Текст книги "Искатели сокровищ (СИ)"

Автор книги: Алик Затируха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Не топайте, пожалуйста, так сильно, – просит его Моня. – А то вы нам тут всех олигохетов перепугаете.

– И они откажутся размножаться. Евдокии Семеновне Курбатовой это может очень не понравиться! – подгонял я зеваку.

Тот, напуганный возможными преследованиями со стороны таинственной Евдокии Семеновны Курбатовой, едва ли не на цыпочках, пошел прочь. Но долго еще можно было видеть его поодаль, среди деревьев, подглядывающего.

– В свете новых обстоятельств, предлагаю вновь вернуться к штатному расписанию, – предложил я за обедом. – Каждому из нас придется взять на себя по совместительству новые обязанности. Надеюсь, молодая научная поросль не станет возражать против моего назначения на должность старшего зоолога экспедиции? Каждый из вас и в этом случае не останется без теплого местечка. Оба будете моими первыми заместителями. Один – по классу млекопитающих, другой – по членистоногим. В порядке ротации...

Как начальник экспедиции, я одним из первых своих приказов установил послеобеденный 'тихий час'. Без такого отдыха трудно было после долгой больничной лежки копать землю целый день.

После дремы приходилось взбадривать своих товарищей.

– Ты не находишь, Моня, что в среде землекопов и зоологов очень слабо ощущается работа нашего парткома? До сих пор – ни одного политзанятия. Ни одной лекции о международном положении. У туристов изымается в основном бульварное чтиво и кроссворды. А это ли нам сейчас надо? Почему вдохновляющая идея экспедиции все еще не оформлена в боевой лозунг типа– 'Выплавим!', 'Вырастим!', 'Надоим!'? Почему у нас отсутствуют всякие признаки социалистического предприятия? У нашей полянки, как у какого-нибудь подпольного цеха, до сих пор даже названия нет. Позор!

Предложенные Васей названия – 'Солнечная', 'Зеленая', 'Душистая' – были отклонены под возмущенные восклицания: 'А время сейчас какое на дворе?!', 'Парторг тоже называется!', 'Бери пример с курских свекловодов!'

Двумя голосами против одного, Васиного, который не позволял себе и в кулачок над святынями ухмыльнуться, – для полянки был одобрен официальный титул, предложенный Моней: 'Поляна имени исторического ХХV съезда родной КПСС'. В обиходе было позволено сокращать его до 'полянки имени ХХV съезда'.

А вот согласовать боевой лозунг экспедиции никак не удавалось. Предложенные мной его начало и конец: 'Засыпем в закрома родины не менее... ...драгоценных камней и металлов!' – этот хорошо зарекомендовавший себя штамп возражений ни у кого не вызывал. Но вот чем измерять засыпаемое в закрома родины – вёдрами, наперстками или отдельными, не самыми крупными молекулами, – вот тут и двух одинаковых мнений не было. Поэтому с написанием боевого транспаранта для будущего драгоценного обоза к закромам родины решено было не торопиться.

...Как-то перед сном Вася, реабилитируя себя за пущенную на самотек политико-воспитательную работу, предложил увеличить интенсивность поисковых работ. Раньше начинать, позже заканчивать, отменить 'тихий час'. Обещал поддержать по линии парткома все призывы к проведению особо ударных кладоискательских смен.

Но у беспартийных масс экспедиции было очень прохладное отношение к потогонной системе труда. Парткому долго пришлось бы ждать от них ходоков с призывом к ударным сменам.

– Как же проводить с вами политико-воспитательную работу, если вы даже ради сокровищ не желаете переработать? – то ли в шутку, то ли всерьез сетовал комиссар.

– Любой труд должен быть в радость, а не в тягость, – объяснял я нашу с Моней антипартийную ленцу. – А со всякими призывами можно и в лужу сесть. Вот и со мной такое случалось. Я тогда даже умудрился стать посмешищем для всего советского народа...

– Какой размах! – перебил меня обиженный неприятием своих начинаний и предложений Вася. – Конечно, уж если быть посмешищем – так сразу для всего советского народа!

Я миролюбиво продолжал:

– Грузчиком я тогда работал. На Н-ском рыбокомбинате. И вот как-то раз, набравши побольше воздуха в молодецкую грудь, громогласно выступил с почином – провести в честь дня рождения Владимира Ильича Ленина коммунистический субботник. И прошу, мол, считать мой почин не каким-нибудь местническим, а почином всесоюзного масштаба – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Ты что, выступил со своим почином еще до призыва 'Москвы-Сортировочной'? – удивленно спросил Моня.

– В том-то все и дело! По моим прикидкам, я опередил 'Москву-Сортировочную' на месяц и поэтому требовал признать в этот раз инициатором всесоюзного почина меня, Затируху, а не знаменитое депо. Редактором многотиражки комбината была Наденька Малышева. Ах, Наденька!.. Ну да это уже другая песня. Так вот, Надя смело опубликовала мои притязания и даже сопроводила их своими сочувственными комментариями.

Приглашает меня к себе парторг комбината. Как это понимать, товарищ Затируха? А так и понимать, товарищ парторг. В этом году я первым выступил с этой инициативой. Прошу распространить ее по всем партийным и государственным каналам. Уверен, что широкие массы трудящихся поддержат мой призыв. Парторг хмурится: мы, товарищ Затируха, не имеем такого права – выступать с инициативами всесоюзного масштаба. Мы можем лишь подхватывать их. И подхватывать у нас уже намечено кому. После того, как центральные газеты опубликуют призыв 'Москвы-Сортировочной', – у нас на комбинате его призовет поддержать бригада Синцова из коптильного цеха. Я возражаю: инициатива, товарищ парторг, если она не липовая, может исходить только от конкретного человека. По определению. По какому такому, спрашивает, определению? По определению понятия, товарищ парторг. Инициатива – это, в первую очередь, мысль. А у мысли всегда есть автор. Она, как ребенок, не может быть рождена сразу всей бригадой Синцова, коптильным цехом и даже трижды орденоносным депо... Побился-побился парторг со мной и предлагает: ну, хорошо, товарищ Затируха, хотите, вы будете утверждены в числе подхватывающих вместе с бригадой Синцова? Формально переведем туда вас на это время... Спасибо, говорю, но я хочу быть утвержден как единственный законный автор почина. На следующий день за мной прямо на комбинат приезжают из райкома партии. Аккуратно доставляют туда, приветливо встречают, крепко жмут руку. Рады-рады, товарищ Затируха, что полку сознательных строителей коммунизма прибыло. Но вот ваша инициатива... Она никак не вписывается в давно утвержденный ритуал всесоюзного коммунистического субботника. Вы прекрасно знаете, что скоро с этим почином выступит депо 'Москва-Сортировочная'... А я опять за свое: какой может быть ритуал, товарищи, у инициативы? Инициатива – это порыв! Как может быть закреплено право на него? Почему моему выстраданному почину ставят палки в колеса? Почему не дают ему большой всесоюзной дороги? Райкомовцы на меня подозрительно щурятся: да, говорят, такое и в голову до этого никому не приходило. Вы что, товарищ Затируха, хотите стать посмешищем для всего советского народа? Вы хоть представляете себе комизм положения, если в 'Правде' вместо привычного мощного призыва 'Москвы-Сортировочной' будет помещен ваш, извините за прямоту, жалкий писк? То-то повеселите народ... Прошу, говорю, прощения, товарищи, за дерзкие комментарии. Во-первых, 'никому до этого не приходило в голову' – это не обязательно патология. Во-вторых, советский народ веселит, скорее, нынешнее положение дел с субботником. Как, если бы, например, на всех свадьбах кричать 'Горько!' дозволено было только специально назначенным партией орденоносным товарищам. Инициатива не может быть привилегией кого-то. Вот поэтому считаю больше недопустимым поддерживать культ 'Москвы-Сортировочной'. Это может помешать ей правильно сортировать. Хочу знать мнение на этот счет Политбюро и лично Генерального секретаря. Готов начать общесоюзную дискуссию по этому вопросу на страницах 'Правды'. Тут уж райкомовцы смотрят на меня почти испуганно. Перешептываются между собой, потом говорят: у нас намечено, что в районном масштабе призыв 'Москвы-Сортировочной' первыми подхватят колхоз имени Калинина и автобаза ? 3. Хотя это и не принято, но, возможно, мы включим вас в этот список как представителя молодежи. Вы удовлетворены или по-прежнему будете шуметь и пытаться перебежать дорогу 'Москве-Сортировочной'? Я твердо заявил о своем крайнем неудовлетворении. Тогда, говорят райкомовцы, придется прорабатывать ваш вопрос в следующей инстанции. Отгадайте, товарищи кладоискатели, что это оказалась за инстанция?

– Обком, – не сомневался Вася.

– Дурдом? – вопросом на вопрос ответил Моня.

– Почти. Принесли мне под расписку повесточку к районному психиатру. Вежливый, обходительный, внимательно в глаза смотрит. Скажите, пожалуйста, товарищ Затируха, как давно у вас возникло это желание – покалякать о том, о сем с Генеральным секретарем нашей партии?.. В какое время суток это желание особенно обостряется?.. Приобретает ли оно порой характер наваждения?.. Бывает ли это наваждение настолько сильным, что приводит к бессоннице и потере аппетита?.. Мысленно дискутируя с кем-нибудь на страницах 'Правды', начинаете иногда делать это вслух?.. Голос при этом повышаете?.. Материтесь?.. Хочется иногда тюкнуть утюжком или даже топориком по голове своих воображаемых оппонентов?..

Э-ээ, думаю, влип ты, 3атируха! Наговорил во всех инстанциях. На параноидальную шизофрению едва ли хватит, а вот на манию средней упитанности наберется достаточно. Пора давать задний ход. Я торжественно заявил районному Фрейду, что ныне, присно и во веки веков не стану домогаться аудиенции Генерального секретаря и сейчас же по завершении психбеседы дам в орденоносное депо телеграмму: 'Ваша взяла. Субботник уступаю. С коммунистическим приветом – Затируха'.

– Неужели отпустил? – спросил Моня.

– С профессиональным сожалением. Как охотник, упустивший подранка... Так что, друзья, если захотите как-нибудь подискутировать с папой римским об абортах или с японским императором – о харакири, не советую. С небожителями лучше не связываться.

... – Прощу прощения, товарищи. Я вот смотрю-смотрю... Что это вы здесь делаете? Все копаете и копаете...

– Зоологи мы. Полевые работы, – уже привычно переходил в контрнаступление против зеваки Вася.

– Вот как! – оживился тот. – И в каком конкретно направлении вы работаете? Я вот, представьте себе, тоже зоолог. Очень рад знакомству!

А вот мы были совсем не рады. Надо же – нарвались на 'коллегу'. Похоже, он навязывает нам профессиональный диспут. Какие цели он при этом преследует? Такие же каннибальские, как и в любом другом научном диспуте – когда по его завершении профессиональная элита восхищенно цокает языками: 'Да, знатно отделал Геннадий Леонидович этого Петрухина! Теперь Петрухин в кристаллографии (паталогоанатомии, водолазном деле, кролиководстве) – пустое место...'

– Основное направление нашей работы – мелкие млекопитающие, – героически продолжил профессиональный разговор парторг экспедиции.

– Вероятно, вы исследуете местные популяции грызунов?

Быстро краснеющий Вася воспользовался подсказкой:

– Да, местные популяция грызунов – очень благодатный материал для исследовательской работы.

Зевака-специалист загорался интересом:

– Недавно возвратился из Калмыкии. Какой простор для научно-исследовательской работы! Увы, в противочумном отношении регион оставляет желать много лучшего. А что вы хотите – тушканчики, суслики, полевые мыши – полный набор переносчиков... А на каких грызунах акцентируете свое внимание вы?

Вася сник.

Я, как и положено старшему зоологу, первым припомнил зверюшку, не названную свалившимся на наши головы специалистом.

– Основные объекты наших исследований – кроты.

– Есть интересные наблюдения?

– Подчас просто неожиданные. Собран уникальный материал для нашей совместной монографии: 'Кроты ближнего Подмосковья – экстерьер, повадки, отличительные признаки'.

Сам бы я, пожалуй, насторожился, услышав про 'экстерьер' и 'повадки'.

Специалисту резануло слух другое:

– Даже отличительные признаки! Я хорошо знаком с профессором Лобачевым. Он таких признаков никогда не находил. И вообще не считает Подмосковье перспективным в этом отношении исследовательским полигоном. А ведь профессор Лобачев – наш крупнейший специалист по кротам. Светило Московского университета!

– И напрасно не считает, – не убоялся я университетского авторитета. – У нас есть все основания полагать, что младшим научным сотрудником товарищем Тихомировым открыт новый подвид кротов, который нигде больше на земном шаре не встречается.

Услышав о своем открытии, 'младший научный сотрудник' стал отходить в сторонку от разгорающейся профессиональной дискуссии.

Наш оппонент сделал большие глаза:

– Кроты-эндемики Подмосковья! Быть этого не может. Еще в одной из своих статей двадцатилетней давности профессор Лобачев, вы уж простите меня за прямоту, высмеивал дилетантские попытки отыскать таковых.

– Мы никогда не разделяли столь категорического утверждения профессора Лобачева и, как оказалось, были правы.

– У вас есть какие-то доказательства вашего открытия?

– Да, у этого крота есть яркие отличительные признаки, которые дают нам все основания выделить его в новый подвид.

– Какие же это признаки? – не унимался специалист.

– Например, его удивительная агрессивность. Мы бы даже сказали – кровожадность, – я щедро наделял крота-эндемика Подмосковья своими сиюминутными чувствами. – Как только он замечает, что вдали показалась шайка полевых мышей...

– Ваш удивительный крот так хорошо видит? – с сомнением прищурился 'коллега', которого черти так некстати принесли из Калмыкии на полянку имени ХХV съезда. Он даже опасливо отошел от нас на один шаг.

Я понял свою оплошность, но отступать было поздно.

– Да-да, если этот крот видит, что к его ареалу подбираются полевые мыши, он приходит в ярость. Не поздоровится и более крупной дичи. На наших глазах один крот растерзал суслика в три раза крупнее его самого.

– А потом – и всю его ближайшую родню, – пришел мне на помощь Моня.

Хороший знакомый профессора Лобачева, прижимая руки почему-то к карманам, отступал все дальше.

Я подстегнул его отступление:

– Однажды мы наблюдали погоню одного молодого крота за тремя матерыми тушканчиками сразу.

– Он догнал и сожрал всех трех, – подвёл итог той погони Моня.

– Их обглоданные косточки и сейчас лежат на месте побоища. Хотите убедиться? – я был уверен, что после такого зоологического триллера 'коллега' и шагу больше не рискнёт сделать по нашей полянке.

...Когда зоолог ретировался, мы проанализировали научную дискуссию. Вася чувствовал себя виноватым за бегство с нее. Моня находил, что дискуссия, несмотря на некоторые шероховатости, проведена достойно. Я оценивал ее как грубый шарж.

– Серьезной научной конфронтации нам не выдержать. Профессора Лобачева наша монография не убедит.

– Может, нам тогда лучше отступиться от зоологии? Давайте искать руду... Какие-нибудь редкоземельные элементы? – гнул свое Вася.

– Если даже мы выберем для поисков самый редкий из всех редкоземельных элементов, нелегкая обязательно принесет сюда его крупного знатока, – не сомневался я теперь.

– Или его хорошего знакомого, – согласился Моня. – Закон подлости.

– Нам бы отыскать такую науку, – мечтательно произнес я, – в которой еще нет крупных специалистов, которая еще не обросла университетами, профессорами, монографиями... Очень молоденькой должна быть эта наука. Как география на ее ранней зорьке. Когда Земля полеживала себе на спинах китов, слонов да черепах, и не было еще ни одного дипломированного специалиста-географа, который мог бы грубо шугануть этих славных животных... Моня, ты, как худрук, должен объявить по экспедиции творческий конкурс. Конкурс на поиски такой науки – науки без догм и авторитетов, науки-младенца.

– Объявляю! – тут же торжественно провозгласил худрук и, строго взглянув на комиссара, добавил: – Пусть некоторые товарищи не заблуждаются – общественно-политические науки жюри конкурса даже рассматривать не станет.

– Ну, как же, как же, сегодня ты еще не ругал советскую власть, – проворчал Вася.

Представляемые жюри конкурса предложения признавались малоудачными. В зоологических беседах с туристами по-прежнему приходилось бряцать очень сомнительной терминологией. Потом сами пытались в ней разобраться.

– Вася, – спрашивал я 'младшего научного сотрудника', – а что ты понимаешь под 'ассимиляцией' открытых тобой кротов. Как проще объяснить это зевакам без университетского образования?

Вася только молча разводил руками – мол, не он заварил всю эту зоологическую кашу, не ему ее и расхлебывать.

Самое простое и понятное для зевак объяснение ассимиляции предложил Моня:

– Наши кроты где только не шляются.

На том и порешили.

С зеваками – не зоологами мы расправлялись теперь довольно быстро. И все-таки хотелось отыскать такую науку, которую ни мы не могли бы опорочить, ни она нас скомпрометировать.

Г л а в а VI

ЭТО ВАМ НЕ 'СВАДЬБА ФИГАРО'

В театре можно с большим или меньшим успехом найти замену исполнителю любой роли – Чацкого, Хлестакова, Кабанихи, Синей птицы, Онегина, Буратино, Подколесина; всякого из многочисленной шайки царей, королей, их неверных жен и коварных придворных... Если хорошенько поскрести по театральным сусекам, то при нужде, и всем 'трем толстякам' с 'тремя сестрами' впридачу можно отыскать замену. Кстати говоря, в истории театра сколько угодно случаев, когда как раз авральные замены дарили привередливой театральной общественности новых кумиров.

Сведет вдруг у престарелого Гамлета поясницу – ему не то, что гоголем по замку шастать, а не разогнуться, – ну и вводит режиссер в спектакль юного Н., загодя объясняя грядущий провал этой трагической необходимостью. А представление идет на 'ура', юнца превозносят и критика, и театральная общественность, и не желают они отныне видеть на этой сцене в образе задиристого датского принца никого другого. У Гамлета-ветеранушки от ревнивого потрясения вместе с остеохондрозом начисто исчезают и остальные его семнадцать зарегистрированных в поликлинике болезней – ан нет, дослуживать в бессмертной трагедии ему теперь придется разве что тенью тятеньки главного героя.

Любого можно заменить в театре. И только у исполнителя роли Владимира Ильича Ленина нет замены.

Исполнители всесоюзного масштаба – наперечет. Их знает вся страна. Они и слава – неразделимые понятия. И в провинции актеры, играющие роль Ленина, не прозябают. Там они – на равной ноге с ее первыми лицами. Они пользуются правами и привилегиями высшей региональной номенклатуры. Симпатии и антипатии местных Ильичей в периферийных междоусобицах – не последний аргумент. Куда сподручней прижать к ногтю своих оппонентов, если можно заявить: 'Ленин – с нами'.

Приближался юбилейный год. Год 60-летия Октября. Искусство все гуще сдабривалось революционной тематикой. Чтобы не допустить в трактовке образа вождя отсебятины, все провинциальные Ильичи были призваны на семинар в Москву.

... Генриетта Николаевна, работник отдела культуры ЦК КПСС, дело свое знала. У слушателей порой складывалось впечатление, что 60 лет назад Владимир Ильич лично попросил ее: 'Генриетта Николаевна, голубушка, не сочтите за труд, расскажите обо мне грядущим поколениям. А то ведь другие так переврут...'

-... Слабым он не был, не был и особенно сильным. Ходил быстро. При ходьбе не покачивался и руками особенно не размахивал. На ногах был очень тверд. Излюбленный жест – движение правой рукой во время речи вперед и вправо... Записали товарищи?

– Скажите, пожалуйста, Генриетта Николаевна, – поднял руку один из Ильичей-семинаристов, – а как товарищ Ленин сердился?

– Когда волновался – бледнел. Таких жестов, как битье кулаком по столу или грожение пальцем, никогда не было...

Потом актеры попросили Генриетту Николаевну разъяснить – как на лице Владимира Ильича должна быть отражена работа мысли. Очень уж все режиссеры напирают на эту 'работу мысли'.

– Да, преобладающим его состоянием была напряженная сосредоточенность, – терпеливо объясняла Генриетта Николаевна. – Но это вовсе не значит, что актеру надо из кожи вон лезть, чтобы добиться такой стабильности. Каждому конкретному эпизоду сцены надо уметь найти соответствующую внешнюю форму образа. Мимика и жестикуляция Владимира Ильича были очень выразительны. Умел хохотать до слез. Отбрасывался назад при хохоте... Не так известно, – понизила голос Генриетта Николаевна, будто решила поделиться тайной за семью печатями, – но ведь товарищ Ленин любил насвистывать и напевать. Репертуар: 'Нас венчали не в церкви', 'Замучен тяжелой неволей', 'Смело, товарищи, в ногу', 'День настал веселый мая'...

– Простите, Генриетта Николаевна, а как пишется 'в ногу' – вместе или раздельно?

– Раздельно... Товарищи, а где опять Рогульский? – спросила Генриетта Николаевна, всматриваясь в группу своих слушателей.

Все как один Ильичи опустили головы.

– Вы ведь все вместе живете в гостинице 'Москва'. Что с ним, почему его опять нет?

Никто не решался ответить.

...По улице Горького шел Ленин.

Одет он был так же, как 25 мая 1919 года, когда с группой командиров обходил фронт войск Всевобуча на Красной площади, и когда фотографу удалось так верно передать динамику этой устремленной в будущее поступи. Только в этот раз он шел без пальто, да и галстук у него был как-то лихо перекинут через плечо. А во всем остальном – тот самый Ленин. Доведись кому-нибудь из тех командиров 19-го года приметить его сейчас, – тотчас бы признал командир своего вождя. Только чуток подивился бы: что-то очень уж заносит Ильича из стороны в сторону. 'Умаялся, поди, день-деньской о мировой революции думая, – объяснил бы это для себя ветеран войск Всевобуча. – Да и годков уж сколько теперь набежало Владимиру Ильичу, вот и не держат его ноженьки...'

Приветствуя прохожих, Владимир Ильич вежливо прикладывался рукой к козырьку своей кепчонки. Иногда он останавливался и, заложив большой палец за жилетку, спрашивал у кого-нибудь: 'А что, товарищ, лошадь у вас есть?' Прохожие сконфуженно хихикали – Ильич недоумевал. Так ни разу не услышав ответа на свой простой вопрос, он дошел до памятника Юрию Долгорукому.

Здесь большая группа гостей столицы попросила его сфотографироваться с ними. Он не чинился и занял место в центре компании. И здесь спрашивал про лошадь. И у мастера-фотографа, любезно согласившись на его предложение сняться отдельно.

Некоторые уже сообразили, что этот странный гражданин раз за разом повторяет реплику Ленина из пьесы 'Человек с ружьем', будто ожидая, что кто-то ответит ему за Шадрина. Но зачем это? Кто-то проверяет знание населением революционной драматургии, и все снимается скрытой камерой? Едва ли. Как бы ни была удалена эта камера, а на отснятом материале все равно будет хорошо видно, что Владимир Ильич пьян как сапожник.

Заметив на середине улицы Горького, у ее поворота на улицу Станкевича, дежурящего там милиционера, Ленин нетвердой походкой направился к нему. Завизжали тормоза машин. Милиционер зло засвистел. Ильича это не остановило. Подойдя к офицеру, он все с тем же живейшим интересом, не забыв картинно заложить большой палец за жилетку, спросил: 'А что, батенька, лошадь у вас есть?'

Профессиональное обоняние гаишника было жестоко оскорблено. Наметанный глаз сразу определил, что гражданин не просто пьян в стельку, а едва ли ни в состоянии белой горячки пребывает. 'А корова?' – норовя покрутить пуговицу капитанского мундира, допытывался неугомонный Ильич. Офицер-гаишник не поддержал пьяного разговора даже с вождем. Он исполнил свой долг: вызвал по рации спецмедслужбу. А до ее приезда толпа зевак могла видеть, как на самой середине главной улицы столицы товарищ Ленин чего-то настойчиво добивается от милиционера, а тот юлит и валяет ваньку.

Через полчаса начальник вытрезвителя докладывал дежурному по городу:

– Товарищ полковник, у нас тут... Не знаю прямо, как и сказать... К нам тут Ленин попал...

– Кто к вам попал?! Нанюхался что ли от своей клиентуры?

– А черт его знает, кто он на самом деле? Лыка не вяжет. Только про какую-то лошадь и корову все время спрашивает... Товарищ полковник, верите: ну Ленин и Ленин! Эх и похож! Вот это похож так похож! И подходить к нему боязно. Еле успокоили. Пришлось сказать, что лошади и коровы есть у каждого работника вытрезвителя.

– Документы какие-нибудь при нем имеются?

– Только визитка гостиницы 'Москва'...

Так печально – вытрезвителем и последующим выдворением к месту постоянной прописки в Барнаул – закончилось для актера Алтайского Краевого театра Драмы Ивана Емельяновича Рогульского его пребывание в столице. И не дано было ему выучить слова и мелодию песни 'Нас венчали не в церкви'. Так и не узнал он, как правильно пишется 'в ногу'.

Впрочем, тут надо было думать не о том, что из репертуара вождя напевать и насвистывать на сцене, а о том, как бы вовсе с нее не поперли. Позорное времяпровождение в столице сделало очень проблематичным продолжение актерской карьеры Ивана Емельяновича. А ведь какой она могла быть!

Природа по какой-то своей таинственной потребности (или проказы ради?) создает порой таких точных двойников известным лицам, что только диву даешься. Она, конечно, иногда и для простого человека вылепит некое его подобие – но уже не с таким тщанием, уже спустя рукава, уже как-то совсем по-человечески халтурно: 'Ладно, и так сойдёт...'

Вот идешь ты, чисто выбритый, в свежей белой сорочке, в библиотеку за 'Опытами' Монтеня, и вдруг из стайки собравшихся у пивного ларька опухших, смрадных выпивох раздается радостный крик в твою сторону: 'Ё моё – Ляка! Иди, иди-ка сюда, угости кента пивком...' Ты прибавляешь шагу, а непризнанный тобой кент говорит обиженно собутыльникам: 'Зазнался гад! А ведь одну зону мы с ним топтали. У него это уже вторая ходка была. И снова – за совращение малолеток... Погоди, а может, и не Ляка это, а? У Ляки морда как будто пошире была...'

Иван Емельянович Рогульский был, как говорится, вылитый Ленин.

Выбери у каждого из тех московских Ильичей-семинаристов его самую убедительную ленинскую черту да вылепи из собранного добра нового актера, – так и ему было бы далеко до той похожести. Рост, стать, голос, строение черепа и черты лица – нигде не убавить, не прибавить. Даже потребность простирать руку во время оживленного разговора вперед и вправо Иван Емельянович унаследовал от маменьки с папенькой, а не режиссерской муштрой нажил.

И все это богатство ушло в песок. Жена Ивана Емельяновича выражалась резче: 'Другой бы с такой рожей уже сто раз Народным артистом был!..'

Страна не знала актера Рогульского. Кинематограф сторонился его. Центральные театры не приглашали.

Была-была на то веская причина.

Как чудесно совпадали у вождя и актера внешние данные, так со временем все более усугублялось одно существенное отличие.

Достоверно известно, что Владимир Ильич не отмечал известным российским макаром ни удачную охоту на зайцев в Шушенском, ни выход из печати 'Детской болезни 'левизны' в коммунизме', ни победу над бундовцами на Поронинской конференции. Даже самые злые языки нигде не найдут подтверждения тому, что Ильич после взятия Зимнего дворца на радостях крепко поддал и до утра пел с товарищами 'День настал веселый мая'.

Иван Емельянович Рогульский не только все с большим жаром отмечал каждую следующую годовщину взятия Зимнего, но с нарастающей изобретательностью выискивал в календаре и жизни другие события, достойные доброй пьянки. А таких событий жизнь и календарь дарят предостаточно.

Актер Алтайского Краевого театра Драмы Иван Емельянович Рогульский пил.

...В кабинете начальника краевого управления культуры атмосфера, близкая к траурной. Траур на лице самой Екатерины Андреевны Коркиной, горькая печаль в глазах трех краевых культработников рангом пониже. 'На ковре' в кабинете Екатерины Андреевны – режиссер драмтеатра Борис Петрович Романюк. За дверью, в коридоре, сидят актеры театра Рогульский и Мальков.

– Прославились, нечего сказать, – подытожила похождения Ивана Емельяновича в Москве Екатерина Андреевна. – Вот к чему приводит попустительство. Дай вовремя в театре этому Рогульскому от ворот поворот, не нажили бы такого позора. Алкоголик в роли Ленина – стыд и срам!

'Стыд и срам!' – подтверждало красноречивое молчание свиты Екатерины Андреевны.

– Раньше держался... – оправдывал свое попустительство Борис Петрович.

– Не падал во время представления со сцены в зрительный зал – это вы называете 'держался'? – хмыкнула Екатерина Андреевна. – Очень мило... Впрочем, ладно. Все мы виноваты. Все мы влипли в историю. И всем вместе надо теперь искать выход из нее.

На лицах молчаливой культкоманды Екатерины Андреевны сразу отразилось виноватое: 'Чего уж там – все мы вляпались в неприятную историю. Теперь надо всем засучить рукава и как-то выпутываться из нее'.

– Что будем делать, Борис Петрович? Что делать, если задача для нас с вами не меняется – в юбилейном году ленинской теме в репертуаре театра быть! И быть не суррогатной, не для галочки, а яркой и убедительной.

Тут же три строгих взгляда исподлобья предупредили режиссера: 'Смотри, прохвост, суррогата мы не потерпим!'

– Придется теперь утверждать в крайкоме партии другого актера, – как о неизбежной канители сказал Борис Петрович.

– Значит, вы теперь рекомендуете на роль Владимира Ильича Ленина Малькова?

– Малькова. Больше некого.

– Полагаете, что справится?

– Мальков – крепкий актер.

-И алиментщик впридачу... – показала свою осведомленность Екатерина Андреевна.

– Кто без греха...

– Ну, знаете, Борис Петрович! Опять вы за свое. Опять всепрощение, да? (Культсоратники Екатерины Андреевны насупились: 'Ты что же это, сукин сын, – опять за старое!'). Не на роль какого-нибудь ловеласа рекомендуете человека. Неужели в труппе нельзя подобрать актера, в моральных качествах которого можно не сомневаться?

– Можно. И не одного, – скучно согласился Борис Петрович. – Только тогда у нас с вами не живой Ленин получится, а ходячий манекен.

– Уж вы теперь от своего выбора не отступитесь... Ну а этот Мальков, не к ночи будь сказано, – не злоупотребляет?

– Он в этой области умеренных позиций придерживается.

– Знаем мы ваши актерские 'умеренные позиции', – горько усмехнулась Екатерина Андреевна. ('Знаем мы вас, алкашей, как облупленных!' – дружно скривились трое). – А развелся он почему?

– Жена ему столько рогов понавесила, что не разводиться было бы уже совсем неприлично.

– Вот как...

Увешанный рогами актер почему-то сразу вызвал у Екатерины Андреевны сочувствие к нему. Она сама подошла к двери кабинета и пригласила Малькова войти.