Текст книги "Другая сторона"
Автор книги: Альфред Кубин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Американец сеял ненависть и раздор и всё высмеивал. Веру в Бога сохранили лишь немногие. Великие чары часов были забыты, лишь изредка кто-то заходил в башню, но не задерживался там даже на предписанные полминуты, тут же спеша наружу. Теперь я знал, что конец царства грёз неуклонно приближался. Как-то ночью я услышал на крыше шипение и глухое рычание. С ужасом я наблюдал, как громадный леопард раздирал зайца; я услышал хруст костей, и по спине моей пробежал холод. Моя комнатка потеряла свою уютность, в стене зияли две трещины, из которых по вечерам регулярно высовывались задние части черных тараканов, выглядевшие как фриз. Несколько дней в моей чаше для золы гнездилась пара малиновок. Они были безобидными и вознаграждали меня за терпимость своим пением. К сожалению, радость была недолгой; однажды молниеносно и дерзко вторгнувшийся сокол убил самца.
В один из последних вечеров, когда я, собираясь улечься в кровать, нашел под одеялом двух скорпионов и собирался продолжить][1]1
В [квадратные скобки] взят перевод с немецкого, сделанный вместо утерянной страницы оригинала, переводчик: golma1 (прим. верстальщика)
[Закрыть] охоту на эту и прочую нечисть, выяснилось, что мое оружие – подставка для сапог – совсем рассохлась. Я схватил ножницы – они были съедены ржавчиной. Лишь тогда я обратил внимание на то, что моя бумага заплесневела, а линейки, стол для рисования, колченогий комод – словом, все деревянные предметы – изъедены червями и насквозь прогнили.
А как выглядел я сам? Да ничуть не лучше! Правда, и другие – те, кто раньше был аккуратно и опрятно одет, – теперь ходили по улицам в лохмотьях. Наши одежда и обувь покрылись плесенью. Не помогали ни стирка, ни чистка. Материя расползалась по ниткам и отрывалась кусками. Мы, мужчины, еще сохраняли видимость достоинства, а вот бедные дамы… но тс-с.
5
Еще более разительные перемены наступили после того, как дома стали практически непригодными для проживания. Если жильцы нижнего этажа не испытывали особых затруднений, то для подъема по лестнице требовалась отчаянная смелость.
Когда кельнер как-то раз подал мне тухлое яйцо, мутную жидкость в пивной бутылке с отбитым горлышком и какую-то жирную, склизкую тряпку вместо салфетки, я потерял терпение и позвал хозяина. Тот как раз пытался подпереть потолок с помощью досок от разобранного бильярда. «Что это значит? – набросился я на него. – На этом приборе вся медь позеленела. Уберите сейчас же это рвотное пойло и сальную тряпку!» Он согнулся в три погибели и заскулил: «Ах, это все персонал, мой господин!»
– Ну, ладно, – раздраженно отмахнулся я, взял свой цилиндр и вышел из кафе, успев заметить, что на месте, где я только что сидел, обосновалась целая колония муравьев.
Если я и продолжал наведываться в кафе, то исключительнов силу привычки. Там все было настолько неаппетитно, что приходилось ограничиваться черным кофе. Антон тоже переменился к худшему: у него были вечно немытые руки, и воняло от него за километр. Впрочем, никто ведь столько и не бегал, как он. Корку грязи, которой был покрыт Антон, парикмахер называл «материей». Один его вид мог вызвать рвоту! Тем более был я поражен, когда однажды вечером, возвращаясь домой, услышал в передней чей-то тихий смех и, посветив в угол, увидел – вместо животных, как того можно было ожидать, Антона, обнимающегося с Мелиттой. Вскоре после этого она погибла. Ее нашли растерзанной в ее собственной спальне. Запертую изнутри дверь пришлось взломать. В комнате оказался колоссальный дог. Вздыбив шерсть, он бросился на вошедших и прежде, чем его пристрелили, покусал двух полицейских. Оба вскоре скончались от бешенства. В последние дни жизни Мелитты от ее былой красоты не осталось почти ни следа. Тщетно силилась она с помощью толстого слоя кремов и пудры замаскировать печальные последствия своих похождений.
Тяжко страдали и оба наших шахматиста. Этим пожилым господам, всецело отдавшимся своему увлечению, любое движение тела стало казаться настолько сложным, что они были вынуждены производить многочасовые расчеты, прежде чем им удавалось пошевелить той или иной конечностью. Нетрудно понять, что при обилии вредных насекомых подобная неповоротливость обходилась им недешево. Большой похвалы заслуживает молодая дама, которая как-то зашла в кафе выпить чаю и заметила мучения стариков. Она просто подошла к ним и отважно смахнула с их одежды муравьев и клопов. Никто из нас не захотел оставаться в стороне. Если раньше мы только смеялись над их гротескно искаженными лицами, то отныне среди завсегдатаев установился обычай при входе и выходе из кафе почесывать обоих господ. Как видите, даже в такие злые времена в людях продолжало жить чувство сострадания к ближнему.
Американец вновь заставил заговорить о себе. Он предсказал скорую убыль зверья – и оказался прав в отношении крупных видов: они стали постепенно покидать город. Правда, все мелкие млекопитающие и пресмыкающиеся пока остались, зато исчезли пернатые – за исключением бездны воронья и белогрудых коршунов. Коршуны – тяжелые, массивные птицы – сидели, словно отлитые из бронзы, на голых деревьях аллей и не отрываясь смотрели в сторону города, как будто еще чего-то ждали. Хотя предсказания исполнились лишь частично, они резко увеличили число приверженцев американца. И теперь он еще яростнее натравливал толпу на своего смертельного врага Патеру.
Я возобновил свои вечерние прогулки по берегу реки, где лежали вынесенные волнами на песок бесчисленные раковины, кораллы, черви, рыбьи косточки и чешуя. Меня поразило, что здесь часто попадались останки существ, относящихся к морской фауне. Берег, казалось, был усеян мистическими письменами. Я был уверен, что синеглазые поняли бы бы этот символический язык. За этим наверняка стояли тайны, подобно тому, как на крыльях красивейших насекомых – ночных бабочек, жуков – порой встречались рисунки, которые, по всей видимости, были забытыми иероглифами. У меня просто не было ключа к ним.
«Как же ты велик, Патера! – думал я. Но почему господин прячется даже от тех, кто любит его?»
В тягостном раздумье я проследовал дальше; обезлиственные деревья на противоположном берегу выступали далеко над рекой, касаясь ветвями черной воды. Между ними мелькали гигантские тени. Ясно слышался треск ломающихся сучьев, временами я замечал длинные шеи или хоботы и не мог избавиться от мысли о доисторических чудовищах. Чем больше темнело, тем опаснее становились эти места для одиноких путников. Как-то вечером, качавшаяся на волнах доска неожиданно начала дышать, и, приглядевшись, я увидел оскаленную пасть огромного аллигатора. Я в страхе поспешил назад. По пути домой я обдумывал недавний случай, завершившийся относительно благополучно. Уже давно ходила молва о громадной беременной тигрице, поселившейся во дворце; люди утверждали, что видели ее тупую морду и полосатую спину в застекленной галерее. И действительно: несколько дней назад отвечающий этому описанию хищник запрыгнул на террасу дома Альфреда Блюменштиха. Хозяйка, кругленькая и пухлая, без слов упала в обморок при виде страшного зверя; дело произошло во время обеда, в гостях был профессор Корнтойр. Этот достойный господин проявил настоящий героизм. «Держитесь спокойно, – обратился он, вставая, к испуганному супругу, – даже самые свирепые хищники подчиняются такому высшему существу, как человек; они испытывают благоговение перед его прямой фигурой и боятся его властного взгляда!» С этими словами он смело пошел на тигра, на ходу сняв очки. Трудно сказать, что подействовало на зверя, – неожиданное поведение ученого или что другое, но вновь задребезжали и посыпались оконные стекла, и тигица выпрыгнула на улицу – увы, с бесчувственной госпожой советницей в зубах! Блюменштих ломал руки и вопил: «Господи, пощади мою Юлию!» Тигрица, преследуемая слугами с ружьями в руках, поволокла свою добычу в сторону дворца. На улице все вежливо уступали ей дорогу. Вызванная в срочном порядке пожарная команда пыталась отбить госпожу Блюменштих у полосатой бестии, которая засела в большом зале на нижнем этаже дворца и шипела на подоспевших спасителей. Стрелять было нельзя, так как пули легко могли поразить женщину. Кому-то пришла в голову идея пугнуть зверя брандспойтом, и это помогло. Облитая водой тигрица выскочила из своего угла, но при этом не забыла и свою добычу. Огромным прыжком она вылетела из высокого арочного окна. Люди в ужасе завопили, но Господь сжалился над супругом. Советница повисла на крюке оконной рамы на виду у всей площади – с юбками, задранными выше головы, зато спасенная. Тигрица ускользнула, воспользовавшись всеобщим ликованием.
Поскольку опасного зверя так и не удалось поймать, все находились в сильном замешательстве. Обыскать дворец, как предложил американец, никто не отваживался, несмотря на всеобщую потерю страха перед повелителем. Армия и полиция категорически отказали в содействии.
Повелитель вел себя более чем странно! Даже если он уже не хотел оказывать покровительство Перле, то мог же он по крайней мере, сделать исключение для своих сторонников! Однако создавалось впечатление, что он не проводил различия между теми и другими. Для города снова настали относительно спокойные часы, хотя на площади собралось почти все население страны.
– Отдайте нам виллы! – выла и рычала чернь. Богачи охотно их уступали – оттуда все равно требовалось изгнать обосновавшихся там зверей. В сельском особняке Лампенбогена устроились дикобразы, на диване в будуаре усопшей спал разъевшийся удав. Чтобы в особняк могли вселиться люди, сперва необходимо было истребить животных Но и в других отношениях на виллах было вовсе не так хорошо, как представляли себе бедняки. Наиболее ценные вещи, по всей видимости, потеряли вкус к жизни: драгоценные вазы, фарфоровые сервизы покрывались паутиной мелких трещин; на великолепных картинах появлялись черные пятна, быстро расползавшиеся по всему полотну; эстампы становились пористыми и разваливались. Хорошо сохранившаяся и отреставрированная мебель превращались в кучу мусора с невероятной скоростью.
По всему поэтому большинство приезжих крестьян охотнее устраивалось прямо под открытым небом в ближайших окрестностях города.
«Повелитель, отныне твоя сила проявляется только в ужасах», – подумал я, ступив на Длинную улицу. Стемнело, отовсюду раздавался скрип и треск. В одном месте с крыши со свистом летела черепица, в другом известка осыпалась со стены; из разраставшихся на глазах щелей непрерывно струился песок; то и дело приходилось перелезать через кучи мусора и переступать через поваленные балки и столбы. Смерть продолжала свою работу.
На крыше кафе, совсем близко от моей мансарды, я отчетливо различил движущийся черный силуэт: леопард! Должно быть, он устроил себе логово на складе по соседству… одного меткого выстрела хватило бы, чтобы его прикончить, но для этого мы все были слишком трусливы. В моей тесной каморке меня охватило глубокое уныние, и я долго ходил взад и вперед, испытывая ноющую боль в пояснице и суставах.
«Почему мы до сих пор живы? Ведь мы же все обречены! Если бы я вдруг заболел, обо мне бы никто даже не вспомнил». Мною овладел липкий страх. Я не хочу умирать, нет, только не это! И я в отчаянии обхватил голову руками. «Ничего высшего не существует… – нашептывало мне малодушие. – Две ноги – две костяные трубки… на них держится весь мой мир, мир боли и заблуждения! Самое отвратительное – это тело». Я трепетал от страха смерти. «Чего только не происходит с моим телом! Эта тысяча органов – какими только утонченными орудиями пытки они не становятся! Ах, если бы я мог не думать! – но ведь это происходит само собой. Нет уверенности, которой бы не противостояла неуверенность! Лабиринт бесконечен – я обречен! Я ношу в своем чреве гадость и нечистоты, и когда я воспламеняюсь страстью, то следом за ней сразу приходит трусость. Знаю лишь одно: я не должен противиться неизбежному, изворачиваться бесполезно, смерть приближается с каждой минутой. Я даже не в силах покончить с собой, я обречен умереть в муках». Я вздохнул. Патера – вот причина моего отчаяния! Не понимаю его, он играет в загадки! Возможно, он даже бессильнее других, иначе он давно бы стер в порошок американца. Но он этого не может! Американец, вот кто живет подлинной жизнью! Не будь я так застенчив, я пришел бы к нему, бросился на колени, и он бы непременно помог!
Объятый смертельным страхом, я с трудом соображал, где нахожусь. Внизу стоял шум – дебоширов выводили из кафе, обычная сцена. Напротив в освещенной комнате я увидел парикмахера, склонившегося над книгами.
6
Внезапно меня как будто что-то ущипнуло изнутри – еще раз, и еще. Я приподнялся – вот, опять, – но что это?.. Во мне постепенно нарастала смутная тяга. Щипки и тычки продолжались, с каждым разом все настойчивее. «Так что же это, в самом деле?» Я напрягся и полностью сосредоточился на этом неясном ощущении. «Патера! – услышал я внутренний голос. – Патера! – дворец – ступай!» Эта мысль звучала все убедительнее, все настоятельнее, с ужасающей ясностью и отчетливостью.
В темноте я направился вниз, двигаясь вполне уверенно, ни о чем не думая. Никто не обратил на меня внимания – и когда ко мне вернулась способность рассуждения, я был уже на полпути ко дворцу. «Бог мой, – подумал я, – что я делаю, что я должен делать?» Я хотел повернуть назад. «Дойду до ближайшего угла – и обратно!» Но нет, ничто не помогало, я должен был идти. Я хотел позвать людей: «Помогите же мне, помогите! Остановите меня!» Но мои челюсти были словно привинчены одна к другой… И вот передо мной этот внушительный дворец с его гигантскими воротами и пустыми глазницами окон, словно череп. Я вступил в его тьму. Во все стороны расходился лабиринт колоннад. Я маршировал словно деревянная кукла, механически – ать-два, ать-два. Длинные галереи были скупо освещены висячими фонарями. Я проходил через залы. Все двери были полуотворены. Я слышал треск… мелодичный бой часов… от сквозняка распахивались двери… что-то хрустело… О Боже милосердный! Это тигр! Эта мысль больше не отпускала меня, и, находясь в страшном напряжении, я двигался едва ли не бегом, стараясь производить как можно меньше шума. Мне постоянно мерещилось, будто меня окликают по имени – то в полный голос, то почти шепотом и где-то рядом; но ничто на свете не заставило бы меня оглянуться.
В пустынных, безлюдных помещениях валялась разбитая мебель, и душный, пахнущий тлением воздух стеснял мне дыхание. Я проходил через обширные покои, тускло освещенные одинокими свечами. Развороченные постели, сорванные со стен драпировки, заделанные окна, остывающие роскошные камины, занавешенные гобелены. По узким грязным лестницам и через длинные тихие коридоры я спешил, словно лунатик, пока не увидел знакомую дубовую дверь.
«Патера, – непрерывно повторял я про себя. – Патера, Патера…» Эта дверь тоже была приоткрыта. С потолка свисала серебряная лампада с трепещущим огоньком, едва освещая обвисшие клочья балдахина и мозаичный рисунок пола. Я остановился – теперь я мог остановиться! Вот оно – лицо! У меня на лбу выступила холодная испарина.
Закутанный в серебристо-серую мантию, тонкую, как вуаль, передо мной стоял Патера – стоял и спал. Его вид внушал мне непреодолимый страх. В глубоких зеленоватых тенях его глазниц крылось сверхчеловеческое страдание, и только сейчас я заметил, что на одной из его крупных и красивых рук недостает ногтевого сустава большого пальца! Я сразу вспомнил то, что слышал о детях, родившихся в стране грез. И снова, как при первом посещении, я услышал шепот.
«Я звал тебя», – прозвучало словно издалека. Но на этот раз не повторилась игра масок. Мышцы лица Патеры набухали, перекатывались и съеживались, но оставались бесформенными, черты были нерезкими, одни губы подрагивали и неприятно кривились на неподвижном как камень лице. Он снова зашептал, очень тихо, звук доносился словно сквозь вату. Сперва я улавливал только шелест, бессмысленный и слитный. Потом начал разбирать слова.
– Слышишь, как поют мертвецы, бледно-зеленые мертвецы? Они разлагаются в своих могилах, легко и без боли; если ты дотронешься до их тел – твоя рука коснется лишь праха. Где жизнь, которая двигала ими, где сила? Слышишь, как поют мертвые, бледно-зеленые мертвецы?
Резкий запах от дыхания Патеры ударил мне в нос – я ощутил страшную слабость. Повелитель сел на ложе сна и снял с себя мантию – он сидел, выпрямившись, обнаженный выше пояса, длинные локоны ниспадали ему на плечи, и я не мог не восхититься его мощными и благородными формами. Его сияющее белоснежное тело походило на статую. И я вложил свои последние силы в вопрос: «Патера, почему ты допускаешь все это?» Ответа долго не было. А потом он вдруг выкрикнул низким голосом, в котором слышался металлический призвук: «Я устал!»
Я испуганно вздрогнул, а в следующий миг уже не мог оторвать взгляда от его безжизненных глаз – я был во власти чар. Его глаза напоминали два зеркала, в пустоте которых отражалась бесконечность. Мне пришло в голову, что Патера неживой – ведь если бы мертвые мог ли смотреть, у них был бы именно такой взгляд. Внутри себя я услышал приказ говорить. Но я мог только лепетать; я пробормотал несколько слов и сам поразился сказанному. Заданный мною вопрос словно вышел из глубины веков; эти слова должны были быть произнесены миллиарды лет назад, но только теперь я произнес их, они прозвучали сегодня и здесь: «Патера, почему ты не помог?»
Медленно и безжизненно опустились его ресницы, от чего мне сразу стало легче.
В его облике проступила невыразимая мягкость; я был зачарован выражением бесконечно кроткой печали на его лице. И снова раздался шепот: «Я помог… я и тебе помогу!» Это звучало как музыка, сладостная истома овладела мною… я опустил голову… глаза закрылись сами собой.
Душераздирающий, поистине адский хохот вырвал меня из дремоты… В ярко освещенном пространстве на месте Патеры стоял американец…
Не помню, как мне удалось выбраться из дворца. Я бежал и кричал. Мужчины пытались задержать меня, но, видимо, безуспешно, потому что когда я снова начал отдавать себе отчет в происходящем, я сидел в каретном сарае. В одной из опрокинутых повозок я заметил целый выводок дохлых чешуйчатых тварей.
В моих ушах еще гремел глумливый смех, но он уже не будоражил меня. Мои нервы в результате постоянного напряжения потеряли чувствительность. Судьба, в каком бы образе она ни являлась, уже не могла вывести меня из состояния полного безразличия. Неспособный к долгим рассуждениям, я тем не менее чувствовал себя сильным в самом осознании своей немощи. Если эти противоречия все равно нельзя понять и разрешить – к чему волноваться? Все опасения исчезли; жуткое видение, открывшее мне двойную сущность Патеры, заслонило собой бездну моего отчаяния и страхов.
7
Только с учетом этой встречи можно понять, как мне удалось пережить последние кошмары, обрушившиеся на царство грез. Нечувствительность стала моей защитой. Агония страны прошла перед моими глазами чередой абстрактных схем.
Я больше не заходил в свою квартиру и старался избегать кафе. Помимо грязи теперь мне стал противен и Антон: он фамильярно похлопывал посетителей по плечу и говорил на несусветном жаргоне, пересыпанном диалектными словечками.
Жители столицы постепенно переселялись на свободные участки земли. Полями Томашевича не брезговали и вполне респектабельные господа. Там был раскинут палаточный лагерь, тянувшийся до берега реки. Конечно, ночевать в удушливом тумане на сырой глинистой почве было неуютно, но беззаботное настроение не исчезало, и по вечерам у костров часто царило веселье. Люди танцевали, болтали, многие ловили рыбу. Правда, ее обычно приходилось есть полусырой, так как почти сразу после умерщвления она приобретала тухлый вкус. В городе же на ночь оставался только всякий сброд, искавший поживы. Ходить по улицам можно было лишь днем, да и то с большой осторожностью, так как уже много людей пострадало от обвалившихся стен.
Доктор Лампенбоген устроил амбулаторию в заброшенном парке. Там я встретил его, когда он возился с больными, одетый в серый халат. Он рассказал мне про то, как обрушились два этажа в «Голубом гусе»: восемьдесят шесть погибших, семнадцать раненых. Это случилось во время очередного собрания. Американец чудесным образом остался невредимым, но его слуга Джон – доктор кивнул в сторону человека в окровавленных бинтах – получил тяжелые травмы.
Удача ему изменила, посетовал доктор, большинство пациентов умирает.
В бараке передо мной открылось жуткое зрелище: грязь, нехватка перевязочного материала, ржавые инструменты. В леднике, который Лампенбоген каждый раз тщательно закрывал, хранились холодные закуски и стеклянные кровососные банки. Я посчитал уместным выразить доктору свое соболезнование. Он равнодушно усмехнулся и ответил: «Как видите, я отношусь к этому по-другому; не так, как вы». Похоже, он не слишком горевал по своей Мелитте.
Официальный бюллетень и «Зеркало грез» закрылись, «Голос» перешел в собственность американца. Он выходил только экстренными выпусками и освещал события дня в телеграфном стиле. По вечерам Жак со своей шпаной громко рекламировали листки. Они пользовались большим спросом, так как приносили все более волнующие новости.
В последние дни выросло число патологических явлений. Встречаясь на улицах, люди грез часто впадали в странное состояние: они начинали совершать одинаковые непроизвольные движения, воздевая руки и делая бессмысленные жесты. Через пару минут это внезапно проходило, и люди вели себя как прежде.
Во время длинной публичной речи на открытом воздухе какой-нибудь случайный слушатель вдруг повторял ее слово в слово скороговоркой несколько раз подряд, начиная то с начала, то с конца, словно заевшая пластинка. Повальное распространение приобрели речевые расстройства. Иным не хватало слов, понятий, звуков, другие периодически онемевали.
Многие стали нелюдимыми и переселились в глушь.
С напитками приходилось соблюдать большую осторожность. Алкоголь действовал как яд, хотя были и исключения: люди со слабым здоровьем, а также женщины и дети подчас поглощали спиртное литрами.
На Длинной улице я еще раз встретил маленького Джованни Баттисту. Он был в составе шумной шайки обезьян, оккупировавших магазин старьевщика Блюменштиха. Они расположились на изъеденной молью мягкой мебели. Я узнал Джованни среди мартышек по его красному пояску. Я позвал его, но он не отвлекся от галантной игры с самочками; к этому времени он уже вернулся в свое естественное состояние.
Напряжение в атмосфере достигло предела; по ночам в небесах подрагивали бледно-серебристые сполохи в форме серпантина, продолговатые заостренные ленты, напоминавшие северное сияние. Анахореты, дервиши, факиры покинули свои пустыни и горы и возвещали на площадях, что близятся последние времена. Они призывали к покаянию, но над их предсказаниями только смеялись.
Перед концом разыгрался еще один фарс: «черная рыба». Так в экстренных листках назвали гигантское чудовище, которое в течение доброго часа виднелось ниже по течению Негро. Громадное неподвижное туловище лежало по середине русла, словно стоящий на якоре военный корабль. Люди приготовились к нападению нового, неведомого зверя Участок лагеря на полях Томашевича, непосредственно примыкающий к реке, был покинут. Как только распространилась ужасная новость на кирпичном заводе был устроен наблюдательный пост. Все сбегались, чтобы посмотреть на колосса. О, люди были готовы дорого продать свою жизнь! Я тоже находился среди взволнованной толпы и смотрел в старую картонную подзорную трубу, но, к сожалению, через потускневшие, слепые линзы в туманной дали было трудно что-нибудь разглядеть.
«Это гренландский кит, – поучал меня стоявший рядом профессор. – До сих пор его наблюдали только в арктических морях».
Удивительный зверь не шевелился, город ощущал свою полную беспомощность перед надвигающейся опасностью. Некоторые предлагали обстрелять его издали из пушки, но кто мог знать, как чудовище воспримет нападение? Может быть, оно изрыгнет какой-нибудь яд и разрушит то немногое, что у нас еще оставалось? Лучше было погодить – глядишь, оно и уберется восвояси.
Среди всеобщей неуверенности несколько отчаянных голов проявили великолепное, достойное всяческого признания мужество. Пожалуй, это было последним запомнившимся мне проявлением здорового человеческого инстинкта; потом уже все пошло кувырком. Два крестьянских парня, солдат и охотник – все четверо совсем еще молодые люди – решили пожертвовать собой ради спасения большинства. Их план был таков: спуститься на лодке вниз по реке, незаметно приблизиться к чудищу и забросать его ручными гранатами. Может быть, его даже удастся убить. В любом случае риск был велик.
Благородная жертва была принята: все сбежались, чтобы посмотреть на юных спасителей. Священник в ризе дал им благословение, каждый из них причастился. Растроганная и восторженная толпа растянулась от мельницы до кладбища.
Четверо отправились к шлюзу. Спустили на воду последнюю полусгнившую лодку и медленно поплыли вниз по течению. Двоим приходилось непрерывно вычерпывать проникающую в лодку воду. Вот уже суденышко достигло излучины реки. Сейчас оно приблизится непосредственно к чудовищу. Все вытянули шеи и затаили дыхание. Никто не издавал ни звука, если не считать почесывания. Маленькая экспедиция находилась совсем рядом с монстром и до сих пор оставалась целой и невредимой. К удивлению толпы долгое время ничего не происходило; внезапно вдали что-то сверкнуло – и гигантское животное медленно ушло под воду.
Тысячеголосый ликующий вопль вознаградил героев!
Всеобщее изумление достигло пределов, когда выяснилось, что это был воздушный шар, снизившийся над страной грез и случайно зацепившийся за ветви прибрежных ив.
8
Наверное, ни в чем распад царства грез не выразился столь наглядно, как в нравах, сценой для которых служило популярное заведение мадам Адриенн во Французском квартале. До сих пор оно процветало в скромной тишине, пользуясь поддержкой и советами многоопытных старцев. Теперь же на любопытные и весьма строгие приемные экзамены являлись представительницы высших слоев общества в изысканных туалетах. Предложение Кастрингуса выдавать заверенные докторские дипломы было отвергнуто: ему объявили, что здесь не научный факультет, культовое учреждение.
Нестойкость тканей послужила толчком к изобретению знаменитых платьев с прорезями. Даже респектабельные дамы – и они-то в первую очередь – доходили в этом отношении до крайности; именно от них пошла идея так называемых «меню»; что это значило – я только намекну, надеясь при этом на скромную фантазию читателей.
Если сказать коротко – они флиртовали и предавались любовным утехам! Но это не передаст точного смысла происходившего. Меню представляли собой отпечатанные на бумаге приглашения на интимные празднества. Обыкновенный список кушаний, как-тое: сэндвичи, оленье жаркое, шарлотка по-русски и т. п. – на деле обозначал технические детали любовной игры, узнать которые вряд ли доставит удовольствие моим читателям.
В нашем старом кафе тоже происходили таинственные оргии: во всяком случае, однажды я видел, как туда вносили кипы скабрезных картинок, зеркала, ванны, матрацы. Я спросил хозяина, что бы все это значило.
– Ах, пустяки! Небольшое переустройство! – ответил он со слащавой улыбкой. Когда вечером я снова проходил мимо, ставни были закрыты. Раньше такого не случалось. Косо приклеенная на двери бумажка оповещала: «Закрыто на частное обслуживание!» Изнутри доносились шум, отрывочные слова и громогласный смех.
Несколько прибежавших в город священников разбалтывали тайны храмовых мистерий. Можно представить себе, как это действовало на чернь. Органы плодородия воспринимались ею не как символы таинственных сил и наслаждений, но напрямую почитались как божества, от которых ожидали помощи. Величайшая из мистерий – таинство крови – тоже была разглашена и породила безумие. Она стала одной из главных причин высвобождения разрушительных инстинктов Неудивительно, что при засилье опасных зверей люди стремились к взаимной защите. Под этим предлогом в палатках спали группами под одним одеялом. Появилось даже красивое название для этого обычая: «общественный сон».
Воздух был как в духовке, над болотами и заводями реки блуждали неяркие синие огоньки. В царстве грез царили вечные сумерки.
Я шел по лагерю; сегодня в нем стояла поразительная тишина. В палатках лежали люди, поглядывая друг на друга из-под полусмеженных век. Казалось, они все чего-то ждут. И вдруг над равниной послышалось все нарастающее гудение и приглушенный смех. Меня объял ужас! Это походило на припадок душевной болезни. И, как если бы внезапно грянула буря, люди набросились друг на друга.
Тут не щадили ничего – ни семейных уз, ни болезни, ни юного возраста. Ни одно человеческое существо не могло совладать с этим первобытным инстинктом: жадно выпучив глаза, каждый высматривал для себя тело, чтобы прилепиться к нему.
Я бросился к кирпичному заводу и притаился там. Сквозь дыру в стене я увидел настоящий кошмар.
Отовсюду раздавались стоны и кряхтение вперемежку с пронзительными взвизгами и отдельными глубокими вздохами; море обнаженной плоти колыхалось и трепетало. Я холодно и безучастно воспринимал эту бессмысленно-механическую составляющую примитивного процесса, находя в гротескном зрелище нечто сродное с миром насекомых. Запах крови распространился по всей округе; свет лагерных костров временами выхватывал отдельные группы из общей каши. Я живо запомнил бородатого старика, который сидел на корточках, вперившись взором в живот беременной женщины, и беспрерывно что-то бормотал – это было похоже на молитву безумного.
Вдруг поблизости раздался визг, в котором слились экстаз и боль. К своему ужасу я обнаружил, что желтоволосая проститутка отгрызла у пьяного мужчины его мужское достоинство. Я видел его остекленевшие глаза; он барахтался в собственной крови. Почти одновременно сверкнул топор – за покалеченного нашелся мститель. В тени палаток занимались рукоблудством, вдалеке прозвучал возглас «браво» – там совокуплялись наши домашние животные, охваченные всеобщим помешательством.
Но самое сильное впечатление произвело на меня дремотное, в чем-то идиотическое выражение этих воспаленных или, наоборот, бледных лиц, наводившее на мысль о том, что эти бедняги действовали не по собственной воле. То были автоматы, машины, запущенные в ход и предоставленные самим себе, в то время как дух пребывал где-то в другом месте.
Появление де Неми в униформе и в сопровождении нескольких молодчиков из банды Жака только подлило масла в огонь. Притащили фортепьяно, и де Неми принялся барабанить по клавишам, беспрерывно наигрывая начальные такты одного и того же уличного мотива. Пьяная толпа под зверские командные выкрики пыталась спариваться группами. Детей натравливали друг на друга. Этот призрачный ад простирался до самой реки, над которой стелилась красноватая дымка. Пробудилась жажда крови! Огромный нескладный парень зарычал как бык и бросился на другого с длинным ножом. Убийство! Затем еще одно! Парень впал в бешенство; музыка умолкла. Несколько женщин катались по земле бледные как мел, в истерических судорогах.
