Текст книги "Русские и пруссаки. История Семилетней войны"

Автор книги: Альфред Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

«Отбытие Его Превосходительства генерала-фельдмаршала и кавалера Степана Федоровича Апраксина в Санкт-Петербург между солдатами к разным гаданиям повод подало. Сожаление их потому весьма велико; они себе за крайнее несчастие поставляют, что такого главного командира, которого весьма любят и почитают, лишились; они друг к другу сими экспрессиями прямо отзываются: „В кои-то веки Бог нас было помиловал, одарив благочестивым фельдмаршалом, да за наши грехи опять его от нас взял. А от нечестивых немцев какого добра ждать? Ведь одноверцы: ворон ворону глаза не выклюет; где им так радеть и стоять, как наши природные! Ведь и в баталии наши же православные, кои с правдою и с верою всемилостивейшей нашей матушке Елизавете Петровне служат, убиты“, и прочая сим подобная. Одним словом, внутреннее их о том неудовольствие, что при армии первоначальные особы иноземцы, весьма легко приметить можно. Мне, яко наипоследнейшему рабу Ее Императорского Величества, такие общие их разговоры, в рассуждении нынешних конъюнктур, весьма важными показавшись и понимая, сколько вреда и опасности от недоверия к главным командирам родиться может, а напротив того, от любви и доверенности какую пользу и благополучие ожидать надобно, по ревности и усердию моему в предостережение Ее Императорского Величества интересов, за необходимо нужное почел, как слух до меня дошел, Вашему Сиятельству всенижайше о том предоставить и поправление того глубокому Вашему проницанию предать»[83]83
  Архив князя Воронцова. М., 1875. Кн. VII. С. 500–501.


[Закрыть].

Однако начатое против Апраксина следствие внезапно приняло совсем неожиданный оборот. В его бумагах были найдены письма Бестужева и даже три записки великой княгини.

Великому князю, ненавидевшему свою жену и затаившему обиду на канцлера, пришла в голову весьма странная идея пожаловаться графу Эстергази, который посоветовал ему довериться царице. Петр последовал этому совету и покаялся во всем, что говорил и делал прежде, оправдывая себя дурными советами Бестужева и Екатерины. Елизавета была тронута и простила племянника, а свой гнев перенесла на его советчика. Коалиция вице-канцлера Воронцова, секретаря Волкова и Шуваловых, интриговавшая против канцлера, восторжествовала. 25 февраля, прямо на заседании Конференции, Бестужев был арестован. Однако он успел уничтожить свои бумаги и предупредить великую княгиню, что для нее нет ничего опасного. Тем не менее с одной стороны ей угрожал гнев тетушки, с другой – вражда мужа. Понятовскому удалось передать Екатерине письмо, в котором он предупреждал, что ее хотят отправить обратно в Германию. Почти сразу же арестовали самых близких ее конфидентов: Елагина, Ададурова и ювелира Бернарди. Был выслан голштинский посланник Штамбке. Специальная комиссия в составе Никиты Трубецкого, Бутурлина, Александра Шувалова и секретаря Волкова начала следствие по делу Бестужева. Ему был предложен ряд вопросов: для чего он искал милости у великой княгини и скрыл ее переписку с Апраксиным? какова была цель его встреч и разговоров со Штамбке и Понятовским? «Его Высочеству Великому Князю говорил ты, что ежели Его Высочество не перестанет таков быть, каков он есть, то ты другие меры против него возьмешь; имеешь явственно изъяснить, какие ты хотел в Великом Князе перемены и какие другие меры принять думал»[84]84
  Соловьев. Т. 24. С. 1040.


[Закрыть]. Затем велено было объяснить, «каким образом Апраксин вошел в такой кредит у Великой Княгини и кто его в оный ввел?»[85]85
  Там же. С. 1042.


[Закрыть] К счастью для обвиняемых, они успели заранее уничтожить все важные документы. Комиссия о многом догадывалась, но не могла ничего доказать. Кроме того, она не решалась слишком углублять следствие, опасаясь, что виновными окажутся слишком многие высокопоставленные особы.

Было признано, что Бестужев:

«1. Клеветал Ее Императорскому Величеству на Их Высочеств, а в то же время старался преогорчить и Их Высочеств против Ее Императорского Величества. 2. Для прихотей своих не только не исполнял именные Ее Императорского Величества указы, но еще потаенными происками противился исполнению оных. 3. Государственный преступник он потому, что знал и видел, что Апраксин не имеет охоты из Риги выступить и против неприятеля идти … вместо должного о том донесения вздумал, что может то лучше исправить собственно собою и вплетением в непозволенную переписку такой персоны, которой в делах никакого участия иметь не надлежало <…>. 4. Будучи в аресте, открыл письменно такие тайны, о которых ему и говорить под смертною казнию запрещено было»[86]86
  Там же. С. 1042–1043.


[Закрыть].

Комиссия приговорила его к смерти, но предала дело монаршему милосердию. Бестужев содержался под арестом до апреля 1759 г., после чего был сослан в одну из своих деревень. Что касается Апраксина, то он умер во время следствия.

Саму великую княгиню не вызывали в Комиссию и не отослали обратно в Германию, но подвергли своего рода домашнему аресту и опале, продлившейся до 1759 г. Лишенная своих высланных или арестованных друзей, Понятовского и голштинского посланника, чьими советами она пользовалась, находясь под строжайшим полицейским надзором, томясь в печалях и слезах, Екатерина искала все-таки какие-то средства, чтобы оправдаться. Она привлекала на свою сторону духовника Елизаветы и писала императрице самые смиренные письма[87]87
  Сборник Русского исторического общества. СПб, 1871. Т. 7. С. 74–75.


[Закрыть], унижаясь еще более, чем сама признает в своих мемуарах. Ей удалось добиться двух аудиенций и наполовину оправдаться. У нее вовсе не было той «неукротимой души», которая «ни перед чем не сгибается», как охарактеризовал ее один из новейших историков. После падения Бестужева и триумфа Воронцова, когда молодой двор оказался в опале и вышел из борьбы до весны 1759 г., союзным дворам уже представлялось, что партия выиграна, по крайней мере в Зимнем дворце. Кардинал де Берни писал 24 марта 1758 г.: «События в России могут спасти наше отечество», однако Лопиталь был не столь оптимистичен, хотя довольно быстро утешился после печального исхода кампании Апраксина: «Я не уверен, что следует полагать сии неудавшиеся действия неблагоприятными для мира, поелику русское правительство уже не может заявлять какие-либо затруднительные для сего претензии». Он также не считал, что опала Апраксина и замена его Фермором могут помочь русской армии: «У нее нет вождя, а ныне назначенный ничуть не лучше генерала Апраксина. По отсутствию дисциплины, трусости и грабительству сии войска не только не могут предпринять что-либо в нынешнем году, но будет невозможно сформировать новую армию и к будущему лету».

Лопиталь и австрийцы заблуждались. В недисциплинированности и грабеже можно было обвинять только нерегулярные войска, но даже и им никак нельзя приписывать трусость. Плохая осведомленность французского посланника подтверждается тем, что в кампанию 1758 г. русская армия явилась в еще большем числе и еще более грозная, чем прежде.

Подобная строгость по отношению к русским совершенно несправедлива. Кампания 1757 г. завершилась для австрийцев, сначала побежденных у Праги и победивших при Колине, разгромом в Лейтенском сражении^{34}. Легкие победы Ришельё в Ганновере, при Гастенбеке и Клостер-Зевене^{35}, окончились росбахской катастрофой^{36}. Русские дебютировали блестящей победой и кончили трудным отступлением. Никто из союзников не имел права бросить камень друг в друга. По общему результату действий русская армия вполне выдержала сравнение со всеми своими союзниками.

Глава шестая. Завоевание восточной Пруссии

Когда возникла необходимость заменить Апраксина, Фермор был избран отнюдь не по старшинству чинов, поскольку ему предшествовали Бутурлин, оба Шуваловы, Юрий Ливен и Петр Салтыков. Среди них он занимал лишь седьмое место. Но, судя по всему, Шуваловы отказались сами, а Салтыков и Бутурлин находились слишком далеко: первый занимался формированием Обсервационного корпуса, второй комплектовал третьи батальоны для полков действующей армии. Зато Фермор был тут же, в главной квартире. Правда, он защищал Апраксина против обвинений в поспешном отступлении по политическим соображениям, и могло показаться странным, что именно его назначили преемником главнокомандующего. Однако не подлежало никакому сомнению, что никто лучше, чем он, не знал положения дел в армии. К тому же Фермор не только взял Мемель и Тильзит, но еще и отличился при Грос-Егерсдорфе.

Жаль, конечно, что это был немец и убежденный протестант, один из тех «безбожных бусурман», по поводу которых так сокрушался Веселицкий, вспоминая при этом русскую пословицу: «Ворон ворону глаза не выклюет». Однако никто другой, не считая Салтыкова, не имел в войне против Фридриха II столь блестящих успехов. При русском дворе не сомневались в его преданности; все признавали его способности; наконец, и это ничуть не мешало всему остальному, он считался не только хорошим генералом, но и выдающимся инженером. К тому же в окружении Елизаветы у него были влиятельные покровители. Он заранее предвидел падение Бестужева и вел переписку не с ним, а с фаворитом Иваном Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым (многие из этих писем опубликованы в «Архиве князя Воронцова»). Фермора не могли заподозрить и в каких-либо предосудительных связях с молодым двором – он скорее принадлежал к партии Шуваловых и Воронцовых, то есть к партии самой императрицы. Поэтому посланники Франции, Австрии и Саксонии, не колеблясь, поддерживали его, хотя Лопиталь и не считал, что он будет лучше своего предшественника.

Историки нашего времени по-разному оценивают Фермора. Газенкамп не нахвалится его гуманностью и обходительностью, особенно в обращении с населением завоеванной Восточной Пруссии. Г-н Масловский, напротив, именно это строго осуждает. И если Фермор симпатизировал немцам и всему немецкому, он объясняет это чертами, «антипатичными русскому характеру», и упрекает его в непонимании русского солдата. Хотя в некоторых случаях и приводятся доказательства, но слишком часто подобные оценки похожи на предубеждение и чрезмерную пристрастность.

Поскольку генерал Веймарн был замешан в опале Апраксина, Фермор лишился превосходного начальника штаба, участвовавшего в предыдущей кампании. Весь труд, связанный с реорганизацией армии, лег почти полностью на него одного. Заметим также, что командир второго корпуса, Броун, постоянно хотел показать свою независимость от нового главнокомандующего, так же, как и Петр Салтыков, который вдали от главной армии формировал Обсервационный корпус. Другие, «православные» генералы лишь с трудом подчинялись Фермору. Наконец, Конференция держала его на еще более коротком поводке, чем Апраксина, и видела в нем скорее исполнителя своих решений, нежели самостоятельного главнокомандующего. И Конференция, и венский гофкригсрат продолжали самым губительным образом влиять на действия Фермора и Дауна. Между этими двумя поднадзорными генералами прусский король, бывший сам себе и Конференцией, и гофкригсратом, сохранял монополию на принимаемые в нужный момент решения, быстроту передвижений и молниеносные удары.

Когда Фермор принял командование армией, она была рассредоточена на тех зимних квартирах, куда привел ее Апраксин, то есть в Семигалии и Курляндии. Всего оставалось не более 72 тыс. чел., и чтобы довести все полки до полного штата, надо было еще 8640 лошадей и 21 915 солдат. Что касается людей, то столь громадная недостача не может быть объяснена ни потерями при Грос-Егерсдорфе, ни дезертирством, которое составило 852 чел., это было вызвано прежде всего теми лишениями и болезнями, которые опустошили армию во время отступления. Кроме того, часть солдат находилась в госпиталях.

Теперь была значительно сокращена численность нерегулярных войск – и Апраксин, и Фермор видели, какое разорение и опасное ожесточение они производили в занятой местности и насколько их служба «о дву конь» усложняла фуражирование и загромождала колонны огромной массой лошадей. Обратно были отправлены слободские казаки и большая часть разнонародных команд. Остались только донцы, чугуевские казаки, 500 волжских калмыков и гусарские полки.

Фермор предложил Конференции предпринять некоторые реформы: ввести постоянное разделение на корпуса и бригады; укомплектовать два батальона и две гренадерские роты во всех пехотных полках до полного штата; ограничить откомандирование строевых офицеров от полков; улучшить распределение и назначение повозок, чтобы не отягощать каждый полк и почти каждую роту; сократить ношу на солдатских плечах; избавиться от излишних неудобств в форме обмундирования; установить, чтобы казаки были не «о дву конь», и ограничить число вьючных и заводных[88]88
  Т. е. запасных верховых лошадей. (Примеч. пер.)..


[Закрыть] лошадей в нерегулярных войсках двумя на десяток.

Конференция одобрила эти реформы, но вследствие недостатка времени осуществить удалось лишь немногие. Уменьшили ношу солдата; отменили косы и пудрение волос; войска были снабжены теплой обувью и одеждой для зимней кампании. Тем не менее казаки продолжали служить «о дву конь», а чудовищные обозы все так же являли собой зрелище вопиющего хаоса.

Но самое неотложное заключалось в поставке рекрутов и заполнении офицерских вакансий. Было решено произвести набор 43 тыс. чел., однако собрать их раньше конца года не представлялось никакой возможности. Пришлось брать людей из линейных полков внутри империи и даже из гарнизонов, но, несмотря на все эти меры, так и не удалось укомплектовать полки находившейся в Пруссии армии до штата в 1552 чел. каждый. Что касается офицеров, то и здесь положение было не легче: главнокомандующему предоставили выпуск кадетского корпуса, дали офицерские чины гвардейским унтер-офицерам из дворян, призвали под знамена дворянских недорослей, но вместо потребных 500 чел. набрали едва половину. Военную Коллегию затрудняло также и то, что солдаты и офицеры нужны были еще и для Обсервационного корпуса Шувалова, и для формирования нового сорокатысячного корпуса Бутурлина, который собирались послать на помощь австрийцам в Силезию. Впрочем, этот корпус существовал лишь на бумаге, а Обсервационный корпус так и не избавился от своих первородных пороков плохого подбора людей и лошадей и полного отсутствия согласованности, отчего возникали постоянные задержки и неудачи при его взаимодействии с главной армией.

Армия Фермора, сохранявшая из всего завоеванного в 1757 г. только город и округ Мемель, была прикрыта со стороны Пруссии рекой Мемель и кавалерийским кордоном по берегу Немана.

Левальд после успеха своей осенней кампании не пошел вслед за русскими далее Немана. К тому же Фридрих II был совсем не тем человеком, который в разгар столь страшного для него кризиса оставил бы без дела хоть один корпус своей армии. 7 октября, сразу же после почти полного освобождения Восточной Пруссии, Левальд получил приказ идти в Прусскую Померанию и выгнать оттуда шведов. Хотя фельдмаршал и оставил своим подопечным некоторую надежду на скорое возвращение войск, но все его действия свидетельствовали о том, что он уже не вернется: из крепостей были выпущены государственные преступники, все общественные кассы, за исключением университета и некоторых благотворительных учреждений, были опорожнены. Левальд забрал с собой все части, даже гарнизонные полки, всего 30 тыс. чел., а также рекрутов по 60–70 на полк. Кроме нескольких непригодных, он увез крепостные пушки, а также все, что было в арсеналах и магазинах. Для защиты провинции было оставлено четыре роты гарнизонного полка (две в Пиллау и две в Кёнигсберге) и еще около Гумбиннена отряд из 60–70 гусар. Конечно, сюда можно еще причислить: гражданскую гвардию и ландмилицию; две пехотные роты в Руссе; несколько эскадронов ландгусар, набранных из лесников, егерей и браконьеров. Лесничий Экерт, командовавший этой импровизированной кавалерией, отличился тем, что с октября по январь вел на другом берегу Немана партизанскую войну с нерегулярными частями русских. Газенкамп уверяет, будто он наводил страх на донцов и калмыков.

Но все-таки Восточная Пруссия была брошена на произвол судьбы. Фридрих II считал, что даже армия Левальда не сможет остановить новое вторжение. Он еще мог надеяться, что его петербургским благожелателям, возможно, и удастся предотвратить это, однако в любом случае 30 тыс. чел. Левальда были слишком необходимы ему на главном театре военных действий, чтобы оставлять их на бесполезное уничтожение. Судьба и этой провинции, и всего королевства должна была решаться на полях сражений в Богемии, Саксонии или Силезии. Он спасет или окончательно потеряет ее, одержав победу или проиграв битву между Эльбой и Одером. И наконец, Фридрих уже достаточно много сделал для поддержания чести той страны, королевский титул которой он носил, ведь с первого раза он не отдал ее своим северным соседям без боя и даже сумел прогнать их обратно.

Однако обитатели самой провинции, вполне естественно, смотрели на все это совсем иначе. С беспокойством наблюдали они за уходом полков Левальда, почти целиком составленных из их же земляков, и ужасались при одной только мысли о нависшей над их головами восьмидесятитысячной армии русских, казаков и татар. Совсем еще недавняя оккупация и зверства нерегулярных отрядов, трагедия Рагнита и пепелища множества селений никак не могли вселить в них бодрость духа.

Тем временем отступление Левальда происходило при вполне благоприятных обстоятельствах. В Кёнигсберг пришло известие о том, что 5 ноября Фридрих II разгромил армию маршала Субиза при Росбахе. До сих пор он одерживал победы только над саксонцами и австрийцами. Победив армию, унаследованную Людовиком XV от великого короля^{37}, Фридрих добился громадного по своей важности успеха. Росбах имел совсем другое моральное значение, чем Мольвиц, Пирна или Лобозиц^{38}. Заслуженная во внутригерманских войнах слава прусского короля приобрела теперь всеевропейское звучание. Какая военная мощь могла отныне соперничать с его армией и кого теперь не сможет одолеть он после победы над французами? Именно с этого дня Фридрих II предстал перед всей Германией не как герой почти гражданских войн, а в роли защитника всей германской нации от иноземцев. Он явил себя новым Арминием^{39}, истинным богом войны. Воинская слава Фридриха создала из переплетения княжеств и феодальных владений, связанных средневековыми узами или сетью бюрократической системы, прусскую нацию, которая послужила основой немецкого народа. 25 ноября в покинутой Восточной Пруссии была торжественно отпразднована полученная победная весть. Кёнигсбергское германское общество устроило специальное заседание: его президент Флотвелл произнес речь о «Славе, коей музы венчают героев на полях сражений»; почетный член Лидерт рассуждал о «любви к человечеству на войне». Это, конечно, были аллюзии, относившиеся к тому самому герою, любимцу не только Марса, но и Аполлона, который не терял остроумия даже под вражеской картечью и посреди кровавой схватки оставался королем-философом и королем-филантропом. Через восемь дней было получено известие о новой великой победе, одержанной 5 декабря 1757 г. над австрийцами при Лиссе (Лейтене). Она была отпразднована в Кёнигсберге при залпах артиллерийского салюта большим парадом гражданской гвардии, состоявшей из 7 батальонов и 35 рот.

Однако Росбах и Лейтен были далеко, а русские совсем рядом, и король-победитель ничем не мог помочь своему королевскому городу, чтобы защитить его от неминуемой опасности. Разве Росбах и Лейтен могли помешать вторжению победителей при Грос-Егерсдорфе? Жители разрывались между патриотической гордостью и естественным страхом. Берлинское правительство уверяло, что нет никаких оснований опасаться наступления Фермора. Но постоянно, при каждом появлении казаков в междуречье Мемеля и Немана поднималась тревога. Богатые жители Кёнигсберга бежали в Данциг, а обитатели окрестностей – в Кёнигсберг. Участились набеги русской кавалерии, уже похожие на разведку. В декабре Рязанов выступил из Мемеля, эскадроны Броуна покинули Телыпи, а кавалерия Штофе льна наступала из Ворн. В авангарде по всем направлениям передвигались донцы Краснощекова.

Тогда же Фермор получил из Петербурга самые настоятельные инструкции о начале зимней кампании. Ему предписывалось занять всю Восточную Пруссию, не в пример его предшественнику, который захватил лишь самую незащищенную ее часть. Фермор рапортовал, что все приготовления закончены и, как только замерзнет Неман, начнется наступление. 17 декабря он послал в Конференцию свой план военных действий и получил высочайшее одобрение. Армия должна была двигаться двумя колоннами: одна из Мемеля, другая через Тильзит, направляясь к Кёнигсбергу, который в случае сопротивления надлежало подвергнуть бомбардировке с последующим штурмом. Фермор, несмотря на свою нелюбовь к нерегулярным частям, предоставил казакам свободу действий, ограничившись лишь тем, что заменил их начальников строевыми офицерами и, судя по всему, выбрал для этого немцев. Из-за холодов армия останавливалась на ночлег в селениях или лесах, чтобы люди имели возможность обогреться.

31 декабря выступил Румянцев, и 5 января он был в Попелянах, а 9-го в Таурогене, прославившемся впоследствии патриотическим пронунсиаменто[89]89
  Пронунсиаменто – в данном случае мятеж, акт открытого непослушания, имеющий политические цели. (Примеч. пер.)..


[Закрыть] Йорка фон Вартенбурга^{40}. Здесь он соединился с тысячью донцов Серебрякова, которые уже столкнулись неподалеку от Тильзита с ландгусарами лесничего Экерта. Вперед был послан гусарский полковник Зорич для рекогносцировки льда на Немане между Тильзитом и Рагнитом. Он взял заложников из местных «лучших людей» для получения сведений и обеспечения безопасности со стороны населения. По тому, как действовали русские генералы, было видно, что они ожидали сопротивления. Одновременно повсюду распространялось обращение царицы к жителям Восточной Пруссии:

«… с крайним видели Мы неудовольствием, что в противность Наших указов тогда сия земля оставлена, когда фельдмаршал Левальд, будучи с его армиею побежден, жители сами добровольно предались в Нашу протекцию; а еще с большим слышали Мы прискорбием, что при испражнении войсками Наших помянутых земель некоторые места выжжены и опустошены. Теперь войска Наши паки ввести в королевство Прусское побуждают Нас те же причины, о которых свет Мы уведомили, да при том и то, чтоб оказуемым благоволением и милостию ко всем тем жителям, кои добровольно себя в Нашу протекцию отдадут и при своих жилищах, прилежа токмо своему званию, оставаться будут, – удостоверить и самих потерпевших, что сделанное в минувшую кампанию разорение было совсем против Нашего желания»[90]90
  Масловский. Вып. 2. Приложение X. С. 19.


[Закрыть].

Таким образом, Елизавета еще раз осуждала поспешное отступление Апраксина и признавала, что оно сопровождалось прискорбными эксцессами. Уход фельдмаршала изображался как бы не имевшим места. Из этого следовало, что принесенная царице в 1757 г. присяга возобновлялась во всей своей силе. Те из жителей, кто не принес ее, должны были сделать это теперь. Фермор на всем пути до Немана неукоснительно требовал принятия присяги.

Тем временем Румянцев быстро продвигался вперед. Военное положение провинции было хорошо известно, и не ожидалось никакого сопротивления. 13 января он без единого выстрела занял Тильзит. «Магистрат, духовенство и знатнейшие оного жители вышли навстречу, себя и город препоручили в протекцию Ее Величества». Румянцев оставался в Тильзите четыре дня.

Правая колонна русской армии должна была идти дальше, чтобы достичь Немана. Бригада Рязанова 13 января находилась еще в Прекуле, 14-го он занял Русс, и головы обеих колонн вышли на одну линию.

Как только началось русское вторжение, все остававшиеся в провинции прусские войска поспешили отступить форсированным маршем на Нижнюю Вислу и к Мариенвердеру, чтобы соединиться с Левальдом. При выходе из городов вывозились все пушки, за исключением совершенно непригодных, очищались магазины и уничтожались запасы пороха.

Что касается мирного населения, то часть его предпочла уехать, а часть осталась и изъявила свою покорность. Крестьяне доставляли на русские аванпосты сено и овес. Ландмилиция словно по мановению волшебной палочки исчезла.

16 января Рязанов достиг Раутенберга, и там к нему подошли Фермор и Румянцев. Отряды кавалерии направлялись к наиболее важным пунктам: блестящий командир авангарда Штофельн 17-го занял Тапиау, а 18-го Лабиау, где советники Куверт и Рахов уведомили его, что получили от кёнигсбергского правительства приказ не оказывать никакого сопротивления императорской армии и хорошо принимать ее.

Очевидно, что если из Кёнигсберга приходили такие указания даже в незначительные поселения, то сам столичный город тоже не готовился к обороне. Но и в случае каких-то слабых поползновений подобного рода все равно быстрое продвижение неприятеля помешало бы осуществить их. Первый русский отряд перешел границу 5 января, а 20-го кавалерия Штофельна вместе с Румянцевым и Рязановым уже заняла ближайшие окрестности Кёнигсберга. Наступавшим колоннам приходилось преодолевать большие трудности – все дороги были занесены снегом, однако быстрота русских породила то, что г-н Масловский назвал «панической покорностью края». 14-го, когда обе роты Путкаммера ушли из города, в Кёнигсберге заседал Правительственный Совет, который не нашел для себя ничего лучшего, чем заняться проектом капитуляции и избранием трех уполномоченных для переговоров с неприятелем. Написали к королю и Левальду, чтобы оправдать себя очевидной безвыходностью положения. Однако среди присутствовавших сразу возникли разногласия: уходить ли всем с завоеванной территории для уклонения от присяги царице или же подвергнуться таковому унижению и пытаться защищать на местах интересы провинции? Большинство министров более всего боялись недовольства короля даже такой вынужденной присягой. Трое из них и еще многие чиновники поспешно бежали в вольный польский город Данциг. Из правителей остались только слепой старец Лесвинг и президент финансовой палаты Марвиц, прикованный к постели подагрой.

20 января Фермор прибыл в Кеймен, находящийся в одном переходе от Кёнигсберга, и на следующий день принял троих уполномоченных, которых сопровождали многие чиновники из соседних мест. Делегаты заранее выехали навстречу главнокомандующему, никак не ожидая, что встретятся с ним так скоро. Предложенные ими условия капитуляции подходили скорее для неприступной крепости, а не беззащитному перед лицом врага Кёнигсбергу. Они просили, чтобы город, государственные учреждения, университет, церкви, богадельни и сиротские дома, а также корпорации ремесленников были защищены в своих привилегиях, вольностях и преимуществах; чтобы удерживалась свободная и безопасная внутренняя и иностранная коммерция; чтобы находящиеся на излечении в госпитале прусские офицеры продолжали получать свое жалованье; чтобы беспрепятственно действовали все верховые и тележные почты; чтобы сохранялось свободное отправление публичных богослужений; чтобы легкие войска (читай: нерегулярные) без абсолютной необходимости не ставились на постой внутри города^{41}.

В заключение оговаривалось, что победитель может брать только те товары и имущество, которые принадлежат прусскому государству, хотя после ухода войск и чиновников, увозивших все, что только возможно, это представляло собой лишь незначительную добычу.

Фермор принял явившихся делегатов с безупречной вежливостью. Немец по культуре и протестант по вере, он не мог не симпатизировать побежденным, их университету, их религии, всем их порядкам и вольностям. С другой стороны, и особенно в связи с совершавшимися в предыдущую кампанию жестокостями, было весьма важно успокоить население каким-нибудь эффектным знаком доброжелательства, переменить общественное мнение Германии и Европы в пользу России. И Фермор согласился на все пункты этой необычной капитуляции. Газенкамп восхищается его уступчивостью по отношению к тем, над кем он уже занес свой меч. Г-н Масловский, напротив, негодует на подобную слабость и чуть ли не измену.

Но когда при петербургском дворе поняли эту столь щадящую для завоеванной провинции систему, увидев, что оттуда нельзя получить ни рекрутов, ни контрибуции, ни налогов больше тех, которые собирались при прусской власти, то там сначала удивились, а потом пришли в раздражение. Казалось непостижимым, что под сенью двуглавого орла провинция получала лучшие условия, чем под одноглавым гогенцоллернским, что она совершенно свободна от тех разорительных расходов, которых война требовала от податных сословий самой империи. Удивляло и столь мягкое обращение сравнительно с действиями Фридриха в Саксонии, раздавленной контрибуциями и реквизициями, где население претерпевало грабежи, разбои и убийства. Такое сравнение обернулось впоследствии против Фермора и сыграло немалую роль в его опале. И тем не менее Восточная Пруссия оставалась под благоприятной для нее властью.

21 января 1758 г. была подписана капитуляция, и на следующий день рано утром Штофельн со всей кавалерией Румянцева вышел из Кеймена. К одиннадцати часам он уже занял пригороды Кёнигсберга, а в четыре часа пополудни и сам Фермор въехал в город во главе 4-го Гренадерского и Троицкого полков. Древняя королевская столица имела праздничный вид: звонили колокола, на башнях били барабаны и трубили трубы. Фермор прежде всего подъехал к замку, где Лесвинг, один из пяти министров, обратился к нему с речью и вручил ключи от города. Через два часа артиллерийская бригада Нотгельфера и часть дивизии Рязанова заняли город. На площадях были поставлены пушки. В письме к вице-канцлеру Воронцову Фермор сообщал, что разместил в городе три полка гусар, девять драгунских эскадронов, 2,5 тыс. казаков и четыре полка пехоты с артиллерией. Однако большая часть армии встала лагерем за стенами города, среди снегов. Многие жители поспешили пригласить к себе русских офицеров[91]91
  Архив князя Воронцова. Кн. VI. С. 337.


[Закрыть].

В день своего триумфа в священном городе Гогенцоллернов Фермор отправил поручика Преображенского полка графа Брюса с донесением к царице и ключами от города.

И наконец, в тот же день он выслал отряды для занятия Пиллау, Фришгаузена и Фридрихсбурга, где нашли немалое число пушек. Армия была поставлена на зимние квартиры с таким расчетом, чтобы занять всю провинцию. Броун, задержавшийся со своим корпусом в Семигалии, получил приказ ускорить движение.

Фермор объявил, что чиновникам и прочим прусским подданным, сбежавшим от принятия присяги, предложено возвратиться под страхом потери своих мест и конфискации имущества, что и было без промедления исполнено[92]92
  Мы многое заимствуем из книги Кс. Газенкампа «Восточная Пруссия под двуглавым орлом» (Hasenkamp X. Ostpreussen unter dem Doppelaar. Koenigsberg, 1866).


[Закрыть].

23 января пасторам велено заменить во время публичных богослужений имена Фридриха II и кронпринца именами православных – императрицы Елизаветы, великого князя и великой княгини.