Текст книги "Искатели сокровищ (СИ)"

Автор книги: Алик Затируха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– В переулке с таким названием совершенно невозможно строить коммунизм, – объясняю я свои топонимические наскоки. – В Сивцевом Вражке можно только гороховые кисели хлебать и воздыхать о благословенных временах матушки Елисаветы, когда некоторые местные старожилы еще помнили, что означает это диковинное название... Грустно, Вася, что ты не одобряешь мой предстоящий доклад в Моссовете.

Не отрывая глаз от рисунка, Моня сухо говорит:

– Вот если ты назовешь Сивцев Вражек улицей Продолжительных аплодисментов или проспектом Бурных оваций, тогда товарищ Василий одобрит твой доклад в Моссовете.

– И тогда не одобрю, – спокойно сказал 'товарищ Василий'. – Коммунизм будет обязательно построен и в Сивцевом Вражке, и даже в Малом Могильцевском переулке.

Не впервые в этой палате защищались от нападок продолжительные аплодисменты, бурные овации и причины, их порождающие. Терпя поражения в атаках на них, Моня переходил на личности. Он вновь и вновь обращал внимание присутствующих на то, как трудна и опасна работа крупных кадровых партработников. Сколько и сколько из них сверзилось со всяких возвышенностей, включая унитазы, любовно прилаживая в коридорах, кабинетах и клозетах своих контор транспаранты: 'Решения исторического ХХV съезда КПСС – в жизнь!' Сколько и сколько переломало себе при этом все кости.

И каждый раз Вася, великодушно прощая Монину горячность, спокойно доводил до сведения тех же присутствующих, что он – всего лишь заместитель секретаря небольшой парторганизации; транспарант вешал не в конторском клозете, а на козырьке ее подъезда; упал не с унитаза, а с высокой лестницы; не все кости переломал при этом падении, а только одну ногу.

– Поверь, Моня, я тебе искренне сочувствую. Но корректно ли винить в избиении каждого художника органы, партию, государство? Разве не мог ты столкнуться с обыкновенной шпаной? Или психами, которые патологически не приемлют любой формализм в искусстве...

Я уточнил:

– То бишь, психами, которые патологически приемлют только социалистический реализм...

Вася сразу встал на защиту соцреализма:

– Надо ли, Алик, говорить о нем в столь уничижительном тоне? Я вот тоже никак не могу признать произведением искусства какую-нибудь композицию из помятого ночного горшка, облезлого веника и дохлой крысы...

– Товарищ Василий признает произведением искусства только какую-нибудь композицию из ордена Ленина, голубя мира и полной стенограммы ХХV съезда родной КПСС, – ни на секунду не отрываясь от рисования, сказал Моня.

– Ну вот, обиделся за формализм, – посетовал Вася...

Моня и вправе был обидеться. Легкими путями в своей конфронтации с социалистическим реализмом он не шел и ночных горшков никогда не писал. Ночной горшок, да еще с облезлым веником и дохлой крысой впридачу, – тут сразу понятно, что это не просто отступление от социалистического реализма. Тут уже явной антисоветчиной попахивает. А вот сумей-ка ты привнести такой душок, например, в композицию, главным элементом которой служит кумачовый лозунг – 'Вся власть Советам!' По мнению самых компетентных в изобразительном искусстве товарищей, Моне это удавалось. И компетентные товарищи все с большим нажимом ставили на вид эти удачи гражданину Рабиновичу. Гражданин Рабинович товарищеским замечаниям злостно не внимал...

...Никакой официальной рекламы – а немало народу собралось на выставку, самовольно устроенную кучкой художников прямо под открытым небом. Иностранцы были. Делали большие глаза и цокали языками, восхищенные смелостью авторов... Первый раз два подтянутых искусствоведа в штатском мимо Мони прошли – только взглядами обожгли. А после второго просмотра мягко покритиковали сквозь зубы: 'Убери свое дерьмо, целее будешь...' Моня эту критику услышать не пожелал. Поздним вечером того же дня она была продолжена в подъезде с вывернутой лампочкой. После ее окончания подняться сам Моня уже не смог.

– Не могу поверить, что такая жестокость была санкционирована властями, – недоумевал Вася. – Ну, порезвились полтора десятка фрондирующих художников перед иностранцами – что за ущерб для сверхдержавы?

– Профилактика, – попытался я объяснить такие критические проработки в темных подъездах. – Всякую заразу в искусстве надо искоренять быстро и решительно. Иначе потом для борьбы с ней никаких искусствоведов не хватит.

– Но ведь так и убить человека можно... – таких проработок в темных подъездах, если они действительно имеют место, Вася не одобрял.

Как только дискуссия достигает предела жизни – Михаил Карпович тут же принимает в ней участие:

– Эх, знать бы – что Т а м? – открывает он тусклые глаза.

– Ничего там нет, Михаил Карпович, – Вася говорил уважительно, но так уверенно, будто этот тезис снова и снова находил подтверждение в прорабатываемых им материалах ХХV съезда.

Михаил Карпович пытался перечить постановлениям съезда:

– А ведь рассказывают же люди: сначала попадаешь в тоннель... В конце его – сияние... Потом тебя встречают твои родственники... Ранее усопшие...

– Галлюцинации, – терпеливо объясняет Вася. – Милосердная природа таким образом скрашивает последние мгновения нашей жизни. Чтобы те, кто все-таки выкарабкался, могли обнадежить живущих вечностью... Гуманно, но не научно. Здесь, на Земле, все наше время. Какая-то память о нас или быстрое забвение. Кто что заслужил... Да зачем вам об этом думать, Михаил Карпович? Выздоравливайте и живите себе еще долго-долго! Скушали бы что-нибудь. Совсем в последние дни не едите...

– Может быть, и галлюцинации, – слабым голосом возражает Михаил Карпович, – а может быть, и нет...

Однажды я решил внести свежие элементы в эту унылую пикировку материализма с идеализмом.

Будто решившись, наконец, нарушить какой-то обет молчания, негромко говорю:

– Тоннель имеется, товарищи. Когда я был Т а м, – выразительно поднимаю палец вверх, – мне довелось проскочить им. Незабываемые ощущения!

Михаил Карпович широко открыл глаза, с трудом повернулся на бок и весь подался ко мне. Моня, не переставая рисовать, улыбнулся уголком губ. Вася оторвался от стенограммы ХХV съезда и с легким сарказмом сказал:

– Ну да, ведь ты, Алик, прошел через реанимацию. Похоже, при таких печальных обстоятельствах божественных откровений никак уж не избежать.

Не обращая внимания на тон Васи, продолжаю:

– Только вылетел из тоннеля, только перебросился парой слов с дядей Тимофеем, – как хвать меня какая-то силища и потащила куда-то. 'Не дрейфь, Алексей, – крикнул мне на прощанье дядя Тимофей. – Тебе теперь в Карантин дорога'. Так и есть: попадаю я в этот самый Карантин. В партсектор...

– Ты же говорил Виталию Даниловичу, что являешься убежденным монархистом, – перебил меня Вася. – Как же тебя в партсектор угораздило попасть?

– Тут, друзья, я опять должен возвратиться к своей бурной пионерской молодости. Приветствуя открытие районной партконференции, наш 4-й 'А' песню о партии там распевал. Солировал я. Вот мне в Карантине это солирование и припомнили. Там тебе все припомнят. И во всем разберутся. Наносное, коросту, шлак – это добро, не поскупятся, в семи скипидарах смоют. А вот то, что и в таких ваннах не смывается, что намертво в душу въелось, – то уж действительно навек твоим останется. С ним тебя из Карантина и отправят к месту постоянной прописки – в Верхнее или Нижнее Хозяйство.

– Как ты сказал? – вытянул морщинистую шею Михаил Карпович.

– В Карантине, на тамошнем жаргоне, именно так обозначают два полюса потустороннего мира – Верхнее и Нижнее хозяйства. Верховенствующую суть Верхнего хозяйства величают Ясный Свет. А босса Нижнего в Карантине называют Хозяином. Шёпотом.

– Нелегко, должно быть, приходится нашему брату-партийцу в Карантине? – улыбнувшись, предположил Вася. Он уже догадывался, что моя бурная пионерская молодость однопартийцами нас не сделала.

– Каких-то особых придирок к рядовым членам я не заметил. Вот партактиву – тому да, несладко приходится. С освобожденными секретарями, маститыми внешнеполитическими обозревателями, политологами, главными редакторами крупнейших газет, заведующими кафедрами научного коммунизма, лекторами со стажем – с теми, кроме стандартных скипидарных ванн, проводят еще какие-то очистительные процедуры. За наглухо закрытыми дверями. Оттуда только стоны и покряхтывания слышатся – наподобие тех, что раздаются из парной, когда банщик с паром сильно переборщит. Но вышеперечисленным товарищам и спецпроцедуры не всегда помогают.

– Значит, участь партактива в Карантине предопределена – там их задерживают только для проформы? – в голосе Васи уже звучит некоторая обида: из моей потусторонней сказки выходило, что основной контингент Нижнего хозяйства – это как раз партактив.

– О предрасположенности можно говорить только для штатных идеологических работников. Да, те сразу отправляются в Нижнее хозяйство. Им в Карантине даже белье не меняют. Ну и с теми, кому никакие спецпроцедуры не помогают, – с ними что прикажете делать? Тогда Карантин становится для них местом последнего свидания с теми их родственниками, которые квартируют в Верхнем хозяйстве. В день отправки очередного этапа в Нижнее хозяйство те прилетают на КПП Карантина. Должен заметить, что большинство этапируемых держатся в такие минуты очень достойно. О снисхождении не просят, кассаций не подают. Да и родственники из Верхнего хозяйства успокаивают их как могут: везде, мол, люди живут... Конечно, как и всюду, и тут случаются порой проявления слабости. Иногда ветерок доносит крики от КПП. Это очередной ренегат клянется прибывшим за ним экспедиторам из Нижнего хозяйства, что у него по сей день на даче, в подвале, на дне кадушки с кислой капустой, в непромокаемом футляре маленький нательный крестик спрятан. Поэтому в Нижнем хозяйстве много мороки будет с его святостью. А служивые ему в ответ: 'Не хулиганьте, товарищ. Не заставляйте себя ждать. Хозяин этого не любят. Поцелуйте дедушку – и айда!'

– Пощади, Алик! – с напускной мольбой в голосе просит Вася. – Оставь партактиву хоть маленькую надежду на попадание из Карантина в райские кущи.

Я внял просьбе:

– Нет правил без исключений. По Карантину упорно ходит легенда, что однажды оттуда, после беспрецедентной санобработки, был направлен в Верхнее хозяйство ни кто-нибудь, а кандидат в члены Политбюро. Правда, вскоре после этого Гавриил нашел у себя под подушкой 'Манифест коммунистической партии' с припиской: 'Прочти и передай другому'. Чьих рук это было дело?.. Эх, и большая чистка, говорят, была после этого в Верхнем хозяйстве!..

Моня, окончательно убедившийся в том, что я уже никогда больше не буду петь песен о партии, благодарно улыбнулся мне.

Вася беззлобно резюмировал:

– Да, задиристая получилась карикатура. Правда, Михаил Карпович?

С трудом переваривая услышанное, Михаил Карпович вдруг обиженно говорит:

– Да, им там, в Верхнем хозяйстве, хорошо говорить, что везде люди живут...

Бежали дни. Палата все больше наполнялась весенним солнцем. Все жизнерадостнее посвистывали за окнами преисполненные свадебных намерений птахи. Тетя Зоя, с замиранием сердца слушая мои мрачные саги о репрессиях в Нижнем хозяйстве, говорила: 'Свят-свят!..' – и прибирала у нас все тщательнее.

Моня закончил портреты в карандаше всех обитателей нашей палаты.

Внимательно всмотревшись в свой, я не мог не сказать:

– Вот теперь я точно знаю, каким хотел бы видеться окружающим. Вот таким. Если все видят меня так, как видишь ты, Моня, то мне нечего обижаться на матушку-природу. Раньше у меня были к ней кое-какие претензии.

Вася тоже был доволен своим портретом. 'Добрый парень', – убежденно сказал бы любой, только взглянув на него. Сразу было видно, что это славное открытое лицо не может быть злым. У него просто отсутствуют приводные мышцы этой гримасы.

– Спасибо, Монечка! – растроганно сказал Вася. – Я буду хранить этот портрет всю жизнь.

Даже на лице Михаила Карповича при взгляде на свой портрет впервые промелькнуло подобие улыбки.

– Орел!..

Угасал Михаил Карпович. Лучшие кусочки, которые мы ему подкладывали, оставались нетронутыми. К нему так и не пришел ни один человек.

Тихо, безо всякого интереса к событиям и людям, лежал Михаил Карпович в своей кровати и только тогда, когда я настраивал принесенный мне лимитчиками ВЭФ-202 на 'Немецкую волну', – вот тогда с ним что-то происходило. Не один раз переспросил он фамилию автора книги, которую несколько вечеров подряд читали в далеком Кельне.

– За-рец-кий, – по слогам повторял я. – Что, заинтересовало? Увы, Михаил Карпович, своими впечатлениями об этой книге вам с ее автором уже никак не поделиться. Бывают такие нездоровые причуды у литераторов: корпят-корпят над сочинением, а обнародовать его велят только после своей смерти. Помнится, Марк Твен некоторые свои произведения завещал опубликовать только через сто лет после кончины. При всем уважении к Марку Твену, мы, советские читатели, таких завещаний одобрить никак не можем.

Попытаться хоть чуть развлечь его – что еще могли мы сделать для Михаила Карповича.

Просматривая газеты, говорю:

– А вы не находите, товарищи, что наша медицина как-то очень кисло откликается на исторические предначертания ХХV съезда родной КПСС? Растут надои молока, увеличивается выплавка чугуна и стали, больше заготавливается хвойного кругляка и щетины, а медицина как бы отстранилась от всеобщего энтузиазма. Где сводки Информбюро о битвах с глистой и холерными вибрионами? Где послесъездовская сшибка мнений о путях борьбы с косолапостью и облысением советского человека?..

– Где рапорты с мест об искоренении поноса на 120 процентов? – подхватывает Моня.

– Где... – вращая глазами по сторонам и прищелкивая пальцами в поисках нужного слова, Вася тоже пытается вступить в заданную игру, но я, дабы не потерять вдохновения, эгоистически не дожидаюсь его прихода к другому:

– Предлагаю написать и повесить в нашей образцовой палате лозунг дня: 'Медик, кальций – не панацея. Шире внедряй в организм больного калийные и фосфатные удобрения! Крепи кость трансурановыми элементами!' Нарисует лозунг дня Моня, а повесит его на видном месте, конечно, Вася. С его огромным опытом по развешиванию транспарантов...

В этот момент Михаил Карпович как-то очень нехорошо захрипел и отчаянно замотал головой.

– Что такое, Карпыч? Что, старина, плохо тебе? – всполошились мы. – Позвать врача?

– Никого не зовите. Слушайте меня внимательно и не перебивайте... Моня, приготовь бумагу и карандаш. Пусть хоть у вас останется память обо мне. Успеть бы только...

Успел.

Потом мы позвали медработников.

До следующего дня старый шофер не дожил.

Г л а в а III

НА КОНТРОЛЕ ЦК

– Разрешите, товарищ генерал?

– Проходите, Владимир Кузьмич.

В кабинет генерала КГБ Лунина входит майор Посин.

– Садитесь, закуривайте... Как вы, наверное, догадываетесь, Владимир Кузьмич, вызвал я вас не для пожелания счастливого отпуска. Увы, все сюрпризы и неожиданности в графики наших отпусков не заложишь. Понимаю, что эта немудрёная сентенция будет слабым утешением для вашей супруга, но...

Генерал Лунин развел руками, давая понять, что как раз эта немудреная сентенция и будет единственным утешением для супруги майора Посина.

– Понимаю, товарищ генерал.

– Владимир Кузьмич, что вы слышали о 'Красном алмазе'?

– Нечто похожее на мифы и легенды о Янтарной комнате доводилось слышать.

– Верно, есть у Янтарной комнаты и сокровищ 'Красного алмаза' общее. Это общее – тайна исчезновения. Но есть, как вы, должно быть, заметили, и существенное отличие. Мифы и легенды о Янтарной комнате сочиняются и муссируются всеми, кому ни лень. Догадкам, предположениям нет числа. Литература о ней – это, теперь, пожалуй, уже самостоятельный предмет для исследований.

– Да, нетрудно заметить, Янтарная комната – не запретная тема.

– И понятно, почему, Владимир Кузьмич, Янтарная комната – тема не запретная. Ее вывезли немцы. Они похитили наше национальное культурное достояние. Как ни поверни – грабеж. Поэтому естественно желание многих и многих энтузиастов у нас и за рубежом помочь нам в ее поисках – хотя бы еще одной порцией самых фантастических догадок и предположений. А вот к исчезновению сокровищ 'Красного алмаза' иноземные завоеватели прямо не причастны. Но не только это заставляло никогда не афишировать их пропажу, да и само их существование в природе.

– Что же они собой представляли, товарищ генерал?

– Сокровища 'Красного алмаза' представляли собой собрание уникальных по своей художественной ценности драгоценных ювелирных изделий, составной частью каждого из которых были крупные бриллианты... Вы, Владимир Кузьмич, конечно, понимаете, почему после революции возникла необходимость в создании такого отдела при ВЧК? – генерал Лунин пытливо посмотрел на майора Посина.

Да, майор Посин понимал – почему тогда возникла такая необходимость.

Каждой великой революции – свой великий грабеж. Кого грабить – революцией названы. Кому – тут первыми и самыми способными станут те, кому при любом режиме грабить – на роду написано. И вот уже у многих красных командиров и командирчиков завелись заветные шкатулки, а то и сундучки, в которых сверкают ласкающие глаз вещички. Верные ординарцы и во сне их из рук не выпускают. И в тылу узаконенная революцией экспроприация способствует появлению у многих ответственных за нее товарищей таких заветных кубышек. Вот тут паханам революции и пришлось показать – кто в разграбленном доме хозяин.

'Сдать! Всё!' – строго отстучали телеграфы по всем направлениям революции. Пустить в показательный распыл дюжину-другую мелких красноштанных атаманов, не поспешающих выполнять приказ Центра и норовящих расховать содержимое своих кубышек по чердакам и подвалам. Все драгоценности ныне и впредь сдавать уполномоченным созданного при ВЧК отдела 'Красный алмаз'.

...– Вот и потекли отовсюду драгоценности в этот отдел, – продолжал генерал Лунин. – Там с ними работали высочайшие профессионалы. Они ни в чем не уступали своим коллегам из 'Антиквариата', конторы, которая работала с ценностями Оружейной палата. Да и знал ли кто в этой почтенной конторе о возникновении тайной сокровищницы и масштабах работы в ней.

– А в чем была суть этой работы, товарищ генерал? – спросил майор Посин.

– Говоря попросту – в сортировке. Шедевры оставлялись в хранилище 'Красного алмаза', а остальные драгоценности... Что происходило с остальными – это вопрос. Не исключено, что эти, менее ценные, бриллианты пошли в тридцатые годы на бурильные установки, когда государству остро не хватало промышленных алмазов. Возможно, часть из них была продана за границу. Для финансирования ускоренной индустриализации страны все средства были хороши.

– А как в отделе поступали с теми изделиями, которые признавались шедеврами ювелирного искусства?

– Никак – если можно так сказать. Со дня поступления и до таинственной пропажи все эти уникумы оставались в хранилище 'Красного алмаза', в Фуркасовском переулке. Можно предположить, что за все время существования отдела наверху так и не было решено – что же делать со всем этим великолепием. И это затруднение, Владимир Кузьмич, понять можно. Как, действительно, следовало поступить с ними? Использовать уникальные бриллианты для промышленных целей? Распиливать и в таком виде продавать за границу? Но ведь все это – предметы огромной материальной, художественной, исторической ценности. Уродовать их было бы варварством.

– А почему, товарищ генерал, нельзя было выставить их на зарубежные аукционы?

– Этому, надо полагать, мешала революционная форма изъятия их у бывших владельцев. Многие из этих драгоценных шедевров, переходящих из поколения в поколение, значились в соответствующих каталогах. Каждому такому лоту могла сопутствовать истерика какой-нибудь экс-графинюшки, узнавшей фамильную реликвию. И мародерство большевиков опять стало бы главной темой буржуазной печати.

– А почему тогда эти драгоценные изделия не экспонировались в наших музеях, уж коли так велика была их историческая и художественная ценность? – спросил майор Посин.

– Число музеев, где могут экспонироваться такие уникумы, очень ограничено. А достойных экспонатов и без того достаточно. Например, в той же Оружейной палате даже не все яйца Фаберже выставляются. Некоторые эвакуированные туда из Петрограда еще в 1914 году драгоценные изделия из сокровищницы императора и по сей день остаются упакованными в ящики и сундуки.

– Да, запасники наших главных музеев будут, наверное, побогаче их открытых экспозиций.

– Ну, самое достойное, конечно, выставляется. Хотя бы в порядке очередности. Но вот как можно было выставлять вещички 'Красного алмаза'? Сколько недоговоренности было бы в такой экспозиции. Чего скрывать, ведь порой с тел без суда и следствия казнённых людей снимались те вещички.

– Возможно, товарищ генерал, наверху было решено выждать какое-то время, чтобы подзабылось происхождение этих драгоценностей? А уж потом как-то с пользой распорядиться ими.

– Очень может быть, Владимир Кузьмич. Как говорят летчики-испытатели – когда не знаешь, что делать, не делай ничего. Со временем сокровища 'Красного алмаза' только бы прибавили в цене. Так или иначе, а пролежали они без движения до самой войны.

– Как я понимаю, товарищ генерал, в 1941 году их должны были эвакуировать из Москвы?

– Вот мы, Владимир Кузьмич, и подходим к тайне их исчезновения. Да, 'Красный алмаз' эвакуировал свои сокровища. Для удобства транспортировки было решено отправлять только одно, так сказать, место. По специальному заказу на заводе 'Серп и молот' был срочно изготовлен из стальных листов ящик-сейф. К нему приварили восемь ручек. Только восемь достаточно крепких мужчин могли переносить этот стальной короб с упакованными в нем драгоценностями. 16 октября 1941 года его погрузили в автофургон, выкрашенный как санитарная машина, и вывезли из хранилища в Фуркасовском переулке. Только 'старший' машины знал – куда ехать. Но до места назначения фургон не доехал. И вот уже тридцать пять лет о сокровищах 'Красного алмаза' не было ни слуху, ни духу.

– А куда должна была доехать машина?

– Всего-то до Казанского вокзала. Там для необычного груза был приготовлен спецвагон, который должен был довезти его до Куйбышева, запасной столицы.

– А люди, которые сопровождали груз, – что стало с ними?

– В Фуркасовский переулок возвратилась и машина, и все люди, которые были на ней. Кроме одного человека. 'Старшего' машины – капитана Климова. Заместителя начальника караульной службы 'Красного алмаза'.

– А кто были остальные люди?

– Сержант-водитель и восемь солдат из того же караула.

– Их, конечно, допрашивали. И что они показали?

– Все они показали одно и то же. Из Фуркасовского переулка выехали на улицу Кирова и поехали до Садового кольца. А вот здесь, вместо того, чтобы ехать прямо, к площади трех вокзалов, о чем, повторяю, знал только Климов, – вместо этого они свернули к Колхозной площади. Там повернули еще раз – и до Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Чуть западнее ее находится улица Хованская. В то время там стояли заброшенные гаражи эвакуированной автобазы. Въехали туда. Климов распорядился снять с машины ящик с драгоценностями. Скоро туда же подъехала другая машина. Климов приказал своему водителю с солдатами возвращаться в Фуркасовский переулок. Маршрут следования туда назначил им такой, который требовал раза в три больше времени, чем прямой путь. Сам остался.

– Климов, товарищ генерал, как-то объяснил подчиненным эти маневры?

– Для солдат его объяснение прозвучало вполне убедительно. Они не должны знать пункта назначения драгоценного груза. А на следующем транспорте не будут знать, какой груз они везут.

– Значит, сокровища 'Красного алмаза' продолжили куда-то свой путь с улицы Хованской?

– И путь не очень далекий, Владимир Кузьмич. Хоть и кружной дорогой возвращались солдаты Климова в Фуркасовский переулок, а все равно – не так уж много времени давал он себе на то, чтобы драгоценности были надлежащим образом спрятаны, пока их не хватятся.

– Значит, по горячим следам не нашли ни пропажи, ни Климова?

– Климова нашли через два дня.

– Вот как!

– В числе прочих под наблюдение сразу была взята некая Кира Тоцкая, актриса одного из театров, любовница Климова. Тоцкая привела наблюдение в Малый Екатерининский переулок. Там, в одной из квартир, ее ждал Климов. А вот тут сотрудники сработали топорно – он успел застрелить и ее, и себя.

– Признал вину... А что за человек был Климов, товарищ генерал?

– Проверенный, что называется. Ничего подозрительного в происхождении, характере, привычках.

– Чем же тогда можно объяснить его поступок?

– Владимир Кузьмич, а вы знаете, что это были за дни в Москве – середина октября сорок первого?

– Ощущалась некоторая растерянность?

– Чего уж тут иносказания употреблять. Была самая настоящая паника. И она охватила не только гражданское население. Многие, очень многие были уверены, что взятие Москвы немцами – это событие уже не дней, а ближайших часов.

– И кое-кто не упускал случая подготовить себе безбедное существование при новом порядке, ловя рыбку в мутной воде?

– Да, преступление Климова надо, вероятно, объяснить его пораженческим настроением и теми личными качествами, которые никакими анкетами и проверками не выявишь.

– Товарищ генерал, но ведь к тому времени, когда вышли на Климова, драгоценности уже могли быть распределены между похитителями?

– Такое поспешное растаскивание драгоценностей сильно бы увеличило шансы быстро обнаружить их и похитителей. У Климова и Тоцкой не нашли ни одной вещи из тех, что были в пропавшем ящике-сейфе. Сокровища надежно спрятать, а самим до прихода немцев затаиться – так должны были поступить похитители. Но даже не эти соображения заставляют думать, что сейф ни тогда, ни после не распотрошили. Тридцать пять лет прошло с тех пор, а ни один из тех предметов не выплыл ни у нас, ни за рубежом. Ни один из огромного их количества! Такие уникальные драгоценные изделия сразу были бы замечены... Можно с уверенностью говорить, Владимир Кузьмич, что все сокровища 'Красного алмаза' до сегодняшнего дня находятся там, где и были схоронены в 1941 году. Все в том же ящике-сейфе, добросовестно сработанном на 'Серпе и молоте'.

– Товарищ генерал, но ведь теоретически можно допустить, что тайна захоронения сокровищ 'Красного алмаза' – это тайна одного капитана Климова. Люди на том, втором, транспорте действительно могли не знать, какой груз их подрядили подвезти. Они могли сделать это за какое-то приличное вознаграждение и вполне удовлетвориться этим. Возможно, у Климова не было ни одного сознательного помощника?

– Да, Владимир Кузьмич, все эти тридцать пять лет не было никаких оснований предполагать что-то другое. Но, оказывается, сознательный помощник у Климова был. И это стало известно только теперь.

– Эх ты! – с мальчишеским азартом воскликнул майор Посин. – И кто же это?

– Зарецкий Виктор Семенович. В послевоенное время – гражданин ФРГ.

– И как это стало известно?

– Недавно на Западе вышла книга его воспоминаний. Трудное, голодное детство, репрессированные родственники, бездарные полководцы, плен – известный набор мемуаров всех перебежчиков. Но среди литературных лютиков-цветочков господина Зарецкого есть глава, которая сразу обратила на себя наше внимание. Она называется – 'Кровавый алмаз'. Есть в ней домыслы, догадки, заимствования, но в целом Зарецкий со знанием дела рассказывает об истории возникновения отдела, его целях и задачах. Встречаются детали, о которых автору мог поведать только работник 'Красного алмаза'. И вот в этой главе Зарецкий открытым текстом заявляет, что в 1941 году поспособствовал оставить большевиков с носом – укрыть от них насилием и мародерством добытые ими сокровища.

– И как он это объясняет?

– Разумеется, он участвовал в этой акции исключительно из высоких гуманных соображений. После поражения коммунистов все эти драгоценности должны быть возвращены их законным владельцам или их наследникам. В этой рискованной операции он участвовал с еще одним русским патриотом, работником отдела, который вскоре погиб, но не выдал тайны.

– Еще один 'патриот' – Климов. А как они снюхались?

– Зарецкий – земляк и одногодок Климова. В одном классе учились. После школы их пути разошлись. Но вот в то время, о котором мы говорим, эти пути, как теперь можно понять, опять пересеклись. В октябре 1941 года автобат, в котором служил военинженер 2-го ранга Зарецкий, дислоцировался в Мытищах. Машины батальона каждый день ездили в Москву.

– Да, товарищ генерал, вот это зацепка! Теперь нам известен второй участник похищения...

– Известен Владимир Кузьмич, но уже недоступен. Книга издана посмертно. Такова была воля автора.

– Вот те на! Опасался, что достанем?

– Что ж, в его положении этого можно было ожидать. Теперь, из могилы господин Зарецкий злорадно утверждает, что большевикам эти сокровища никогда не достанутся.

– И он, товарищ генерал, как будто не ошибается? Опять потеряны все следы?

– И все-таки он, похоже, ошибается. Дал нам господин Зарецкий кое-какие следы пропавших сокровищ 'Красного алмаза'... Давайте, Владимир Кузьмич, попробуем реконструировать те далекие события. У Климова – пораженческое настроение. Встреченный в Москве землячок вполне разделяет его. В послевоенной жизни лучше быть богатенькими. Судьба дает им такой шанс. Климов находит возможность сообщить Зарецкому о времени отправки сокровищ в эвакуацию. Договорились о месте перегрузки. Из заброшенных гаражей на Хованской улице драгоценности вывозит уже машина военинженера Зарецкого. С его же солдатами на ней.

-... Которые не знают – что находится в этом стальном ящике...

– Им, например, сказано, что в нем какие-то важные документы, которые в связи с угрозой захвата Москвы надо спрятать на время в надежном месте. Что могло быть подозрительного в этом, когда эвакуировали и прятали все, что не должно попасть в руки врага. Погрузили – поехали. Командиры знают – куда... Теперь Владимир Кузьмич, вы понимаете – почему откладывается ваш отпуск и что вам предстоит сделать?

– Найти кого-нибудь из тех солдат Зарецкого?

– Если даже Климов и Зарецкий сами участвовали в перетаскивании ящика, то и тогда им должны были помогать не меньше шести солдат. А, скорее всего, они не должны были обнаруживать личного интереса к сейфу, и солдат-грузчиков было больше.

– А когда, товарищ генерал, Зарецкий попал или сдался в плен?

– В ноябре, под Волоколамском.

– Сразу в бега не ушел, чтобы не выдать себя?

– Да, тогда в поисках связи между его исчезновением и последней поездкой в Москву быстро бы вышли на тех солдат... Трудно будет, Владимир Кузьмич, найти теперь кого-нибудь из них. Трудно. И все-таки, как ни велики были потери в войне, а такой шанс есть. Его надо использовать. И дело это никак нельзя откладывать в долгий ящик. Только что книгу Зарецкого закончила смаковать 'Немецкая волна'. Глава 'Кровавый алмаз', лишний раз напоминающая о бесчеловечной жестокости большевиков, разумеется, шла в эфире без всяких сокращений. Не секрет, что эти передачи у нас слушают. Возникает, Владимир Кузьмич, щекотливый вопрос: как поступит человек, который поймет из нее – что он прятал со своим командиром Зарецким в 1941 году? Который сообразит, что эти несметные богатства могут до сих пор находиться в том самом месте. Обязательно ли он поспешит к нам?