Текст книги "«Вечер, проведённый в доме Блэка» и другие «чёрные» новеллы"
Автор книги: Альгис Будрис
Соавторы: Уильям Сэмброт,Эллис Петерс,Роберт Самерлот,Уильям Хорвуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Сондра издала тихое кудахтанье.
– Я случайно оказалась в этот момент у окна, я все видела. Можно подумать, мультфильм Рьюла Гольдберга о цепной реакции.
– А в конце цепи – мой бедный «кадиллак», – вздохнула Джойс.
Сьюи, собака мадам Кастл, которая весь вечер дремала у ног своей хозяйки, открывая время от времени глаз, чтобы бросить на нас холодный взгляд, вдруг помчалась, лая, со взъерошенной шерстью к входной двери.
Сьюи! позвала мадам Кастл, хлопнув рукой по своему бедру. – Сюда!
Опустив уши, собака посмотрела сначала на хозяйку, потом на дверь, как бы колеблясь в принятии решения. Злое рычание клокотало у нее в горле.
– Это – призрак, – объяснила Сондра шутливым тоном. – Это он вызвал несчастный случай.
Сидя в углу софы, поджав ноги под себя, она склонила голову набок и говорила, как очень умный ребенок.
Джеф громко засмеялся:
– О, здесь рассказывают невероятные истории!
Мадам Кастл, вздохнув, поднялась и привела за ошейник Сьюи к своему креслу.
– Я вынуждена буду повести ее к специалисту по психоанализу, – сказала она. – Сидеть, Сьюи! На, держи орешек.
– Я обожаю истории о призраках, – сказал я, улыбаясь.
– О, знаете ли… – проворчал Джеф с тоном сомнения.
– Расскажи, – бросила ему его жена, держа у губ бокал. – Уверена, что нашим гостям это было бы интересно.
Джеф Шефит, который был по профессии литературным агентом, был мужчиной высокого роста, с желтым цветом лица, который бесконечно поправлял черные, смазанные жиром пряди волос, падавшие ему на глаза. Он говорил, сохраняя улыбку в уголках губ, как будто хотел избежать риска быть принятым всерьез.
– Я знаю только, что в XVII веке испанцы имели обычай организовывать в каньоне казни через повешение. Их жертвам предписано возвращаться сюда, производя странный шум по ночам.
– Речь шла о преступниках? – спросил я.
– Самых отпетых, – ответила Сондра. – Что рассказал тебе Ги Ролинг, Джойс?
Улыбка и странное выражение скрытого удовольствия на лице супруги Джефа заставляли думать, что она прекрасно знала эту историю.
– Ги Ролинг, кинорежиссер? – спросил я.
– Да, он, – подтвердил Джеф. – У него конюшни при въезде в каньон.
– Я их видела, – сказала Эллен. – Изумительные лошади!
Показав свой пустой стакан, Джойс Кастл сказала с жеманством:
– Джеф, любимый, будь добр, принеси мне еще.
– Мы удаляемся от темы, – заметила Сондра нежным голосом, – и мне тоже еще, дорогой.
Она протянула ему бокал, когда он проходил мимо нее.
– Извини, Джойс, – принесла она свои извинения. – Я прервала тебя. Продолжай.
Сондра указала мадам Кастл ее аудиторию, сделав жест в нашу сторону. Я увидел, как напряглась Эллен в своем кресле.
– В ту эпоху, – начала Джойс томным голосом, – жил совершенно порочный испанец, имя которого я забыла, который только и делал, что воровал, насиловал и убивал. Дворянин, если я не путаю, очаровательный и, конечно, сумасшедший. Кончилось тем, что его повесили после его очередной выходки самого дурного тона в монастыре. Как видите, вы собираетесь жить в районе с богатым прошлым.
Все засмеялись.
– А шум? – спросила Эллен у Сондры. – Вы его слышали?
– Конечно, – ответила жена Джефа, наклонив грациозно голову.
Каждый сантиметр ее кожи был красивого кофейного цвета, безусловно, результат полудней, проведенных у бассейна, которые явно не разделял с ней ее муж, имевший желчный цвет лица и редкие волосы.
– Повсюду, где бы я ни жил, – заявил Джеф, еще сильнее улыбаясь уголком рта, – я всегда слышал необъяснимый шум ночью. Здесь водится много диких зверей: лисы, еноты, опоссумы и даже койот на вершине холма. С наступлением ночи они выходят из нор.
Улыбка, с которой Эллен слушала объяснение Джефа, застыла, когда Сондра добавила в своей развязной манере:
– Однажды утром мы нашли нашу кошку буквально разодранную на части. Ее туловище было сплошным кровавым комом и без головы.
– Лиса, – поспешил уточнить Джеф Шефит.
Каждое из его замечаний было тусклым, а от всей его фигуры исходила аура печали.
Его супруга сидела, опустив глаза к своим бедрам, как будто она хранила там какую-то тайну. Похоже, она испытывала большое удовольствие от этого разговора, и мне пришла в голову мысль, что она старается умышленно нас запугать. Эта мысль меня окончательно убедила. «Сондра слишком развлекается, чтобы бояться самой», – сказал я себе, наблюдая за ее загорелым от солнца лицом.
После случая с деревом, все шло хорошо в течение нескольких недель. Строительство дома быстро продвигалось. Эллен и я приезжали туда как можно чаще, обегали наполовину готовые комнаты, планируя наше будущее убранство: здесь будет камин, там – холодильник; на стене – литография Пикассо.
– Тед, я подумала, – объявила мне однажды Эллен робким голосом, – почему бы нам не сделать детскую комнату?
Я ждал.
– Теперь, когда мы будем жить здесь, часто будет случаться, что наши друзья будут здесь оставаться ночевать, вместо того, чтобы возвращаться поздно ночью, – продолжала она. – Большинство из них имеют маленьких детей…
Я обнял ее за плечи. Эллен знала, что я понял основную причину ее предложения. Когда она подняла голову, я поцеловал ее между бровей, отвечая таким образом на ее завуалированный вопрос и прибегая к особому коду нашей совместной жизни, жизни, состоящей из нежности и такта.
– Эй, вы! – крикнула Сондра Шефит с другой стороны дороги.
Она стояла на крыльце, на ней был бикини розового цвета, подчеркивающий смуглость ее кожи.
– Вы будете купаться? – спросила она, встряхивая выцветшими от солнца волосами.
– Нет купальника!
– Мы вам дадим. Приходите!
Эллен и я обсудили предложение, обменявшись взглядом, и дали согласие, качнув головой.
– Тед, вы белый, как саван, – сказала мне Сондра, когда я вышел в плавках во внутренний дворик. – Там, где вы живете, нет солнца?
Растянувшись в шезлонге, она изучала меня сквозь эллипсы огромных черных очков, инкрустированных драгоценными камнями.
– Я провожу слишком много времени в закрытом помещении, когда пишу статьи, – объяснил я.
– Вы можете приходить сюда, когда вам заблагорассудится.
Она вдруг улыбнулась, открывая ряд прекрасных зубов.
– Чтобы плавать, – добавила она.
Эллен присоединилась к нам в купальнике, который ей одолжили. Рукой она заслоняла глаза от металлического солнечного блеска, который, отражаясь в бассейне, бил ей прямо в лицо.
Поднявшись, Сондра подвела ее ко мне, как если бы она собиралась мне ее представить.
– Этот купальник идет вам больше, чем мне, – сказала она, положив руку с красными ногтями на руку моей жены.
Эллен слабо улыбнулась. Обе были одного роста, но у Эллен были более узкие плечи, более широкие бедра, она была крупнее. Когда они подошли ко мне, у меня сложилось впечатление, что я не знаю своей жены. Ее тело, столь мне знакомое, показалось чужим, непропорциональным. На ее бледной руке виднелись волосы, в то время как у Сондры они были невидимыми, за исключением мгновений, когда солнце превращало их в серебристый пушок.
Эллен схватила меня за руку, как будто почувствовав дистанцию, которая нас внезапно разделила.
– Прыгаем вместе, – сказала она весело. – Запрещается хвататься за края бассейна!
Сондра вернулась к своему шезлонгу, откуда она наблюдала за нами, наклонив голову набок, спрятав глаза за стеклами своих экстравагантных очков.
Происшествия вскоре возобновились, следуя друг за другом с нерегулярными интервалами. Ги Ролинг, которого я никогда не встречал, но заявления которого относительно сверхъестественных явлений до меня доходят из вторых рук как послания какого-нибудь оракула, считает, что живые мертвецы ведут жуткую жизнь, так как они бродят между двумя состояниями. Их разум вечно хранит воспоминание, живое и точное, о страстях жизни, и они могут от них освободиться только ценой невероятного усилия и безумной потери энергии, которые их в буквальном смысле слова оставляют без сил в течение долгих месяцев, а иногда и лет. Именно этим объясняются их сравнительно редкие появления. Конечно, имеются исключения, как подчеркнула однажды вечером Сондра – титулованная интерпретаторша теорий Ролинга – с той странной радостью, с которой она имела обыкновение делать замечания, касающиеся данной темы. Некоторые призраки проявляют себя ужасно активно, в частности, бывшие сумасшедшие, которые не знают границ смерти, как в свое время они не знали запретов в жизни. В целом, как считает Ролинг, призраки достойны скорее сожаления, чем страха.
Сондра передала нам также следующее высказывание кинорежиссера: «С точки зрения семантики, понятие „дом с привидениями“ заключает в себе ложную идею: это, скорее, не дом, а душа, которую посещают призраки».
В субботу, 6 августа, рабочий, занимавшийся системой труб, потерял глаз из-за неосторожного обращения с ацетиленовой горелкой.
В четверг, 1 сентября, оползень холма, возвышающегося над строительной площадкой, вызвал обвал четырех тонн скалистой породы и земли прямо на дом, наполовину законченный, и прервал строительные работы на две недели.
В воскресенье, 9 октября, как ни странно, именно в день моего рождения, в тот момент, когда я один осматривал дом, я упал, поскользнувшись на брошенной гайке, которая проделала шрам в моей шевелюре, потребовавший наложения шва из десяти стежков. Я бросился к Шефитам, позвонил им в дверь. Сондра открыла мне, она была в купальнике и держала в руке иллюстрированный журнал.
– Тед? – сказала она, рассматривая меня внимательно. – Я вас с трудом узнала, вы весь облиты кровью. Входите, я вызову доктора. Постарайтесь не испачкать мебель.
Я рассказал доктору о брошенной на полу гайке, о банке с краской, но я ему ничего не сказал о том, что поскользнулся потому, что внезапно обернулся. У меня было ощущение, что кто-то идет за мной, достаточно близко, чтобы дотронуться до меня; что-то зловонное, мокрое и холодное, почти ощутимое из-за своей близости витало в воздухе. Я помню, что вздрогнул, обернувшись, как будто таинственная холодная звезда вдруг заменила солнце в этот летний, знойный день. В это я не посвящал ни доктора, ни кого-либо другого.
В ноябре в Лос-Анжелесе случаются пожары. После продолжительной летней засухи сок деревьев спускается под землю; холмы, высохшие на солнце, будто умоляют, задыхаясь, об освобождении, которое им принесет либо жизнь, либо смерть: дождь или огонь. Как правило, вначале наступает огонь, быстро распространяясь, как эпидемия, захватывая самые отдаленные уголки пригорода до самого неба, мертвенно бледного, пока оно не потеряет звезды ночью, и густые коричневые клубы дыма не закроют его днем.
Пожар начался в Туюнге, к северу от нашего дома, в тот день, когда мы устраивались в нашем новом жилище, красивом, строгом, в стиле агрессивного модернизма, на высохшем холме, под изможденным небом земельного цвета и солнцем, покрытым тучами и следами мух, Сондра и Джеф помогали нам целый день, а вечером Джойс Кастл нанесла нам визит в сопровождении своей собаки и с большой бутылкой шампанского.
– Какой великолепный сюрприз! – воскликнула Эллен, захлопав в ладоши под подбородком.
– Надеюсь, оно достаточно холодное, – сказала Джойс. – Я поставила его в холодильник в четыре часа. Добро пожаловать в каньон! Вы – очаровательная пара, вы напоминаете мне моих родителей. Боже, какая жара! Из-за дыма я плачет целый день. Надеюсь, у вас есть кондиционер?
Рухнув в кресло, Джеф вытянул свои длинные ноги, как инвалид, укладывающий рядом с собой костыли.
– Джойс, ты прелесть, – сказал он. – Извини меня, что я не встаю: я восстанавливаю силы.
– Я тебя прощаю, мое сокровище, полностью прощаю.
– Тед, не принесешь ли ты бокалы? – спросила меня Эллен нежным голосом.
– Я могу вам помочь, – предложил Джеф, складывая свои ноги.
– Главное, не двигайтесь.
– Не думал, что я в такой плохой физической форме, – вздохнул он.
Действительно, у него был более мертвецкий вид, чем обычно, после того, как он полдня провел за поднятием ящиков и перетаскиванием мебели. Круги под глазами блестели у него от пота.
– Хотите посмотреть дом, Джойс? – сказала моя жена.
– Эллен, я обожаю вас, – ответила мадам Кастл. – Покажите мне все.
Сондра присоединилась ко мне на кухне. Опершись спиной о стену, обхватив левый локоть правой рукой, она молча курила. Через открытую дверь я видел икры ног ее мужа, развалившегося в кресле.
– Спасибо за помощь, – сказал я Сондре.
Не знаю почему, но сказал я это шепотом. Я слышал голоса Джойс и Эллен, сначала громкие, затем все более тихие по мере того, как они переходили из одной комнаты в другую:
– Все сделано из стали? Абсолютно все? Даже стены? А вы не боитесь молнии?
– Имеется специальная система заземления.
Джеф долго зевал в салоне. Не произнося ни слова, Сондра положила поднос на кухонный стол, в то время как я рылся в неразобранной картонной коробке в поисках бокалов. Она смотрела на меня настойчиво и холодно, как будто ждала от меня, что я буду с ней беседовать. Я понимал, что нужно нарушить молчание, которое становилось гнетущим и неестественным. Окружающий шум лишь способствовал тому, чтобы мы были изолированы от других в интимном кругу. Склонив голову набок, Сондра улыбнулась мне, и я услышал, как ускорилось ее дыхание.
– А это, что это? Детская комната? Эллен, дорогая!
– Нет, нет. Это специально для детей наших друзей.
У Сондры глаза были голубыми, как прозрачная вода. Ее, казалось, забавляло все происходящее, как будто мы с ней делили секрет, совершали заговор, который я торопился нарушить, громко произнося ка-кое-либо замечание, которое все могли бы услышать. Но слова застревали у меня в горле, вызывая что-то вроде болезненной тревоги, и я удовлетворялся тем, что глупо возвращал ей ее улыбки. Чем дольше тянулось молчание, тем труднее его становилось нарушить, тем больше я был увлекаем интригой, за которую, несмотря на мою неосведомленность, полностью нес ответственность я сам. Даже без какого-то явного контакта между нашими телами, Сондре удалось сделать из нас любовников.
Эллен стояла в дверях кухни, наполовину повернувшись к салону, как будто ее первой реакцией, когда она нас обнаружила, было желание убежать. Устремив взгляд на стальной косяк двери, она, казалось, была погружена в свои мысли.
Сондра обратилась к ней своим обычным саркастическим тоном, и с помощью каких-то банальностей постаралась рассеять абсурдное впечатление, что между нами что-то было. Я заметил смущение моей супруги, которая ухватилась за предложение Сондры, не покидая ни на минуту взглядом ее губы, как если бы эта элегантная и загорелая женщина, которая спокойно продолжала курить, отпуская безобидные замечания, могла принести ей спасение.
Что касается меня, у меня создалось впечатление, что я абсолютно лишился дара речи. Если бы я присоединился к искусно невинной болтовне Сондры, я бы участвовал в обмане, направленном против моей жены; если бы я объявил правду, если бы положил конец всему этому, вскрыв нарыв… Но какую правду? Какой нарыв я должен был вскрыть? Чему я хотел положить конец? Чувству, витавшему в воздухе? Тени внушенной мысли? Ничего такого нет, конечно, таков был ответ: я даже не испытывал особой симпатии к Сондре, в которой я находил что-то холодное и неприятное. Нечего заявлять, потому что ничего не произошло.
– Где Джойс? – спросил я наконец; во рту у меня пересохло. – Она не хочет взглянуть на кухню?
Эллен медленно повернулась ко мне, что ей стоило, как мне показалось, огромного усилия.
– Она сейчас придет, – ответила она бесцветным голосом.
Только теперь до меня дошло, что Джеф и Джойс разговаривали в салоне.
Глаза моей жены со странно расширенными зрачками в розоватом свете ламп дневного освещения прощупывали мое лицо. Можно было подумать, что она пыталась выяснить, какой темный глубокий смысл скрывался в моем вопросе: шла ли речь о новом сигнале нашего общего с ней языкового кода, смысл которого я ей скоро открою? А что он означал в данном случае? Я улыбнулся ей, она мне улыбнулась в свою очередь, колеблясь, неестественно, как это бывает, когда видишь знакомое лицо, но не можешь вспомнить имя.
Джойс появилась вслед за Эллен.
– Я презираю кухни, – объявила она. – Моей ноги не бывает на моей собственной кухне.
Обведя нас всех троих по очереди взглядом, она добавила:
– Я вам не мешаю?
В два часа ночи я поднялся в постели, разбуженный. Комнату заполняли красноватые отблески пожара, который, вероятно, приблизился за ночь. В комнате плавала тонкая дымка. Эллен спала, повернувшись на бок; ее открытая ладонь, лежавшая на подушке около лица, казалось, ждала, что ей туда что-нибудь положат. Совершенно не зная причины моего пробуждения, я отбросил одеяло и подошел к окну посмотреть, как вел себя огонь. Он не был виден, но темные массы холмов выделялись на небе, которое, как пустой мешок, то надувалось, то опадало в зависимости от того, усиливался или утихал порыв ветра.
В этот момент я услышал шум.
Я придаю большое значение точному содержанию слов – к этому вынуждает меня редактирование технических статей, – но я не могу найти ни одного прилагательного, чтобы этот шум охарактеризовать. Может быть, я передам более или менее близко это значение с помощью моего собственного изображения: «влюмп». Это был нерегулярный звук, не сильный, не слабый, который шел ниоткуда и одновременно отовсюду.
Это не был четкий звук, потому что в нем было что-то неопределенное, как шепот; он начинался, иногда напоминая вздох, дыхание, растворившееся в воздухе, рождающееся и умирающее в одно и то же время. Каким образом, я не могу определить; присутствие чего-то, когда не отдаешь себе в этом отчет, воля или разум, и все же неумолимые.
Я вышел в коридор, тихо зажег свет, нажав на кнопку, вделанную в стену. Лампы осветили потолок, обои японского производства, создававшие впечатление пластика молочного цвета. Гладкие, неразрушаемые стены стояли передо мной. Помимо запаха дыма, я ощутил запах чего-то нового, мягкого, металлического, напоминавшего скорее запах машины, чем дома. Шум продолжал отзываться у меня в ушах. Казалось, он исходил теперь из комнаты, расположенной в конце коридора, из комнаты для детей друзей, дверь которой была открыта и где я различал серое пятно окна. Влюмп… влюмп… влюмп… влюмп…
Ориентируясь на серый четырехугольник, я пошел по коридору, чувствуя, что мои ноги стали тяжелыми, как колоды, и повторяя себе: «Дом дает осадку. Все новые дома дают осадку, производя странный шум». Почувствовав ясность ума, я уже не испытывал страха: я прошел по новому коридору моего стального нового дома, стараясь определить место, откуда исходил шум, вызванный либо строительным материалом, который давал осадку, либо бродившим зверем: еноты, как мне говорили, совершают частые набеги на помойки. А может быть, был какой-то недостаток в трубах или в системе отопления под землей? Как осмотрительный и ответственный хозяин, я теперь обнаружил возможную причину шума. Пройду еще несколько шагов и, очень возможно, узнаю, в чем же дело. Влюмп, влюмп. Серый цвет окна превратился в розовый, когда я подошел достаточно близко, чтобы посмотреть на холм, возвышающийся за комнатой. Это черное пятно – подлесок, а эта светлая полоса – валок, оставленный бульдозером во время его сумасшедшего бега. Во время катастрофы я был в том самом месте, где находился сейчас, то есть там, где стояло мертвое дерево, а искусственные плиты пола детской комнаты покрывали теперь его пень. Мне было достаточно протянуть правую руку, дотронуться до электрического выключателя, чтобы сумерки рассеялись.
– Тед?
Кровь стучала у меня в висках, у меня было впечатление, что сердце мое сейчас разорвется, и я прислонился к стене, чтобы сохранить равновесие. Однако я, конечно, узнал голос Эллен и очень спокойно ответил ей:
– Да, я здесь.
– Что происходит?
Послышался шум сбрасываемого одеяла.
– Не вставай, – сказал я. – Я сейчас снова лягу.
Шум прекратился, уступив место почти неслышному ворчанию холодильника и свисту ветра.
Я увидел Эллен сидящей в постели.
– Я пошел посмотреть на пожар, – солгал я.
Она пригласила меня присоединиться к ней, похлопав ладонью по месту, отведенному мне в постели, и я увидел ее улыбку в тот момент, когда собирался гасить свет в коридоре.
– Ты мне снился, – сказала она тихим голосом, когда я проскользнул под одеяло.
Она перекатилась ко мне.
– Но ты дрожишь! – сказала она.
– Я должен был надеть халат.
– Постой, я тебя сейчас согрею.
Ее душистое тело скользнуло вдоль моего, но я оставался лежать одеревенелый и ледяной, устремив глаза к потолку, с опустошенной головой.
– Тед? – произнесла Эллен спустя мгновение.
Это был обычный сигнал, всегда осуществляемый тоном сомнения, чтобы я повернулся на бок и взял ее в объятия.
– Да? – ответил я, притворяясь, что не понял.
Я почувствовал, как моя жена борется со своей сдержанностью, колеблется подать мне второй сигнал, который заставил бы меня понять ее жажду любви и который я, по странной рассеянности, вынудил ее сделать. Но подобное усилие было слишком велико для нее, а пустота, которая образовалась за счет моей холодности, была трудно заполнима, – холодности внезапной, необъяснимой, если только не…
Эллен медленно отодвинулась от меня, натянула одеяло до подбородка, затем спросила:
– Тед, что-то не так?
Она, вероятно, вспомнила о Сондре и о странной сцене в кухне. Я знал, что Эллен потребовалось огромное мужество, чтобы задать мне этот вопрос, ответ на который она, конечно, предполагала.
– Нет, – сказал я. – Просто я устал, день был трудный. Доброй ночи, дорогая.
Я чувствовал в темноте, как она искала моего взгляда, задавая мне вопрос, который она так и не осмеливалась произнести. Я повернулся на другой бок, испытывая смутное чувство вины. Но у меня не было ответа.
Пожар был укрощен после того, как он уничтожил около четырехсот гектаров и сжег несколько вилл. Тремя неделями позже начал лить дождь. Джэк Салмансон навестил нас однажды в воскресенье, чтобы посмотреть, как ведет себя наш дом. Он изучил все его углы, осмотрел фундамент, крышу и заявил, что дом непроницаем, как швейцарские часы. Из салона мы наблюдали, насупившись, за внутренним двориком, залитым сероватой грязью, которая угрожала поглотить под слоем гравия и ила несколько плит, которые я уложил на землю. Эллен отдыхала в спальне. Она взяла привычку ежедневно отдыхать после обеда, хотя именно я, а не она, не спал всю ночь, чтобы найти объяснение шуму, который становился все более и более необъяснимым. Я убеждал себя в том, что заглушенный шепот, который предшествовал иногда «влюмп», и шум выходящего воздуха вслед за этим, объяснялись недостатком в системе труб; что шаги, медленно идущие по коридору, останавливающиеся перед нашей закрытой дверью, а затем удаляющиеся, и сопровождаемые чем-то вроде глухого смеха, были неотъемлемо связаны со сжатием металлических стен после того, как они нагреваются за день. Эллен спала, ничего не слышав, как будто она была в каком-то оцепенении. Солнце, по-видимому, действовало на нас как наркотик. Она ложилась спать в девять часов, вставала на следующий день в десять часов утра, отдыхала после обеда, а в остальное время дня еле передвигалась, набросив на плечи мексиканскую шаль, так как постоянно жаловалась на холод. Мы пригласили на консультацию врача: он подумал вначале о наличии мононуклеоза, но поскольку анализы не подтвердили этот диагноз, он заключил, что речь идет, наверное, об инфекции синуса, и рекомендовал ей отдыхать столько, сколько она захочет.
– Мне пора возвращаться, – сказал Джэк после долгого молчания.
– Я сейчас разбужу Эллен.
– Зачем? Пусть спит. Ты ей скажешь, что я надеюсь, что она скоро будет чувствовать себя лучше.
Он поставил стакан, поднялся, нахмурив брови, обвел взглядом салон дома, который он нарисовал и построил.
– Вы счастливы здесь? – спросил он меня вдруг.
– Счастливы? – повторил я в растерянности. – Конечно, мы счастливы. Мы очень любим этот дом. Только он немного шумен по ночам. И все.
Я бормотал, как будто произносил первую фразу жуткой исповеди, но Джэк ее не заметил.
– Это материал садится, – сказал он, сопровождая свои слова жестом руки.
Его взгляд проследовал из одного в другой конец комнаты.
– Что-то все-таки не то, – прошептал он, тряхнув головой. – Может, это погода… или освещение… Здесь не хватает тепла, ты понимаешь, что я хочу сказать… или радости.
Я почувствовал, что меня заполняет безумная надежда, как если бы Джэк волшебной формулой собирался рассеять мои страхи, с которыми я не в состоянии был справиться один; мы могли бы спокойно все обсудить, как взрослые умные мужчины. Однако мой друг меньше думал о причине, вызвавшей мрачность, обстановки, но больше о способе, как это изменить.
– Положи здесь пару ковров ярких расцветок, – предложил он. – Например, оранжевого цвета.
Я, не отрываясь, смотрел на пол салона, не в состоянии убедить себя в действенности пары ковров.
– Да, – ответил я, – попробую.
Эллен вошла, волоча ноги, с отекшим от сна лицом.
– Джэк, – сказала она, собирая волосы назад. – Когда улучшится погода и я буду лучше себя чувствовать, приезжайте сюда с Анной и детьми.
– С удовольствием, – пообещал архитектор.
Повернувшись ко мне, он добавил насмешливым тоном:
– И когда здесь больше не будет шума.
– Шума? Какого шума?
Когда Эллен обратилась ко мне, ее лицо приняло то растерянное выражение, которое стало для нее привычным. То, что в ней было раньше от искренности и открытости, теперь куда-то ушло, оставив лишь пустоту. Моя жена не доверяла мне, она подозревала меня в том, что я скрываю от нее отвратительную реальность.
– Ночью, – объяснил я. – Это дом дает осадку.
После того как наш друг уехал, Эллен устроилась с чашкой чая в кресле, в котором сидел Джэк. Длинная, ярко-красная шаль, которая укрывала ее до колен, скрывала руки и делала таинственными и необъяснимыми две белые кисти, которыми она обхватила чашку, стоявшую на коленях.
– Какая печальная история! – сказала она бесцветным голосом. – Мне очень жаль Сондру.
– Почему? – спросил я, насторожившись.
– Вчера заходила Джойс. Она мне рассказывала, что вот уже шесть лет, как она время от времени имеет связь с Джефом.
Моя супруга повернула голову в мою сторону, чтобы увидеть мою реакцию.
– Это объясняет поведение и Джойс, и Сондры по отношению друг к другу, – сказал я, смотря прямо в глаза Эллен.
В них я увидел только отблески стекол окна, по которым стекали капли дождя, и у меня появилось леденящее ощущение, что я обнаружил частицу правды: Эллен плакала в одиночестве, плакала в самой глубине своей души, куда я уже не имел доступа. Она больше не верила в мою невинность, и я не знаю, верил ли я в нее сам. Джойс и Джеф, должно быть, тоже считали меня виновным; что касается Сондры, трудно сказать, что она думала, но вела себя так, как будто наш адюльтер был свершившимся фактом. В определенном смысле, комедия, которую она играла, была гениальной, потому что она дотрагивалась до меня либо случайно, либо невинно. Даже ее взгляды, на основе которых она строила легенду о нашей связи, были далеки от нежности: это были взгляды инквизитора, хитрые и всегда сопровождаемые скрытой улыбкой, как если бы мы владели с ней тайной, которую знали только мы и не знали другие. Но что-то, однако, в ее поведении – ее манере склонять голову набок, может быть, – ясно подразумевало, что эта шутка делалась в ущерб другим, всем без исключения. Более того, она взяла привычку называть меня «дорогой».
– Сондра и Джеф имеют слабоумного ребенка, которого они поместили в специальное учреждение, – продолжала Эллен. – По-видимому, это их настраивает друг против друга.
– Джойс рассказала тебе эту историю?
– Она сделала намеки между делом, как о совершенно естественных вещах. Я предполагаю, что она думала, что мы в курсе дела, я терпеть не могу узнавать тайные несчастья других.
– Что ты хочешь, это мир, связанный с кино. Мы для них просто провинциалы.
– Сондра должна быть очень несчастлива.
– Трудно сказать, когда речь идет о ней.
– Я часто спрашиваю себя, что она ждет от жизни… если она ищет где-то, вне семьи.
Я хранил молчание.
– Может быть, и нет, – сказала Эллен, отвечая на свой собственный вопрос. – Она не коммуникабельна.
Почти холодна…
Я присутствовал на спектакле моей жены, которая боролась сама с собой, чтобы залечить вскрытые раны, которые – она была в этом убеждена заставят ее рано или поздно страдать. Эллен отказывалась верить в мою верность.
Я мог бы утвердить ее в этом мнении, прибегнув ко лжи. Я мог бы ей рассказать, что я встречал Сондру в городе, в кафе, что мы занимались любовью в отеле второго разряда по вечерам, откуда я звонил домой, чтобы предупредить, что вернусь поздно. Нарыв лопнул бы, тогда можно было бы его вычистить и лечить. Конечно, операция была бы болезненна, но она позволила бы мне вновь завоевать доверие Эллен, и наш союз был бы таким же, как и прежде. Когда я видел, как мучается моя жена, переживая свои сомнения, я испытывал искушение «признать» эту ложь. Мне никогда не приходила в голову мысль сказать ей правду, так как показать, что я в курсе ее подозрений – значило бы признать мою вину: почему же я боялся, если для этого не было никакой причины? Должен ли я был объяснять мою холодность по отношению к ней, наводя на нее ужас рассказами о непонятном шуме, который она никогда не слышала?
Таким образом, мы оставались неподвижны, холодны, чувствуя себя неуютно в нашем герметичном доме, на который начинала спускаться ночь. Во мне вдруг поднялась волна надежды: а что если мой страх не столь обоснован, как страх Эллен? Что если призраки, которые наводили ужас на нас обоих, были лишь плодом нашего воображения и их можно заставить исчезнуть с помощью здравого смысла? Я понял, что если мне удастся прогнать тени, которые меня мучили, то и те, которые преследовали мою жену, тоже исчезнут, так как тайны, отделявшей меня от нее, не существовало бы более. Подобная перспектива победы разума вызвала во мне настоящее ликование.
Что это? – спросила Эллен, показывая пальцем на что-то на верху большого окна, на что-то, походившее на раскачивающийся от ветра листок дерева. – Можно подумать, что это – хвост, Тед. На крыше должен быть какой-то зверь.
Подойдя к окну, я увидел клок шерсти, по которому стекали капли дождя.
Это напоминает хвост енота, – согласился я. – Странно, что он вышел из норы до наступления ночи.
Я натянул плащ и вышел. Темное с белыми полосами пятно, вяло раскачивалось на краю крыши, парапет которой скрывал остальную часть тела животного. Воспользовавшись лестницей, приставленной сзади дома, я влез на крышу. Как и остальные составляющие элементы нашей анатомической организации, мозг представлял собой орган, имеющий устоявшиеся привычки. Его способности ограничиваются нашим предыдущим опытом, а наша мысль охватывает лишь то, что она привыкла воспринимать. Столкнувшись с явлением, выходящим за рамки обычного, она может взбунтоваться и даже рухнуть.
