Текст книги "Случайно"

Автор книги: Али Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Надо будет заставить Амбер заплатить за камеру.

Как это ни досадно, на мостике не установлено видеокамер.

У нее нет свидетелей.

Астрид ничего не докажет.

Всю дорогу домой она не смотрит на Амбер и не разговаривает с ней. Амбер не замечает. Идет, насвистывая, руки в карманах. Астрид плетется следом за ней по другой стороне дороги, уперев взгляд в землю под сандалиями. Но Амбер не замечает, или замечает, но ей наплевать.

Когда они приходят домой, Астрид поднимается к себе, запирается изнутри и вдруг ловит собственное отражение в зеркале, у нее совершенно белое лицо, Астрид даже останавливается, чтобы снова взглянуть в зеркало. Ей становится ужасно смешно, ее лицо в зеркале такое маленькое, бледное, злющее! Ей ужасно смешно, что вот это и есть она.

Она вглядывается в себя.

Та часть ее личности, которой смешно, словно стоит в стороне и наблюдает. Эта личность абсолютно спокойна, словно самостоятельная, иная она.

Астрид сидит, отвернувшись от зеркала, изо всех сил стараясь не дать остынуть гневу.

Два дня спустя Амбер спросила у Астрид, может ли она дать ей свой блокнот и фломастер.

Астрид кивнула. И буркнула нечто утвердительное. Она все еще «не разговаривает» с Амбер.

Амбер лежит в тени на траве, что-то рисуя фломастером Астрид в ее же блокноте.

Немного погодя Астрид подходит и садится в сторонке. Потом подвигается ближе.

Амбер отлично рисует, и очень быстро. Сейчас она нарисовала маленькую девочку. Девочка сидит за школьной партой, на противоположной стене старая школьная доска, у которой стоит старомодного вида училка. Девочка тоже рисует на листе, прикрепленном к мольберту. Сверху на листе надпись: Мамочка,такими детскими буквами, а сама картинка – точь-в-точь, как дети рисуют свою маму: палка-палка-огуречик, смешные ножки-прутики, разные глаза, рот запятой.

Амбер показывает рисунок Астрид.

Потом она вырывает листок, переворачивает его и прикрывает локтем, как делают дети, когда не хотят, чтобы у них списывали, и делает новый рисунок.

Заканчивает – и протягивает Астрид.

Это сценка у ворот школы (на них даже есть вывеска: ШКОЛА); три мамы поджидают своих чад. Две из них женщины как женщины. А третья – точная копия «мамочки» с картинки девочки на первом рисунке. Она стоит рядом с «настоящими» мамашами, вся сикось-накось, волосы ежиком, глаза разные, рот дурацкой закорюкой, руки-палочки торчат в стороны, т. е. когда мамаша на самом делевыглядит как нарисованная в жизни – это чистый прикол.

Ничего смешнее Астрид в жизни не видела. Она смеется и не может остановиться. Ей смешно от самой мысли, что мама-каляка может выглядеть так же и «в жизни»! Это так смешно и так глупо, что Астрид смеется, пока у нее не начинают течь слезы. Слезы текут у нее по лицу по обеим щекам, холодными ручейками пробегают за ушами и падают в траву. Амбер тоже смеется, лежа на спине, от всей души. Они обе катаются по траве хохоча без остановки.

– Прекрасная иллюстрация сравнения, – изрекает Майкл, взглянув из-за ее плеча на рисунок (когда Астрид показывает его Магнусу).

– Очень смешно, – говорит Магнус. Он лежит на диване, уставясь в потолок. (Он почти пришел в норму, снова начал разговаривать, даже ванну принимает, все такое. Правда, вокруг глаз у него до сих пор черные круги, словно кто-то нарисовал их фломастером.)

– Это Амбер нарисовала? – спросила мама. – Замечательно. У нее явный талант.

О да. Астрид тоже так думает. Прошло уже много времени, а бывает, что она вдруг рассмеется ни с того ни с сего, неважно, где и чем занимается.

Часто она вспоминает про это ночью и ничего не может поделать – снова хохочет как заведенная, юмор, заключенный в рисунке, проникает в тебя настолько глубоко, до самых печенок, что кажется, твои внутренности плавятся или что в тебя вселился «чужой», которому ничего не нужно – только хохотать у тебя внутри, и через много-много дней, когда сами рисунки уже потерялись, или их куда-то сунули, или выбросила Катрина-Чистюля, Астрид продолжает безудержно смеяться при одном воспоминании, боже, до чего смешно, до чего прикольная идея: стоит такая дебильная мамаша вместе другими у школьных ворот, словно сойдя с дурацкой детской каляки прямо в реальный мир, ну как будто изображение, созданное ребенком, и есть самое точное и правдоподобное.

– Астрид, – обращается к ней мама как-то душно – жарким вечером, когда Майкл приготовил на ужин нечто «изумительное» и в результате в салате оказались мелко нарезанные несъедобные цветы. – Ты должна снять на видео всю компанию. Такой прекрасный вечер после прекрасного дня, у нас такой прекрасный ужин, это надо запечатлеть. Сходи за своей камерой.

Астрид не реагирует.

– Астрид, – говорит мама. – Иди же!

Астрид смотрит в тарелку.

– Иди же, – говорит мама. – Принеси камеру.

– Нет, – говорит Астрид.

– Как – нет? – говорит мама.

– Я не могу, – говорит Астрид.

– Что значит – не могу?

– Я ее потеряла.

– Что?!

Астрид повторяет:

– Я ее потеряла.

– Где же, Астрид, ты потеряла камеру? – спрашивает Майкл.

– Если бы я это знала, то уже нашла бы, так?

Амбер смеется.

– Астрид, кончай дурить, – говорит мама.

Астрид морщится, глядя на цветочную кучку у края тарелки.

– Но как это произошло, скажи на милость? – спрашивает Майкл.

– Астрид, она стоила две тысячи фунтов, ты же знаешь, – говорит мама, но скорее вкрадчиво, а не грозно – ведь за столом Амбер и им хочется выглядеть перед ней идеальными родителями, даже Еве.

– Когда это случилось? – продолжает Майкл. – Ты заявила в полицию?

– Астрид, господи, – говорит мама. – Это же твоя камера!

– Вообще-то, – вступает Амбер, она тянется к корзинке с хлебом, – ругать надо меня. Меня раздражало, что она вечно таскает ее с собой, вот я и бросила ее с мостика над дорогой.

Все поворачивают головы к Амбер. Пауза длится, растягивается и тянется, пока Астрид не решается:

– Нет, неправда. Она сама упала.

– О, – сказала мама.

– А, – сказал Майкл.

– Она лежала на перилах, и вдруг – раз и упала, – сказала Астрид.

– О, – повторяет мама. Снова пауза, только Амбер позвякивает ножом и вилкой по тарелке.

– Это случилось на пешеходном мостике, – говорит она. – Там, над шоссе А14.

– Вы могли кого-то убить, знаете ли, – произносит Майкл. – Она могла попасть в лобовое стекло, например.

– Ага, – говорит Амбер.

– Но этого не случилось, правда? – быстро спрашивает мама.

– Нет, – отвечает Астрид.

– Все живы, – говорит Амбер, разламывая хлеб пополам. – Короче говоря, это все я, она тут ни при чем, не надо ее наказывать. Если собираетесь кого-то вздрючить – то давайте меня.

Мама Астрид промокает рот салфеткой, потом смотрит на Майкла, потом на свои часы – и устремляет взгляд в окно.

– Надо посмотреть гарантийный талон, – говорит Майкл, глядя на Еву, потом на Астрид, на Амбер – и уже никуда, в пространство за головой Амбер. Тянется за бутылкой, подливает себе вина. – Все обойдется, – говорит он, кивая.

Мама снова начинает есть, как будто ничего не произошло. Вот это да! Майкл тоже ест. Магнус опустил глаза в тарелку и молча жует. Астрид смотрит на него сбоку – он красный как рак. Но никто больше не поднимает тему разбитой камеры. Никто не говорит об этом до конца вечера и на следующий день, а на третий день Астрид уже совершенно уверена, что все забыли о происшествии.

Id est – полная форма для i. е., то есть i. е. – сокращение для id est. Это другой способ сказать «то есть», латинское выражение, вот что означает id est.

Астрид рассказывает Амбер про мобильник в школьной мусорке, за который по-прежнему платят абонентскую плату, и никто ничего не знает. Рассказывает ей про Лорну Роуз, Зельду Хауи и Ребекку Каллоу. Про то, что раньше они с Ребеккой дружили. Рассказывает, как нашла письма своего отца, Адама Беренски, к маме – нашла в столе матери, в самом низу под свидетельствами о рождении, страховкой на машину, документами на владение домом и т. п., она умыкнула всю пачку, и мама даже не заметила, и с тех пор она хранит их дома, в носке, спрятанном с другом носке в портпледе у себя под кроватью. Она пересказывает Амбер прекрасные строки из его писем id est (то есть) наизусть: ты для меня – Начало Начал, ты научила меня истинной верности. Будь у меня в глазах по видеокамере, я бы снимал каждый восход, каждое утро, пока я жив, а в конце подарил бы тебе готовый смонтированный фильм. И тогда бы ты узнала, какое счастье – знать тебя, просыпаться с тобой рядом. Ты – бесконечное прекрасное лето, лето, что длится полгода, с мая по сентябрь, день за днем, день за днем – сплошь ласковое солнышко и теплый ветерок. А я – стая птиц в вышине, что скользят по твоему небу. Ты даешь мне крылья. Глядя на тебя, я осознаю, что я – единственный человек на Земле, способный подобраться столь близко к солнцу. Только не расплавь мой воск!(ну, как Икару, сыну Дедала из греческого мифа).

Она описывает Амбер фотографию, где он сидит за рулем синей машины, дверца распахнута. Одну ногу он выставил наружу. На нем джинсы. Он темноволос и худощав. На нем рубашка в сине-белую клеточку – можно разглядеть сквозь лобовое стекло. Позади машины кусты, за ними – новые современные дома. На дороге – лист, упавший с дерева перед тем, как была сделана фотография.

Руки у него сложены на груди – ладоней не видно. Глаза то ли смеются, то ли просто прищурены.

И он клал в чай сахар.

Эти слова срываются с губ Астрид, словно нагретые камешки – как в том салоне, где маме делают массаж, от них на коже еще долго остаются красные следы.

Амбер отрывает длинный стебелек травы у самого корня, берет его в рот и снова ложится на спину. И долго-долго смотрит на Астрид, прищурив глаза от яркого солнца. И ничего не говорит.

Верхушки деревьев колышутся над ними, и через миг они сами ощущают порыв ветра, который за миг до того потревожил листву.

Амбер не будет весь день.

Сначала Астрид слоняется по дому. Потом бродит по саду. Потом идет в деревню. По пути она вспоминает, как они с Амбер снимали в Норвиче.

– Встань здесь, – сказала Амбер, указав на первую же видеокамеру на вокзале Норвича, под прицелом которой они оказались, сойдя с поезда. И просто снимай ее ровно минуту. Да, просто тупо снимай целую минуту.

Астрид сидит на скамейке напротив деревенской церкви. Наблюдает за дорогой. Она ровно минуту смотрит на свои часы, на каждое дерганье секундной стрелки. За эту минуту – по ощущению, ужасно долгую – ни-че-го не происходит.

– Целую минуту? – спросила Астрид. – Да кто будет смотреть такую запись дольше пяти секунд, подумаешь, дурацкая бесполезная на стене камера с крошечным радиусом?

Амбер закатывает глаза и потом смотрит на Астрид с таким выражением, будто Астрид – непроходимая тупица, и тогда она быстренько включает камеру, настраивает автофокус и направляет на ту, другую камеру Та изворачивается и «глядит» на нее. Камеры типа снимают друг друга.

На солнце стало слишком жарко. Оно как гигантский красный глаз. Астрид встает. Подходит к военному мемориалу, рассматривает дохлые искусственные цветы на двух венках. Она дотрагивается до каменного постамента, он так раскалился на солнце, что долго пальцы не выдерживают. С тех пор, как его воздвигли, солнце нагревает мемориал каждое лето.

Она дергает ручку церковной двери. Заперто. На двери записка: ключ спросить у того-то по адресу: такая-то улица от второго перекрестка (карта прилагается).

Церкви теперь запирают. Мера против вандализма.

А что, если вы – вандал? Вы тоже можете пойти и попросить ключ.

Но тогда все поймут, что вы и есть вандал.

А вы можете сказать, что где-то потеряли ключ, а преступник, по-видимому, подобрал его и совершил акт вандализма.

Или – вдруг сам хранитель ключа и есть вандал, и время от времени устраивает погром, а потом подстраивает так, будто кто-то приходил за ключом и расписал стены краской из баллончика, переломал скамьи и т. п.?

Вообще-то, не совсем правда, что за целую минуту, что она отсчитала, ничего не произошло. Вокруг летали птицы, разные насекомые. Вороны или как их там каркали в раскаленном небе. Как сейчас. По ту сторону ограды тянется высокое белое растение, борщевик называется, что ли. За шестьдесят секунд оно наверняка выросло еще капельку, незаметно для человеческого глаза, так бывает. В тени как заведенные копошатся пчелы, снуя туда-сюда из цветов, спеша к своим ульям, трутни там еще целы-невредимы, с ногами, ведь еще лето, все замечательно существует в своем собственном мире и в ритме этого мира, вне зависимости от того, что некто вроде Астрид о нем не подозревает или пока просто не знает. У церковной двери – камень в форме сердца с надписью: «– 1681». Под ним на самом деле лежит человек, скончавшийся в 1681 году, т. е. когда-то давно он жил и дышал, как вот она, а теперь он или она, неважно (на камне нет имени, только год, ни даты, ни месяца), т. е. то, что от него осталось, покоится здесь уже более трех столетий, а когда-то жил или жила себе спокойно в этой самой деревне. И солнце нагревало камень каждое божье лето на протяжении всего этого времени, как в ту бесконечную летнюю пору, так и в нынешнюю эпоху экологических катастроф. Прежде Астрид как-то не замечала, что почти все предметы имеют зеленый оттенок. Даже камень зеленоват. Древесина, из которой сделана дверь, коричневая с таким зеленоватым налетом, это из-за долгого пребывания под открытым небом. Какой насыщенный цвет. Будь у нее камера, она бы просто снимала сам цвет целую минуту, чтобы позже можно было как следует рассмотреть, каков он на самом деле.

Она садится на корточки в тени у церковной двери и вглядывается в самую глубь зеленого. Возможно, если она будет глядеть очень внимательно, она что-то поймет о природе зеленого, что ли.

Но надо ли думать о людях, погибших в войнах прошлого века, или о том, кто лежит под этим камнем – сердцем, как, скажем, о том мальчике, который за минуту до смерти пробежал мимо библиотеки, или о девочке, которую нашли мертвой в лесу? Или о людях на планете, вот сейчас, в эту минуту умирающих от голода, потому что им нечего есть? Или о животных, погибающих в далеких странах от нехватки пищи и воды? Или о тех, кто участвует в этой войне, которой как бы не должно было быть, впрочем, в ней погибло не так много народу, меньше, чем в настоящей войне.

«– 2003».

Астрид пытается вообразить кого-то, ну например девочку своего возраста, умирающую где-нибудь в далекой пыльной стране из новостей типа от бомбежки. Она представляет Ребекку Каллоу на койке в больнице, где и не слыхали о более-менее современном оборудовании. Вообще-то, трудновато представить. Вот в школе тоже учителя только и говорят, что об экологии, о всяких видах, которые вымирают и т. п. И это происходит повсюду, постоянно, это очень серьезно, истощенные животные и дети в госпиталях по телевизору, люди, зашедшиеся в крике, потому что рядом – террорист-смертник, или американский солдат, убитый в какой-то дыре, но довольно трудно заставить себя по – настоящему переживать за всех этих людей, трудно врубиться, что это важнее, чем оттенки зеленого цвета. То есть, про «Дворец карри» было, конечно, легко, потому вот он стоит, тут же, прямо напротив. Но когда они с Амбер подошли поговорить с индийцем из ресторана, он помотал головой и сказал, что это местные духи слегка повеселились, что это никакой не вандализм и не расизм, и он явно не хотел, чтобы они там снимали, и сказал, уходите, уходите. Пока они разговаривали, он не сводя глаз смотрел через их головы на кучку подростков, что стояли у забегаловки на той стороне и наблюдали за ними. Амбер оглянулась на них и заметила: похоже это и есть местные духи, а? Индиец молча скрылся в своем «дворце». А из забегаловки вышел мужчина и, встав позади мальчишек, стал смотреть на них с Амбер.

– Может, снять стоянку? – спросила Астрид.

– Нет. Снимай их, – сказала Амбер, глядя на компашку у забегаловки; те стояли скрестив руки на груди.

Когда Астрид начала снимать, один мальчишка двинулся через улицу, наверное, чтобы помешать ей, и Амбер встала вплотную сзади, положив руки ей на плечи, но тут его окликнул мужчина, все они зашли в помещение и закрыли дверь.

«– 1681». Астрид дотрагивается до раскаленного сердца с черточкой и выдолбленным номером.

– У нас больше нет той записи, ведь камера разбилась, – сказала она Амбер как-то вечером, шепотом, чтобы никто не подслушал и не вспомнил опять про камеру.

– Какой записи? – спросила Амбер.

– Ну тех, с «местными духами», – снова прошептала Астрид.

Амбер пожала плечами.

– Тебе что, хочется снова на них посмотреть? Мне лично нет. Так, мелкая шпана.

– Но разве это не доказательство? – спросила Астрид.

– Какое доказательство? – спросила Амбер.

– Что мы там были.

– Но мы знаем, что мы там были, – сказала Амбер.

– И что мы их видели, – сказала Астрид.

– Но они знают, что мы их видели. И мы знаем, что видели их.

– Ну, самого факта, что мы их видели, – сказала Астрид.

– Да для кого? – спросила Астрид и дважды постучала ей по лбу. – Тук-тук. Кто там?

Амбер – мастерица задавать вопросы и отвечать на них. Тогда в Норвиче, когда Астрид закончила снимать камеру видеонаблюдения, отследив ровно шестьдесят секунд на таймере своей камеры, она посмотрела в видеоискатель и увидела позади Амбер мужчину в рубашке с короткими рукавами и галстуке, он вышел из какой-то будки дальше по платформе и наблюдал за ними.

Он так же наблюдал, как они снимали вторую видеокамеру с другой стороны вокзала, у магазина WH SMITH. [33]33
  Международная сеть магазинов, торгующая широким ассортиментом печатной продукции.


[Закрыть]Когда Астрид начала снимать третью, у входа в здание вокзала, он уже стоял рядом.

– Я вынужден попросить вас немедленно прекратить, – обратился он к Астрид.

– Что именно? – спросила Амбер.

– Съемку, – сказал он.

– Почему? – спросила Амбер.

– Обычным гражданам запрещено снимать процесс функционирования нашей системы безопасности, – сказал он.

– Почему? – спросила Амбер.

– По соображениям общественного порядка и безопасности, – отвечал он.

– Нет, почему вы обращаетесь ко мне? – спросила Амбер.

– Потому что прошу вас прекратить съемку, – сказал мужчина.

– Да не «почему», а почему «ко мне», – объяснила Амбер. – Я же ничего не снимаю.

Мужчина скрестил и снова опустил руки. Затем уперся кулаками в бедра, типа скоро его терпение лопнет.

–  Пожалуйста, скажите вашей малютке, пусть прекратит съемку, – произнес он.

Он все смотрел наверх, в видеокамеру, ведь он знал, что все это снимается.

– Она вам не малютка, – ответила Амбер. – И она не моя.

– Это мне для школьного проекта, – заявила Астрид.

Мужчина смотрит на Астрид в полнейшем изумлении, словно поверить не может, что какая-то двенадцатилетняя пигалица умеет разговаривать, не говоря уж о том, чтобы высказываться вслух.

– Мы собираем информацию о системах видеонаблюдения на вокзалах, – говорит Астрид.

Амбер улыбается.

– Боюсь, вам придется получить письменное разрешение от начальства каждой станции на подобного рода съемки, я полагаю, – говорит мужчина Амбер, словно не замечая Астрид.

– Вы боитесь или просто полагаете? – спрашивает Амбер.

– Что? – говорит мужчина.

– Вы боитесь или полагаете?

Бедняга снова бросает взгляд на камеру и вытирает сзади шею рукой.

– И почему вы как будто неспособны разговаривать с ней самой, а вынуждены общаться через меня, как будто я вам секретарша или какой-то сурдопереводчик, словно она глухонемая или дурочка? – сказала Амбер. – Она умеет говорить. И хорошо слышит.

– А? – сказал мужчина. – Послушайте.

– Да мы слушаем!

– Ну, рожайте.

– Здесь нельзя снимать, – говорит он. – Вот и всё.

Он скрестил руки на груди и уставился на Амбер.

Она отвечала ему прямым взглядом. Она шагнула вперед. Он отступил на два шага назад. Амбер рассмеялась.

Она взяла Астрид под руку, и они спокойно прошли через здание вокзала в городок, что зовется Норвич.

– Заметили, как у него вспотело под мышками? – спросила Астрид, когда они вышли на солнце на привокзальную площадь.

– Ну да. Неудивительно. Сегодня ужасно жарко, – сказала Амбер, высвобождая руку, и двинулась немного впереди в сторону моста.

Астрид идет из деревни домой по изнуряющей жаре. Она старается на ходу синхронно размахивать руками, взад-вперед. Так ходит Амбер – уверенно размахивая руками, словно точно зная, куда направляется, и, хотя это очень далеко и ты, возможно, не не знаешь точно, где именно вы очутитесь, все равно, сто пудов, оно того стоит, и ты будешь в отпаде, когда наконец доберешься туда.

Какой длинный день. А вот и Амбер вернулась оттуда, куда она ездила, неважно куда.

– Кстати, – говорит она Астрид, когда та убирает со стола после ужина. – Там, куда я ездила, я кое-что тебе покажу.

– А что? – спросила Астрид.

– Увидишь, – отвечает Амбер.

Астрид в постели в своей отстойной комнате, а на дворе – самая удушающая ночь всех времен. В новостях сказали, что сегодня – самый жаркий день с тех пор, как начали вести наблюдения за погодными изменениями. В комнате стоит затхлый, мертвый запах. Вскоре она засыпает.

Ей снится Амбер, которая приезжает в поезде на Ливерпульский вокзал, пригородный пейзаж за окном несется со скоростью света, вот поезд останавливается на вокзале, и Амбер выходит из него, проходит небольшой турникет, вестибюль вокзала, по лестнице, по эскалатору – и в метро, она едет, потом снова поднимается на поверхность и остальную часть пути проходит пешком, мимо кондитерской, магазинов, через парк и прямо по улице, потом по Дэвис-роуд до перекрестка, и, перейдя его, оказывается у дома матери Лорны Роуз. Но дома ли Лорна? А что, если она сейчас у своего отца? Амбер стучит, но никто не отвечает. Ну и хрен. Она идет к дому Зельды Хауи, звонит в звонок, кто-то подходит к двери, это сама Зельда, и Амбер с ходу отвешивает ей смачную пощечину. И говорит: ку-ку.

Потом Амбер, может быть, направится к Ребекке Каллоу и постучит, ей отвечает какая-то женщина, наверное их прислуга, тогда Амбер говорит, что она учительница Ребекки и пришла по деликатному делу, и прислуга впускает ее и проводит через дом в большой сад, и там в белом кресле-качалке кайфует сама Ребекка, а какая-то другая девочка на газоне делает стойку на голове и не видит Амбер, и Амбер начинает с того, что берет ее за ноги, как будто хочет поддержать, и девочка спрашивает: эй, вы кто? Амбер говорит: ты Лорна? Девочка говорит: да, я Лорна, тогда Амбер говорит: в таком случае знай, что я твой самый жуткий кошмар, дорогуша, добро пожаловать в ад – и она скрещивает ее ноги, и Лорна падает. Потом она подходит к Ребекке, которая сидит открыв рот от изумления, берется за спинку кресла и с силой толкает к себе, так что та мешком сваливается в траву. Потом (Ребекка уже опрометью мчится в дом) Амбер выхватывает у Лорны из руки мобильник – та сидит на граве с ошарашенным видом и набирает номер – и говорит ей: а теперь смотри и запоминай – Амбер кладет телефон на дорожку, с силой бьет по нему пяткой, и тот разлетается на тысячу кусочков. Потому что в следующий раз, говорит Амбер Лорне Роуз, то же самое произойдет с твоей рукой. Затем она идет в дом, и там Ребекка Каллоу рыдает в телефон на кухне, напуганная до чертиков, прислуга лопочет по другому телефону, тогда Амбер хватает Ребекку за длинные волосы и дергает, больно-пребольно, и говорит, ну что, нравится тебе такое обращение? Прислуга все кричит в телефон со своим хорватским или каким там акцентом, Амбер проходит мимо нее, но на расстоянии, и выходит через парадный вход, громко хлопнув дверью.

Потом она идет к справочному бюро, где люди, которым надо кого-то найти, могут узнать нужный адрес. Она говорит женщине за конторкой: мне необходимо узнать адрес… – и пишет имя в стандартной анкете.

Женщина кивает.

– Ответ поступит быстро, – говорит она, – потому что имя крайне редкое. Позвольте спросить, вы его родственница?

– Нет, – отвечает Амбер. – Но я действую от имени ближайшего родственника, который хочет узнать его местонахождение, чтобы обратиться напрямую.

Затем Амбер протягивает женщине через окошко аккуратную пачку денег, двести фунтов, прямо как в кино или театре: семейное дело, понимаете, – объясняет она.

Женщина оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не видел.

– Не волнуйтесь, мадам. Я мигом, – говорит она.

И женщина удаляется в глубь конторы, где находятся компьютеры с базой данных на всех-всех-всех, ну, где кто сейчас проживает и чем занимается.

Астрид снится лошадь в поле. Оно сплошь покрыто жухлой пожелтевшей травой, а у лошади ребра можно пересчитать. В небе – клубы черного дыма. Мимо нее пролетает птица какого-то вымирающего вида. Кажется, одна из шестидесяти существующих на планете особей. И по всему полю, и прямо у ног Астрид, на траве лежат люди. У кого перебинтованы руки, у кого голова; некоторые лежат под капельницей. Какой-то ребенок протягивает ей руку и говорит что-то, но она не понимает. Она смотрит вниз, на свою руку. Камеры в ней нет.

Она снова погружается в дрему, измученная одуряющей жарой, как вдруг слышит, как в коридоре открылась и снова закрылась дверь, потом открылась дверь ее комнаты и кто-то зашел, прикрыв за собой дверь.

Астрид притворяется, что спит. А кто-то стоит там, в темноте, так беззвучно, что Астрид засомневалась, не почудилось ли ей, но нет – тишина в комнате явно изменилась, стала наполненной.

Астрид узнала запах, запах чистоты, так пахнет новая кожа, с апельсиновой ноткой, запах чистой женской кожи и талька, и, может быть, дерева, да, карандашной стружки, вот как она пахнет – как свежеочиненный карандаш.

Она долго-долго стоит у кровати Астрид, т. е. прежде чем решается. Кровать немного качнулась, когда она забирается под одеяло. Астрид лежит с закрытыми глазами. Тогда она придвигается ближе и прижимается сзади. Ее теплое дыхание овевает волосы на затылке Астрид, словно проникая внутрь. Она обнимает Астрид одной рукой за талию, другой – спереди за плечи, теперь ее дыхание согревает Астрид шею, где кончаются волосы.

Астрид кажется, что ее кости под этим согревающим дыханием – словно тонкий, чистейший хворост для костра. Ей кажется, что сердце вот-вот выпрыгнет у нее из груди, т. е. от счастья

…ужина она произносит во всеуслышание: если собираетесь кого-то вздрючить – то давайте меня.

И потом подмигивает ему, да, прямо ему, на глазах у его матери и Майкла – а им-то и невдомек! Если хочешь, мол! Давай вздрючь меня! И подмигивает прямо ему. Магнус тут же чувствует, как у него в джинсах наливается, твердеет, как сердце жжет раскаленным камнем сквозь рубашку, а все лицо горит огнем и щеки заливает обжигающий румянец.

– Магнус, – вдруг говорит мать. – А ты сегодня переборщил с солнцем.

– Угу, – говорит он. Слышит себя словно со стороны. Гундит как неразумное дитя. – Ага, переборщил.

– О! – произносит Майкл, словно Магнус выдал нечто гениальное. А мама говорит, что к завтрашнему дню у него появится красивый загар. Астрид молчит в тряпочку, это она специально, чтобы невзначай не обратить на себя внимание. Знакомая тактика – это она у него, Магнуса, переняла. Они ничего не знают. Только что они обсуждали какую-то муру, Астрид потеряла, что ли, или разбила дорогущую камеру. Но Амбер ее прикрыла. Да, в этом вся она.

Амбер = потрясная.

Магнус не смеет повернуть к ней голову, иначе станет совсем как вареный рак.

Тогда он смотрит на маму, которая рассказывает Астрид что-то про свое детство. Мама вообще щебетала весь ужин – прямо как маленькая птичка, которых жители средиземноморских стран любят держать в клетках, вывешенных за окном, певчие птички, которые начинают чирикать, как только солнце освещает клетку на рассвете или, наоборот, на закате. Мы пели «Я люблю гулять в лесу», и «Поругалась со свекровью», и «В Арканзас увез девчонку», и «Милая старушка стариной тряхнула: вылезла на берег, а меня столкнула». Мы, девочки того поколения, попали словно в клещи двух тенденций: то поем рождественские хоралы, и тут же – про нимф да пастушков, «День Флоры», я, кстати, так и представляла, когда мы пели, что некая тетя Флора собирает корзинку, чтобы отправиться на пикник.

– О! – повторил Майкл, словно все происходящее – хорошо разыгранный скетч. Амбер сидит, опершись на руку, локоть на столе. Зевает, не прикрывая рта. А мама = птичка, ослепленная солнцем и позабывшая, что она по-прежнему в клетке.

При этой мысли в Магнусе шевелится какое-то чувство. Жалость, вот, пожалуй, что это такое. То же самое, непонятно почему, он чувствует и к Майклу, сидящему напротив и с пугающей методичностью отделяющему лепестки от крохотного цветочка в салате. И к Астрид тоже, она сидит рядом, такая потерянная. Но на самом деле она не потерялась – вот же она. Все с ней нормально. И все же что-то утрачено. Он не может объяснить.

Магнус кладет в рот кусочек хлеба. Ему вдруг хочется положить в рот камень, что-то нерастворяемое, не меняющееся лишь из-за того, что внутри у людей действует желудочный сок, разлагающий пищу, на что можно положиться как неизменную величину. Ох, но ведь камень = Минералогическое общество = и печаль громоздится в нем великанищем, и выпрастывается из него, гигантская, словно – словно что? – маяк на скале, луч его прожектора безжалостно высвечивает каждого сидящего сейчас за столом. И Магнус отводит взгляд, страшась того, что увидел.

Мама = сломанная ветвь. Какая-то надломленность есть в том, как она, перегнувшись почти к середине стола, бодро стрекочет: такой прекрасный вечер после прекрасного дня, у нас такой прекрасный ужин, это надо запечатлеть.А Майкл = хм, что же? Очки сидят набок. Поза скрюченная, неловкая. Он похож на модельку самолета, сделанную тяп-ляп небрежным мальчишкой, – крыло торчит кривовато, шасси приклеены под разными углами, по всему корпусу потеки от чересчур щедро налитого клея.

Магнус посмотрел на Астрид.

Астрид – на него, прямо в глаза.

– Что? – спросила она.

Астрид вроде бы не сломлена. Но она – словно окно, которое раз за разом швыряет в себя камень, чтоб «проверить себя на вшивость», подумал Магнус, разобьет свою жизнь вдребезги, а потом еще проверит, насколько остры ее собственные осколки, – и тоже на себе. Да, все за столом – словно из кусочков, которые никак не соберутся в целое, более того, которые совершенно не подходят друг к другу, словно нахватанные из разных головоломок, которые побросал в одну коробку продавец-пофигист в каком-нибудь секонд-хенде, или куда там отправляют ненужные, «убитые» головоломки. Только головоломки никто не убивает.

У Магнуса в животе настоящая буря.

– Что? – повторяет Астрид, строя ему рожу. – Чточ-точточточточточточточточточто-чточточточточточточ-точточточточточточточточто???

– Астрид! – говорит мама.

– Что? – говорит та.

Амбер хохочет. И Ева за ней.

– Хватит! – говорит она, смеясь.