Текст книги "Случайно"

Автор книги: Али Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Ага, – говорит Амбер, – а грех – если я правильно помню и мне не изменяет память – это неизвестная переменная в уравнении, так?

– Ну да, – отвечает Магнус. – Только правильно не «грех», а «игрек».

Он чувствует непроизвольное раздражение оттого, что она знает так много о том, что знает он. А еще подсмеиваться над чем-то, а он не совсем понимает, над чем и как это у нее выходит.

Но он лишь слегка шевелится, поудобнее устраиваясь в ее объятиях, вдыхая запах церковной плесени, по крыше барабанит дождь, его голова покоится на старой, засаленной подушечке для колен, над головой – если смотреть влево, за плечо Амбер, – причудливые изломы труб небольшого органа, на стене, каждая в своем кармашке, грубо вырезанные из картона цифры верх ногами, номера псалмов, исполнявшихся на службе, что была (или будет?) проведена Бог знает когда – в прошлом или будущем, может так, а может эдак, кто знает? 7. 123. 43. 208. Интересно, что это за гимны. После их с Амбер «завтраков», «обедов» и «полдников» в старой церкви он уже знает, что тот, кто там опредляет номера псалмов, кладет аккуратные наборы цифр – единиц, двоек, троек, четверок, пятерок, шестерок, семерок, восьмерок, девяток и нулей под выступ передней скамьи. Ему знаком вкус и запах церкви снаружи и изнутри, бурый оттенок старых сидений, белизна стен, темно-коричневого дерева кафедра с белым орнаментом. За последние недели он тайно, бессчетное количество раз, читал таблички на стенах, укрепленные в память почивших священников. Теперь он знает, зачем люди ходят в церковь. Ответ слишком прост, но что поделаешь. Иначе чему равен О?

– Знаешь, пожалуй, мне больше нравится, когда ты мрачный, – произносит Амбер. – Ты не можешь набросить на лицо эту свою «тень»?

Магнус понятия не имеет, что она имеет в виду, но согласно кивает и утыкается лицом ей в плечо, продолжая в уме свои подсчеты. О = добавленное целое, то есть 0 = а = а. К примеру, 0+1 = 1, и это все, что необходимо знать о нуле, т. е. не о его значении или о нем как величине, но о том, что он подчиняется неким определенным правилам.

Он чувствует, как Амбер, лежа под ним, заворочалась, заскучав без движения. Вот она начинает двигаться, ритмично, пробуждая его от мыслей. Он взглянул ей в глаза. Он чувствует нарастающее возбуждение. Член наливается силой. Еще минута, и они снова задышат в едином ритме, издавая все тот же неизбывный звук, вдох-выдох, звук, о котором он до сих пор не знал главного – это то самое слово, повторяемое на последнем дыхании, бесконечно: и… и… и…

…самой обычной норфолкской ночи Майкл вдруг садится в постели. Ева спит. В окружающем мире все тихо-тихо, всё замерло, на вид «всё как всегда», скучно и до отвращения прозаично – в точности так же, как во все прошлые ночи. Но в мире явно произошло что-то странное, вкравшись с уверенностью и бархатистым высокомерием кошки. Произошла перемена, вот что. Сложился цельный ритмический рисунок. Да – сначала строки ab-ab, затем, таким же образом cd-cd, за ними ef, gg… Он ведь преподавал как раз эту науку, поэтому сразу врубился – словно настроился на привычную волну: мир Майкла обрел структуру сонета (-ов).

С высокомерием кошкии прочее бессильно в описании того, что произошло на самом деле. Словно штангой по башке. Словно сквозным в грудь. И старательные хирурги оперируют его бессознательное будто вскрытую грудную клетку. Его сердце – распустившийся цветок, с изумительной красоты лепестками, бьется словно божественные часы. Потрясение, горячка, Поэзия заживо содрали с него кожу, а потом наградили цельнометаллической оболочкой, а заодно новой личностью и шестью новыми чувствами, и новым языком, который умел выражаться исключительно пентаметром, и понятиями, согласно которым все это – сплошь поэзия да символы:

Прошлась по комнате и саду Амбер босиком, И мир стал только что написанным стихом.

Амбер – это такой уникальный фиксатор. Амбер сохраняла вещи, которым не суждена долгая жизнь. Амбер давала давно похороненным вещам шанс на вечное существование. Дарила преходящим мелочам – историю. Амбер хорошо бы носить с собой наподобие амулета. Янтарь все-таки. Цыгане делали свои «магические кристаллы» из янтаря. Рыбаки бороздили океаны, имея при себе лишь сеть для сбора янтаря. (Амбер в коридоре

Прошла мимо Майкла, словно он – неви

Димка, ничто, его не существует.)

Греки и римляне верили, что янтарь

Это застывшая моча рыси. Сияя,

Она твердела и обретала красоту под гнетом

Солнца и времени. И так звериная моча

Обожествлялась!

Похожи ль очи Амбер на светила?

Как передержка или фото (видео) эффект

У Ли Миллера / Майна Рэя. [37]37
  Миллер, Ли (1907–1977) – американский фотограф и фотомодель знаменитого художника, фотографа и кинорежиссера Рея, Манна (1890–1976); оба использовали фотографический эффект соляризации.


[Закрыть]

Он начинал мерцать от одного лишь взгляда,

Он загорался, как светляк во тьме, а после,

Как сгусток разноцветных фейерверков,

Все повторяя это имя после «я люблю». Так Майкл выражал восторг в слепящих всплесках,

Ужимках диких – но напрасно, ведь она

Сама была столь яркой, что напрочь затмевала

Любой источник света поскромнее.

Она есть свет. Плывя по миру, Амбер

Его воспламеняла и лепила как хотела,

А без нее все разом потускнело.

Но быть сонетам однобокими не должно. В них непременно спрятан диалог. А он смекнул, Что нет ответа. Ни от кого. Ведь он упорно Себя лишь убеждал и спорил лишь с собою; Взглянул он на семью – свою/чужую – и словно с башни Вид: поблекшее бесцветное ничто, потом он сел В машину и созерцал пустую пашню, Сырую, неприглядную – как сам он, впрочем; на жаре Стал наблюдать, как пашня подсыхает. Дурак он, как на грех.

Он сердцем помнил наклон ее головки, руки, смех. Он понял: никогда ему ее не трахнуть. Он понял: никогда ему ее не трахнуть. Он был пошлейшим скучным обывателем. Под солнцем обернулся он стеклом – и треснул, на тебе.

Разбит на миллион осколков он. И невозможно, нет, обратно не Собрать. Фасад, и стены, и разбитых звон Частей, руины, в общем, иль окно разбитое В стене: его захлопнули – и вдребезги, в осколки, Что ссыпались на камни вниз, став наказанием Для ног босых иль знаком для всех прочих. М-м, вот как: на куски разорван человек. На четкие фрагменты, сердце, клочья кожи, и… Переборщил? Нисколько, нет. Не стоит забывать, Мозаика есть смесь. Ее частицы есть ничто, Пока игрок не прикоснется к ним, чтобы собрать… Как – в целое? Иль вместе? Воедино? Сказано: (влюбленным в цельности души отказано).

С высокомерием кошки моча повсюду В семье чужой

Нет цельности души. Обманчиво открытым похороненным вещам отказано.

Старательные цыгане сидели

В его машине

Как символы.

От амулета твердел его восторг. На пашню, одного опустошенную руины цветка

ТАКАЯ ЯРКАЯ, что распускалось сердце

Вдребезги.

Новая личность расколота, мир брала

Ни от кого.

Сердце клочья цельность оболочки -

Нет ответа.

До печенок новый язык затмил мир навылет. Он понял, что бессилен.

Сонет с прекрасными лепестками треснул. Единство архитектуры есть тьма. А после нее вся поэзия – с эффектом передержки.

На х… поэзию. На х… книги. На х… искусство.

И жизнь-х…ню.

На х… Норфолк. На х… работу. На х… всё разом.

И на х… жену.

На х… подростков. Они «все знают», ни в чем не сомневаются. На х… девицу, что здесь по углам ошивается. Каков итог, что ты любил и с кем-то спал? Каков итог, что ты давал и принимал? Какой был смысл книг, что ты читал? Какой был смысл хоть в чем-нибудь, скажи? Тебя толкали – что же, ты упал? Возникла рифма – ты от любви бежал? Кто знает, как мученье усмиряют? И где все песни-однодневки дни кончают? Была ли девушка на свете, что ни за что и никогда..? Была ль артерия, что кровь гоняла без труда? Всегда ли сердце-истеричка имело мозг до дырок? Всегда ли Э Э Каммингз [38]38
  Каммингс, Эдуард Эстлин, 1864–1962 (Cummings, Edward Estlin) – поэт, во многом близок к европейским футуристам. Свой протест против псевдоразумности господствующих принципов обратил на язык, отказавшись от многих грамматических норм, знаков препинания, заглавных букв и прочих «условностей» (в том числе в написании собственного имени). Уделял большое внимание типографскому рисунку строки, экспериментировал со словами, расщепляя их, чтобы выявить исходный смысл, и т. п.


[Закрыть]был вырождением Шекспира?

Всегда ли был конец лишь поэтическим обманом И обращался сам Шекспир в финале Дон Жуаном?

Майкл как-то раз решил пройтись в деревню. Невинное занятие – типичное для тех, кто, как и он, Любил вот так, спонтанно, поддавшись настроению, прогуляться, резво, не без цели, с ветерком. Он сел передохнуть у церкви – и замер, пораженный, Оттуда охи-вздохи слышались, ну и дурдом! Там, в церкви, трахались, без всякого стеснения, Для Майкла это были звуки поражения.

Для умника-профессора, для Майкла Смарта, То были звуки истинной трагедии, «козлиной песни». [39]39
  Дословный перевод слова «трагедия» с древнегреческого.


[Закрыть]Да, «песнь козлиная», вот именно. У Сартра Замечено, что, мол, трагедия была уместна, Когда не получил козел овса, или что-то в этом роде. Достала Майкла участь среднего поэта, Достал язык, столь бедный, непригодный. Да, «кризис среднего», так это называется в народе.

Он дико втюрился в хипповую девицу, Возникшую как бес в их загородном доме.

Да, это было безнадежно. Он хотел забыться. Ведь от него (тут вспомнишь Купол [40]40
  Купол Тысячелетия (Millennium Dome) – амбициозный выставочный комплекс, выстроенный в Лондоне в честь наступления XXI века. Поначалу вызывал резко негативные отзывы.


[Закрыть]) так веяло «обломом».

Тогда он отодрал свою жену. Нет, это не годится. Как с Куполом: никто к нему не шел с поклоном – Не мог найти (на карте появился он потом). А доходил и понимал: какая дрянь, меня надули, вот облом.

О, «новая рабочая любовь». [41]41
  Аллюзия на понятие «новая рабочая история» – направление в современной историографии; основное направление – изучение путей формирования американского рабочего класса в XIX в., судьбы рядовых рабочих и членов профсоюзов.


[Закрыть]А после он и Ева Отправились на ужин, успев и приодеться. Пустые разговоры, их «друг в друга вера», А за словами пошлыми о вере, если приглядеться, За этой самой верой – ложь, измена. И от тщеты всего рыдаешь словно в детстве. Он был народ-изгой, больной проказой, Все потеряло смысл привычный и значенье разом.

Он уши накрепко ладонями закрыл, От звуков этих захотелось в омут, Но он вернулся, как всегда спокойный, позвонил. Жюстине, аналитику, но «никого нет дома». По саду прошвырнулся, раз, другой, и поступил Как и всегда в минуты пост-облома: Поехал в ближний супермаркет натощак И там кого-то «запер» на парковке, просто так.

В тележку он набрал отборные плоды. Потом прошелся мимо касс, чтоб углядеть Хорошенькую самую кассиршу сей дыры – Вон ту блондиночку бы закадрить суметь. На вид ей было лет пятнадцать. Позади Оставив очередь, он выложил пред нею снедь: Жемчужный виноград и апельсины смело. Она была как куколка. Он улыбался как Ромео.

Кассирша тоже улыбнулась. Расположил к себе Красивым комплиментом и восторгом явным И уболтал ее увидеться в обед, А на парковке осадил того водителя нахально, Сказав: «Профессор», дав визитку как билет. А после, подождав девчушку, славно наяривал ее (вместо обеда) с четверть часа На пассажирском месте, съехав к лесу с трассы.

Он был ей благодарен. Но ничего не ощутил. Какой кошмар. Миранда, бейджик сообщал. Как в «Дивном новом мире». [42]42
  Роман Олдоса Хаксли, где главную героиню зовут Миранда.


[Закрыть]Он был без сил. И всю наличность ей не думая отдал. Она расправила свой форменный винил Халатика. Потом он высадил ее, как угадал, Не доезжая до ее работы. Вот помахала уж рукой. Он повторял: «О дивный новый мир». Тут волной

Накрыло вдруг его, и он упал на руль и зарыдал В пустынном месте, вот ведь занесло. В округе – ни души. Он все б сейчас отдал За вкусный ужин. Так что, опустив стекло,

Чтоб высохли глаза, домой помчался. Вот не ждал: Потеря камеры открылась. Впрочем, все равно. Какие волосы у Амбер! Они достойны песни. Воистину, у Амбер волосы прелестны.

Она потом затеяла игру. «Все просто: должен каждый Мне дать любую вещь, принадлежащую ему. Ну, скажем, ключ от дома, от машины, важно, Чтобы вещица была вам дорога; а я пойму Ее взяв в руки, и без утайки расскажу О вас, о вашей сути всё как на духу. (Он Астрид попросил из спальни принести, Взяв с при прикроватной тумбочки, его ключи.)

Она глаза закрыла и взяла у Магнуса кольцо. Сказала, что не стоит прятать правду никогда. Но Астрид не хотела дать ей ничего. И ей сказала Амбер – верь своим глазам. Вот Ева протянула – он не понял что – И Амбер ей сказала нечто странное тогда. Его черед. Ключи она взяла и к носу поднесла. Ее дыханье ощутил он – так близка она была.

«Ты никогда не овладеешь тем, чем хочешь. Пока ты не поймешь, чего же именно ты хочешь. Ведь ты на самом деле не желаешь то, что хочешь. Ты лишь того желаешь, что недостижимо, – вот и хочешь

В азарте этого. А потому все то, чего ты жадно хочешь,

Вовсе не то, чего ты в самом деле хочешь. Твоя задача – осознать, чего ты все же хочешь, И почему всем сердцем этого ты хочешь.

Она роняет все ключи на стол. Сказала – «никогда». Мол, никогда желанного он не получит. И тем сильней ее желает он. Вот это да! Умно: отвергнутому дать надежду. Призрака так мучит К живой жене тоска глухая. О, когда ж Ее получит он! Ведь он не сдался, и желание могуче. Он вышел в сад и стал, как мантру, повторять слова: Нет, я не сдался. И будет все ж она моя.

Потом, намного позже, он поймет: Она ведь знала, после той игры-шарады, Где держит он ключи от дома. Точно – идиот. И вспомнит о своих мучениях с досадой, Без сантиментов. Поразительно – ведь «ключик» тот Был у него под носом, только было надо Открыть глаза, увидеть знак и следовать ему. Но он не видел: слепому знаки ни к чему.

…истории, то есть в Средние века с этакой харизмой ей бы явно несдобровать; из истории известно, что не во все эпохи было безопасно обладать подобным почти животным магнетизмом, и были времена, когда с нее бы содрали принародно кожу, или протащили через всю деревню в порядке публичного унижения и потом раздавили под бревнами, или, побрив наголо, приковали цепями к столбу у местной церкви, как ту девушку в фильме Бергмана, там еще смерть шла по следам средневекового рыцаря, а чума превращала людей в безумцев. Господи, смотреть эти фильмы – отдельная работа. Они прекрасны. Но очень трудные, «неприступные», и ужасно мрачные. Как она понимает, само время, в которое происходит действие фильма, было мрачное. С другой стороны, именно эти мрачные времена и порождали подобные фильмы. Тот самый фильм задумывался как аллегория на паранойю по поводу ядерной гонки, если Ева правильно помнит. Обязательно ли в мрачные эпохи возникало мрачное искусство? И правда ли, что искусство всегда отражает свое время, а не какое-то другое? Ева была членом одного симпатичного книжного клуба, в него входило шесть или семь женщин и один затюканный мужчина, они встречались друг у друга по очереди – одна из прелестей этого занятия была возможность побывать в домах других людей. За последние полгода их клуб обсудил два тягучих исторических романа – оба викторианских, в основном про секс – пера современных авторов, роман последнего лауреата «Букера» о путешествии мужчины на корабле с животными, фостерского лауреата, огромный культурно перегруженный бестселлер, который полгруппы не домучили и до середины, и одну очень милую повесть про городок Саутуолд. Майкл клуб не одобрял. Он считал, что это какое-то запредельное мещанство. Но: Ева была звездой их клуба, настоящийавтор. По этой причине она пользовалась очевидным авторитетом, признаваемым примерно половиной группы и втайне отвергаемым почти всеми, она это чувствовала.

Она смотрела, как Амбер, сидя рядом с Майклом, накладывает себе салат, и думала, как бы она выглядела с бритой головой. Наверное, все равно бы осталась красоткой.

Это красота от Бога, размышляла Ева, красота, от которой не убудет, – пусть ее унижают, пусть обреют наголо – не «стильно», как у Дэвида Бекхема, а по-настоящему, грубо и жестоко, на радость разъяренной толпе. Она представила, как Амбер стоит со склоненной, гладкой как яйцо головой, с заломленными назад и связаными позади деревянного столба руками, с пересохшими губами, безмолвная, прекрасная безумица, выставленная перед старинной церковью на позор и глумление народа.

А сейчас Ева говорит: Астрид! Ты должна снять на видео всю компанию. Такой прекрасный вечер после прекрасного дня, у нас прекрасный ужин, это надо запечатлеть.

Но Астрид – Астрид во всем своем великолепии, сводя Еву с ума своей идиотской подростковой манерой выковыривать содержимое тарелки – сначала мясо без всего, потом листья салата, но без латука, потом дольки помидоров отдельно от огурцов, – заявила, что «потеряла» свою камеру ценой почти в штуку фунтов! Амбер пыталась ее выгораживать, взяв вину на себя; поступок, достойный скорее подростка, а не взрослой женщины. С той же милой непосредственностью Амбер перевела их внимание с этого события на свою фирменную игру в психологию, заявив, что может узнать о человеке всю подноготную, просто подержав в руке предмет, который принадлежал ему долгое время.

– Можете не сомневаться, – сказала Амбер. – Благодаря этому дару я ухитрилась прокатиться по трем континентам, почти не имея денег, и всегда иметь приличный ужин.

Все расхохотались, кроме Астрид, – не соизволила. Амбер попросила Магнуса дать ей кольцо с пальца (это Ева купила ему на день рождения в позапрошлом году). Майкл послушно снял кольцо. Амбер положила его на ладонь и профессиональным жестом поднесла к лицу.

– Это кольцо, – сказала она, помолчав, – очень дорого для тебя. Потому что это кольцо подарила тебе мать.

– Невероятно! – сказал Майкл. – Потрясающе!

Ева подняла руку, тихо, мол.

– Это было на Рождество, – сказала Амбер, закрыв глаза, будто прислушиваясь. – Нет, на день рождения. Да, на день рождения. Мама подарила тебе это кольцо на твое пятнадцатилетие.

Конечно, все это она узнала от Магнуса. Но тот ни за что не хотел признаться.

– Тише, прошу вас, – сказала Амбер. – Роды были трудные. Еще в утробе у тебя вокруг шеи обвилась пуповина.

У Магнуса отвалилась челюсть. Он повернулся и уставился на Еву.

Амбер снова подняла руки и поднесла кулак с зажатым в нем кольцом ко лбу. Конечно, ей кто-то рассказал. Не Магнус, так Майкл. Правда, Ева с трудом представляла, что Майкл запомнил такую подробность. Но у него сейчас странный период. Он такой непонятный, непредсказуемый. Не один раз Ева заставала его в полной прострации. А позавчера обнаружила в карманах его брюк (вывернув перед отправкой в стирку) вместе с презервативами – обычное дело – листок с коряво написанным алфавитом, и снизу – загадочно-бессмысленный набор слов: жать дать мать стрелять дать кровать снять трать.

Амбер блестяще разыграла свой спектакль. Честное слово – не придерешься. Почти стопроцентно убедительно. В данный момент она говорила бедному Магнусу превосходно сформулированные и столь же превосходно обтекаемые фразы, подходящие к любой ситуации, о том, что значит быть правдивым и лживым по отношению к себе.

Ева ускользнула в сад. Под розовым кустом лежало несколько камешков. Она подняла один. Смахнула с него сухую землю, потом потерла о ногу. Отлично. Камешек был желтовато-белый, похожий на морские, и кое-где поблескивал.

Вернувшись в дом и дождавшись своей очереди, она подала Амбер камешек. Та подержала его. И рассмеялась.

Вот это? – сказала она.

Ева кивнула.

Ты уверена?

– Да, – сказала Ева. – Я храню этот камень много лет. И очень ценю.

– Что ты ей дала? Что у нее в руке? – спросил Майкл.

– Секрет, – сказала Ева.

– Хорошо, раз ты так хочешь, пусть будет секрет, – сказала Амбер и, взяв Еву за руку, повела ее на другой конец комнаты к дивану. Вот что она сказала Еве, словно улику сжимая в кулаке случайный камешек из сада и доверительно склонясь к ней как гадалка:

– Ты рождена в удачное время в удачном месте, после завершения суровых эпох и начала более гуманных. (Это была правда, как нетрудно догадаться.)

У тебя была хорошая ранняя любовь и ранняя потеря. (Это тоже правда.)

Ты ведешь жизнь, о которой и мечтать не могли поколения твоих предков, мужчин и женщин, в результате усилий которых ты родилась в эпоху немыслимой в их время свободы и достатка. (Скажем, это правда в отношении почти всего человечества.)

Ты везучая.

Даже счастливая.

Ты знаешь больше информации, чем способна понять.

– Вот как? – Ева рассмеялась.

Амбер словно не слышала и продолжала:

– Тебе всегда было где с комфортом поспать и с удовольствием поесть – всю твою жизнь.

Так что же еще в таком случае тебе хочется узнать о себе?

И если бы они вдруг очутились сейчас в этой самой гостиной, что важного они могли бы у тебя узнать – все эти мужчины и женщины, женщины и мужчины, сколько бы их ни было в ряду поколений, живших ради того, чтобы в конце концов на свет появилась ты, пища, негодуя, вся в крови собственной матери?

– Гм, – сказала Ева, у нее перед глазами стоял образ новорожденной Евы, залитой кровью, а Амбер уже встала с дивана, собираясь оставить ее одну и вернуться к столу, чтобы запудрить мозги Майклу; он уже держал наготове, кажется, связку ключей. – Нет, не уходи, ты же не ответила на один вопрос, – сказала она, понизив голос и схватив ее за запястье.

– На какой? – нахмурилась Амбер.

– Который только что задала.

– Я не знаю никаких ответов, – сказала Амбер.

– И тем не менее, – сказала Ева, продолжая удерживать ее.

Амбер взяла Еву за руку, раскрыла ее ладонь. Потом положила в нее белый камешек, хранящий тепло ее руки, и закрыла пальцы Евы в кулак. В тот же момент она сжала ее кулак обеими руками и потрясла, словно от души поздравляя с чем-то.

– Ты – гениальная симулянтка, – сказала она. – Молодец, отличная игра. Высший класс.

Вот снимок Евы Смарт в светло-сером льняном костюме, сделанный летом 2003 года в освещенном луной саду их загородного дома. Она спокойна и уверенна в себе. Спокойна и уверенна.

А это снимок Евы Смарт (42 года), сделанный летом 2003 года, когда она весь сезон работала над своей новой книгой в идиллическом летнем бунгало при загородном особняке, который снимала вместе с мужем, Майклом Смартом; посмотрите, как падает свет на подсыхающие чернила на странице с уверенными четкими строчками, и как она на мгновение застыла в задумчивости, и как фотографу удалось поймать это мгновение, и облачко то ли дыма, то ли пыли в луче солнца, и каким по-особенному значимым из-за этого кажется луч света, заглянувший в тот день в окно летнего бунгало.

А это снимок семьи Смартов, сделанный летом 2003 года перед дверью их загородного дома в Норфолке, который они снимали в тот год; Ева и Астрид Смарт стоят на переднем плане, обнявшись, а позади фигуры Магнуса и Майкла Смартов, рука Майкла лежит на плече Магнуса.

Все члены семьи улыбаются. Но кому предназначены их улыбки? Может быть, самим себе, там, в будущем? Или фотографу? О чем говорят их улыбки? О том, что Майкл снова явился домой, пахнущий другой женщиной? О том, что Магнус вырос настолько точной копией отца, что Ева с трудом может находиться с ним в одной комнате? Или о том, что Астрид раздражает Еву до чертиков, что эта паршивка вообще не достойна иметь отца – она-то, Ева, живет с этим всю жизнь, – пусть спасибо скажет, что мать у нее жива-здорова!

Ева бесцельно бродила по саду, сама в шоке от своих чувств и от того, как упоительно испытывать дикую злость, куря по полсигареты, чтобы отогнать назойливых комаров с болот. Да что это за жизнь, если нужно искать предлог, чтобы покурить? Хотя есть ли в Норфолке болота, или она что-то путает? Хрен знает. А ведь это тоже притворство – изображать незнание? Девица взяла ее за руку и назвала симулянткой. Так она симулянтка? Симулянтка по жизни или только здесь, в Норфолке? Норфальшь. Ева почувствовала, что опьянела. Сердце колотится как бешеное. У Евы Смарт взбесилось сердце, ха-ха. Красиво сказано. Да просто гениально. Словно о сердце, принадлежащем совершенно незнакомому человеку.

Одна мысль о том, что она, Ева Смарт (42 года) может быть совсем не тем человеком, которым кажется, заставляло ее сердце колотиться быстрее, чем все эти годы, даже быстрее ее «Кванта».

За несколько дней до этого Ева искала Амбер, чтобы рассказать ей свой сон и спросить, как она думает, что бы это значило. Еве приснилось, что Майкл получает любовные письма от всех студенток, с которыми он спал, и что эти письма аккуратно отпечатаны у него на ногтях обеих рук, словно на крохотных страничках знаменитых «самых маленьких Библий в мире» из Книги рекордов Гиннесса, причем шрифтом меньшего размера, чем в услуге «Ваше имя на зернышке риса». Письма можно прочитать, но только при помощи особого микроскопа, прокат которого стоит баснословно дорого, и Ева проснулась до того, как заполнила во сне все необходимые документы для проката.

За завтраком Ева сочинила версию сна, не затрагивающую их с Майклом отношения. За завтраком Астрид рассказала ей, что Амбер очень классно толкует сны. Но тогда Ева не могла ее найти. Та словно испарилась. В саду ее не было. В машине тоже. Впрочем, машина стояла на месте, перед домом, значит, она тоже где-то поблизости.

Она была не с Магнусом, который сидел в гостиной, уткнувшись в книжку. И не с Астрид; Ева видела, как та маялась в одиночестве, сидя под деревом с демонстративно-скучающим видом. И уж точно не с Майклом.

Ева взбежала по лестнице и громко позвала Амбер. Тут она заметила какое-то движение внизу. Но увы – это была всего лишь уборщица, она переносила пылесос через коридор в гостиную, волоча за собой шнур и прижимая его бокастое тулово к себе одной рукой, а запчасти и разные щетки – другой.

– Катрина, простите! – крикнула сверху Ева.

Та замерла. Она стояла неподвижно, в ожидании, по-прежнему спиной к Еве.

– Вы, случайно, не видели где-нибудь в деревне нашу гостью? – спросила Ева. – Ее зовут Амбер.

Не поворачиваясь, Катрина помотала головой и продолжила свое шествие с пылесосом, но явно бормоча что-то под нос. Ева толком не расслышала.

Вот что ей послышалось: ее зовут янтарь.

?

Ерунда какая. Уборщица пошла с пылесосом под мышкой в сторону прихожей.

Не то чтобы Ева боялась попросить Катрину повторить, что она сказала. Нет, конечно. И не то чтобы Еву в принципе настораживала эта женщина, на вид из бедных, преждевременно увядшая, пожалуй и придурковатая, взгляд все время в пол, никогда не смотрит Еве в глаза и разговаривает с ней либо повернувшись спиной, либо глядя куда-то в сторону, что определенно говорит о полном отсутствии ответственности, а кроме того, о том, что шторы в гостиной никогда не будут сняты и отданы в прачечную, сколько бы Ева об этом ни просила, и вообще, она напоминает упрямую уборщицу из какого-нибудь комедийного телесериала, но странным образом (как это выходит?) Еве порой кажется, ощущение, что это она, Ева – некий персонаж, что это ее жизнь куда менее насыщена, чем тусклое существование Чистюли, которое Ева так рисует в своем воображении: комната с дешевыми обоями да супермаркет на окраине деревни с товарами по низким ценам. И этой своей оскорбительной манерой отвечать, отвернувшись в сторону, и невнятным бурчанием вместо ответа на вопрос, который Ева и задать-то не успела, она оставляет Еву в тупом недоумении, словно человек, который должен был – за неплохую плату – немного облегчить Еве жизнь, вдруг избил ее и унизил.

Ева стояла на верхней площадке; снизу заревел пылесос.

Ева проснулась среди ночи. Майкл спал рядом, голова под подушкой. В комнате было светло как днем – из-за яркой луны. У изножья кровати двигались какие – то люди.

– Кто вы? – спросила Ева.

Она потрясла подушку Майкла. Он не просыпался.

Там было двое мужчин и три женщины. Одна женщина привалилась к спинке кровати, держа на руках крошечного и совершенно неподвижного ребенка. Предмет, который держала другая женщина, мерцал в темноте, словно горсть битого стекла. Один из мужчин, стоящий позади женщин, имел бывалый, даже суровый вид. Одежда и лицо второго поблескивали, будто от влаги. У последней женщины была старомодная прическа, как в исторических сериалах Би-би-си. В руке она держала продолговатый предмет, напоминающий трубу, светящийся на конце. Она направила луч света Еве прямо в глаза. Ева закрыла лицо ладонями. Когда ослепление прошло, она увидела, что все они исчезли, а там, где сидела женщина с ребенком, теперь стояла другая, пожилая женщина. Ева узнала в ней свою мать. На ней был халат, словно она только что из ванной.

– Здравствуй, – сказала Ева. – Где ты была?

– Зачем ты об этом. Ты же знаешь, я умерла, – ответила мать.

Ева снова потрясла подушку Майкла. Он проснулся.

– Да, – словно отвечал на вопрос.

– Приходила моя мать, – сказала Ева.

– Да? – сказала Майкл озадаченно. – Сюда? Где она была? Где она?

– Она ушла, – ответила Ева.

– Хочешь, я тебе чего-нибудь принесу? – сказал Майкл. – Может, чаю?

– Да, – сказала Ева. – Спасибо, Майкл.

Майкл встал с постели и спустился вниз. Ева села в постели, прислушиваясь к обычным звукам спящего дома. Вот Майкл поднимается по лестнице. Он входит с двумя кружками в руках и подает ей одну ручкой вперед, чтобы она не обожглась.

– Спасибо, – сказала Ева. – Ты мой милый.

– Да ладно, ерунда. Дурной сон? – спросил он.

– Нет, – сказала Ева. – Это был очень хороший сон.

Они пили чай, поговорили немного и снова улеглись спать.

Был ли сон реальностью? Или реальность – лишь сном? Ева пошла в деревню, там, она знала, есть церковь. Она подумала, а вдруг поможет.

Но церковь была заперта. На двери была записка с объяснениями, у кого взять ключ.

Ева нашла дом «хранителя ключа». На звонок вышла женщина, вероятно его жена.

– Вы действительно приехали с целью осмотреть деревню? – спросила она.

Это была плотная женщина в фартуке. С той же характерной челюстью, что у Катрины-Чистюли. Она смотрела на Еву почти с угрозой.

– Да, – сказал Ева. – Я живу в доме Оррисов, мы с мужем сняли его на все лето.

– Нет, я не о том; вы действительно хотите увидеть достопримечательности? У вас имеется постоянное жилье?

– Разумеется, – ответила Ева.

– У вас есть при себе счет за электричество или газ? – спросила женщина. – Или другой документ, где указано ваше имя и адрес?

– С собой нет, конечно, – сказала Ева. – Я не знала, что это необходимо для входа в церковь.

– Что ж, теперь знаете, – сказала женщина.

– Но вы можете позвонить миссис Оррис, я уверена, она за меня поручится, – сказала Ева. – Вы знаете миссис Оррис?

– Знаю ли я миссис Оррис? – сказала женщина. – Так это вы приехали с семьей?

– Несомненно, – сказала Ева.

Она записала имя и адрес Евы. Потом закрыла дверь перед ее носом. А через три минуты принесла ей старинный ключ с бородкой на грубой веревке.

– Вы собираетесь помолиться или просто поглазеть, а? – спросила женщина.

– Пожалуй, и то и другое, – сказала Ева.

– Хорошо, ключ вы получите, но не передавайте его никому постороннему, знаете, тут только отвернись, как там устроится шпана, так что если вы передадите кому-нибудь ключ и в церковь проникнет какой-нибудь бродяга и мы не сможем его оттуда выгнать, то вся вина будет на вас, вам придется все улаживать и полностью оплатить причиненный ущерб.

– Ага, – сказала Ева. – Конечно. Жизнью клянусь.

– И не забудьте принести ключ обратно! – крикнула ей женщина в спину, пока она шла по садовой дорожке меж розовых гвоздик и кустов роз.

Ева направилась обратно через кошмарную деревню к церкви.

У церкви был солидный, поросший мхом фундамент и мощная, старинная тяжелая дверь. Но, попав внутрь, Ева была разочарована. Ничего примечательного. Пусто, утилитарно, современно – не спасала даже старинная каменная кладка. Некрасиво. И никакой духовной ауры, что бы под этим ни понималось. Впечатление заброшенного, убогого святилища. Ничего, наводящего на размышления об иной жизни, словно там вас ожидают те же мелочные заботы и все окрашено в ту же коричневую гамму. Ева подумала: коричневый – вот истинный национальный цвет, цвет Британии – цвет сепии, кофейным пятном покрывший всю викторианскую эпоху. Коричневый колер церемоний. Юнион Джек, [43]43
  Общепринятое название государственного флага Великобритании.


[Закрыть]безусловно, должен быть коричнево-бело-синий. Крест святого Георга тоже не должен быть ярко-красным. Лучше – коричневый на белом фоне, словно вустерский соус на белой тарелке или может, кусок белого хлеба с тем же соусом. Юнион Джек реял практически над каждой деревушкой в английской глубинке. По дороге сюда они миновали бесконечные вереницы викторианских домов, на две семьи и отдельных, россыпи двориков и магазинчиков темно-коричневого кирпича, словно забытые декорации к послевоенным сериалам для домохозяек, напоминающие одряхлевших собак, которые еле волокут задние лапы, так что добрый человек должен бы пожалеть их и, повинуясь зову гуманности, немедленно усыпить. Это конец эпохи. Коричневый конец эпохи.