонах перевозили скотину и домашнюю утварь. Если в обычных составах оконные проемы были прорезаны по обеим сторонам вагонов, то в «столыпинских» – одна из стен абсолютно непроницаема для внешнего мира. Лишь в противоположной стороне, образующей вторую грань вагона и прилегающей к дистрофично вытянувшемуся коридору, имелись небольшие зарешеченные окна, всматривающиеся вдаль как бы с прищуром, через вуаль своих решеток.

Большевики не сняли старые «столыпинские» вагоны с рельсов, но нашли им оригинальное применение, превратив в тюрьмы на колесах. В тридцатые годы крошечные купе, не имеющие окон и изначально не предназначенные для транспортировки людей, без приложения больших усилий превратились во временные карцеры, пристанища для тех, кого перестали считать людьми и кому уготовили судьбу «спецконтингента» в паутине каторжных лагерей, сотканных ГУЛАГом.

В годы войны пассажирских поездов хватало не всегда, а потому для эвакуации пришлось временами использовать «столыпинские» вагоны и даже обычные товарные составы. Правда, перевозка мирного населения в места эвакуации имела одну существенную особенность, отличающую ее от транспортировки «спецконтингента»: купе не запирались, пассажирам дозволялось общаться между собой, беспрепятственно передвигаться по большей части состава. То было удивительное чувство свободы и спасения в тюремных поездах, впитавших вкус и запах несвободы, среди людей, рискующих погибнуть в любую секунду под ударами мгновенно настигнувшего истребителя с крестами на крыльях.

Понятно, что никто и не думал жаловаться, а потому не требовал обменять билеты на поезда с удобствами. Война отменила всякие удобства, единственным удобством стала радость от каждой прожитой минуты. Всякий поезд, отправлявшийся на восток, в тыл, мог оказаться последним, в связи с чем воспринимался как дар божий. От таких путевок не отказывались, как раньше не отказались бы от путевок в Крым или Кисловодск.

Колеса вагона, в котором собралось семейство Клейнманов, подобно настенным часам отстукивали приближение к новой жизни. К жизни вдали от линии фронта, но без какого-либо понимания завтрашнего дня.

Странно, что за все время поездки почти ни с кем удалось завести знакомств. Общение с попутчиками ограничивалось бытовыми фразами, не перерождающимися в более или менее связный диалог: «У вас свободно?», «Вы не видели проводницу?», «Не знаете, в каком городе будет следующая остановка?».

Так пролетели несколько дней. За все время поездки в плохо освещенном купе Рая несколько раз пыталась организовать семейные обеды из скромных дорожных припасов, но из этого ничего не вышло: не было ни настроения, ни аппетита… Нервное напряжение, усталость, не покидающее ни на мгновение чувство тревоги – все это изводило, превращало людей в покладистых, эмоционально погасших существ. Поездка абсолютно отучила Раю планировать жизнь наперед: прожит день – и уже хорошо. «А может, стоило остаться в Харькове, и будь что будет?»

Стук вагонных колес смолк через неделю. Поезд прибыл на станцию «Алма-Ата». Пассажиры с опаской покидали свои вагоны, волоча с собой нехитрые пожитки. Многие верили, что Красная армия совсем скоро прогонит врага, и можно будет вернуться в родные дома, поэтому легкомысленно оставили бóльшую часть вещей дома, в Харькове.

В Алма-Ате семью Клейнман встречала Генриетта Марковна Рубинштейн, известный в городе кардиолог, весной сорок первого года приехавшая в Харьков на семинар по болезням сердцам. В Харькове Генриетта Марковна делала доклад о дыхании Чейна – Стокса при сердечной недостаточности. Выступление доктора Рубинштейн вызвало дискуссию, заинтересовав участников семинара наблюдениями Генриетты Марковны за собственными пациентами и знанием иностранной литературы. Собравшиеся говорили, что сделанный доклад может стать хорошей основой для будущей докторской диссертации. Выступление алма-атинского коллеги нашло отклик и поддержку у присутствовавшей на семинаре Эстер Аркадьевны, Раиной мамы.

Было бы неправильно здесь обойти вниманием образ самой Эстер Аркадьевны. По натуре своей это был человек выдержанный, полный спокойствия, уравновешивающий одним своим присутствием эмоциональность Фейги Давыдовны. Лишь редкие поводы могли вывести женщину из состояния самообладания – и абсолютное большинство этих поводов давала, конечно же, Фейга Давыдовна.

Мать и дочь отличались даже внешне: Эстер Аркадьевна – высокая и стройная, Фейга Давыдовна – приземистая и грузная. Что уж говорить об отличиях их характеров? Если Фейга Давыдовна была начисто лишена чувства такта, то Эстер Аркадьевна могла бы врачевать одним своим словом. Слова, произнесенные ее мягким, хрипловатым голосом, взбадривали и обнадеживали, вдохновляли и окрыляли.

Много лет назад, когда еще маленькой Эстер не исполнилось и восьми лет, Фейга Давыдовна подхватила пневмонию. В те времена в N-ске этот диагноз звучал как смертный приговор, приводимый в исполнение матушкой-природой в самый короткий срок. Фейга Давыдовна смирилась с мыслью, что ее единственной дочери суждено расти сиротой. Болезнь не давала и малейшей надежды на скорое выздоровление.

Ночью, видя страдания умирающей матери, Эстер подошла к постели больной и сложила свои руки на обжигающем от жара лбе Фейги Давыдовна, покрытом капельками пота. Прижавшись к матери и не убирая своих ручек с маминой головы, осторожно гладя щеки, лоб, подбородок Фейги Давыдовны, Эстер уснула. Шутка ли, но к утру Фейге Давыдовне стало заметно легче, а со временем от болезни не осталось и следа.

Тогда Фейга Давыдовна отказалась считать собственное выздоровление случайным совпадением и твердо решила, что ее дочь должна стать врачом. Сама Эстер не противилась выбору матери. Однако в небогатой еврейской семье о полноценном медицинском образовании нельзя было и мечтать, поэтому Эстер пришлось довольствоваться земскими медицинскими курсами в N-ске. Теоретического обучения как такового и не было: с первого дня сразу стала помогать земскому доктору, готовить пробирки и инструменты, проводить нехитрые процедуры… С опытом приходили знания, со знаниями приходила любовь к врачебному делу.

Самый большой профессиональный опыт молоденькая Эстер приобрела в годы империалистической войны. В N-ске расположился передвижной военный лазарет. Начиная как обычная фельдшерица, уже к концу войны Эстер Аркадьевна ассистировала на сложных операциях, все чаще заменяя главного хирурга.

В начале двадцатых годов, когда семья переехала в Харьков, Эстер Аркадьевна без труда нашла работу в харьковской городской больнице. В огромном обнищавшем городе каждый врач был на вес золота, но только вот золотом им платить никто не торопился. В те времена врачам вообще платили настолько редко и скупо, что Эстер Аркадьевне не могла позволить себе отказаться от случайных подработок и скромных вознаграждений, получаемых от приема пациентов на дому.

Несмотря на то, что врачи стали получать более или менее достойные жалованья лишь к сороковым годам, Эстер Аркадьевна не задумывалась над тем, чтобы порвать со своей профессией. Она горячо любила своих пациентов: ей самой становилось лучше в момент, когда пациенты после успешного лечения с улыбками на лице выписывались из лечебницы; в ней самой что-то умирало, когда не удавалось спасти даже самого безнадежного больного.

В маленьком N-ске Эстер Аркадьевна была универсальным специалистом, как лечащим простуду, так и готовым при необходимости браться за скальпель и резать по телу. Работая в Харькове, доктор Клейнман должна была определиться со своим профилем. Эстер Аркадьевна не сомневалась ни секунды в своем выборе: кардиология. По мнению доктора Клейнман, сердце – это центр человеческого организма, а не простой мышечный орган, обеспечивающий ток крови по телу, как учат энциклопедии по медицине. В минуты радости и грусти человек пропускает свои чувства через сердце. Сердце подобно летописи человеческой жизни хранит рубцы от пережитых эмоций.

В детстве Эстер попалась красочная книжка о жизни великого польского композитора Фредерика Шопена, всю сознательную жизнь прожившего во Франции. Тогда девочку впечатлило, что перед смертью Шопен завещал похоронить свое сердце на родине, в Варшаве. Может, именно тогда маленькая Эстер сделала свой первый неосознанный шаг в кардиологию?

В скором времени Эстер Аркадьевна стала известным харьковским кардиологом, пусть и не смогла сделать большой карьеры. Она была врачом от бога, но в безбожной стране этого было мало – для хорошей требовались высшее образование, ученая степень… Достигнув «потолка», должности обычного врача-кардиолога, Эстер Аркадьевна была вполне довольна своей работой, так как она занималась любимым делом, и этого оказалось достаточно. Она всегда находилась в кругу единомышленников, людей бескорыстных, беззаветно преданных идеалам Авиценны и Гиппократа. Весной сорок первого года в этот круг попала и Генриетта Марковна Рубинштейн.

Знакомство женщин, начавшееся с выступления на семинаре, продолжилось дома у доктора Клейнман, пригласившей гостью на ужин. Хлебосольная Фейга Давыдовна с нескрываемым интересом относилась к алма-атинской коллеге своей дочери. Кандидат наук, заведующая отделением сердечных болезней… И это в ее тридцать восемь! Не могло не льстить Фейге Давыдовне и то, с каким уважением Генриетта Марковна относится к Эстер Аркадьевне: внимательно слушает, советуется, просит поделиться опытом. Если такой авторитетный врач признает заслуги ее дочери, то, значит, Эстер действительно чего-то стоит!

Хотя Фейга Давыдовна и любила Эстер как свою единственную дочь, к тому же подарившую ей ясноокую Рахиль, в нежном отношении матери к дочери было нечто родственно-пренебрежительное, если сказать точнее, жалостливо-снисходительное. Фейга Давыдовна никак не могла понять, что ее дочь теперь прекрасный специалист, благодаря которому бьются десятки и сотни сердец по всему Союзу. Возможно, нежелание принять новый статус дочери уходило корнями в желание Фейги Давыдовны сохранить собственный семейный статус хозяйки, главы семьи. Но после того визита Генриетты Марковны все изменилось – Фейга Давыдовна будто уступила Эстер первенство. Удивительно, что все эти перемены происходили целиком и полностью в голове самой Фейги Давыдовны, тогда как ее дочь толком и не догадывалась о происходящем…