Текст книги "Русские и пруссаки. История Семилетней войны"

Автор книги: Альфред Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Все акты и приговоры судов надлежало теперь составлять от имени царицы. В официальных документах Кёнигсберг стал именоваться «российским императорским городом». Изменились и деньги: на дукатах, талерах и гульденах появилось изображение Елизаветы с надписью: Elisabetha I. D. G. Imp. Tot. Russ.[93]93
  Оригинал на немецком языке. (См.: Масловский. Вып. 2. Приложение XIV. С. 27.).


[Закрыть], а на реверсе – двуглавый орел.

Одна из последних забот Левальда заключалась в том, как поступить с теми жителями провинции, которые во время первого русского вторжения вынужденно принесли присягу царице Елизавете. В тогдашней Пруссии, и тем более для такого убежденного протестанта, как Левальд, принятие присяги было делом весьма серьезным. Сам фельдмаршал считал, что только пасторы могли разрешить от нее свою паству. Но ведь присягнули и многие из пасторов. Кроме того, гражданские власти провинции полагали, что в будущем это сможет навлечь на тех служителей Евангелия, которые содействовали клятвопреступлению, вражеские репрессии. Но у Фридриха II не было столь утонченных сомнений. Приказом кабинета из Магдебурга он объявил, что «присяга, данная российской императрице, исторгнута принуждением и поэтому не имеет никакой силы … и король всею полнотой принадлежащей ему власти освобождает от нее своих подданных». Таким образом, пишет Газенкамп, «сие столь деликатное дело было решено не авторитетом Церкви, но чисто бюрократическим способом». Однако у многих прусских подданных, особенно среди пасторов, совесть оставалась далеко не спокойной. А теперь ей предстояло подвергнуться еще и новым испытаниям!

24 января, в тот самый день, когда прежде праздновали рождение Фридриха II, все жители Восточной Пруссии должны были принести присягу на верность и подданство российской императрице. В самом Кёнигсберге эта церемония прошла с большой помпой в церкви королевского замка, у подножия алтаря. Военная и Имущественная палаты, судебные коллегии, магистрат, уполномоченные бюргерства выслушали манифест, в котором Елизавета заверяла свой народ в «благожелательстве и протекции». Затем каждый произносил присягу, зачитанную пастором, и подтверждал ее своей подписью. В последующие дни наступила очередь университета, Коммерц-Коллегии, Управления косвенных сборов и т. д. Чиновники, не смогшие явиться в церковь по болезни, давали присягу у себя дома. Такая же процедура соблюдалась по всей провинции. У нас нет никаких сведений о том, чтобы от нее отказался хоть один чиновник. Управляющий Гумбинненским округом Домхардт говорил впоследствии, что это были «самые тяжелые минуты в его жизни». Вот текст этой присяги:

«Я, нижеподписавшийся, клянусь всемогущим Богом и Его Святым Евангелием в верности и послушании наиславнейшей и наимогущественнейшей Императрице и Самодержице Всероссийской Елизавете Петровне … и Его Императорскому Высочеству Великому Князю и наследнику Петру Феодоровичу и обязуюсь всеми своими силами споспешествовать августейшим интересам Ее Императорского Величества. И ежели станет мне ведомо о каких-либо противу Нее изменах, то незамедлительно по обнаружении оных обязуюсь не токмо донесть о сем, но и всеми наличествующими способами и средствами противустоять оным изменам, дабы исполнить данную мною клятву, в коей ответствую перед самим Богом и его Страшным судом. Да сохранит Всемогущий Господь тело мое и душу!»[94]94
  Оригинал на немецком языке. (См.: Масловский. Вып. 2. Приложение XIV. С. 27.).


[Закрыть]

29 февраля, через семь дней после капитуляции, в «российском императорском городе» Кёнигсберге был устроен «праздник возобновления всеобщего спокойствия». Во всех церквах возносили благодарственные молитвы, на улицах звучали барабаны и трубы.

Отовсюду был снят герб Гогенцоллернов и заменен двуглавым орлом. Многие жители, стремясь защитить свое имущество именем императрицы, вывешивали этот символ над дверями или на своих гербах. В некоторых аристократических салонах появились портреты Елизаветы и великого князя.

Таким образом, царица завладела землями и крепостями не силой оружия, а совестью людей посредством присяги. Отныне она могла считать себя законной владычицей Восточной Пруссии и править в Кёнигсберге столь же самодержавно, как и в Москве. Посмотрим теперь, что представляла собой русская власть в течение всех пяти лет оккупации.

Фермора почти сразу назначили генерал-губернаторам Восточной Пруссии с тем же жалованьем и теми же привилегиями, что и у его прусского предшественника Левальда. В следующем году он был заменен другим немцем, бароном Корфом; затем эту должность занимали: генерал-лейтенант Суворов, отец героя, прославившегося в турецких, польских, итальянских и швейцарских кампаниях; генерал-лейтенант Панин и, наконец, имевший тот же чин Федор Волков.

Кроме высшего лица, в управлении провинцией как будто ничего не переменилось. Ее администрация была крайне усложнена, как это бывает в тех странах, где феодальные формы сосуществуют с более современными. Здесь насчитывалось не менее тридцати двух коллегий, судов и палат. Самыми главными были кёнигсбергская и гумбинненская палаты, управлявшие соответственно немецкими и литовскими частями провинции; над ними стояла Правительственная палата. Компетенции этих многочисленных инстанций запутанно переплетались. Русские долго не могли разобраться в этом и установить за ними хоть какой-то надзор. Президент гумбинненской палаты Домхардт сумел до самого конца оккупации безнаказанно, во главе объединенной им части чиновников, оказывать пассивное сопротивление русской власти, создав целую сеть патриотических кружков, некое подобие Тугендбунда^{42}, которые поддерживали прусский дух, скрывали часть налогов и посылали крупные суммы денег Фридриху II. Почти сразу во главе кёнигсбергской и гумбинненской палат были поставлены русские генералы, а для каждой административной коллегии назначили в качестве наблюдателей русских офицеров. Однако немецким служащим удавалось утаивать некоторые дела, отвлекая этих наблюдателей малозначащими подробностями, вследствие чего они превращались не более чем в обыкновенных делопроизводителей. Болотов, долгими часами пытавшийся проникнуть в стиль прусской канцелярии и делать переводы документов, так и не смог разобраться во всем этом. Он занимался только переводами, снятием копий и не более того[95]95
  Болотов. Т. 1. С. 731, 732.


[Закрыть].

Если не считать Домхардта и некоторых чиновников истиннопрусского духа, вся остальная провинция не оказывала никакого противодействия чужеземной власти. Мало-помалу все шло к тому, чтобы Восточная Пруссия стала со временем такой же частью России, как Эстония и Ливония, где дворянство и бюргерство также были немецкими, что не помешало Петру Великому присоединить их к Российской империи. Если бы русские не стали притеснять протестантов и не нарушали привилегий дворян, бюргеров, университета и корпораций, не было бы ничего невероятного в том, что Восточная Пруссия последовала бы примеру других балтийских провинций.

До сих пор судебные апелляции направлялись в Берлин, теперь же функции высшего суда были возложены на юридический факультет Кёнигсбергского университета.

30 января комендант Кёнигсберга генерал Рязанов предписал гражданской гвардии и местному ополчению сдать оружие в ближайшие арсеналы. В марте это приказание пришлось повторить, распространив его на частных лиц и оружейных мастеров. Изъятию подлежали даже охотничьи ружья, аркебузы[96]96
  Аркебуза – одна из первых разновидностей ручного огнестрельного оружия, появившаяся в первой трети XV в. (Примеч. пер.)..


[Закрыть] и коллекционное оружие. Сельские дворяне, крестьяне и лесники стали жаловаться на то, что не могут теперь защищаться от волков и мародеров, приходящих из Польши и Литвы. Почтальоны боялись нападений на дорогах. Служащие лесного ведомства не могли бороться с браконьерами. Поэтому русским властям пришлось сделать некоторые исключения. С другой стороны, производились обыски в домах уклоняющихся и строго каралась контрабанда оружия, доставлявшегося по морю.

Но это было не единственной мерой предосторожности в отношении населения: время от времени по приказу военных властей запирались городские ворота Кёнигсберга; полиция запрещала жителям ходить ночью без фонарей; доступ на колокольни строго охранялся; даже при пожаре тревога поднималась не набатом, а барабанами и трубами. Принимали меры и против сторонников Тугендбунда, организованного Домхардтом, о которых, как и о его роли, в точности ничего не знали, но подозревали о их существовании. 13 февраля 1758 г. был арестован и отправлен в Россию судья Грабовский. Так же поступили и с почтмейстером Козловским. Следили и за корреспонденцией: письма надлежало подавать на почту в открытом виде.

Газеты, сколь бы малое значение они ни имели в то время, также требовали надзора. До сих пор цензура для «Koenigsberger Zeitung» осуществлялась университетом. Теперь эту функцию взяли на себя военные власти. У Фермора были, несомненно, основательные причины для таких действий. В одном из писем к Воронцову он жалуется на «бесстыдную берлинскую ложь, повторяющуюся в газетах Кёнигсберга»; например, сообщалось о падении русских пушек в воду при переходе через Вислу. Фермор преобразовал в государственный орган некую «Государственную газету мира и войны», существовавшую еще при Левальде. Сей официоз завоевателей должен был выражать симпатии жителей к русскому гарнизону, «каковому всяк и каждый отдает несомнительное предпочтение противу прежнего прусского гарнизона», и расхваливать «изысканный вкус богатых и дорогих мундиров на российских офицерах». Ошеломленные кёнигсбергские читатели узнавали из своих газет о зверствах Фридриха II в Саксонии и о человеколюбии царицы, которая даже не помышляла производить репрессии в завоеванных ею провинциях. Победы прусского короля ставились под сомнение, успехи коалиции непомерно преувеличивались. Газенкамп находит это смешным и отвратительным, но тогда у него не было возможности сравнения с лотарингскими, версальскими и другими газетами, в которых завоеватели 1870 г.^{43} оскорбляли французское население. Отметим еще и появление в 1758 г. еженедельной кёнигсбергской газеты на французском языке.

Новые власти Восточной Пруссии требовали от пасторов возносить молитвы не только во здравие Елизаветы и великокняжеской четы. Богослужения должны были происходить и по всем российским официальным празднествам: в дни рождения и коронации императрицы и рождения детей наследника. Эти торжества стоили Кёнигсбергу 5 тыс. талеров. На каждом кому-то из членов университета полагалось произносить Festrede[97]97
  Festrede – торжественная речь (нем.).


[Закрыть]. Обычно по таким дням профессор Вернер говорил прозой, а профессора Бок и Ватсон декламировали стихи. Вернер, по всей видимости, чувствовал себя униженным и однажды сказался больным, за что должен был заплатить 8 талеров заместившему его коллеге Гану. Бок же, напротив, даже и в своих мемуарах исполнен тщеславия и гордости поэта успехом своих стихов у чужеземного губернатора.

Конечно, русские власти могли бы избавить новых своих подданных от празднования побед над их королем и той армией, в которой сражалось и погибало столько их земляков. Но здесь рука завоевателей оказалась излишне тяжелой. Цорндорфская битва 1758 г. и поражение Фридриха при Кунерсдорфе были торжественно отмечены в Кёнигсберге залпами с цитадели, благодарственными молебствиями в церквах, официальным обедом и иллюминацией на улицах. По случаю кунерсдорфской победы пастору и профессору Арнольдту, придворному проповеднику при прусской власти, было велено произнести проповедь в церкви королевского замка. И он с честью для себя исполнил эту тяжкую повинность. Указав, что есть «долг победителей и долг побежденных», пастор предостерег первых от гордыни, а последних от уныния. Его проповедь наделала много шума: самого Арнольдта подвергли строгому домашнему аресту за военным караулом, и уже шла речь о высылке его в Россию. Однако опасная болезнь, хлопоты консистории и духовенства избавили Арнольдта от этого несчастья. Через несколько месяцев он получил свободу, но губернатор Корф запретил ему говорить проповеди в течение целого года.

Принятие присяги, кёнигсбергские празднования и особенно торжества по случаю русских побед уязвили Фридриха II в самое сердце. Он не хотел знать ни о каких смягчающих обстоятельствах, возникших под действием непреодолимой силы, и не соблаговолил признать разницу между теми, кто добровольно уступил, и сделавшими это лишь по принуждению. Король затаил на всю провинцию глубокую обиду, и уже до конца жизни никакие уговоры не могли побудить его приехать в Восточную Пруссию.

Если не считать давления на политические убеждения и религиозные верования, провинция никак не могла жаловаться на русское правление. Конечно, она подвергалась реквизициям натуральных продуктов и гужевой повинности, но ведь такой же была участь и русских крестьян. И разве можно сравнить эти неудобства и убытки с тем, что происходило в Саксонии под игом Фридриха II? Налоги, судя по всему, не увеличились; правда, после того как было решено не брать в Восточной Пруссии рекрутов для императорской армии, с обязанных к службе стали взимать воинскую подать, что было для них немалой удачей. Провинция могла считать себя просто счастливой по сравнению со всеми другими, входившими в прусскую монархию. Эксцессы, характерные для кампании Апраксина 1757 г., за годы оккупации уже не повторялись. Газенкамп собрал в архивах факты жестокости и мародерства регулярных и нерегулярных войск российской армии. Он нашел сорок таких дел, но все это мелочи – армии XVIII века вели себя много хуже даже в союзных странах. Этот историк Восточной Пруссии открывает свой счет с лесных провинностей – порубки деревьев. Но ведь надо принять в соображение и ту выгоду, которую провинция получила от русской оккупации для своего сельского хозяйства и торговли уже одним только тем, что в течение пяти лет она не была театром военных действий. Порты оставались свободными, а некоторые даже неплохо нажились на поставках для императорской армии. В университете продолжались лекции, и Иммануил Кант смог дебютировать на кафедре в качестве доцента математики.

Чтобы больше не возвращаться к этому, завершим, забегая несколько вперед, наше рассуждение о судьбе Восточной Пруссии под русским владычеством.

Судя по всему, жители провинции не питали к завоевателям особой ненависти. Лучшее кёнигсбергское общество принимало в своих гостиных русских офицеров, а на званых вечерах у генерал-губернатора собирался весь цвет местной аристократии. Невероятно, но Газенкамп простодушно признается, что именно русские принесли с собой цивилизацию на землю Восточной Пруссии. Многие офицеры принадлежали к семействам, несравненно более богатым и культурным, нежели самые лучшие в местном обществе. Они свободнее изъяснялись по-французски, что было тогда во всей Европе главным признаком хорошего образования. Их отличали также красиво сшитая одежда, изысканный стол и вина, элегантная и роскошная сервировка. Обитатели же Пруссии были, напротив, самыми отсталыми из немцев; парижские моды приходили к ним лишь после того, как устаревали в Западной Германии; их пища оставалась простой и грубой. Именно русские завоеватели распространили употребление дотоле почти неизвестного чая, редкостного в этих краях кофе и пунша, поразившего и очаровавшего всех. Они же «научили пруссаков пользоваться театрами для больших и многочисленных собраний и, делая над всеми партерами вносные и разборные помосты, превращать оные в соединении с театром в превеличайшую залу» для балов и маскарадов и «в сих старались тогда все, бравшие в увеселениях сих соучастие, друг друга превзойтить и, можно сказать, что в выдумках и затеях сих не уступали нимало нам и пруссаки, а нередко нас еще в том и превосходили»[98]98
  Болотов. Т. 1. С. 933, 934.


[Закрыть]. Как видим, в Кёнигсберге тогда не скучали ни побежденные, ни победители, хотя во всей остальной Европе свирепствовали ужасы войны.

Русские сделали даже большее. Общество в Восточной Пруссии сохраняло еще средневековые формы и нравы. Целая пропасть разделяла ничтожнейшего из дворян и самого образованного и самого богатого простолюдина. Они никогда не встречались в одних и тех же гостиных; каждое сословие держало себя по отношению к другим с чопорной важностью; высокомерию дворян соответствовало чванство чиновников и членов университета. У русских же было больше духа равенства: в России дворянство не было замкнутым сословием, оно все время пополнялось выходцами из богатых или образованных слоев или теми, кого благосклонность императриц возносила из низов на самый верх общества. Немецкие бюргеры и дворяне впервые встретились в гостиных русского губернатора. Именно там они научились меньше презирать друг друга.

Более того, русское завоевание эмансипировало прусскую женщину. Прежде она жила затворницей или в поместье, или в родовом доме, воспитанная в строгих правилах протестантизма, пропитанная дворянской или бюргерской спесью, пышно разряженная в пожитки своей бабки, лишь изредка показывалась на балах и никогда не бывала в театре. Из дома она выходила только в церковь к проповеди и непременно вместе с дуэньей. Для женщины считалось, например, неприличным стоять, облокотившись у окна. Русский генерал-губернатор приглашал кёнигсбергских дам к участию в «публичных актах» университета. Это стало модным так же, как у нас посещать Французскую академию. Именно на губернаторских вечерах бюргерши встретились с баронессами. Его офицеры очаровывали их приятной беседой, ловкостью в танцах и всеми мягкими чертами славянского характера. Не один роман завязывался между такими наставниками и неофитками светской жизни. Газенкамп жалуется на упадок семейных нравов; заметим здесь только то, что сами женщины не выказывали недовольства по этому поводу.

Что касается его упреков русским солдатам в развращении добрых пруссаков пороком пьянства, а чиновникам царицы в обучении своих немецких коллег лихоимству, то стоит задаться вопросом: столь ли уж трезвы были при дворе самого короля-капрала и разве русское слово «взятка» не имело своего двойника в немецком лексиконе?

Последний год Семилетней войны оказался для жителей Восточной Пруссии самым беспокойным – за несколько месяцев они побывали под властью четырех разных монархов: Елизаветы, Петра III, Фридриха II, Екатерины II и, наконец, опять Фридриха.

При первом же известии о смерти Елизаветы патриотическая партия подняла голову и осмелела. Собравший 300 тыс. дукатов Домхардт самолично отвез их в лагерь Фридриха и еще до опубликования российско-прусского мира приготовил для него целый обоз зерна. Почти не скрываясь, он поддерживал оживленную переписку с королем.

Генерал Панин, которого немцы считали недоброжелательным и коварным, был заменен более гуманным и открытым генерал-лейтенантом Федором Воейковым. 5 июля 1762 г. последовало объявление о мире. Теперь уход русских задерживался всего на несколько дней только из-за недостатка перевозочных средств. Они уже передавали прусским гражданским властям управление провинцией. Военные чиновники, такие, как Болотов, получили приказ возвратиться к своим полкам. Просидев несколько лет за бумагомаранием в кёнигсбергской канцелярии, они даже огорчались от происшедшей перемены, да и сами немцы уже настолько привыкли к ним, что происходили трогательные сцены прощания. Старики хозяева Болотова вообще не хотели брать с него плату за еду, стирку и жилье; правда, он замечает, что они были швейцарцы, а не пруссаки. Но и пруссаки показали себя не менее чувствительными: учитель немецкого языка у того же Болотова отказался от денег за уроки и проливал слезы, обнимая своего ученика.

25 июня король Пруссии направил повеления чиновникам и населению провинции, где указывалось, что, пока российские войска еще остаются в ее пределах, надлежит содержать их и предоставлять им необходимые средства передвижения.

Снова почувствовав себя хозяином, Фридрих уже производил перемены в администрации: он принял отставку графа Финкенштейна, признанного неспособным и оказавшегося слишком податливым перед русскими. Во главе власти был поставлен верный и энергичный Домхардт.

Объявление о мире вызвало всеобщую радость. В этот день, 5 июля, «Кёнигсбергская газета» снова вышла с одноглавым прусским орлом вместо узурпатора – двуглавого. Полковник Гейден вернулся на свое прежнее место как комендант Кёнигсберга. Русские караулы были заменены реорганизованной гражданской гвардией. Два герольда в сопровождении конных и пеших отрядов из бюргеров провозглашали при звуках труб Notificarium[99]99
  Notificatorium – оповещение (лат.).


[Закрыть] о мире. На всех общественных зданиях вновь с колокольным звоном и музыкой были восстановлены прусские гербы, праздничный народ кричал Vivat![100]100
  Vivat! – Да здравствует! (лат.).


[Закрыть] и российскому императору, и прусскому королю. Весь Кёнигсберг украсился коврами и цветами, а на кораблях в порту были подняты флаги расцвечивания. 8 июля Воейков опубликовал постановление о снятии с прусских подданных присяги, которую они приносили всего лишь несколькими неделями раньше, еще до восшествия на престол нового царя. На другой день в город вернулись члены правительства, покинувшие его еще в 1758 г., а 10 июля было устроено последнее русское празднество в честь Петра III: богослужение, военный парад и иллюминация. 11-го произошла официальная передача власти пруссакам, чему некоторую торжественность придал академический акт с речами и стихами на латинском языке. Последовали и другие праздники: 14 июля после замирения Пруссии со Швецией в соборной церкви читалась проповедь на текст из Исайи о Вавилонском пленении и были оглашены мирные трактаты. Вечером состоялся банкет, данный ратушей в Юнкерхофе для офицеров обеих армий; солдаты же получили от щедрот магистрата денежную награду, выданную также больным, раненым и семьям инвалидов.

Но вдруг, в разгар всех этих празднеств, благодарственных молебнов, академических актов, торжественных проповедей, иллюминаций и букетов, словно гром среди ясного неба пришло известие о низложении Петра III. 16 июля 1762 г. генерал-губернатор Воейков объявил жителям Кёнигсберга, что на российский престол взошла Екатерина II. Мирный договор потерял свою силу – новая царица возвращала себе Восточную Пруссию.

Сначала у Екатерины были некоторые колебания по отношению к Фридриху II. Более того, понимая, что судьба ее силезской армии находится в руках короля, она видела в Восточной Пруссии как бы заложницу для обеспечения окончательной договоренности – захваченная провинция гарантировала безопасность ее армии. Воейков снова вступил в свою прежнюю должность генерал-губернатора; снова русские солдаты заняли цитадель и караульные посты в городе; императорский орел опять появился на зданиях и в «Koenigsberger Zeitung». Прусские офицеры, явившиеся для набора рекрутов, были взяты под стражу, а их жертвы отпущены по домам.

Затем, когда смерть Петра III и возвращение армии из Силезии позволили царице уже не бояться каких-то опасных осложнений, в Восточную Пруссию были посланы новые повеления. 6 августа Воейков объявил, что провинция окончательно передается прусскому королю. Снова на дома и в титул городской газеты возвратился орел Гогенцоллернов, а на караулы опять встали прусские солдаты. В тот же день в Кёнигсберг въехал фельдмаршал Левальд в своем прежнем качестве губернатора провинции. С еще большим воодушевлением возобновились академические акты, торжественные проповеди, публичные речи. В течение шести лет Восточная Пруссия трижды провозглашалась российской, и теперь третий раз она возвращалась в королевские владения. Перемены, связанные с воцарением Екатерины, заняли всего двадцать дней. Российская империя окончательно отдавала свою добычу. Восточная Пруссия счастливо выскользнула из ее рук.