Текст книги "Другая сторона"
Автор книги: Альфред Кубин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Роль архива в стране грез была сугубо комедийной. Если бы его вдруг не стало, все продолжало бы идти своим чередом. Эти колоссальные скопления документов, скупленных во всех уголках света, не имели никакого отношения к царству грез. Будем называть вещи своими именами: Пропитанная бумажной пылью атмосфера этого заведения служила для выведения особого подвида Homo sapiens, вносившего свою лепту в пестроту целого.
Подлинное правительство находилось совсем в другом месте. После опыта с архивом я на время оставил свои попытки добиться аудиенции, тем более что вскоре мое внимание было приковано к другим вещам.
5
Дом, в котором мы жили, и по сей день стоит у меня перед глазами так ясно, словно я видел его на прошлой неделе.
В первом этаже располагалась комната парикмахера, а в ней он сам – светловолосый, серьезный, начитанный человек, холостяк в золотом пенсне. Он страстно увлекался философией. Идеи сыпались из него, как из рога изобилия. Знания у него были дико путанные, и он охотно делился ими с другими.
– Я много чего могу вам рассказать! – говаривал он, сверкая глазами.
Бог ведает, что он во мне нашел, но я с самого начала пользовался его доверием. «Кант – это великая ошибка. Ха-ха! Разве можно все сводить к одной „вещи в себе“? Мир – это прежде всего этическая проблема, и меня никто в этом не разубедит. Видите ли, пространство, так сказать, ухаживает за временем: точка их соединения – настоящее – есть смерть, или, если вам угодно, божество, что, как вы понимаете, одно и то же. В центре всего – величайшее чудо воплощения: объект. Который, в свою очередь, есть ни что иное, как внешняя сторона субъекта. Это фундаментальные положения, милостивый государь; в них вся моя теория».
– Да, вы истинный мыслитель, – уважительно заключал я в таких случаях.
В таких вот эмпиреях он витал изо дня в день, и его парикмахерской грозило бы полное запустение, не будь у него Джованни Баттисты. Правда, это была всего лишь обезьянка, но зато какая! Необыкновенно одаренный и настырный зверек! Имея такого помощника, можно было спокойно заниматься этическими проблемами. Джованни овладел этим ремеслом с азов. Его талант проявился в тот день, когда он впервые самостоятельно взбил пену; наш парикмахер, найдя и в нем субъекта, не замедлил извлечь пользу из его ловких рук. Спокойное, быстрое и уверенное владение бритвой прославило Джованни на всю округу. По средам и субботам он даже посещал частную клиентуру. Довольно часто мы видели его трусящим с серьезным и деловым видом по Длинной улице. Будучи честнее и надежнее человека, он составлял подлинную душу этого заведения красоты. Единственное огорчало его хозяина: зверь мало смыслил в философии.
– Вы стоик! – кричал цирюльник ему вслед после очередной продолжительной лекции. При этом он все-таки не терял надежды приохотить животное к более высоким материям.
Должен сказать, что всякий раз, когда я вспоминаю свой первый год в царстве грез, на меня находит глубокая тоска. Тогда еще, в основном, все было хорошо; я даже считаю те дни одними из лучших в моей жизни. Под влиянием новых впечатлений работа шла легко. Во второй половине дня – где-то около пяти – я встречался со знакомыми в кафе. Там, сидя у окна, можно было следить за происходящим снаружи. Особого оживления на улице не наблюдалось, жители Перле предпочитали сидеть по домам. А в центре города вообще было на удивление безлюдно и пустынно. Но именно это однообразие уличной жизни давало определенное ощущение надежности и комфорта. Между тем я все глубже вникал в здешние обстоятельства. Я находил точки опоры, твердые устои среди царящей кругом неразберихи.
В этом мне здорово помогали дома. Порой мне казалось, будто здесь не они существуют ради людей, а люди ради них. Эти дома были сильными, яркими индивидуальностями. Само их молчание было многозначительным. У каждого была своя особая история – надо было только запастись терпением и постепенно выведывать ее у старых построек. Дома сильно разнились по настроению. Некоторые испытывали обоюдную ненависть, видя друг в друге соперников. Среди них были угрюмые брюзги – как молочная напротив; другие производили впечатление нахальных и горластых – в качестве примера назову мое кафе. Если следовать этой аналогии, то дом, в котором мы жили, был старой раздражительной теткой. Окна косились недружелюбно и сердито. Злым, очень злым был большой магазин М. Блюменштиха, простодушной и жизнерадостной – кузница возле молочной, беспечным и легкомысленным – притулившийся к ней домишко речного смотрителя. Но моей любимицей была мельница, стоявшая с краю на берегу реки. Она располагала к себе всем своим видом: чисто выбеленная, с мшистой гонтовой шапкой крыши, из-под которой в направлении улицы тянулась толстая балка – точно добрая сигара. Правда, в районе слуховых окон выражение ее лица было несколько замысловатым и хитрым. Она принадлежала двум братьям. Или, может быть, это они принадлежали ей, как два сына – одной матери?
Я мог бы поведать еще о многом, будь я уверен, что мой читатель воспримет все эти довольно запутанные обстоятельства так, как мне хочется. Я, в частности, со временем пришел к выводу, что дома, стоявшие на одной улице, представляли собой как бы одну семью. Между ними могли происходить ссоры, но внешне они были дружны. Здесь, в сумрачном Перле, меня озаряли идеи, которые во внешнем мире я бы никогда не осознал с такой ясностью. Но подлинной глубины понимания я достиг лишь после того, как чудесным образом обострилось мое обоняние. Это произошло уже через полгода. Отныне мой нос определял все мои симпатии и антипатии. Я часами шатался по углам и закоулкам, принюхиваясь и присматриваясь ко всему, что попадалось мне на глаза. Передо мной открылся совершенно новый, неизведанный мир. Любой подержанный предмет делился со мной своими маленькими тайнами. Моя жена часто подсмеивалась надо мной, ей казалось комичным, что я глубокомысленно обнюхиваю какую-нибудь вещицу, книжку или табакерку. А я и впрямь стал почти как собака; я не могу этого точно объяснить, все дело было в механизмах восприятия – настолько тонких, что их не опишешь словами.
Начать с того, что по всему царству грез был разлит своеобразный запах, вполне определенный, но не поддающийся описанию. Иногда он усиливался, иногда почти пропадал. Там, где он присутствовал в наиболее концентрированном виде, его можно было бы примерно охарактеризовать как смесь запахов муки и вяленой рыбы. Его происхождение оставалось для меня загадкой. Куда более определенными были индивидуальные запахи предметов. Я тщательно анализировал их, при этом меня нередко охватывало непреодолимое отвращение. И я легко проникался неприязнью к людям, от которых исходил неприятный – с моей точки зрения – запах. Но в конечном счете все эти существа и неодушевленные предметы, оказавшиеся в одном месте по странной прихоти основателя, при всем своем многообразии вызывали ощущение какого-то непостижимого единства.
6
Все, на что бы ни падал взгляд в царстве грез, было матовым и блеклым. Насколько далеко это заходило, я заметил однажды во время бритья. Джованни прислуживал со свойственной ему элегантностью, впечатление портило лишь состояние его бритв и медного тазика: они были совсем тусклыми.
– Как это называется? – спросил я у парикмахера, который как раз в этот момент зачитывал мне трудное для понимания место из монадологии Лейбница. – Господин ассистент мог бы содержать эти принадлежности в лучшем состоянии.
– То есть как? – спросил великий философ испуганно и удивленно.
– Я думаю, что тазику следовало бы блестеть, а бритве – сверкать.
– Да, но зачем? Пусть будет все как есть. Я избегаю нововведений.
Чтобы поймать его на слове, я указал на зеркало и заметил:
– Взгляните, оно-то ведь сверкает чистотой!
Тут философия изменила ему, он явно находился в затруднении.
– Ах, зеркало! – нерешительно, как бы в раздумье, он добавил: – Но зеркала вообще ничего не значат!
По всей видимости, ему было неприятно говорить об этом.
– Поверьте, я не хотел вас обидеть! – миролюбиво сказал я и покинул его заведение.
И тем не менее! Жить среди этих потускневших от времени старых предметов было прекрасно, и я не колеблясь привожу здесь нижеследующее письмо. Оно полностью проникнуто моим тогдашним настроением. Кроме того, оно содержит описание странной традиции, предваряющей культ, о котором я еще буду говорить. Я имею в виду великие чары часов. Это письмо лежало в записной книжке, которая нашлась среди моего старья после гибели царства грез. В этой же книжке я обнаружил список священных предметов, в то время как остальные страницы были испещрены неразборчивыми записями, за исключением внутренней стороны обложки, где был помещен примерный план города с краткими пометками, которыми я пользовался для ориентировки в первое время.
Письмо было написано мною на третий месяц моего пребывания в Перле. Это была моя первая попытка установить связь с внешним миром. Через два года я получил письмо обратно как не могущее быть доставленным «за ненахожденисм адресата»; конверт был полностью заляпан штемпелями и пометками. Письмо и записная книжка остаются единственными вещественными доказательствами из царства грез, которые я могу предъявить всем интересующимся.
«Дорогой Фриц!
Я – в царстве грез. Тебе это покажется невероятным. Но могу тебе посоветовать лишь одно: сразу по получении этого письма собери свои пожитки и приезжай ко мне. Перле – настоящий Эльдорадо для коллекционера, это не город, а музей; конечно, тут полно всякого хлама, но есть и бесподобные вещи. Не далее как сегодня я видел резной готический сундук, пару серебряных канделябров (шестнадцатого века!) и одну из тех чудесных бронзовых статуэток эпохи Возрождения (мальчик на быке работы нашего Челлини), о которых ты всегда мечтал. На прошлой неделе мы разглядывали восхитительный фарфор; о низких ценах я уж промолчу, потому что опасаюсь за твое здоровье. И тот, кто знает толк, встречает здесь подобные сокровища ежедневно и на каждом шагу. Вообще же здесь все только старинное, люди живут, как наши деды до революции, и чихали они на прогресс. Да, милый мой, мы очень консервативны, наши ремесленники – специалисты по починке и реставрации. В каждом пятом доме располагается антикварная лавка; здесь живут торговлей старьем. И архитектурных экстравагантностей ты насмотришься вдоволь: в том же дворце сочетаются по меньшей мере двадцать стилей. А еще разные забавные открытия! Не увидел бы собственными глазами – ни за что бы не поверил! Чтобы тебе стало понятным мое веселое настроение, расскажу тебе о последней забаве, какую я здесь наблюдал. Это так называемые великие чары часов. Итак, слушай. На главной площади города возвышается массивная серая башня вроде невысокой колокольни. Это – резиденция старинных часов, циферблат которых занимает верхнюю треть здания. Этот светящийся по ночам диск показывает обычное время, и все часы в городе и стране выверяются по нему. В этом не было бы ничего особенного, не будь у этой башни одного поистине странного свойства. Она обладает магической, невероятной силой притяжения. В определенные часы вокруг этой старой громады собирается толпа мужчин и женщин. Новичок замирает в удивлении и с интересом наблюдает за странным поведением этого сборища. Люди нервно переминаются с ноги на ногу, то и дело поглядывая на длинные ржавые стрелки. Когда спрашиваешь их, что происходит, получаешь рассеянные, уклончивые ответы. Но если приглядеться получше, можно заметить, что в основании башни находятся два небольших входа. К ним-то все и устремляются. Если толпа большая, люди образуют очереди, женщины и мужчины – первые боязливо, вторые ревностно – следят за порядком. По мере движения стрелок общее напряжение возрастает. Люди один за другим скрываются внутри, проводят там одну-две минуты и выходят с глубоко удовлетворенными, почти счастливыми физиономиями. Неудивительно, что это только подогревает любопытство. Но когда я спросил одного из своих новых знакомых по кафе, что все это значит, мне пришлось туго. Как оказалось, о таких вещах даже неприлично говорить, это все равно что расписываться в собственной глупости: „Усвойте раз и навсегда: это великие чары часов! Зарубите себе это на носу!“ Полученная отповедь усилила мое любопытство. Мое первоначальное предположение – что речь идет о какой-то достопримечательности, быть может, камере-обскуре или паноптикуме – отпало само собой. Собравшись с духом, я рискнул посетить башню сам, но меня ждало глубокое разочарование. Как ты думаешь, что я там увидел? Ни за что не догадаешься! Войдя внутрь, ты оказываешься в маленьком пустом помещении, частью покрытом загадочными рисунками, очевидно, символами. За стеной раздается мощное качание маятника. Тик… так, тик… так… По каменной стене стекает вода, она льется непрерывно. Я последовал примеру мужчины, вошедшего следом за мною, то есть уставился на стену и громко, отчетливо произнес: „Я стою здесь перед Тобой!“ На этом посещение башни заканчивается. Представляю, какое недоумение было написано на моем лице, когда я из нее выходил. Для женщин предусмотрен свой, особый вход, снабженный, как это делается во всем мире, соответствующей надписью. Но самое примечательное: с того дня, как я впервые посетил башню, она стала притягивать меня к себе все сильнее. Сперва это был как бы легкий толчок, который я ощущал, проходя через площадь, но с каждым днем мое волнение росло, меня неудержимо влекло туда. Одним словом, я поддался этому идиотизму, ибо сопротивляться было бесполезно. Теперь у меня уже это вошло в привычку. В городе есть еще и меньшие башни, устроенные по образцу главной. В селеньях каждый крестьянский двор имеет свои часы. Изо дня в день в определенное время я спешу к своим. Да-да, смейся надо мной. „Господи, я стою здесь перед Тобой!“
О живописи много говорить не приходится. Произведения искусства здесь ценятся главным образом как предметы обихода. Несколько полотен старинных художников разбросаны по разным местам. Единственное, что я видел, был написанный в темных тонах холст какого-то запоздалого представителя голландской школы. По-настоящему превосходные вещи Рюисдаля, Брейгеля, Альтдорфера, а также примитивы можно встретить только в домах богачей; банкир Альфред Блюменштих, местный Крез, директор центрального банка, владеет ценной или, скорее, бесценной галереей, в том числе Рембрандтом и подлинным Грюневальдом, о существовании которого никто не подозревает. Картина называется: „Семь смертных грехов пожирают Агнца“. Здесь не в чести веселые краски, рисунки расходятся гораздо лучше. Я устроился в журнал „Зеркало грез“: четыреста гульденов и удобные условия. Со своим единственным коллегой, рисовальщиком Николаусом Кастрингиусом, я пока еще незнаком. Если ты надумаешь приехать, я попробую пристроить в журнал и тебя. Не сердись, что на этом заканчиваю. С нетерпением жду встречи!
Твой старый друг, гражданин страны грез и художник.
P. S. Ты сможешь поселиться в каком-нибудь прелестном романтичном домике на окраине города; там у нас тихо, как в деревне».
Как видно из письма, тогда я еще пребывал в благодушном настроении. Теневые стороны жизни – те из них, которые уже к тому времени обратили на себя мое внимание, – я опишу в конце этой главы. Но прежде хочу сообщить кое-что относительно культа – или того, что я за него принимал.
7
Эта область столь же интересна, сколь и запутана. Мне так и не удалось проникнуть в нее до конца, даже впоследствии. Тем не менее я приблизился к решению некоторых загадок. И если мои изыскания дали отрицательные результаты – в том не моя вина, ибо некое враждебное влияние перечеркивало все мои усилия в этом направлении, и добытые сведения остались весьма скудными.
Все великие мировые религии имели в стране грез своих приверженцев – в большем или меньшем числе. Но это была лишь видимость, мишура. Образованные люди признавались в этом сразу. Они были умны, свободны от предрассудков и не склонны к подчинению жестким иерархическим схемам. К тому же среди них было немало светлых голов. Но даже в них жила эта фаталистическая вера в изощренно справедливую судьбу, а вместе с ней – и всевозможные странные и смутные представления, над которыми здесь не разрешалось смеяться. Однажды я убедился в этом на собственном опыте.
Еще в первой четверти года я познакомился в кафе с симпатичным молодым господином, бароном Гектором фон Бренделем. Приятный и простой в общении, весельчак, хотя несколько неврастеничный и капризный, но уж во всяком случае не дурак. Его легкая, сдержанная меланхолия расположила меня к нему при первой же встрече. С тех пор мы виделись ежедневно.
– Вы здесь уже три года. Брендель, – сказал я ему однажды за столиком, когда мы остались в кафе одни. – Я непременно хочу выяснить одну вещь. Как я понимаю, здесь, в стране грез, существует какой-то тайный союз единоверцев, вроде ордена вольных каменщиков. Известны ли вам какие-нибудь подробности? Не могли бы вы хоть немного посвятить меня в эту тайну? Рассказать о ритуалах, обрядах?
Он искоса глянул на меня, кашлянул и сухо спросил:
– А что, собственно, вы заметили?
– Да ничего определенного. Сама идея фатума не нова, но меня поражает то упорство, с которым здесь держатся за старомодный уклад жизни, отсутствие прогрессивных настроений, ну и еще кое-что. – Я рассказал ему о случае с парикмахером и медным тазиком. Он выслушал меня очень серьезно, медленно скрутил сигарету и, печально усмехнувшись, заметил:
– Чтобы быть вполне откровенным – да, мой дорогой, за всем этим что-то стоит. Но, увы, я знаю ненамного больше вас.
– И все же я был прав! – воскликнул я, хотя в глубине души испытал разочарование. – Но неужели вы-таки ничего об этом не знаете? Разумеется, если нужно, я буду молчать!
Брендель несколько мгновений раздумывал, затем вполголоса произнес:
– К некоторым вещам здесь относятся с благоговением, но я не знаю, много ли вам будет пользы от того, если я назову несколько местных святынь.
– О, прошу вас, доставьте мне такое удовольствие! – попросил я, снедаемый любопытством.
– Извольте: у нас особо почитаются яйцо, орех, хлеб, сыр, мед, молоко, вино и уксус.
– Ага! – вскричал я радостно. – Гигиенический культ на основе желудка! Блеск! – Я не мог удержаться от легкой иронии. – А почему бы тогда заодно не чай, кофе и сахар?
Брендель резко повернулся ко мне спиной и стал рассчитываться с официантом. Дверь кафе распахнулась под порывом ветра, внутрь ворвался теплый, сырой воздух, густо насыщенный специфическим ароматом страны грез. Брендель коротко попрощался и вышел, я проводил его взглядом через высокие тусклые окна. На улице стояли сумерки.
Нет, зря я так пошутил. В результате я так и не выяснил, что хотел. В другой раз буду осторожнее.
Разумеется, местная религия не могла исчерпываться одной едой и напитками. Вскоре я узнал, что священными также считаются волосы, рог, еловые шишки, грибы и сено. Даже конскому и коровьему навозу придавался некий высший смысл. Из внутренних органов почитались легкие и сердце, из животных – рыбы. Дубленые кожи тоже возводились в ранг священной тайны. Напротив, сталь, железо и разные сплавы оценивались прямо противоположным образом: они как бы символизировали опасности. Все эти подробности я почерпнул, общаясь с крестьянами и охотниками во время долгих прогулок по сельской местности. Я записывал все, что мне удавалось услышать от этих немногословных людей, но во избежание ненужных длиннот не стану приводить здесь полный список. Пожалуй, стоит упомянуть еще лишь об одном: в лесах и среди болот были глухие уголки, куда с наступлением тьмы не отваживался ступить ни один путник. Они пользовались дурной славой, и все стремились держаться подальше от этих мест.
Возможно, мне бы не пришлось так долго блуждать в потемках, если бы я хоть раз взглянул собственными глазами на озерный храм. Это святилище – судя по тому, что я о нем слышал, – было настоящим чудом. От Перле до храма на озере был добрый день пути. Его окружали искусственные водные террасы и тихий парк. В храме, по слухам, хранились величайшие драгоценности царства грез. Он был так искусно возведен из благороднейшего материала, что у зрителя создавалось впечатление, будто храм парит в воздухе. Главный зал был выдержан в коричневом, сером и зеленом – любимых цветах Патеры. В таинственных подземных покоях стояли символические скульптуры. К сожалению, храм можно было посетить только раз в году, но и тогда необходимо было иметь хорошую протекцию. Поначалу я надеялся, что мое личное знакомство с Патерой обеспечит мне доступ в храм. Однако мой визит в нему все откладывался, а потом разразились события.
Все мои попытки разузнать о подлинной религии царства грез оставались тщетными. С какой бы стороны я ни подступался к этой тайне, всякий раз я словно натыкался на некую невидимую преграду.
Однажды я был приглашен к банкиру Блюменштиху. У него было полно гостей и царило оживленное настроение. Хозяин дома получил награду за постройку новых купален и теперь шумно отмечал это событие.
Ужин закончился. Одни курили, другие уютно сидели за кофе и ликерами. «Здесь собрались самые почетные гости со всего Перле, и если я сегодня ничего не узнаю, то уже не узнаю никогда», – подумал я и отважно завязал беседу. Я рассказал о своих мучительных и бесплодных попытках познакомиться с подлинным культом людей грез. Слова мои звучали очень красиво, очень гладко: словно подгоняемые изнутри, скатывались они с языка. Наконец я решил, что уже достаточно убедил присутствующих в своей жгучей жажде знаний, и попросил их немного просветить меня. И тут же прикусил язык. Я все равно бы не смог больше говорить, так как у меня пересохло в горле. Все были безмолвны, смущены и подавлены, а двое пожилых почтенных господ с одухотворенными лицами в элегантных костюмах в стиле бидермейер предусмотрительно ретировались в соседнюю комнату, хотя на них-то я и возлагал все свои надежды. Выждав паузу, хозяин дома, поглаживая свои черные бакенбарды, сказал: «Молодой человек, вы уже бывали в предместье? При случае обязательно посетите это старое гнездо». Голос его прозвучал резко и наставительно.
У всех словно камень слетел с души. Наконец-то хоть один заговорил! С этого момента беседа вращалась вокруг самых нейтральных тем. Меня словно не замечали. Лишь мой редактор, сидевший тут же, умиротворяюще пробормотал: «Ах, эти художники, художники!»
Но меня это уже не спасло. Погруженный в глубокие раздумья, я направился домой. «Никогда не узнаю я правды!» – крикнул я в темноту.
Около башенных часов меня словно током дернуло. Быть может, все это как-то связано с великими чарами часов? Мои слова были восприняты как нечто неприличное. Иначе отчего бы вдруг все так смутились? Похоже, я опять выглядел как enfant terrible! Но какое ко всему этому отношение имеет предместье, эта старая деревенька за мостом, на которую всем было наплевать? Пустые отговорки! Но я раскрою этот обман, можете быть уверены! Я дал себе в этом слово и сжал кулак.
8
Настало время рассказать и о теневых сторонах нашей жизни. Иначе у читателя может создаться впечатление, что в ней были только забавные эпизоды. Наряду с массой интересных впечатлений она приносила нам и много неприятностей. Начать хотя бы с дома, в котором мы жили: под нами жила старая дева, княгиня фон X. Она была уродлива как больная крыса и жутко сварлива. Эта тварь в особенности раздражала мою жену. Она была скупердяйкой, располагала большими деньгами, но вела столь замкнутую жизнь, что никто по сути ничего о ней не знал. Склоки доставляли старухе истинное наслаждение. Если после девяти вечера я еще ходил по комнате, она размеренно стучала в потолок, требуя покоя. Стоило ей увидеть, что мы спускаемся по лестнице, как она тут же принималась ворчать. Перед ее дверью неизменно стоял ряд мисок и кастрюль – для молока и тому подобных продуктов, которые приносили на дом. Однажды в темноте я нечаянно разбил глиняный горшок – и началось! Открытая вражда! Она пыталась очернить меня даже перед парикмахером. А тот, невзирая на свою философию, еще сохранял остатки сословного благоговения перед «высочеством». Но когда она перешла все границы и как-то раз оскорбила мою жену на лестничной клетке, я не выдержал и набросился на нее со словами: «Что бы вы о себе ни воображали, для меня вы не княгиня, а дерьмо!» Старая ведьма была ошарашена. Это немного помогло. Отныне, едва заслышав мои шаги, спесивая старуха исчезала в своих апартаментах. Один раз это произошло так быстро, что одна из ее латаных-перелатаных туфель осталась снаружи. Я отшвырнул ее ногой, и – к моему изумлению – вниз по лестнице со звоном покатились золотые монеты. «Взломщик, убийца!» – завизжала она и переполошила весь дом. Подобные истории происходили довольно часто и изрядно отравляли нам жизнь. Но еще больше хлопот доставлял нам «студент».
Он занимал комнату на том же этаже, что и мы, и был горьким пьяницей. Лишенное выражения, испитое лицо, на каждой щеке по глубокому шраму, что придавало ему такой вид, будто у него было три рта. Зато его умственные способности едва ли дотягивали до одной трети человеческой нормы. Наш сосед вел ярко выраженный ночной образ жизни и постоянно ошибался дверью, когда, напившись в стельку, искал свое логово. Почти каждую ночь мы испуганно вздрагивали, заслышав его брань и стук в двери. Не счесть, сколько раз я отчитывал его за это. Но какой прок был нам от его извинений? Все оставалось по-старому. Только ради худого мира мы в конце концов смирились с неизбежным злом.
Были и другие неприятности. Иной раз выдавались такие дни, что хоть вешайся. Приведу хотя бы несколько примеров: как-то рано поутру – в пять часов – к нам позвонил каменщик с ведерком замазки и мастерком и принялся с пеной у рта утверждать, будто ему поручено заделать окна в нашей квартире. В другой раз нам поздно вечером устроили серенаду. Перед нашей дверью собрался целый хор цыган; вероятно, произошла какая-то ошибка. К нам то и дело являлись посетители с разнообразными просьбами, нам приносили чужие вещи и не забирали их обратно. Как-то раз у нас целых четырнадцать дней пролежала посылка с выдержанными сырами. После того как я, наконец, вышвырнул ее за дверь, пришли три офицера и в резкой форме потребовали вернуть им сыр. В Перле было широко распространено попрошайничество по домам. Но случалось и кое-что похуже. Например, однажды вечером, уже в сумерках, несколько людей в черном приволокли к нам гроб. «Заказывали?» – вежливо спросили они. Моя жена чуть не упала в обморок.
Впрочем, ко всем этим недоразумениям и вечному хлопанью дверями еще можно было как-то привыкнуть. Беда в том, что происходили намного более жуткие и необъяснимые вещи. Для помощи по дому мы наняли приходящую прислугу, пожилую женщину. У нее постоянно болели зубы, и я ни разу не видел ее без косынки. Она готовила очень хорошо и вкусно, что, впрочем, требовало не бог весть какого умения, если принять во внимание обилие превосходных, свежих продуктов на рынке. Но через несколько недель я готов был поклясться, что за ее старыми платьями скрывается совсем другая женщина; это была уже не наша прежняя служанка. Разумеется, я ничего не сказал об этом жене, но, к сожалению, у нее возникли те же подозрения.
– Слушай, – начала она однажды, – мне кажется, Анна красит волосы. Со вчерашнего дня она блондинка, а ведь прежде была брюнеткой.
– Я думаю, мы простим ей эту милую слабость! – с деланно беззаботным видом заметил я. Но мне и самому было не по себе, причем уже давно. Наконец наступил день, когда несходство стало вопиющим. Если накануне нас обслуживала рыжая особа средних лет, то сегодня на стол накрывала хлопотливая старуха с глубокими морщинами на лице. Моя жена в испуге прижалась ко мне, мы оба сидели, словно окаменев. «Но ведь на ней тот же самый платок?» – пролепетал я, глядя в расширенные от испуга глаза моей супруги. Мы шепотом обменялись своими наблюдениями; оказалось, что ее, как и меня, уже в течение месяца преследуют сильнейшие подозрения. «Нет, хоть бы даже она работала за десятерых, я не хочу ее больше видеть! Лучше буду все делать сама!»
Мне пришлось уволить Анну. Несколько дней я провел дома. Я условился с парикмахером, что Джованни Баттиста будет по утрам помогать за вознаграждение при уборке помещений. Все шло превосходно, моя жена подружилась с ученым зверьком; правда, приходилось следить за тем, чтобы он не приближался к моему рабочему столу – ибо он ощущал себя немного художником и непременно стал бы подправлять и улучшать мои работы. В той мере, в какой это было уместно, я тоже старался быть полезным, особенно по части закупок. Но когда этим занимаешься, нужно держать ухо востро, иначе ты принесешь домой черт знает что! Как это было в тот раз, когда я купил на базаре бараньи котлеты, причем очень дешево, и, придя домой, с гордым видом развернул сверток, – а там вместо мяса оказались мелкие гвозди и несколько мышиных хвостов. «Подменили товар, чтоб им пусто было!» – выругался я про себя.
9
А еще эти звуки! Всю ночь напролет, с ума можно сойти!
По ночам в наш район наведывались компании хулиганов и проституток из Французского квартала. Дикое ржание, свист, вой приближались к окнам и снова удалялись. Пьяные, выходившие из кафе, произносили пространные монологи и, обезумев от возлияний, выкрикивали страшные богохульства. К этому невозможно было привыкнуть! Любое слово, громко произнесенное вслух, отражалось многократным эхом от углов и выступов домов, вкривь и вкось стоявших вдоль улицы. Из центральных кварталов города доносились пронзительные выкрики; их подхватывали – то громче, то тише – и передавали дальше. Что это означало, я не знаю. Потом вроде бы все успокаивалось, но вскоре становились отчетливо слышны какие-то покашливание и хихиканье. Бродить ночью по улочкам Перле было сущей мукой. Для обостренных чувств здесь разверзались ужасающие бездны. Из зарешеченных окон и подвальных люков доносились невнятные стоны и стенания всех родов и оттенков. За приоткрытыми дверями раздавались сдавленные кряхтенья, так что невольно думалось, что там кого-то душат. А когда я боязливо спешил домой, мне вослед раздавалось улюлюканье, повторяемое на тысячу – нет, десять тысяч ладов. Ворота и подворотни разевали рты на спешащих прохожих, словно хотели их проглотить. Невидимые голоса завлекали путников на берег реки, магазин Блюменштиха злорадно посмеивался, молочную можно было уподобить скрытой западне, даже мельница – и та не оставалась в стороне, треща всю ночь без умолку. Преследуемый страхом, я не раз по пути домой прятался в кафе. А тем временем моя бедная жена в одиночестве трепетала дома. То у ней скрипел шкаф, то сам собой разбивался стакан. Ей казалось, что из всех углов комнаты раздаются зловещие шепоты; часто по возвращении домой я заставал ее в холодном поту и представляющей себе невесть что. Эти бессонные ночи губительно действовали на ее нервы, в скором времени ей уже повсюду мерещились движущиеся тени и призраки.
